предыдущее - в начало главы - далее
2.2 Русская история и историография в трудах И. Л. Солоневича
Вершиной творчества замечательного мыслителя, несомненно, является его труд «Народная монархия», в котором И. Л. Солоневич ярко и убедительно проявил себя не только талантливым публицистом, общественным деятелем, но и человеком, глубоко чувствующим ритм и логику истории России, самой науки истории. Он утверждал: «Я не историк, я не производил никаких новых архивных изысканий, не оперировал неизвестными и поэтому спорными историческими материалами. Я более или менее суммировал только те данные, которые имеются во всех элементарных курсах русской истории… Я совершенно искренне убежден, что из этих общественных и бесспорных успехов я сделал правильные логически неизбежные выводы. И что, следовательно, те выводы, которые сделали наши историки – за редким исключением, являются нелогичными выводами».
Обращаясь к их именам и творениям, Солоневич, в частности отмечал: «Я совсем не хочу утверждать, что Соловьев или Ключевский сознательно перевирали действительность…», но они «не могли не вспоминать с благодарностью имя человека (Петра I. – В.Н.), который стоял у истоков дворянского благополучия». Отмечая наличие в русской истории и историографии массы заимствований с Запада, мыслитель видел в этом и отражение особого социального закона: «Русская историография за отдельными и почти единичными исключениями есть результат наблюдения русских исторических процессов с нерусской точки зрения. Кроме того, эта историография возникла в век ―диктатуры дворянства и отражает на себе ее социальный заказ – и сознательно и бессознательно. Социальный заказа победившего социального слоя, понятие, не соответствовавшее никакой действительности в мире, язык, в котором не было места для обозначения чисто русских явлений – все это привело к тому, что любой труд по истории России переполнен сложными внутренними противоречиями – не говоря уже о полном несоответствии этих трудов с элементарными фактическими данными русской истории».
Обращаясь к истории возникновения данного заказа, автор труда рассуждал так: «Умели ли Л. Тихомиров и В. Ключевский логически мыслить? Надо полагать, умели… Но, с одной стороны, был ―социальный заказ и, с другой, – какая-то тяга и к правде и к логике. Вот откуда идут логические несообразности наших историков». Видя эти несообразности о Петре I (С одной стороны – «гений», с другой – «хороший плотник, но плохой государь». О стратегическом «гении» и говорить нечего), Солоневич называет эту эпоху Петра и его реформы «исходной идейной точкой, точкой отталкивания: именно в эту эпоху было начерно оформлено и идейное завоевание России Западом и физическое – шляхетством. Оно было начато до Петра и закончено после него, обнимая собою промежуток в 200 лет». Это шляхетство или социальный слой «с душою прямо гетингенской» и с телом рязанско-крепостническим определили собой оторванность русского кое-как мыслившего слоя от каких бы то ни было русских корней. И кое-как мыслившие люди занялись поисками «чего попало и где попало». Солоневич здесь цитирует Ключевского: «Петр, в адской горести обретясь… располагая силами втрое больше Карла, думал только о спасении своей армии и сам составил превосходно обдуманный во всех подробностях план отступления, приказав взять с собой «зело мало, а по нужде хотя бы все бросить». В марте, в самый ледоход когда шведы не могли перейти Неман в погоню за отступавшими, русское войско, спустив реку до ста пушек с зарядами… «великою нуждою», но благополучно отошло к Киеву….. За нарвские, гродненские и прусские подвиги любому московскому воеводе отрубили бы голову – и правильно бы сделали. Петра, вместо этого, возвели в военные гении. И в основании памятников петровскому военному гению положили полтавскую победу – одну из замечательных фальшивок российской историографии».
Останавливаясь на теме реформы Петра – «окно в Европу», Солоневич отмечал: «Я не историк и в смысле исторической эрудиции никак не могу конкурировать даже с Покровским. Но для того, чтобы увидеть совершеннейшую лживость всей этой концепции – вовсе не нужно быть историком: вполне достаточно знать европейскую историю в объеме курса средних учебных заведений. Даже и этого, самого элементарного знания европейских дел вполне достаточно для того, чтобы сделать такой вывод: благоустроенной Европы, с ее благопечительным начальством, Петр видеть не мог – и по той чрезвычайной простой причине, что такой Европы вообще и в природе не существовало». Итак, усилиями поколений историков был создан фундамент петровской легенды. Первое: Россия была очень плоха. Второе: Россию надо было спасать. Третье: Петр, при всех его увлечениях и безобразиях, Россию все-таки спас. Признание всяческой гениальности Петра является при этой стройке совершеннейшей логической неизбежностью – вот это был гениальный хирург! И поскольку «спасение России» было в основном достигнуто методом войны, такой же логической неизбежностью является признание военного гения. В вопросе о военной гениальности Петра согласны все историки, несмотря на то, что они приводят ряд совершенно очевидных фактов, свидетельствующих о полнейшей военной бездарности «великого полководца». В качестве примера приводит факты поражения Петра I не только под Нарвой, на Пруте, но и на Немане под Гродно. Вот почему, на складе русских интеллигентских мыслей можно найти решительно все, что угодно: от монархии до анархизма и от аскетизма до скотоложства. И из этого чего угодно можно сконструировать какую угодно комбинацию, даже и персоналистическую: бумага терпит все».
Характеризуя русскую интеллигенцию, обслуживающую по преимуществу интересы дворянства, как самый неустойчивый и самый непоследовательный социальный слой, слой в одинаковой степени бестолковый, Солоневич отмечал, что устойчивость всей национальной жизни в стране у нас поддерживали три фактора: Монархия, Церковь, Народ. В истории же нашей интеллигенции каждое поколение или даже полпоколения клали свои трудовые ноги на стол отцов своих и говорили: «Вы, папаши и мамаши, – ослы и идиоты, а вот мы гегелета и октябрята, мы умнее». «Мы наш, мы новый мир построим» – вот и строят. Разрушают до основания «старый мир» и начинают строить все новые и новые отсебятины. Пока монархия была жива – эти отсебятины ограничивались книжным рынком… После победы интеллигенции над Монархией, Церковью и Народом каждая «эпоха» разрушала до конца то, что строила предшествующая.
Под русским народом Солоневич понимал прежде всего крестьянство:
«Мы не оцениваем ни России, ни русской истории с точки зрения какого бы то ни было сословия, класса, слоя и прочего. Но мы должны сказать: подавляющее большинство населения России – это ее крестьянство… В процессе своего исторического возникновения и своей исторической жизни российская монархия… всегда стояла на стороне интересов русской крестьянской массы, – и не только в самой России, но и на ее окраинах. Это и есть основная традиция русской монархии».
Традиционно много Солоневич уделял внимания роли географического фактора в истории страны: «История России есть преодоление географии России. Или немного иначе: наша история есть история того, как дух покоряет материю, а история САСШ (Северо-Американские Соединенные штаты. – В.Ч.) есть история того, как материя подавляет дух…». И вот в результате диаметрально противоположных геополитических предпосылок выросли два и одинаковых и неодинаковых государств современного мира. Они приблизительно одинаковы по силе – на стороне САСШ имеется колоссальное материальное преимущество, на стороне России – такое же психическое. И если диаметрально противоположные предпосылки создали два разных, но все-таки сильнейших государств последнего столетия, то совершенно ясно, что решение вопроса лежит не в геополитике, а в психологии, то есть не в материи, а в духе.
Если этот процесс преодоления материи – духом, организацией, государственными дарованиями, боеспособностью и прочим свести в самый краткий обзор, то этот обзор будет иметь такой вид: ядро русской государственности к концу пятнадцатого столетия имело около двух миллионов населения и около пятидесяти тысяч квадратных километров территории. Оно было расположено в самом глухом углу тогдашнего мира, было изолировано от всех культурных центров, но открыто всем нашествиям с севера (шведы), с запада (Польша), с востока и юга (татары и турки). Эти нашествия систематически, в среднем приблизительно раз в пятьдесят лет, сжигали на своем пути все, в том числе и столицу. Оно не имело никаких сырьевых ресурсов, кроме леса и мехов, даже и хлеба своего не хватало. Оно владело истоками рек, которые никуда не вели, не имело доступа ни к одному морю, если не считать Белого, и по всем геополитическим предпосылкам не имело шансов сохранить свое государственное бытие. В течение приблизительно четырехсот лет это «ядро» расширило территорию приблизительно в четыреста раз – от 50 000 до 20 000 000 квадратных километров.
В течение этих четырехсот-пятисот лет ядро вело необычные по своей длительности и напряженности войны и за свое государственное бытие и за личное бытие его граждан. Наши основные войны – со Швецией, Польшей, татарами и турками – длились веками, это были войны на измор. Или войны на выносливость. Все эти войны кончились переходом всех наших противников на самые задворки современного человечества и если в 1480 году население Царства Московского составляло около шести процентов населения Австрии. Англии, Германии, Испании, Италии и Франции, вместе взятых, то перед Первой мировой войной Российская империя имела около 190 миллионов населения, из них около 130 миллионов русского, против 260 миллионов населения перечисленных шести великих держав Европы – вместе взятых. Без революции 1917 года население Российской империи превышало бы население этих держав. Государственная организация Великого княжества Московского, Царства Московского и Империи Российской всегда превышала организацию всех своих конкурентов, противников и врагов – иначе ни Великое княжество, Ни Царство, Ни Империя не смогли бы выдержать этой борьбы не на жизнь, а на смерть. Все наши неудачи и провалы наступали именно тогда, когда нашу организационную систему мы подменяли чьей-либо иной; неудачи и промыслы выправлялись тогда, когда мы снова возвращались к нашей организации. На основании этого И. Л. Солоневич делал следующий основополагающий вывод:
«Точкой, в которой концентрировались и кристаллизировались все организационные данные русского народа и русской государственности, была русская монархия. И – будет в дальнейшем».
Русскому народу и монархической форме правления он отводил главное место в истории страны: «Мы можем установить твердый факт: русский народ, живший и живущий в неизмеримо более тяжелых условиях, чем какой бы то ни было иной культурный народ в истории человечества, создал наиболее мощную в этой истории государственность. Во времена татарских орд Россия воевала по существу, против всей Азии и разбила ее. Во времена Наполеона Россия воевала по существу со всей Европой – и разбила ее. Теперь – в трагически искалеченных условиях опирающаяся на ту же Россию коммунистическая партия рискует бросить вызов по существу всему остальному человечеству, правда, уже почти без всяких шансов на успех, но все-таки рискует. Если бы не эти трагически искалеченные условия, то есть если бы не февраль 1917 года с его логическим продолжением в октябре, то Россия имела бы больше трехсот миллионов населения, имела бы приблизительно равную американской промышленность, имела бы культуру и государственность, неизмеримо превышающую американские, и была бы «гегемоном» не только Европы. И все это было бы создано на базе заболоченного окско-волжского суглинка, отрезанного от всех мировых путей. Это могло быть достигнуто потому, что русский народ выработал тип монархической власти, который является наиболее близким во всей человеческой истории приближением к идеальному типу монархии вообще. Русскую монархию нужно рассматривать как классическую монархию мировой истории, а остальные монархии этой истории, как отклонение от классического типа, как недоразвитые формы монархии».
В отличие от данного видения Солоневичем прошлого своей страны и народа, классическая русская историография, по его мнению, действовала как раз наоборот: неполноценный тип европейской монархии русская историография рассматривала в качестве классического случая, а русскую монархию как отклонение от классической нормы «передовых народов человечества». Классические русские историки рассматривали всю историю России с иностранной точки зрения, и 1917 год с его профессором П. Н. Милюковым явил собою классическое доказательство того, что средний профессор понимал русскую историю хуже среднего крестьянина. Знал ее, конечно, лучше, но не понимал по существу ничего.
Наши классические историки жили на духовный чужой счет и никак не могли себе представить, что кто-то в России мог жить на свой собственный. Занимаясь систематической кражей чужих идей, они не могли допустить существования русской собственной идеи. И когда возникал вопрос о происхождении русской монархии, то наши скитальцы по чужим парадным и непарадным подъездам уже совершенно автоматически ставили перед собой вопрос: откуда была сперта идея русской монархии? Ответ – тоже автоматический, – возникал сам по себе: из Византии…».
Рассмотрев исторические параллели в развитии двух монархий, Солоневич сделал вывод о том, что «все в Византии было прямой противоположностью всему тому, что выросло на Руси. Византийство – это преобладание формы над содержанием законничества над совестью, интриги над моралью. Византийцы были классификаторами, кодификаторами, бюрократами. Византийской «нации» не было никогда, не было никакой национальной армии, не было никакой национальной идеи… Все монархии мира, если и похожи на русскую монархию, то только по названию – точно так же, как сталинская демократия похожа на американскую. И анализируя идею монархии вообще, мы обязаны исходить только как параллельные явления, никогда не достигавшие ясности и логической последовательности русской монархии».
«Монархия, конечно, не есть специфически русское изобретение. Она родилась органически, можно даже сказать биологически, из семьи, переросшей в род, рода переросшего в племя, и т. д. – от вождей, князьков, царьков первобытных племен ной монархии российского масштаба. Отличительная черта русской монархии, данная уже при ее рождении, заключается в том, что русская монархия выражает волю не сильнейшего, а волю всей нации, религиозно оформленную в православии и политически оформленную в империи. Воля нации, религиозно оформленная в православии, и будет «диктатурой совести». Только этим можно объяснить возможности манифеста 19-го февраля 1861 года: «диктатура совести» смогла преодолеть страшное сопротивление правящего слоя, и правящий слой оказался бессилен. Это отличие мы всегда должны иметь в виду: русская монархия есть выразительница воли, то есть совести нации, а не воли капиталистов или воли аристократии, которую выражали все остальные монархии Европы: русская монархия является наибольшим приближением к идеалу монархии вообще. Этого идеала русская монархия не достигла никогда – и по той общеизвестной причине, что никакой идеал в нашей жизни не достижим. В истории русской монархии, как и во всем нашем мире, были периоды упадка, отклонения, неудач, но были и периоды подъемов, каких мировая история не знала вообще».
Рассуждая о специфике сотворчества народа и монархии, Солоневич отмечал: «Русская монархия была продуктом русского национального творчества, она была создана через народ» и она работала «для народа». Отстаивая этот тезис, Солоневич резко критиковал не только тех зарубежных монархистов, которые делали «попытку представить Россию до семнадцатого года в качестве рая», но и тех из них, кто рисовал ее только в черных тонах. Полагая, что все эти усилия односторонни и безнадежны, более того – «они порочат здоровую монархическую аргументацию», автор «народной монархии» отмечал: «Русской монархии со стороны ее противников, и иностранных и русских, предъявляется ряд очень тяжелых обвинений, фактическая сторона которых не вызывает никаких сомнений. Действительно, Россия до 1917 года была, вероятно, самой бедной страной европейской культуры. Действительно разрыв между бедностью и богатством был зияющим, и также зияющим разрывом был разрыв между утонченно-тепличной культурой «верхов» и остатками полного бескультурья на низах.
Россия до 1917 года была построена на сословных началах и, действительно, весь правительственный аппарат страны находился целиком в руках одного сословия – дворянского. Ни купец, ни крестьянин, ни мещанин, ни прочие не могли быть ни губернаторами, ни даже земскими начальниками. Земством «по должности» управляли предводители дворянства. Говоря практически, все остальные слои страны от управления этой страной были почти напрочь отстранены. Этот сословный строй шатался и таял с каждым годом, но он существовал.
Исключительно интересны суждения мыслителя об уникальности русской истории: «Социально-политический строй» страны был сословным. Но монархия сословной не была. Как в вопросе о нашей бедности, так и в вопросе о нашем сословном строе лежали явления, так сказать, стихийного порядка. В первом случае географически-стихийного. Во втором случае – социально-стихийного. Монархия боролась и с географической и социальной стихиями, и если она не могла быть «абсолютной» в социальном отношении, то тем не менее она могла претендовать на неограниченную власть над климатом и географией.
Климат и география, вся предшествующая внешняя и внутренняя история страны создали в ней такое напряженное политическое положение, какого не было больше никогда в мире. Из десяти последних носителей верховной власти – пять погибли насильственной смертью, процент более высокий, чем в пехоте Первой мировой войны. За русскими царями шла вековая охота, «охота за коронованным зверем», – как о предельной степени гнусности писал об этом М. Покровский. И только Император Александр Второй был убит «слева», все остальные цареубийства были организованы знатью, она же организовала переворот в феврале 1917 года – левые в нем были абсолютно ни при чем.
В стране шли незатухающие бунты, восстания, «беспорядки» к ним присоединились и такие рабочие выступления, как знаменитая Ленская история. Были 1905 – 1906 годы. Центр страны нищал с каждым годом. Убийство министров стало повседневной хроникой…
И параллельно с этим Россия в культурном и промышленном отношении шла вперед семимильными шагами – так не шел никогда в истории ни один народ. Если все по-прежнему нищал центр страны, то росли и богатели ее окраины. Если стремительно росло народное образование, то вся сумма «образованности» принимала все больший и больший антинациональный характер. Россия последних десятилетий стояла на первом месте по литературе, музыке, театру, балету и выходила на первое место по химии, физиологи медицине, физике. В то же время организация церкви, армии и администрации находилась, возможно, на самом последнем месте среди культурных стран мира. Русская знать, у которой освобождение крестьян выбило из-под ног ее экономическую базу, стояла накануне полного разорения – нищеты. И даже больше, чем нищеты: полного банкротства. Осенью 1916 года был возобновлен проект столыпинских реформ убрать монархию и этим по крайней мере остановить социальный прогресс страны для того, чтобы спасти знать. Так завершился круг внешних и внутренних противоречий. Русская поэзия, которая видела безмерно дальше, чем русская профессура, еще устами М. Ю. Лермонтова предсказывала:
Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет…
И, почти через сто лет А. Белый повторил это страшное пророчество:
Исчезни в пространство, исчезни,
Россия, Россия моя….
Черный год настал. Россия исчезла в СССР. Монархия пала жертвой комбинаций из внешней опасности и неразрешенных социальных противоречий внутри страны. Основное социальное противоречие заключалось в том, что страна бесконечно переросла свой правящий слой, что этот слой социально выродился, что монархия оказалась без аппарата власти, но очутилась в паутине предательства – предательство по адресу царя и по адресу народа.
И февраль, и октябрь, и поражение всех Белых армий находят свое фактическое и логическое объяснение именно здесь. Но отсюда же, из этих трагедий, мы обязаны извлечь наш трагический урок и попытаться возродить монархию российскую – без народной нищеты, без систематических цареубийств, без крестьянских и рабочих беспорядков, без военных неудач и без старого правящего строя, который, впрочем, история сдала в окончательный архив и без нас [111, с. 26–29, 66–69, 75, 80–86, 107, 497–499.].
Весьма значительными соображениями о значении русской истории и роли отечественной исторической науки насыщена и работа И. Л. Солоневича «Белая империя». В ней автор не только концептуально, но и весьма детально и конкретно проводит мысль о специфической особенности хода русской истории и о просчетах в освещении его со стороны науки. Наибольшее внимание автор отдавал событиям современной ему истории, причем не отрывая ее от предыдущего тысячелетия в развитии: «Не следует переоценивать значимость событий последней четверти века: «четверть века большевицкой революции – это только звено в цепи десяти веков нашей истории, только одна сороковая часть… Но мы должны найти в себе внутреннюю силу подняться над тяжелыми переживаниями сегодняшнего дня, оглянуться на всю нашу тысячелетнюю историю в ней, именно в ней искать ответ дальнейшего бытия России». «История России начата не Лениным и будет кончена не Сталиным. Дух народа, его государственный инстинкт строили Россию тысячу лет и будут строить дальше. Моя цель: по самым основным фактам русской истории проследить индивидуальные выражения русского народного духа, русского государственного инстинкта. Отмести все второстепенное, наносное, случайное и из основных фактов нашего прошлого сделать основные выводы для нашего будущего».
«Наша концепция истории есть концепция не материалистическая, а духовная», поэтому свойства души русского народа, источники его духа мы можем проследить исключительно по их появлению в исторической жизни. Планируя нашу политическую работу, мы должны, учитывая опыт десяти веков, опираться только на то, что поддерживает русский мужик».
«Процесс территориального расширения России может быть объяснен только биологически. Я вообще очень склонен к биологическому объяснению исторических процессов. Думаю, что это единственный путь, на котором мы можем отыскать твердые и бесспорные точки опоры. Мы считаем, что основной опорной точкой всякого национального и государственного бытия является семья. Всякая семья вырастает не из религиозных, не из политических и вообще не из «сознательных» соображений. Юноша и девушка, воркующие при луне, никак не задаются вопросами вечности: вечность говорит и их самыми глубинными инстинктами. Эти будущие родители никак не задаются вопросами повышения уровня рождаемости в стране или поставки для армии будущих солдат. Они просто – влюблены. И если оба они морально и физически здоровы, то все остальное идет уже автоматически – и вечность, и рождаемость, и армия». Наше территориальное расширение – это только одна из форм деятельности этого института.
Если мы в качестве отправной точки примем аксиому, что нацию и государство создает семья, то мы с логической неизбежностью придем к выводу, что государство создается не религиями и не философией, не царями и не героями, государство создается биологией, оно создается народным инстинктом. Все остальное – это, так сказать, «идеологические недостатки». Эти надстройки, догматы, обряды, легенды, законы, формы правления во внешних формах кристаллизируют проявление народного инстинкта, организуют этот инстинкт, выравнивают уклоны исторического пути. Но без инстинкта все эти надстройки не то что ничего не стоят, а попросту немыслимы. Отнимите от человека половой инстинкт, и все свадебные песни и обряды, брачное право, законы о наследстве и даже о престолонаследии – все это летит в трубу.
«Очень банальное – иловайски-бухаринское – понимание русской истории оперирует равностью русского пространства, каковая не позволила славянским племенам беспрепятственно «растекаться» от Балтийского моря до Тихого океана. Эта концепция не выдерживает ни формально-логической, ни исторически фактической критики. Ведь Восточно-Европейская равнина не ставила никаких препятствий не только славянским, но и другим племенам, но если в результате уже известного нам исторического процесса на этой равнине утверждалась Империя Российская, а не скифская, готская, сарматская, гуннская, татарская и прочее, то от конкурентов…». Наша Империя нам даром не давалась. Это итог непрерывной борьбы за жизнь русского народа».
«Огромность, а следовательно, и неустроенность наших пространств создали очередную иллюзию о культурной отсталости России». Говоря о том, что «словом культуры объясняют вещи, никак друг с другом не совпадающие» и что о культурной отсталости народов чаще всего говорят люди, «которые культуру видят по преимуществу в уборных», Солоневич утверждал: «Установить свое культурное место в ряду других народов нам нужно не для самовозвеличения или самоуничтожения, а для того, чтобы:
1) установить своеобразие нашего развития;
2) определить нами слабые и сильные стороны;
3) наметить дальнейшие пути нашего развития».
Показав своеобразие истории России (русская история принципиально отлична от истории Запада) и сильные стороны русского народа (их не перечесть), автор предупреждал о том, что нужно относиться с чрезвычайной осторожностью ко всему тому, что нам кажется нашими «национальными недостатками». Основанием для такой осторожности, по его мнению, может быть то, что «во-первых, ряд свойств только кажется недостатками. Во-вторых, то, что является недостатком сегодня, в ходе веков оказывается колоссальным преимуществом. В-третьих, если попытки переделать человека являются более или менее безнадежными, то попытки «переделать» целый народ пахнут уж просто напрасным вздором. Давайте не переделывать. Примем русский народ таким, каким его создал Господь Бог и обработала тысячелетняя история.
И тем не менее такие недостатки были. Одни из них Солоневич видел в попытках заменить православие философией. Вторым пороком русских автор считал недостаточность своей национальной гордости, национального самолюбия. По его мнению, недостаток национальной саморекламы играл и будет всегда играть колоссальную роль: «Мы никому не тычем в нос своего расового превосходства. Мы никогда никого не эксплуатировали: в завоеванном Кавказе на Бакинской нефти зарабатывали и Нобили, и Манташевы, и Лианозовы. После завоевания Польши у нас на посту министра иностранных дел оказался князь Чарторыский. После завоевания Кавказа на посту ―диктатора сердца оказался Лорис-Меликов. В отдельных случаях это было не всегда удачно. Но в общей линии развития это создало Империю, которая вовсе не была ―тюрьмою народов, как об этом пишут нынешние творцы всероссийского концентрационного лагеря. В результате всего этого для строительства Империи работал Миних, защищал Балтийское море – и очень хорошо защищал – адмирал Эссен. Великий князь Михаил Александрович, брат Государя, командовал Дикой дивизией. Ставку генерала Духонина защищали польские легионы. Корнилова выручали его чеченцы. Здесь, я хочу почерпнуть тот факт, что Российская империя была, по крайней мере, пыталась стать не неким племенным единством, а единством чисто духовным. Это единство и в счастье, и в несчастье в основном все-таки выдержало испытание веков».
«Национальным недостатком» считал Солоневич и техническую отсталость страны. В этом явлении он видел некоторую историческую неизбежность, включая и заимствования от Запада. Но тем не менее, полагал он, «за этим заимствованиями русские люди слишком часто забывали все свое исторически неповторимое, национально своеобразное и неотъемлемое от самого существа России. Общественная мысль, оторванная от народных корней, металась на побегушках у западноевропейской моды и щеголяла обносками с барских плеч европейской философии. В этих метаниях было много и смешного, и позорного, и трагического…
Выводы, к которым пришел Солоневич по данному поводу состояли в следующем: «Идея справедливости – Божьей Правды на грешной земле – пронизывает нашу историю, которая выдвинула Русскую монархию как носительницу Божьей Правды – по народному выражению, и «этического начала», по выражению Тихомирова. С этой идеей мы должны считаться как с фактором, не подлежащем никакому сомнению…. Мы можем и мы должны обучать русский народ культуре топинамбура или стройке автострад, но там где дело касается глубинных духовных инстинктов народа, нам остается признать себя только частицей этого народа и идти вместе с ним. «Направлять» что-нибудь и безнадежно, и бессмысленно. И русский язык, и русскую историю, и русскую империю создал он, а не мы. Мы, наше поколение, все это получили готовенькими, ничего не улучшили и очень многое испортили». Из вышесказанного автор делал следующий вывод: «Нам остается только одно: вернуться к духовным источникам всего русского творчества – и религиозного, и социального, и политического: категорически отбросить все пиджаки с чужих вражеских плеч. Свой русский дом отстраивать по своему русскому плану, проверенному одиннадцатью веками нашей истории».
Говоря о русском народе, о его месте в истории, Солоневич имел ввиду прежде всего крестьянство. В этой связи его не мог не волновать «основной факт русской истории» – многовековая борьба между крестьянством и дворянством. Мыслитель убежденно говорил о том, что «отрицать эту борьбу – значит отрицать совершенно бесспорную очевидность», и что все «барские скачки» современной ему эмиграции о «гражданском мире в России» нужно отбросить самым категорическим образом, ибо этот мир – и то весьма относительный – стал устанавливаться только после освобождения крестьян в 1861 году. К концу же XIX–XX веков он, по мнению автора, приобрел формы жестокой экономической войны, если бы не революция, он окончился бы полным разгромом дворянства. Но мирным разгромом. Революция, ускорив процесс исчезновения дворянства, занялась не мирным устройством будущего, а больше всего кровавой местью за прошлое.
Осуждая дворянство за его бездумное поведение по отношению к крестьянству, Солоневич был далек от злорадства по поводу свалившейся на него беды. Более того, всякие репрессии он осуждал. Он писал: «Те преследования, которым большевицкая революция подвергла представителей дворянского землевладения, не только гнусны и отвратительны – они простонапросто не нужны. Дворянство уходило само по себе. Оно сдало свои экономические позиции, почти целиком сдало культурные, и единственная ошибка монархии заключалась в том, что к моменту первой мировой войны дворянство еще не было отстранено и от политических позиций».
И тем не менее «приговор» Солоневича дворянству был весьма категоричен: «Тот слой, который веками самым беспощадным и самым бесчеловечным образом эксплуатировал русский народ, тот слой, который отрицал в православном русском человеке элементарное человеческое достоинство, тот слой, который создал атмосферу вековой гражданской войны и довел великую империю до катастрофы – неприемлем для русского народа ни при каких обстоятельствах. И в том случае, если будет повторена попытка под каким бы то ни было лозунгом или прикрытием протащить в Россию идеологию, традиции, навыки и психику этого слоя, народные массы снова полезут на стену. Вот почему я с таким хладнокровным скептицизмом отношусь ко всякого рода монархическим объединениям в эмиграции: все равно ничего не войдет... И восстановление монархии зависит вовсе не от них (т. е. дворянства – В.Ч.). Но от них может зависеть подрыв монархии (народной монархии – В. Ч.)».
Называя «весьма странным» утверждение современных ему исследователей о том, что «Церковь ведает самостоятельной областью человеческой деятельности, областью духа», мыслитель возражал им весьма четкой формулировкой: «Церковь всегда шла рука об руку с монархической властью в деле примирения сословий, но никогда не была ―только одной из функций государственной власти, а следовательно, заключал И. Л. Солоневич, в истории страны была более широкой и масштабной, чем пытались это показать официальные историки» [107, с. 31, 38, 41–53.].
Прекрасный литератор и публицист – Солоневич особенно пристально всматривался и спустя годы в историю Февральской революции. Будучи «профессиональным свидетелем» ее основных событий, он правду о Феврале называл самой тяжелой правдой и тут же призывал, что «легких правд у нас нет». Зная людей, «которые справа сделали февраль, а слева стали его углублять», он полагал, что «их личные преступления» теряются в море исторических сдвигов: «О великой французской революции Талейран говорил: В ней виноваты все, или невиновен никто, что собственно одно и то же. О Феврале этого сказать нельзя. И если на левой стороне был теоретический утопизм, то на правой стороне самое прозаическое предательство. Это, к сожалению, есть совершенно неоспоримый факт».
По отношению к этому, причем, как и к другим историческим фактам, Солоневич склонен был рассуждать с позиции выявления их символики: «Есть такой рецепт производства артиллерийских орудий: нужно взять круглую дыру и облить ее статью – получится орудие. Целый ряд исторических концепций фабрикуется именно по этому рецепту: берут совершеннейшую дыру и обливают ее временем: получается история. Или исторический факт. Именно по такому рецепту Петр I был сделан Великим, Екатерина II – Великой, Павел I – безумцем, Николай I – Палкиным…». Таким образом, символика Февраля с потрясающей степенью точности повторяет символику Петра Первого: берется дыра и обливается выдумками. Самое занятное, что в феврале 1917 года никакой революции в России не было вообще: был дворцовый заговор. Правые, которые сделали т.н. революцию, признаться в этом не могут никак. Именно поэтому правая публицистика эмиграции ищет виновника Февраля в англичанах, немцах, евреях, масонах, японцах, цыганах, бушменах, в нечистой силе и в деятельности темных сил, ибо как признаться в том, что «темными силами» были как раз помещики, фабриканты и генералы? Не могут говорить об этом и левые – ибо что тогда останется от народной революции? От великих завоеваний Февраля? И от «восстания масс против проклятого старого режима»? Правые не могут признаться в том, что страшная формулировка Государя императора о предательстве и прочем относится именно к их среде, левым очень трудно признаться в том, что февральская манна небесная, так неожиданно свалившаяся на них, исходила вовсе не от народного гнева, не от восстания масс и вообще не от какой «революции», а просто явилась результатом предательства, глупости и измены в среде правящего слоя. Таким образом, фальшивка Февраля декорируется с двух сторон: левые пытаются свалить на народ, правые – на народ, «обманутый левыми».
Книга И. Л. Солоневича о заговоре правых против царя в феврале 1917 года изобилует интересными фактами и событиями, показом того, какую роль в них играли Гучков, Руденко, Алексеев и др. На вопрос: «Кому это было нужно?» автор дает следующий ответ: «Дело заключалось в том, что Петербургская империя строилась как империя крепостническая, и Петербург был необходим как штаб, который мог бы держать монархию в плену, изолировав ее от страны, от нации, от массы и непрерывно держа носителя верховной власти под дулом цареубийства. Так было с Алексеем Петровичем и так же случилось с Николаем Александровичем. Санкт-Петербург был построен именно для этого». Когда же русская знать, составлявшая основу империи, превратилась, по словам автора, в «какой-то сброд», оказавшись в социальном тупике, то «новые слои, талантливые, крепкие хозяйственные стали пробиваться к жизни и власти». Слабым звеном оказалось не только дворянство, но и т. н. династия, т. е. представители дома Романовых, «слабым пунктом» государственной конструкции оказались в то время, осложненное мировой войной, и армия и ее верхи. И все планы императора Николая II сорвались именно на этом пункте: «На верхах армии была дыра. Самый чин генерала в довоенной России имел явственно иронический характер, но делать было нечего, людей не было, и после страшной генеральной чистки, произведенной Великим князем Николаем Николаевичем в начале войны, обнаружилось, что на место вычищенных поставить было некого. Из такого подбора «кадров» и выдвинулся генерал М. Алексеев, но из каких соображений он пошел на приманку государственного переворота, сказать «трудно».
Большое место в трудах И. Л. Солоневича отведено императору Николаю II. Первоначально автор внес в эту фразу некоторое уточнение: «с момента его отречения от престола в мировой политике – во второй мировой политике – более умного человека не было. Или еще точнее – или осторожнее – никто ничего с тех пор более умного не сделал». Такая характеристика после большого количества грязи, вылитой на императора, начиная с В. П. Обнинского и последующих очернителей Великого последнего, могла с первого взгляда показаться лишь оригинальным выпадом публициста. Но Солоневич снабдил ее своими достаточно аргументированными соображениями. Да, признает он, Николай II – это человек средних способностей, получивший власть по бесспорному праву случайности, по праву рождения. Но «средний человек, лишенный каких бы то ни было соблазнов богатства, власти, орденов и прочего, – имел наибольшую в мире свободу суждения. Лишенный необходимости «борьбы за власть, он был лишен, по крайней мере, необходимости делать и гнусности».
Возмущаясь «втемяшенными представлениями» – величанием Петра Первого – Великим, Александра Первого – Благословенным и Сталина – гением, Солоневич ставил вопрос по-иному: «При Петре Первом – Швеция Карла XII дошла до Полтавы. Александр Первый пустил французов в Москву. При Сталине немцы опустошили страну до Волги. При Николае Втором, который не был ни великим, ни благословенным, ни тем более гениальным, немцев дальше царства Польского не пустили».
Критикам императора за поражение России в войне с Японией Солоневич отвечал так: «При Николае Втором Россия к войне готова не была. Я утверждаю: никогда ни к одной войне Россия готова не была и никогда готова не будет… Я не хочу маршировать всю жизнь и вы тоже не хотите. А немец, – он может быть. Почему война с Германией была неизбежна. Это знал Николай Второй, и это знали все разумные и информированные люди страны – их было немного. И их травила интеллигенция. Войну с Японией мы прозевали и потом проиграли…
Русская революционная идет на штурм. В революции 1917 года немецкие деньги ясны. О японских деньгах в революции 1905 года наши историки говорят так же глухо, как и о задушевных планах декабристов.
Словом: соединенными усилиями японцев, интендантства и интеллигенции война была проиграна. Наступает «Дума народного гнева», которая отклоняет военные кредиты: мы – демократы, и мы военщины не хотим. Николай Второй вооружает армию путем нарушения духа военных законов, в порядке 86-й статьи. Эта статья предусматривала право правительства в исключительных случаях и во время парламентских каникул проводить временные законы без парламента. Так, кредиты на предметы проходили и без Думы. По плану императора перевооружение русской армии и пополнение ее опустевших арсеналов должно было завершиться в 1918 году. Русско-германская война началась как всегда неожиданно в 1914-ом».
По мнению И. Л. Солоневича, правительство Николая II наделало много ошибок, но основных ошибок было две: то, что призывали в армию металлистов, и то, «что не повесили П. Н. Милюкова. Заводы лишились квалифицированных кадров, а в стране остался ее основной прохвост», выступавший с трибуны и в печати с пораженческими речами.
Именно от Милюкова и его окружения после поражения русской армии в Восточно-Прусской операции, но тем не менее спасшей Париж (Но Париж был спасен. Была спасена, следовательно, и Россия. Ибо если бы Париж был взят, то Франция была бы кончена. И тогда против России были бы: вся Германия, вся Австрия и вся Турция. Тогда дело может быть не кончилось бы и на Волге, пошел гулять по России гадкий и ничего не имеющий в действительности лозунг: «Царь – дурак, пьяница и тряпка. У него под носом его жена изменяет с изменником Распутиным. Он ничего не видит, царя нужно менять или убить».
Анализируя обстановку этих лет в стране, Солоневич приходит к выводу, что «история возложила на Николая Второго задачу сверхчеловеческой трудности: нужно было бороться с остатками дворянских привилегий, и почти со всей интеллигенцией», получившей монопольное право в Думе «начисто оторванной от народа, «беспочвенной, книжной, философски блудливой и революционно неистовой. Этим наследникам «Бесов» и Нечаева, сотоварищам Азефа и Савинкова, поклонникам Гегеля и Маркса до реальной России не было никакого дела. Ибо они были наполнены всякими теориями, утопиями и галлюцинациями, а более всего – жаждой власти во имя власти». Именно от этой напасти, утверждает автор, нас всех пытался защитить Николай Второй, но это ему не удалось, он наделал много ошибок. В итоге – первый человек России был убит. За ним последовали миллионы...
Итак, заключает автор, «проблема Николая Второго, как и проблема русской монархии вообще, есть, главным образом, моральная проблема. Это не вопрос о «форме правления», «реакции», «прогрессе» и всяких таких вещах. Это есть вопрос о самой сущности России. О нашем с вами духовном «я». Наша история и наша национальная личность были основаны не на принципе насилия, а на чисто моральных исходных точках. Отказ от них – это отказ от самого себя. Отказ от монархии есть отказ от тысячи лет нашей истории… Русская история, в сущности, очень проста: чем было больше «самодержавия», тем больше росла и крепла страна; чем меньше было «самодержавия», тем стране было хуже… Это может быть и не совсем наука. Но есть все-таки факт. Целая цепь фактов, из которых можно было бы извлечь и некоторые политические уроки».
Верный своему политическому кредо, Солоневич в конце своей книги «Великая фальшивка февраля» задается вопросом: «Очень многие из моих читателей, возможно скажут мне: ―А какие есть шансы на восстановление монархии в России?» И я отвечу: приблизительно все сто процентов… И если вам попадется моя книга ―Диктатура импотентов, то вы установите тот факт, что я занимаю самый крайний фланг непримиримости по адресу всякого социализма. И здесь я хочу констатировать то совершенно очевидное обстоятельство, что режим царской России давал свободу конкуренции всем людям и всем хозяйственным формам страны, и капиталистической, и земской, и государственной, и кооперативной, и даже общинной. Я призываю людей следовать украинскому лозунгу: ―Вошли под царя московского православного, ибо это есть единственная реальная, веками проверенная гарантия того, что мы дальше не будем катиться – почти по Горькому: все вперед и ниже, все вперед – и ниже…».
Говоря о «героях Февраля и Октября 1917 года», Солоневич постоянно подчеркивал, что обе эти «революции» были подготовлены русской интеллигенцией, и то, «что сегодня практически проводит товарищ Сталин, было заранее спланировано властителями дум этой интеллигенции, включая литераторов и обществоведов». Одних из них, которых читали, но кому не повиновались (Достоевский и Толстой, Пушкин и Блок, Тургенев и Лесков), автор относил «к людям первого сорта, но политически их считали реакционерами. Еще в большей степени это относилось к представителям русской науки». Для него «вся сумма современных гуманитарных наук», в течение многих лет звавших общество к прекрасному будущему, была основана на лжи, и что для него «самая научная книга, когда бы то ни было написано о человеческом духе и общежитии, есть просто Священное писание. И что реакционна не Библия – реакционна революция. Что «опиум для народа поставлял не Христос – этот опиум поставляла вся философия, начиная от Платона и кончая Гегелем и Марксом». Переживший две мировые войны, познавший прелести социалистического рая» Солоневич в отношении его достижений был весьма пессимистичен, полагая, что в лучшем случае сторонники социализма «съедят самих себя», или «перелгут друг друга до последнего», и это будет самым последним его утешением [108].
Что касается истории Советской России и советской историографии, то они И. Л. Солоневичу были в полном смысле этого слова ненавистны, собственно, как и к система правления, установившаяся в стране. Его труд «Россия в концлагере», впервые опубликованный в 1936 году в Болгарии, стал не только первой книгой о ГУЛАГе, но и приговором преступной диктатуры приверженцев т. н. теории «научного социализма», скрывавшейся за вывеской «власти советов трудящихся». Незаслуженно забытая, находящаяся под запретом, она – самое правдивое и самое лучшее из всего того, что было написано о жизни советских граждан под властью компартии. Многое пережив за годы советской власти, он имел полное право на такие слова: «Я считаю, что ненависть к строю, который отправляет в могилу миллионы людей моей родины, – это не только мое право, но и мой долг». Спасительную перспективу для страны и ее народа автор усматривал в восстановлении особого рода самодержавия: «У меня нет ни малейшего сомнения не только в том, что монархия лучший выход для России, но что монархия для России – есть также и неизбежность. Вера в монархию для меня такая же само собой разумеющаяся вещь, как вера в Господа Бога: ни без того, ни без другого – Россия восстановлена быть не может».
Немало интересных теоретических и фактических соображений о истории и историческом процессе высказано И. Л. Солоневичем в книге «Диктатура слоя» (Буэнос Айрэс, 1956), посвященной критике социалистической бюрократии. В ходе развенчания ее, «не оставляющей ни одной цели, которая была бы предоставлена свободной человеческой воли», автор прибегает к использованию историко-сравнительного метода при показе того, как бюрократы в любом виде деятельности смотрят на историю своего народа. В такого рода размышлениях Солоневича, несомненно, нашло выражение все своеобразие его исторических воззрений: «В нормальном ходе социальной жизни – есть и генералы, и священники, и чиновники. Все они – люди, и все их «во гресех роди мать их». Но все они как-то приспосабливаются и к среде вообще и к друг другу в частности. Каждый из них постарается объяснить историю своего народа по своей профессиональной линии. Так, русские военные историки объясняли русские неудачи Первой мировой войны стратегическими ошибками генерала Алексеева (соответственно – Фоша, Френча, Гиндебурга и прочих). Есть люди, объясняющие отступление русской армии повелением Николая Второго ввести в России сухой режим: будь бы водка – никакого отступления не было бы, как же русский солдат может воевать без водки! Вероятно, что аналогичное объяснение истории существует и во всех остальных странах мира. Всякая профессия склонна замыкаться в касту. И всякая каста склонна утверждать, что именно ее интересы являются высшими интересами человечества» [110, с. 3–8, 175–176].
Считая такого рода подход, не имеющий никакого отношения к науке, Солоневич указывал еще на один недостаток в подходе к истории – игнорирования точного значения терминов и понятий, а также способ его искоренения: «Будучи литератором по профессии, я проектирую для будущей России довольно утопический закон, который должен будет ввести для литературной братии телесное наказание – розгами. За каждую сознательную ложь, доказанную на гласном суде присяжных заседателей. Тогда после несколько сот тысяч розог, может быть окажется возможным установить точное значение терминов и понятий, демократии и НКВД, свободы печати в СССР и в Англии и право м-ра Бернарда Шоу зубоскалить над могилами десятков миллионов людей. Но я боюсь, что до введения моего закона м-р Шоу не доживет, а жаль…».
Особенно едко потешался Солоневич над революционной терминологией, напрочь надуманной и несостоятельной: ―Революционеры антикварных времен любили декларировать слово ―народ. Это он, ―народ ―восстал против тиранов, казнил королей и мистическим образом избирал Робеспьеров. Потом, с ростом науки и техники, вместо народа стали фигурировать ―трудящиеся. Затем, с дальнейшим прогрессом науки, техники и философии, из сонма трудящихся выпали такие тунеядцы, как крестьяне, фермеры и вообще все, в поте лица своего добывающие для нас хлеб наш насущный. Остались одни ―пролетарии. В дальнейшем ходе историко-философских концепций стал дифференцироваться и пролетариат: пролетариат просто и пролетариат революционный, ―сознательный пролетариат, как его называли в России до 1917 года. ―Люмпен-пролетариат, как его классифицировали правые круги в Германии. Биологические подонки больших городов, как его классифицирую я».
Если термин «народ», «масса», «пролетариат» и прочее, – отмечал Солоневич, – принять более-менее всерьез, то тогда, ставил он вопрос, чем объяснить унылую закономерность всех европейских революций, «в которых история повторялась с поистине потрясающей степенью точности: над народом устанавливал свою диктатуру «класс», над «классом» – партия и над партией – вождь. Народ, потом класс, потом партия каким-то таинственным образом отказываются от всех не только демократических, а просто человеческих прав, чтобы превратиться в бессловесное и голодное стадо. В каждом из этих случаев можно подыскать отдельное объяснение для тех войн, которые возникают из этих диктатур. Но эти отдельные объяснения не могут удовлетворить никакого разумного человека. Мы имеем дело с закономерностью. Эту закономерность можно припрятать в мистику таких объяснений, как «стихия революций». Можно также ограничиться ссылкой на полную бессмысленность всего исторического процесса. И материалистическая философия принимает в этих случаях, я бы сказал, удручающий богословский характер: вот галдели люди всю жизнь о точном научном познании общественных явлений, боролись всю свою жизнь против всякой «поповщины» и прочей мистики, а когда зажжѐнный ими же пожар опалил их собственные бороды – начинают выражаться столь мистически, как же выражались и средневековые богословы. И врать так, как не врал даже барон Мюнхгаузен.
По мнению автора, революционеры всех мастей восторгаются революционной стихией до тех пор, «пока она греет их руки и карманы, и предают ее всяческой анафеме, когда она начинает греть чужие. Народ – трудящиеся, пролетариат, партия и даже чрезвычайка – воплощают в себя всю мудрость истории, пока они греют: Мирабо и Милюкова, Роллана и Керенского, Дантона и Троцкого. Они становятся исчадием ада для Милюкова, когда его вышибает Керенский, для Керенского – когда его вышибает Троцкий, для Троцкого – когда его вышибает Сталин. По этому же погребальному пути проходит и пролетариат: он велик и мудр, пока на его спине едет Троцкий. Он становится стадом, когда на его шею садится Сталин. Он наполнен классовой сознательностью, пока он гарцует под моим седлом. Он становится плебсом, когда меня с этого седла вышибли».
Свои размышления о терминах в материалистической науке Солоневич завершил некоторым источниковедческим заключением: «В революционной литературе нужно различать манифесты и мемуары. Манифесты пишут люди, лезущие на пролетарскую шею. Мемуары пишут люди, сброшенные с этой шеи. В манифестах пролетариат фигурирует в качестве мессии, в мемуарах он фигурирует в качестве сволочи. Это же относится и к народу, трудящейся массе. И это называется научными познаниями общественных явлений». И далее: «Авторы манифестов все принадлежали к революционным течениям, авторы мемуаров – к контрреволюционным. Те, кто в данный момент еще ―делают революцию, по понятным причинам мемуаров не пишут: некогда и не стоит. Мемуары пишут люди, Божьим попущением избежавшие виселицы. Точка зрения мемуаристов зависит от того, в какой именно момент наступает переход от власти к виселице. Для всякого автора мемуаров дела шли прилично, пока действовал он. И дела стали идти преступно, когда его вышибли». Таким образом, иронически утверждает автор, «объективные историки делятся на две основные категории: за и против революции. Есть и дальнейшие подразделения: историки, которые за революцию, но только до такого пункта, на котором они прекращаются сами – Милюков, Керенский, Троцкий, Бухарин или кто-нибудь очередной. Исторические факты подтасовываются по точной схеме карликовых хозяйств товарища Каутского, и все то, что написано о русской революции, является великим оптовым складом фальшивых карт».
По мнению Солоневича, самая основная фальшивка на этом «складе» касается рабочего класса: «Революционные историки строки не пишут об участии рабочей массы в контрреволюции, ибо в каком тогда виде окажется рабоче-крестьянская власть укрепившаяся как раз на почве разгрома именно рабочих и крестьянских восстаний (а они были – В.Ч.)? Не пишут об этом и контрреволюционные историки, ибо тогда им пришлось бы объяснять: как именно обманула контрреволюция рабочие и крестьянские массы». После ряда примеров, характеризующих одних и вторых «исследователей революций» автор заключает: «Современный историк подобен радиоприемнику: он улавливает только те волны, на которые настроен он сам: остальные его не касаются». Последнее дало основание И. Л. Солоневичу для следующего заключения: «Вся сумма исследования законов общественного развития – не есть наука, это только подделка под науку, это есть торговля заведомо фальсифицированными продуктами», приведшая к грандиозному провалу всех книжных попыток построить живую жизнь». И далее: «Всякий иностранный историк по необходимости изучает русскую историю по русским источникам и первоисточникам. Но русская историческая литература является беспримерным во всей мировой литературе сооружением из самого невероятного, очевидного, документально доказуемого вранья. Если бы это было иначе, мы не имели бы беспримерной в истории революции. Вся русская историческая и прочая литература была обращена не назад, а вперед – вперед к светлому будущему чрезвычайки. Она переврала все фактическое прошлое, чтобы обеспечить дорогу утопическому будущему. Это будущее пришло. Придет и переоценка прошлого». Отмечая, что самые «величайшие человеческие общежития» были построены (без философов, историков и вождей) средними людьми, чтившими отца своего и мать, хорошо помнящие свое родство», автор убежден в том, что философы и историки будущего сделают все, от них зависящее, чтобы замазать эту очевидность сотнями новых теорий, чтобы притушить нормальную человеческую совесть «легендами о великих людях и эпохах, и о мещанском болоте, в котором последние и погибли. Таким образом, заключал И. Л. Солоневич: «У меня, как и у очень многих нынешних российских людей, годы войны и революции и в особенности большевизм весьма прочно вколотили в голову твердое убеждение о том, что ни одна историко-философская и социалистическая теория не стоит ни одной копейки. Конечно, гегелевский мировой дух почти так же занимателен, как и марксистская борьба классов. И философское объяснение прошлого можно перечитывать не без некоторого интереса. Но как-то так выходит, что ни одна теория решительно ничего не может предсказать на будущий день. Более или менее удачными пророками оказались люди, которые или только прикрывались теорией или вообще никаких дел с нею не имели. Таким образом, для нас вопрос шел не о перспективах революции, рассматриваемых с какой бы то ни было философской точки зрения, а только о живых взаимоотношениях живых людей, рассматриваемых с точки зрения самого элементарного здравого смысла».
Можно по-разному относиться к И. Л. Солоневичу и его наследию, но его удивительная энергия и пламенность по отношению к прошлому и настоящему не могут не вызывать огромного уважения. Его исторические воззрения, наделенные завидной логичностью и последовательностью, отличаются удивительной оригинальностью мышления и блестящим литературным оформлением. «Угол зрения» Солоневича на прошлое был обусловлен не только его общественно-политическим устремлением, но и состоянием души. Он писал свои труды душой и кровью. Его ненависть к революциям и заимствованиям из-за рубежа была столь же сильна, как любовь к России. Одним из его девизов были слова: «Мы проводим столыпинскую линию: ни реакции, ни революции». Апеллируя к прошлому, он видел то, что хотел видеть, верил в то, чему он без остатка посвятил всю свою жизнь.