«Господи! Скоро ли кончатся наши муки!..»
Вступительная статья к дневникам К. В. Ананьева
Январь-август 1916 г.
Сентябрь-декабрь 1916 г.
Январь-март1917 г.
Содержание всей книги «Первая мировая: взгляд из окопа»
11 января 1915 г.
Сегодня поехал в Капеллу и узнал, что все товарищи приняты в училище и зачислены на январский курс. Сразу же я отправился во Владимирское военное училище на мед. осмотр, и там мне сказали: «Желаете, являйтесь сегодня». Я, конечно, согласился и за 2 часа приехал в Капеллу, успел сыграть выходной экзамен на контрабасе и получить «5».
К 3 ½ час. дня я, радостный и довольный, почти бежал к трамваю, и мне казалось, что он так тихо меня везет, как никогда. Все-таки я благополучно дошел до училища и с робостью и боязнью вступил на его порог, последний раз — штатским. Явился к дежурному офицеру. Минут через 40 я, уже одетый в юнкерское одеяние, шествовал в зал для слушания лекций…
Перенесусь на ½ года вперед…
1 июля 1916 г.
Я уже 1 мая надел офицерские погоны — теперь лечу на позицию. Итак, мое желание осуществилось — попасть с офицерскими погонами на позицию. Не мог я усидеть больше 1 ½ месяцев в 159 пех. зап. полку: тоска, хоть и в город съездишь, и на занятиях иногда перестараешься, но всё хочется чего-то другого, более существенного, чем это — это прозябание по году и ½ года в запасном полку1. Видишь, как многие стараются остаться в полку как можно дольше и бледнеют при вести о командировании <…>
* * *
Невероятно долго тащится поезд, сейчас 10 час. вечера, а выехали в 4 часа, до Луцка всего 12 верст. Поезд остановился где-то в лесу у землянок, видно, что зимовала какая-то большая часть. Почти по всему пути телеграфные столбы подпилены и поставлены новые. Побродив, мы пришли в вагон и улеглись спать…
1 Отметим, что точно такое же отношение к службе, правда, в 10-й инженерной рабочей дружине, высказывал в неопубликованной части дневника и А. Я. Семаков.
13 июля 1916 г.
Толчок — я проснулся, посмотрел на часы — 8 час. утра — и это поезд всё тащится до Луцка. Какие-то разоренные избы, поля — всё застыло, несмотря на близость войны.
Проехав еще минут 10, мы узнали, что дальше поезд не идет, т. к. вокзала не существует — разрушен до основания. Вынесли под откос вещи офицеров на фронт; и не можешь оставаться среди таких…
Многие говорят: «Вы подумайте, что, быть может, ожидает Вас там». Действительно, может случиться и нечто ужасное — всё бывает, но неужели можно думать — на занятиях, лежа в тени на траве, когда кадр стареет, [и при этом] учить, что здесь приносишь пользу. Правда, не все такие, есть и такие, которые приносят и здесь громаднейшую пользу — подготавливая будущих и воодушевляя старых бойцов за Родину.
Конечно, само собой понятно, что рвение попасть на фронт не ограничивается желанием пострадать за Родину, здесь помимо всех патриотических чувств проглядывает и черточка эгоизма, т. е. одновременно оно приносит пользу как другим, так и себе, кто этого не скажет по чистой совести2.
Хотя действительно будет тяжело на позициях, но ведь миллионы людей выносят всё, так почему же мне, здоровому, молодому, не вынести — пустяки. Ну да там видно будет. Что будет то будет?!
2 Крупный исследователь создания русской армии в годы Первой мировой войны А. Б. Асташов также отмечал подъем патриотических настроений в войсках в период Брусиловского прорыва. См.: Асташов А. Б. Русский фронт в 1914 — начале 1917 года: военный опыт и современность. М., 2014. С. 113–124.
1 мая 1916 г.3
Сегодня день великий, день, который останется навсегда в памяти каждого юнкера, произведенного сегодня. Как-то не верится, что через несколько часов будешь офицером… Хотя все приготовленные одеяния: китель, офицерское снаряжение, — всё говорит о чем-то радостном, которое произойдет очень скоро… и которого так нетерпеливо дожидались 4 месяца.
Наконец, в 9 час. послышалось известие: «Стройся на производство», и мы на скорую руку становились, толпились и весело болтали, называя друг друга прапорщиками и гг. офицерами. Вот мы уже стоим в зале, где нас при поступлении исследовал медицинский осмотр, куда мы вошли статскими, а выйдем… офицерами, почти не слушая чтение разных приказов и пр., мы ждали телеграммы Государя Императора о производстве, которую с большой торжественностью прочитал нам начальник училища г[енерал]-м[айор] Пестриков4. Долго мы кричали «ура!» Государю и семье и начальствующим миром и пели гимн раза 4. После этого нам каждому выдали по приказу о производстве, и каждый, найдя свою фамилию, складывал приказ в длину вдвое и клал под погон. После этого нас поздравляли свои офицеры. Итак, я — офицер.
Затем был молебен, после которого мы, счастливые и довольные, толпой, не строем, пошли переодеваться. Переодевшись, я пошел на улицу искать извозчика. Надев 1-й раз в жизни офицерский мундир, мне как-то не верилось, что я действительно в нем, и идя первое время, не мог не улыбаться и косо поглядывать на стекла, в которых было мое отражение!!! Но иногда, хотя и странно, я готов был опять превратиться в юнкера, но всё-таки в конце концов я сладил с собой и понял, что из себя представляю.
Был у многих знакомых. Все с довольными лицами поздравляли меня.
<…>
3 Такая последовательность событий дана в самом тексте дневника. Видимо, автор возвращается на полтора месяца назад, к моменту присвоения первого воинского звания.
4 Видимо, имеется в виду генерал-майор Н. С. Пестриков (1867–1934). Службу начал в лб.-гв. Московском полку. В 1896 г. окончил Николаевскую академию Генштаба. С 1910 г. — инспектор классов Владимирского военного училища. После Октябрьской революции — в РККА. По одним данным остался в СССР, по другим — в 1920-е гг. эмигрировал и умер в Белграде.
5 мая
Сегодня еду в Аткарск5. С училища был расчет 3-го [мая], и вечером я был у мамы крестной, а 4-го, распрощавшись с миленькими Лисяшей и Масяшей, я уехал на Сиверскую.
Утром до поезда с Зиной съездили на кладбище на могилу папы. Ах! Папа! Папа! Зачем тебя нет сейчас, почему ты так рано умер, не благословил нас на войну, прости, прощай! Вечером, распрощавшись с провожавшими меня родными, я уехал к месту своего служения.
Во всё время прогулок я был в веселом расположении духа, да как же: новая жизнь, служба и пр. — всё кажется как-то радостно и весело. Приехал также и Леня с позиций, когда узнал, что я еду, приехал на вокзал. Как все-таки обидно — почему его до сих пор не произвели в чиновники, а мне пришлось стать чином выше его, даже как-то неудобно, ведь я младший брат, и только 20-го мне исполнилось 19 лет.
<…>
* * *
Наконец наш Всеславный Аткарск. Остановились компанией 4 человека в гостинице.
5 Город Аткарск (с 1760 г.) — расположен в Саратовской области. В 1907 г. здесь проживало 13 000 человек.
8 мая 1916 г.
Вскоре мы уже ехали по двое в лагерь, в полк, представляться полковому ком[анди]ру и всему нач[альст]ву. Я ехал с прапор[щиком] Красовским, мы очень хотели попасть в одну роту. Как забились наши сердца, когда мы завидели ряды блестящих на солнце палаток! Что-то ожидает нас здесь? Въехали в лагерь: как здесь кипит жизнь, солдаты так и снуют по всем направлениям… Вот мы уже, подтягиваясь, стоим у полковой канцелярии. Вскоре представились адъютанту. Меня и Красов[ского] назначили в одну роту — 4-ю. Здесь случайно находился и наш ротный ком[анди]р подпоруч[ик] Тибенко, георгиевский кавалер, довольно симпатичный человек.
Узнали, что идет полковой командир, ген[ерал]-м[айор] в отставке полковник Гаврилов, мы по-юнкерски разобрали складки, заволновались. Начали представляться, волнуются, запинаются, но моя очередь прошла довольно сносно. Сказав небольшую речь, он ушел, мы вздохнули посвободнее…
Вот я и Крас[овский] уже в палатке заместителя ротного — прапор[щика] Ляшенко, познакомились и, узнав, что можно приехать завтра, мы уехали в город, где провели остаток сегодняшнего и до 9 вечера следующего дня, шатаясь по саду, в кинотеатр и пр.
<…>
10 мая 1916 г.
Стали посещать занятия, вперед всё интересовало, но в конце концов только и думаешь, как бы удрать отсюда куда-нибудь подальше… Полк не совсем сформированный, своих кухонь нет, обоза нет. Людей в ротах тоже не хватает. Полковой ком[анди]р полк[овник] Гаврилов, ген[ерал]-майор в отставке, делами полка почти не заведует, а всё делает адъютант. Живет он со своей племянницей (женой), которая тоже оказывает свои давления, что чувствуется на парадах и смотрах. На занятиях никогда не бывает, поэтому гг. офицеры почти все ленятся да покуривают. Между прочим, он носит погоны полковника и заставляет всех, не исключая и гг. офицеров полка, называть его Превосходительство. На этой почве были инциденты, некоторые отказывались так его называть. На параде полк ответил: «Превосходительство!», а сотня казаков: «Ваше сок родь!»6. Я, приехав в полк, почти сразу увидел это, и как-то не по себе показалось мне здесь, не видя той железной училищной дисциплины, и через 3 недели подал рапорт о назначении в действ[ующую] армию, и скоро, не видя назначения, выхлопотал разрешение ехать с маршевой ротой — с 4-й, т. е. нашей. Но…
6 Т. е. «Ваше высокородие».
22 июня 1916 г.
…пришло извещение о назначении 14 офицеров в действующую армию одиночным порядком, я сразу же полетел к полковому ком[анди]ру и попросил меня назначить в списки этих офицеров, а меня заменить другим офицером, и таким путем я был назначен ехать на фронт.
24 июня 1916 г.
Сегодня состоялся расчет с отъезжающими офиц[ерами]. В 2 часа прощался со своей ротой, сказав несколько слов, и поспешил уйти, чтобы не разволноваться, но солдаты, догнав меня, начали мне крики «ура!» кричать. И через 15 мин. мы, распрощавшись с денщиками, под крики «ура!» выстроенной нашей роты, махая им фуражками, выехали из лагеря, а в 11 час. вечера, искренне и сердечно распрощавшись с офицерами, провожавшими нас, мы уехали из Аткарска и долго смотрели на светящийся в темноте ночи наш лагерь, где все-таки иногда время проводили очень хорошо.
27 июня 1916 г.
Приехал к Тане в Михайловку, обрадовав их приездом.
Время проводили: утром и день дома, а вечер с Марусей Шумиловой, которая, правда, производит на меня очень милое и славное впечатление. По правде скажу, мы иногда очень страстно целовались, но дальше ничего, да и действительно, что потом было бы с ней, когда я уехал на позиции. Она бы пропала во цвете лет, и на моей совести лежал бы большой грех, а она так хороша и мила, и я к ней привязался и даже полюбил, и она отвечает мне этим же. Ах! Как жаль расставаться с нею в последний раз, и я пожелал ей «никогда не заходить дальше поцелуев»…
* * *
…Как быстро пролетело время, и я уже мчусь, сделав пересадку
в Воронеже, — в Киев, в этот старый таинственный город для меня.
Надо сказать, что у меня сильно разболелась нога и я едва хожу, хромаю, как раненый, а между прочим, только еду «туда».
Киев — особенного ничего не представляет, жизнь идет, как и везде, почти нигде, за исключением вокзала, незаметно войны.
Прогуливался по городу — город красивый, по улице вниз-вверх, и только масса старинных церквей, и Киево-Печерская Лавра, и Софийский собор, где я купил себе иконку и прикладывался к мощам святых.
Замечательный вид с Царского сада — люди прямо как муравьи. А внизу под обрывом течет Днепр, по которому скользят беленькие пароходики. Был в театре. Остановился в гостинице «Ялта» Мих. Б. (24), встретил наконец товарищей — решили дальше действовать вместе.
Получили из Киевского Распределительного пункта предписание отправиться в штаб 36 бригады в Ровно7, и проведя последний вечер очень хорошо, мы на следующий день, ничего не купив, хотя и собирался, выехали из Киева.
7 Город Ровно, первое упоминание в 1283 г. С 1795 г. — в составе Российской империи. В настоящее время находится на Украине.
8 июля 1916 г.
Придя на вокзал, мы нашли наш поезд уже набитым сверх-сверх нормы, но заставили носильщика устроить вещи, хоть на крыше, т. к. ехать надо. Поезд тронулся — мы ехали в I классе, но внутри всё было завалено вещами, и половина площадки тоже, и в остальном пространстве — считая и ступеньки, — расположились 11 офицеров. Само собою понятно — как ни смешно и ни странно — пришлось всю дорогу стоять на ступеньках вагона, прочно уцепившись и плотно закутавшись, погода была прескверная. Таким путем доехали до Казатина, дальше, пересев в крупный вагон, поехали в Ровно.
Местность уже с проволочным заграждением и окопами. Ехать тоже пришлось на площадке, народу тьма, и всё военные и военные.
Погода прескверная, ехать тоже плохо, приходится всё время стоять, и нога ноет…
Около 40 мин. стояли под горой наши поезда — не пропускали, и наконец, медленно подняв на гору при 2 паровозах, подкатили к ст. Ровно. Целый вокзал набит военщиной, и почти все боевые. Вещи оставили на вокзале, сами пошли к коменданту, который хотя и знал, но не сказал, где штаб 36-й бригады. Остановились в довольно скверной гостинице, с жидами, да надо сказать, и весь город населен сплошь жидами, напр[имер] в жидовский праздник улицы запружены парадом8, а в русский — почти никого, за исключением обыденной публики. Город грязный, скверный.
В 12 час. пошли к этапному коменданту, откуда нас направили обратно на ст. Здолбуново9. Поехали в товарном вагоне, откуда только что убрали лошадей, поставили кое-как доски и под свист дождя и под улыбки солдат поехали в Здолбуново. Там, к кому ни обратись, никто не говорит, где штаб бригады. Хорошо, что нашел товарища 159 полка, и он свел нас туда. С виду никто не скажет, что это штаб: небольшое здание, как все, но с небольшой бумажной красивой вывеской. Отсюда нас опять отправили в Ровно в штаб 34 бригады, а где он, опять никто не сказал. Обратно ехали с транспортом на возах, удобно и мягко. В Ровно с трудом отыскали штаб бригады, там ждали около 6-ти часов предписания и наконец получили — с назначением в 269 полк, а где он???
Кстати сказать, мы действуем вчетвером, и у одного 2 руб., а у остальных ни копейки. Сегодня не на что обедать, а что дальше — не знаем. А еще надо и в гостинице заплатить, и вещи выкупить из багажа, а также есть и завтра, и следующие дни. Да, никогда не был в таком бедственном положении — обращались и к комендантам, но нигде никаких авансов не дают. Сегодня ничего, товарищи накормили меня и других, но что дальше?!
8 Подобное проявление антисемитизма было, к сожалению, типичным для русской армии в то время, так как евреи, особенно прифронтовой полосы, рассматривались в качестве потенциальных шпионов и предателей.
9 Город Здолбунов, первое упоминание в 1497 г. В настоящее время находится на юге Ровенской области, Украина.
11 июля 1916 г.
Кого ни спрашивали, никто не говорит, где 264 бат[альон], наконец, какой-то солдат смилостивился и сказал, с трудом и мытарствами отыскали батальон и канцелярию. Не успели подать рапорт о прибытии, как уже я пишу рапорт об отбытии в 102 дивизию в Льговский полк. 3-х остальных оставили прибыт., а я, как с начальной буквой «А», попал первым в 102 див[изию]. Так, значит, еще не всё кончилось, еще пока найдут дивизию и полк, Господи!!!
Едем! Нашел товарищей будущих в 102 див[изии], и едем завтра на поиски дивизии. Вечером, встретив Савельева и Иванова, пошли в 269 бат[альон] брать аванс и только после долгих разговоров он дал на 5-х… 15 рублей, ой! Ой! До чего дошло! Ужас!
А есть хочется, живот так и подводит. Хорошо, Борис Иванович зазвал чай пить и угостил сыром, колбасой и даже пирожным. Но всетаки как же дальше, пока есть 3 руб., но это что, ведь как ничего?
12 июля 1916 г.
Еще вчера вечером нас компания человек в 30 согласилась ехать сегодня вместе. Я, придя вчера вечером в гостиницу, застал одного Шумкова, который так и не обедал сегодня, а Мацута и Мальнов уехали в 266 бат[альон] к товарищам занимать, т. к. там выдали походно-порционные по 75 руб. А нам нигде ничего не дают. Долго он чертыхался и плевался, узнав, что я получил только 3 руб. и завтра уеду. Не хочется ему оставаться здесь, т. к. всех нашего полка, кроме них троих, отправляют дальше. Пописав немного дневник, я тоже улегся спать. А тех еще так и нет.
В 6 час. утра пришел на ночлег Лысенко, шатавшийся всю ночь с сестрой, а те так и не являются.
В 11 час. мы, попив чаю, хотели уходить, но пришел Мальнов, посидели, поговорили и вспомнили про счет, который предъявил хозяин, — на 16 руб. 50 коп., а у нас всего 2 р. 80 коп. Я заявил, что за самовар и постель заплачу 1 руб., а за квартиру пусть идет к коменданту, хотя хозяин и хозяйка долго спорили с нами, говоря, что комендант им не платит. Но я все-таки, не имея совсем денег, не мог заплатить свою долю, так и выехал, скорее вышел, забрав свои манатки, на вокзал. Хорошо, что хоть нога немного прошла, а то совсем бы дело корявое было.
<…>
Бродяповокзалу,яраздумывалисоветовалсясэтимпрапор[щиком], закусить здесь или нет, т. к. денег оставалось всего 1 руб. 35 коп., и всетаки не выдержал и заказал одно 2-е блюдо, иначе бы, наверное, набросился на хлеб, стоящий на столе. Прибежал Мацута, взял вещи с храпением, он говорит, что я должен заплатить, но я отказался от такой мысли. Смотрю, он через 15 мин. является и говорит — тоже еду, тоже форменным образом, как и я, сбежал с гостиницы, а тем, бедным, придется расхлебывать всю кашу.
<…>
Луцк — город довольно обширный, и здания в нем, за исключением очень немногих, и то на окраинах, остались все целы; жителей сравнительно немного, но всё же есть и исключительно жиды, которые оставались здесь во время австрийского владения городом. Время от времени появляются австрийские аэропланы — обстреливать город. Были на питательном пункте — т. е. в товарном вагоне, приспособленном в столовую. Там нас бесплатно покормили обедом и чаем. Расписались в книге посетителей, я написал: «Обедал и нашел всё в исправности. Пр[апорщик] Ананьев». В этой книге попадаются такие надписи, что тошно делается. Подождав с 12 час. дня до 6-ти часов вечера, мы наконец получили долгожданные подводы для отъезда в штаб дивизии. Сначала ехали все вместе — 10 подвод, но уже когда совсем стемнело, мы, 102 дивизия, очутились одни. Остальные 7 подвод исчезли. Стало уже совсем темно около 12 ночи. Попали на этапного коменданта и узнали, что поехали совершенно в другую сторону… Вот так фунт, это значит, ночевать в телеге… Кстати, здесь нашлось помещение для проезжающих офицеров, и мы остановились там ночевать…
Попали мы сюда из-за артил[лерийского] поручика, который будто бы знал дорогу и велел ехать прямо. Действительно, он попал, куда ему было нужно, а мы залетели черт знает куда. По шоссе всю ночь мчались автомобили, ехали обозы, транспорты, грохот стоял неимоверный.
14 июля 1916 г.
Встал около 10 час. Напившись, мы отправились на поиски дивизии. Нашли мы дивизию только в 11 час. вечера, в какой-то несчастной Марииновке, из-за которой блуждали целый день. Около часу дня захотелось есть до ужаса, хотели взять у солдат хлеба и хоть им закусить, но, скрепя сердце, поехали дальше, около 3-х час. дня нечаянно наскочили на штаб корпуса, здесь еще от нас отстало 2-е — назначили в 125-ю дивизию.
Напились чаю — поехали дальше, почти у каждого спрашивая, где дер. Марииновка. Местность красивая, и если бы не война, очень хорошо бы здесь жилось. Поля все кругом засеяны, и хлеб очень хороший. Везде по лесам стоят отряды кавалерии. Вдали слышна канонада. По небу разбросаны наблюдающие аэростаты, вдали в виде точек виднеются аэростаты противника. В пролетающие аэропланы наша артиллерия пускает снаряды, но, очевидно, безрезультатно — т. к. аэроплан продолжает лететь, держится на большой высоте. На пути закусили в передовом лазарете <…>. Уже начало темнеть, а мы в самом веселом расположении духа, посмеиваясь над войной. Всё еще не можем найти дивизии. Наконец, спросив толкового писаря, узнали, что штаб дивизии недалеко, и поехали по верному направлению, и только, по пути заехав в 405-й полк, в 11 час. попали в 102-ю дивизию. Там нас устроили на ночлег в халупу, и несмотря на мчавшиеся по дороге зарядные ящики, обозы с понтонными местами и пр., мы скоро заснули блаженным сном.
15 июля 1916 г.
Проснулись под дребезжание стекол и дрожание земли от гула канонады, т. к. штаб дивизии [находится] всего в 3-х вер. от передовых позиций. Умывшись, хотели идти пить чай в оф[ицерское] собрание, но задержались, глядя на шесть австрийских аэропланов, бросавших бомбы и стреляющих по всем направлениям… Солдаты совершенно спокойно относились к происходившему. Я выходил из халупы с товарищами, надевал снаряжение, и вдруг смотрю — солдаты бегут, кричат. Товарищи слились с солдатами. Над головой послышалось жужжание снарядов, и вблизи начали рваться снаряды. Поднялась суматоха, солдаты бегут, некоторые попадали в ужасе на землю, бледные, прижимались к стенам зданий, а снаряды рвутся рядом. Вот уже бегут раненые, один упал, раненый осколком в грудь, и молит о помощи, но никто не обращает внимания, все полны желания спасти собственную шкуру и мечутся на всех направлениях. Я догадался, что обстреливают штаб дивизии с точнейшим попаданием. Снаряды рвались везде, и в халупах, и у палаток, и угодили прямо в дивизионную канцелярию, убив наповал работавших трех писарей, четырех телефонистов и дивизионного казначея. Один писарь побежал в лес, но и тут его достало и тяжело ранило. Я, слыша над собою жужжание снарядов и разрывы по всем сторонам, не знал, куда идти, и решил искать товарищей. На ходу застегивая снаряжение, я шел, спрашивая у перетрусивших солдат о товарищах, но никто их не видел. Вперед я наклонялся, заслышав снаряды, но потом решил, что это бесполезно. Пошел в халупу, но подумал — еще задавит, и пошел бродить. Вот уже и раненые, некоторые бегут, а кровь течет из спины, у другого — из головы, некоторые уже лежали, истекая кровью. Смотрю, за деревом вместе с солдатами бледный и дрожащий прячется кавалерийский поручик. Я уже решил, что везде достанет, и потому шел куда глаза глядят, зашел в канцелярию, оттуда телеграфируют: «Сейчас разорвался снаряд и убил 8 чел.». Перепугав и переполошив всех с ½ часа, обстрел прекратился, наделав раненых и убитых около 15 чел. Самое скверное впечатление — это суматоха, беготня, трусость, не только солдат, но и офицеров. Но Слава Богу! Первое боевое крещение обошлось благополучно и я остался цел, хотя в 2-х саж. от меня нашел неразорвавшийся снаряд. Как видно, наши войска наступают, канонада поднялась невероятная. Говорят, 40-й корпус прорвал линию окопа противника. Около 12 час. дня нам подали подводу, и мы уехали из дивизии, получив предписание в учебный батальон — в тыл за 25 верст. По правде сказать, вздохнули посвободнее…
В 2 часа дня приехали в уч[ебный] бат[альон], есть хочется до ужаса, а денег нет. Но здесь нас накормили и напоили. Отсюда происходит пополнение офицерами и солдатами дивизии. Батальон стоит в лесу в палатках, а гг. офицеры и должностные учреждения помещаются в халупах. Офицерское собрание в избе, выкрашенной внутри мелом и черными линиями в виде обоев. В собрании нужно предъявлять талоны для обеда и ужина, которые приобретались за 50 коп. у официанта, но у вновь прибывших, также и у меня, нет ни копейки денег, и мы, естественно, ничего не платим, а только записываемся.
Местность кругом очень дивная: леса, полные зелени, поля, засеянные наилучшим хлебом.
Мы устроились в халупе — 8 чел. — без окон и дверей, но устроились так хорошо, что лучшего здесь желать нельзя.
16 июля 1916 г.
Занятия идут здесь так же, как и во всех запасных батальонах. Мы еще на занятиях не были и не собираемся, а ждем ежеминутно назначения на фронт. 7 чел. сегодня уехало в 407-й Саранский полк, наверное, скоро и наша очередь.
18 июля 1916 г.
Утром нас разбудила трескотня пулеметов и гул орудий: это наши обстреливали неприятельский аэроплан, который летел очень низко и обстреливал нашу деревню. Скоро его прогнали из расположения части.
Получили записку от батальонного, прапор[щика] Семенова, с предложением явиться на занятия — назначен в 3-ю роту, но на занятия вечером не ходил, т. к. нога всё еще продолжает болеть. Надо сказать, что этот самый Семенов очень жестокий человек по отношению к солдатам, бьет их по лицу без всякого стеснения и жалости, не только рукой, но и палкой. Все солдаты отзываются о нем, как о чем-то ужасном, и боятся его хуже, по их словам, снарядов. Я не понимаю такого жестокого обращения с людьми, которые не сегодня-завтра вступят в бой с врагом и будут ранены и даже убиты10; хотя говорят, что он был выводным в тюрьме, тогда всё понятно, он еще до сих пор не может очухаться от тюремной атмосферы, перенес ее оттуда — сюда.
10 Подобное отношение офицеров к нижним чинам, как видно, не редкость. Например, прапорщик Соловьев в дневнике описывает случай, произошедший в Скобелевских лагерях летом 1915 г.: «Один из командиров, проходя своей ротой, заметил, что один из ратников не взял сразу руки под козырек, ударил его по лицу плеткой. Тогда один из солдат сказал командиру: “Как смеешь бить нас, отправляющихся проливать кровь?”. Офицер ответил на это заступившемуся тоже ударом. Тогда человек с пятьдесят набросились на своего ротного и начали его избивать». См.: Дневник прапорщика Ивана Соловьева. Действующая армия 1914–1915 г. [Б. м.], 2005. С. 33.
Днем насобирали грибов, а вечером нам их сжарили в офицерской кухне и мы их с величайшим наслаждением уничтожили, хотя и без сметаны, которой здесь ни за какие деньги не достать.
Сегодня что-то целый день канонада не переставала гудеть, и заснули мы под ее пение.
* * *
Сегодня проезжала партия в 106 офицеров, назначенных на фронт.
Остановившись, пили чай у нас в собрании. Встретил двух прапорщиков, бывших старших юнкеров моей 1 роты. Здесь тоже находятся два Владимировых, которые чуть не каждый день вспоминают училище. И действительно, если перенестись туда — сколько нахлынет воспоминаний. Вот я еще козерогом хвостатым хожу с Вишняковым, товарищем по Капелле, и рассуждаю о предстоящей первой репетиции по Внутреннему уставу, с робостью поглядывая на старших юнкеров. Репетировал гв[ардии] шт[абс]-кап[итан] Скурядин, мы все дрожали, хотя были и 35-летние дяди, точно перед последним днем мира. Ах! Как я боялся его небрежно одетой фигуры и что-то постоянно выпячивавшей. Баллы ставит худые, 2-м уже поставил по 5 (у нас была 12-балльная система). Наконец моя очередь, вперед отвечал хорошо, но дальше он меня начал путать и у меня вся душа ушла в пятки, даже ноги задрожали… Слышу его голос: «Нет, так нельзя знать устав, прежде чем ложиться спать, всегда надо читать устав, садитесь!». По окончании репетиции я узнал, что мне — 4. Это меня так взволновало, что я не знал, куда деться с тоски, думал, что всё пропало. На строевых занятиях, глядя на снаряжение подпоручика Матвеева, я думал: «Вот! За каждым крючком и ремешком торчат разные уставы и учебники, и придется ли мне надеть такое снаряжение с офицерскими погонами». 1-го февраля был выпуск юнкеров старшего курса. Они, счастливые и довольные, разъезжались по домам, а мы смотрели и думали:
«Скоро и мы так…».
Дисциплина невероятная, каждое малейшее шевеление каралось винтовкой и арестом. Перед офицером вытянешься и стоишь как каменный. Про возражения мы и не имели права думать. На улице в январе и феврале иногда стоят сильные морозы, а курсовой офицер подпоручик Матвеев объясняет, увлекшись, что-нибудь, вероятно, забыв про то, что у нас ноги примерзли и уши остыли, и весь дрожишь — думаешь: «Нет, не выдержу такой пытки». Только продолжительная маршировка и топтание на месте во время долгожданного «Оправиться! Можно курить!», [тогда] ноги немного отходят. Первые дни так и думал, что не выдержу, но ничего. Почти всегда в сильный мороз ползли в голову такие думы, но им наперерез: «Ничего не будет, уже не раз было это и всегда проходило благополучно». Иногда из носу течет, и ты не имеешь права и гримасы скорчить, пока не раздастся команда «оправиться!». Так с 8 утра, а утром, как только заслышишь сигнал, — как бешеный срываешься с постели и «пулей» одеваешься, умываешься и на утренний осмотр, который продолжался до самого последнего дня. До 12-ти идут разные строевые занятия, а с 4 до 8-ми лекции, в промежутке до 1 ½ дня обед и отдых, который идет или на зубреж, или в свободное время на юнкерское собрание, где собираются жаждущие отвести душу или просто попить чая и закусить как следует, особенно вечером, — тогда свободный столик и не найти, здесь же и лавочка со сластями, чаем и бутербродами. Мало все-таки приходилось посидеть в собрании, иногда стрельба из пулеметов, съемки и фотофиксационные работы не позволяли этого сделать. И почти всегда на последнем часе лекций так клонит ко сну, что стараешься, ширишь глаза, смотришь на преподавателя и начинаешь дремать, и так почти все. Преподаватели знают, что мы устаем за день, и, конечно, прощают нам это, хотя на Военной Гигиене и Администрации юнкера на задних скамейках бесцеремонно спят… И первые дни только и дожидаешься, когда можно улечься спать, ибо только в кровати находишь покой, но и то не всегда, ведь одежду у нас складываются «квадратиком», т. е. по очереди ремень, гимнастерка, брюки, кальсоны и носки в квадратном порядке одно на другом, и чтобы был действительно «квадратик», а то бесцеремонно будят и заставляют переделывать, предварительно всё разбросав…
Бывали и такие офицеры, для которых особенно стараешься складывать «квадрат». Такая же аккуратность должна быть во всем, если пуговицы или сапоги, хотя чистишь не сам, не вычищены или вычищены плохо, получаешь «под винтовку» или арест. Винтовки должны блестеть на «ять» (любимая поговорка юнкеров). А если что-нибудь сделаешь плохо, т. е. «сошляпишь», то не только юнкера, но и гг. офицеры не скажут: «Как Вы плохо делаете», а «Как Вы коряво делаете». Или только встанешь, слышишь: «Пулей на утренний осмотр», после — «пулей на чай», затем — «пулей» на занятия и т. д., и всё «пулей», т. е. лети как пуля. Эх! Иногда всё проклинаешь на свете — не хочется идти на мороз — на занятие, но ничего не сделаешь и идешь. Иногда рассыплешься в цепь, и приходится по пояс сидеть в снегу… пока не раздастся новая команда.
Курсовым офицером у нас был георгиевский кав[алер] шт[абс]кап[итан] Прогнаевский, но он на занятиях почти не был, а в начале недели с 3 был подпоручик Смирнов и Колпинский, которые уехали на позиции, и весь курс с нами провел подпоручик Матвеев, которого и можно назвать нашим учителем, и прапорщик Ласский. Матвеев — строевик, гимнаст, не позволяющий никаких шевелений в строю, вообще строгий офицер, но и как человек тоже симпатичный. Может быть, даже и лучше, но ведь отношения нач[альни]ка и подчиненного нельзя нарушать, и потому, может быть, многие офицеры училища казались нам плохими в мундирах, а внутренне были совершенно другие, но ведь нам почти всегда приходилось сталкиваться лишь с мундирами, т. к. лишних разговоров почти не дозволялось. Хотя уже в конце курса мы вели себя гораздо свободнее, позволяли даже и улыбаться в строю и пр., и сходило.
Прапорщик Ласский — только что окончивший училище офицер (янв[арский] вып[уск]), почти постоянно улыбающийся. Всегда, когда здоровался, непременно улыбался, мы, конечно, тоже отвечали этим же. Наказаний почти не применял. В общем, очень симпатичный человек, но, опять же, почти не вылезающий из мундира. Действительно, подпор[учик] Матв. сказал: «Отношения между нач[альника]ми и подчин[енны]ми никогда не понять подчин[енно]му, нач[альни]к никогда не покажет, каковы его отношения к нему».
Подпор[учик] Матв. очень любил маршировку, только и кричит:
«Смирно! Равнение направо! Ногу выше! Ногу выше! Не слышу! Тверже ногу! Голову повыше! Ногу выше!» и т. д. И действительно научил нас ходить.
Шт[абс]-кап[итан] Прогнаевский — мы его так мало знаем, что почти ничего нельзя сказать. Действительно, можно сказать, что он, как только приехал, хотел ввести железную дисциплину в классы, не позволял шелохнуться, мигом «под винтовку». Объяснял довольно вяло, вообще не годится для военного училища.
Гвардии капитан Тарасенко — мой ротный ком[анди]р, действительно офицер, не терпящий никаких, самых малейших упущений, и Боже сохрани от возражений, за возражения дыхнуть не даст… Он обыкновенно говорит: «Как только юнкера начинают курс, я даю себе слово, что буду жить с ними хорошо, без взысканий, но в конце курса обыкновенно, видя апатию к занятиям, — начинаешь “греть”», и неимоверно, за каждый пустяк «пять-тридцать» (пять суток ареста и месяц без отпуска), и так и сыпется на головы бедных юнкеров. Его «дух» играл в взысканиях громадную роль, так, например, я, в будни отпущенный до 3 ¾, явился в 4 часа. На лекции, когда пришел Тарасенко, он преподавал тактику, фельдфебель (порядочная мразь) доложил про меня. Я сижу ни живой ни мертвый, за это полагается 3-й разряд по поведению и выпуск ун[тер]-офицером из училища, если не выйдешь из этого разряда. Наконец спрашивает, не был ли я еще где-нибудь, кроме Аничкового дворца, говорю: «Никак нет». Фельдфебель спрашивает насчет взыскания, а он заявляет: «Он и так наказан, не был на полднике», и под улыбки юнкеров начал читать лекцию, действительно, я отделался очень хорошо, без всяких взысканий. А на следующий день опоздал на 5 мин. юнкер Васильев, так Тарасенко говорит: «Ну что ж, дадим или 5–30, или 3-й разряд». Каково?! Правда, «грел» не только юнкеров, но и офицеров еще хуже, чем нас. Иногда начнет форменным образом ругать Матвеева, но на того особенного впечатления это не производило, а вот подпор[учик] Смирнов его трусил — даже до страшного. Тарасенко никого не стеснялся и взгрел даже Прогнаевского, которому это очень не понравилось. Но на лекциях частенько смешил нас разными рассказами и, между прочим, очень любил всегда прибавлять: «с этим надо считаться», сам того не замечая, юнкера обыкновенно при этих словах улыбались.
А старший врач училища статский советник <…> очень любил говорить: «а что касается этого-то», некоторые юнкера даже смеялись. На его лекциях обыкновенно спали…
Гвард[ии] полковник Максимов11 — наводил на всех нечто вроде ужаса, с Вильгельмовскими усами, гремя шпорами, он, входя в класс, бросал: «Здравствуйте, господа» и начинал строго обводить глазами зазевавшихся юнкеров, но его все хорошо знали, и потому таких он редко находил.
Гвард[ии] полковник Цабель12 — дивный человек, просто прелесть, о нем у меня и почти у всех юнкеров остались наилучшие вспоминания. Хотя он был и батальон[ный] ком[анди]р, но никому не дал ни одного взыскания и почти не делал замечаний. Душа-человек — никогда не возвысит даже голоса, всё спокойно и уравновешенно. Благодаря ему я попал в училище и никогда не забуду его.
Но в противоположность ему самые скверные вспоминания остались о гв[ардейском] шт[абс]-кап[итане] Скуридине. Его худой, небрежной фигуры никогда не забыть. 2 раза он меня репетировал, и оба раза ставил неудовлетвор[ительные] баллы, и последний крайне несправедливо, вот уж действительно «Скурыда».
За 2 дня до выпуска Тарасенко принял 1-й батальон, но для нас остался таким же «ротным». Нашего Тарасенко всё училище знает, даже и другой батальон, как престрогого офицера, но в общем он довольно милый человек, не бездушный во всяком случае, как многие думают.
<…>
11 Возможно, имеется в виду А. М. Максимов (1876–1924) — помощник инспектора классов Владимирского пехотного училища.
12 Вероятно, речь идет о К. А. Цабеле (1873–1955) — участник русскояпонской войны, с 1911 г. батальонный командир Владимирского пехотного училища.
21 июля 1916 г.
Сегодня я проснулся час. в 12 ночи и долго не мог заснуть. Слышу, как везде в деревнях, крики петуха — единственного петуха не только в деревне, а, может быть, и в уезде, и как-то одиноко, жалостно и жутко слышать этот крик под треск выстрелов, несущихся с позиций, и что-то крадется в душу, в самую глубину… Мерещатся разные ужасы войны… Но сон одолевает, и опять уносишься далеко от «этого».
Нога всё еще не проходит, подал рапорт о болезни и прошел в приказ. Говорят, завтра будет назначение офицеров на фронт, спешу подать рапорт о выздоровлении, ибо я могу остаться, а товарищи уехать. Чего доброго, еще не назначат.
<…>
23 июля 1916 г.
Оказывается, интересный тип проживает в офицерском собрании — солдат 18 лет, официант под именем «Савелий», как величают его все офицеры. Он раньше, т. е. до войны, занимал такую же должность в частной гостинице, и вот в эту гостиницу заехал и остановился генерал Микулин, известный в боях на Юго-Зап[адном] фронте, но теперь, к великому сожалению, убитый неприятельским снарядом. Он проживал инкогнито в статском платье и производил ревизию. Однажды он проигрался в карты, занял у этого «Савелия» 100 руб. и уехал. «Савелий» в скором времени получил по почте от него 150 руб.
Вот началась война, «Савелия» забрали, и он попал в дивизию генерала Микулина13. Однажды на смотру, где был и «Савелий», и ген. Микулин, он, генерал, объезжая войска, заметил знакомую физиономию
«Савелия», приказал выйти из строя и говорит: «Узнаешь меня?». Тот посмотрел и говорит: «Узнаю! Вы изволите быть генерал Микулин», тот его похвалил и оставил при собрании в учебном полку и приказал его не брать отсюда. Здесь он до сих пор и подвизается, и сегодня посвятил нас в эту историю.
Получаем каждый день австрийские сигары.
13 Микулин И. А. (1863–1916) — командующий 102-й пехотной дивизией. Убит в мае 1916 г. в бою.
28 июля 1916 г.
До сих пор, с 8-го июля, не имею ни копейки денег; чай утром приходится пить с черным хлебом, да и вообще в солдатской лавочке есть много того, чего бы я с удовольствием поел. Сегодня офицеры 405 полка получили аванс от казначея, вечером я тоже сходил к нему и получил 75 руб., сразу же отправился в лавочку и накупил всякой всячины. Здесь можно найти всё что угодно, и лучшее печенье, и одеколон, папиросы, консервы и пр. и пр. <…> Настроение у всех отъезжающих приподнятое, только и слышатся слова: «Едем прямо в бой», «Может быть, убьют», «Может быть, и получим кое-что». Эх! Как обидно отставать от товарищей, с которыми приехали сюда и думали попасть на позицию, кажется, так бы и бросился собираться свои вещи… Ругался я всячески и даже чертыхался, но назначение переделать было нельзя, и пришлось остаться. Пошел проститься уже к привыкшей 3 роте, поговорил с ними, пожелал всего лучшего и ушел к канцелярии, где уже денщики укладывали вещи гг. офицеров. Немного пришлось поговорить на прощанье с друзьями; скоро подошли роты, подводы встали гуськом сзади рот, и мы, крепко расцеловавшись, разошлись в разные стороны…
…Грустно!.. и скучно… было в высшей степени, когда пришли в халупу и я увидел, что нас только трое… уж лучше бы и меня вместе с ними отправили…
29 июля 1916 г.
Занятий целый день не было, т. к. роты нет. Целый день слонялся… не знал, куда деться с тоски…
30 июля 1916 г.
Пришла рота пополнения, ее назначили 3-й, т. е. нашей, с ней приехал прапорщик Галицкий-Владимировский, человек очень симпатичный.
1 августа 1916 г.
После обеда узнали, что сегодня все переезжаем на другие места, т. е. наша дивизия продвинулась вперед. В 8 час. мы узнали это официально и начали собираться. Выступаем в 11 час. веч[ера], т. к. все переходы обыкновенно совершаются ночью, иначе противник днем может обстрелять нас. Сборы наши очень коротки, всё готово было через 10 мин. Тихо, бесшумно снялся с места учебный полк, и ровно в одиннадцать мы уже двинулись по дороге в направлении на дер. Кроватка, в которой мы должны были остановиться. Я шел, как и все остальные офицеры, с ротой, которая, пройдя 3 версты, потеряла всякий строй — шли толпой, да и действительно, невозможно навьюченному человеку идти всё время в ногу и равняться, уж на что нам, имея лишь на себе походное снаряжение, и то было тяжело идти. Через каждый час устраивался привал в 5–10 мин. и затем дальше. Идешь, идешь и дожидаешься, когда наконец привал, как только видишь, что передние ряды остановились — расстилаешь где попало плащ и бухаешься на него, протянув ноги и блаженно закрыв глаза… но недолго приходится нежиться, издали слышишь: «Вставай! Вперед!», быстро вскакиваешь и начинаешь будить уже успевших заснуть солдат… встают, надевают скатки, вещевые мешки и без лишних разговоров двигаются дальше… На одном из привалов один молодой солдат мирно себе спал, я, проходя роту, заметил его, он лежал совсем в стороне — раскинув руки, около лежала винтовка, роты уже прошли, тянулся обоз, я взял его винтовку и догнал роту, приказал его разбудить, вижу — заметался, ищет винтовку, но успокоился, когда будивший сказал ему, что он от меня, немного поругав, отдал я ему его винтовку. Шли уже по знакомой мне дороге, я уже знал заранее, где расположены окопы и проволочные заграждения, сделанные на случай отступления… окопы сделаны очень хорошо и на удобных позициях.
Пришли в дер. Кроватку в 5 час. утра, нашли себе халупу и, не раздеваясь, легли спать, но спали недолго и в 9 час. уже были на ногах.
2 августа 1916 г.
Получил полевые деньги, купил необходимой провизии и белья (2 пары). Говорят, что отсюда уйдем скоро, т. к. неудобная деревня. Устроились здесь хорошо, в халупе с окном и дверьми и даже хозяином с хозяйкой. Вообще вся деревня цела и жители почти все. Здесь находится отделение Гвард[ейского] Эконом[ического] общества, где мы достали вина по 3,25 бутылка, конечно, пили, но не напивались.
<…>
3 августа 1916 г.
Сегодня утром нас обстрелял аэроплан противника, но никакого ущерба не нанес. Переходим в дер. Большие Березолупы; учебная команда уже ушла, мы опять собрались, хотя жаль покидать хорошую халупу, но ничего не поделаешь. Пошли к собранию, там с Баландиным подсели играть в карты и оба проигрались дотла… 65 руб. Жаль было, но, очевидно, уж такова судьба этих денег.
<…>
5 августа 1916 г.
Обнаружил у себя еще 3,50 денег, значит, до 20-го еще жить можно. Здесь уже канонада слышна очень хорошо. Ночью кругом светятся ракеты, блестят прожекторы. Сегодня ночью была сильнейшая канонада, прямо сплошной гул. Как потом узнали, наступали немцы и была артиллерийская дуэль, вперед они продвинулись на 5 вер., но затем наши отогнали их назад.
Доктор привез граммофон, и мы страшно обрадовались единственному порядочному музыкальному инструменту. И теперь каждый день приходим на 1–2 часа раньше, чтобы послушать граммоф[он].
11 августа 1916 г.
Пришел после обеда и сел в недоумении на кровать: что делать? Чем заняться? Роты нет, следовательно, занятий тоже нет, читать нечего, если идти гулять, то куда? Правда, местность красивая, но ведь разоренная, везде стоят разбитые халупы, лишь изредка найдешь уцелевшую хату с жителями. Вчера ходили осматривать местность, особенно хорошо укреплена позиция на горе близ дер. Большие Березолупы, где «Господский двор». С самой деревни и до горки тянутся линии окопов и проволочных заграждений, но самое лучшее место — это сама горка, внизу 2 ряда проволоч[ных] заграждений, затем окопы, дальше выше сделаны прямо укрепления — окопы высотой с 4 сажени, с деревянными бойницами внизу, подземные ходы — галереи, ведущие неизвестно куда. Здесь устроен наблюдательный пункт на дубу с лестницами и площадками — замечательный отсюда вид. Ходы идут в землю сажен на 5 вниз, вероятно, для сохранения запаса патронов. От Господского дома остались лишь следы, и видно, что был когда-то шикарный домик, аллеи, цветники, сады, всё потеряло свой настоящий вид, но все-таки еще видно старательно усаженные деревца и пр.
13 августа 1916 г.
Каждый день встаешь часов в 10–11 утра, спишь лишь с той целью, что всё равно будешь мотаться, не зная, куда деться с тоски. Ильтубский, ходя за обедом, принес нам слух о том, что сегодня едут 24 офицера. Интересно, попаду ли я? Сразу же я задал такой вопрос, мне уже давно нужно уехать отсюда, все товарищи уже уехали. Оказалось, что еду. Мне, по правде сказать, было всё равно: «Ехать так ехать, оставаться так оставаться». Быстро собрали вещи и уселись пить чай. Кстати, я, как будто предчувствуя, заранее сделал опись имущества и уложил всё как следует, а оно, оказывается, и пригодилось. Простился с Баландиным, отправился к канцелярии, где должны были собраться все. Наши вещи принесли сюда же. Часов в 6 вечера мы, распрощавшись с товарищами, уехали в штаб 102 дивизии. В штаб дивизии попали засветло. Явились к коменданту, теперь у нас явился вопрос: кто будет назначен в какой полк? Комендант говорит: «Вы, господа, решите сами», но почти все имели сильное желание попасть в 405 и 6 полки, т. к. они считаются почему-то лучшими, и суют ему свои предписания, но в 5 и 6 полки нужно лишь 8 чел., а хотят все, тогда он предложил жребий. Я, как хотел, и попал в 405 Льговский полк. Все остались довольны, т. к. разговоров теперь не должно быть. Пока писали предписания, я поиграл на разбитом и расстроенном рояле. Подводы разделились, каждый собирался в свой полк. В 9 час. веч[ера] мы, получив каждый в свой полк предписания, расцеловавшись, разъехались в разные стороны. Вот и наши 2 подводы, получив проводника, тронулись в полк. Наш полк сейчас находится в бою, но завтра ночью сменится и отойдет в резерв, на отдых. Стало совсем уже темно, весь наш путь освещали ракетами и прожекторами. Какое-то иное чувство, не то боязнь смерти, не то что-то другое, закрадывается в душу… Да, здесь жизнь ничто, сейчас ты существуешь, говоришь, рассуждаешь, а через 5 мин. тебя нет, и всё это отлично понимаешь и ежеминутно ожидаешь, и так привык к таким мыслям, что иногда прямо-таки всё равно, жить или умереть. Но иногда, да, верно, подумаешь, ведь я так мало жил, почти не видел жизни и не знал ее, и так, так хочется еще жить и наслаждаться жизнью, но наряду с этим чувствуешь, на что и куда идешь, и готов отдать свою жизнь, как уже многие отдали ее…
Эх! Если бы узнать, что будет со мною через 2–3 месяца, быть может, и не будет на белом свете…
14 августа 1916 г.
Сегодня в противоположность вчерашнему как-то скорей, скорей хочется в окопы, узнать всю эту жизнь, пожить ею. Да! Что-то будет?
Вчера час. в 11 веч[ера] приехали в канцелярию полка, пока остановились здесь. Штаб полка на позиции. Нам приказано находиться в обозе 1-го разряда, который тоже здесь же, пристроился в небольшом леску. Переночевали в халупе, спали плохо, твердо, и страшно кусаются мухи.
Ходили осматривать местность — красивая, дер. Доросино почти цела, и жители все на местах. Осматривали нашу недавнюю позицию, окопы скверны, маленькие, глубоко делать нельзя, т. к. болота, почти вся площадь изрыта воронками от снарядов. Вообще вся наша позиция и все наши действия происходят на болоте, грязь, сырость, особенно в скверную погоду, совсем скверно. Много и наших, и «его» солдат погибло в этих болотах. Некоторые прямо живыми вязли… Здесь же находится церковь, как раз была служба, мы постояли немного, затем пошли домой. Интересно, у входа в церковь стоит разбитое дерево, и если бы не оно, то снаряд здорово бы разбил церковь, но попал в дерево, и лишь осколки попали в двери и стену. Кругом церкви братские могилы павших гвардейцев (Павловского полка) и других частей.
Очень хорошо пообедали в офицерской кухне, в противоположность учебному бат., где всего давали лишь понюхать, а на 1-е всегда одна водица. Сегодня с прапорщ[иком] Романовым устроились спать в леску, где стоит обоз у стога с сеном, денщики натянули свои палатки, подложили сена, и мы, довольные, залегли спать и очень быстро заснули.
15 августа 1916 г.
Спали очень хорошо. Встали в 9 час. Решили ехать сегодня в полк, он уже на отдыхе. Заказали в обозе 2 подводы, поедем вечером час. в 7, т. к. днем они здорово обстреливают. Выехали в 6 час., было еще светло, но мы решили ехать, без всяких вещей уселись на одной подводе 6 чел. и тронулись. Вместе с нами на лошадях верхом ехала компания подпоручиков, здорово подвыпившая, всю дорогу валяли дурака, хотели свалить друг друга с лошади. Встретили по пути казначея, и наша компания под дождиком начала получать деньги. Хотели ехать прямо, но узнали, что там лишь заметят — начинают обстреливать, потащились по сквернейшей, грязнейшей по случаю дождя дороге, телега, как пьяная, шаталась из стороны в сторону, но все-таки кое-как добрались до штаба полка, который помещался в халупе, сделанной из плетней. Через некоторое время мы, подтянувшись, лезли в небольшой блиндаж командира полка полковника Шаматова14, первое впечатление очень хорошее, простое отношение, добродушное лицо совсем не военного человека, а скорей помещика, который страшно заботится о своем хозяйстве. Действительно, его можно видеть с палочкой, без всякого оружия, осматривающим своих людей и хозяйство, и ничто не уйдет от его хозяйского взгляда, даже дерево, с которого солдаты содрали кору для топлива, несмотря на то, что рядом масса деревьев погибла под снарядами, масса перерублена для батареи. Вообще нахожу, что ему очень идет эта роль командира полка, как действительно заботившемуся о своих людях. Затем нас назначили по ротам — меня в 1-ю, обыкновенно здесь высоких назначают в 1 роту. Дали нам по вестовому, и в непроглядной тьме, то и дело попадая в ямы и невылазные лужи, мы брели каждый в свой батальон для представления ком[анди]ру бат[альона]. Слава Богу! Наконец у ком[анди]ра бат[альона]. Про него не могу ничего сказать, т. к. его сразу не понять, какая-то двойственная натура. Осмотрел я его блиндаж и подумал: «Ну уж если ком[анди]р бат[альо]на в таком живет, то где же ротные ком[анди]ры?», блиндаж маленький, кругом торчит черная, сырая, болотистая земля, у входа грязища. Представились, поговорили, затем пошли к рот[ны]м командирам. Я взял вестового под руку, т. к. абсолютно ничего не видел в этой мгле.
Войдя в блиндаж ком[анди]ра роты, я представился ему по всей форме и встретился с прапорщ[иком] Рогачом, — с которым вместе ездили на поиски 102 дивизии. Они меня усадили, дали поесть и вообще приняли очень гостеприимно. У них уже блиндаж хороший, толстые бревна, под которыми сидим уже с более спокойной душой, торчат со всех сторон, видно, что блиндаж устроен саперами, и очень удачно. Мне уже устроили кровать на пустой койке. Побеседовали и час. в 12 улеглись спать; как ни жестко было спать на одном плаще и подложив под голову чемодан, но все-таки я через мин. 15 уже спал.
14 Шаматов Г. М. — полковник (с 1915 г.). Командир 405-го полка с мая 1916 г.
16–18 августа 1916 г.15
Сегодня первый раз увидел ту роту, с которой придется быть в окопах и вообще нести все тягости позиций. Первые дни как-то не запоминались лица, но теперь уже привык, вижу, что рота дружна, хотя и всего 101 чел. Вообще видно, что офицеры и солдаты полков, бывших на позиции, живут очень дружно — это, наверное, одинаковая опасность, боевая обстановка сближает людей. Наша батарея, которая обстреливает дер. Витонеж, стоит рядом, и притом германцы пускают снаряды к штабу дивизии, все эти звуки так отдаются в лесу, что первое время было жутковато, а теперь уже посмеиваешься, когда наверху запоют «его» снаряды. Правда, иногда его снаряды рвутся и здесь, но я уже теперь свыкся с мыслью «быть убитым или в лучшем случае раненым». Часов в 9 веч. я уже улегся спать, т. к. делать было нечего, вдруг узнаю, что сейчас наша рота идет на работу (ночную): подносить к позиции рогатки. Я быстро оделся, заглянул на улицу: погода, как назло, стала дождливая и непроглядная. Рота собралась, кое-как добрались в лесу до рогаток, там забрали их и гуськом тронулись к позиции. Несколько раз разрывались, останавливались, наконец, выйдя на открытое место, проверили людей и пошли. Дорога грязная, хорошо хоть дождь перестал. Рогатки были тяжелые, а людей мало, очень устают нести, и почти через каждые 10 мин. останавливались, и мы шли с 10 час. до 3-х час. утра каких-нибудь 10–12 верст. По этой дороге днем ни один человек не покажется, т. к. немцы ее жестоко обстреливают, и вполне понятно, что эти кол. Аполония и Бабье не имеют никаких живых существ. Хоть с горем пополам, но всё же донесли рогатки до места. Отдохнув мин. 15, пошли назад и заблудились — взяли вправо, я вижу, что ракеты рвутся чуть не рядом и бомбомет работает, по полю кое-как добрались до нужной дороги и только в 6 час. утра пришли на свое место.
Совсем не думал, что здесь можно так хорошо обедать и ужинать, не хуже, чем в ресторане. Мы едим и помидоры, и свежие огурцы, и фрукты, и пирожки с мясом и яблоками, и мясное всё так хорошо изготовлено, что приходится удивляться.
15 C 28 (15) августа по 5 сентября (23 августа) полк находился в дивизионном резерве и был задействован на саперных работах. См.: РГВИА. Ф. 2954. Оп. 1. Д. 56. Л. 5 об.
19 августа 1916 г.
Сегодня в 4 час. дня все офицеры были собраны в штабе полка, там полк[овник] Шаматов прочел о наступлении 8-й армии, 407 полк должен занять Витонеж, с рассветом начнется артиллерийская подготовка, интересно, чем это кончится. Производил дознание, один рядовой запалом оторвал себе пальцы, и его, наверное, предадут полевому суду. Вообще неосторожное обращение солдат с запалами кончается очень плохо, многие отрывали себе пальцы. Некоторые делали это нарочно, чтобы избавиться от военной службы, но врачи устанавливали саморанение, и их предавали суду. Некоторых присудили к бессрочной каторге (по закону нужно было предать смертной казни, но свои офицеры пожалели их)16. Солдаты ухищрялись еще более: стреляли через шинель, через индивидуальный пакет, но всё равно попадались. Стреляли один в другого, но благодаря тому, что один нанес другому чересчур сильное ранение, тот его выдал, а другой его — и оба пошли под суд.
16 По закону расстрелом каралось самовредительство только вблизи неприятеля. Фронтовое начальство могло применять и собственные меры. Например, осенью 1915 г. главный начальник снабжения Юго-Западного фронта генерал Эльснер приказал возвращать на фронт всех раненых в пальцы рук. См.: Асташов А. Б. Указ. соч. С. 495–515.
20 августа 1916 г.
Насчет наступления на Витонеж ничего не слышно, и на левом фланге весь день и ночь гудела артиллерия. Был на батарее, слишком громкий трескот, когда стреляют «батарейной очередью».
Весь день ждали казначея, и лишь когда я уже заснул, то он приехал, пришлось встать и идти, получил за 2 месяца 150 руб. Играли в карты, немного выиграл.
21 августа 1916 г.
Сегодня на рассвете одного рядового 11 роты предали смертной казни через расстреляние — за побег с военной службы.
Сегодня опять идем на ночные работы, но уже за окопы, вернусь ли? В 11 час. веч., когда совсем стемнело, наша рота тихо, по 2-е, неся лестницы, вышла из опушки леса, где ждали наступления темноты. За линию окопов не пошли, а начали позади их в 30-х рыть ход сообщения. Ракеты то и дело взрывались почти рядом, слышались полночные выстрелы, но вот послышался какой-то крик и вслед за ним ружейная, затем пулеметная и орудийная стрельба, это мне напомнило собачью драку: вперед тявкнет одна, потом другая, затем соберется стая, а в заключение прибежит здоровая собачища, покрыв своим лаем всё. Скоро всё затихло, послышались крики: «Свои», мы продолжали работать, места сырые, холодные, вот уж где надолго сидеть. Через некоторое время они начали палить из миномета, мы попрятались за новоиспеченный ход. Наконец часа в 2 ночи тронулись в обратный путь, в лесу было так темно, что впереди идущего ротного я не мог разглядеть, а грязища, Боже мой! Ну прямо буквально вязнешь. Уже к самому свету добрались до своего места и, подзакусив, легли спать.
23 августа 1916 г.
«В окопах»
Сегодня нас собрали в 10 час. утра, и нам было объявлено, что наши полки выступают на смену 406-го полка. В 9 час. веч[ера] наша рота выступила, присоединившись к остальным ротам 1-го батальона. Взяли с собой только шинель, плащ и оружие. Гуськом, рота за ротой вышли из лесу. Тихо перешли по одному переправу и вступили в ход сообщения. Через некоторое время все остановились, меня вызвали вперед, т. к. я шел со своей полуротой, едва-едва протискавшись мимо солдат, я повернул в другой ход сообщения. Очутившись один, я немножко заволновался и думаю: «Что если этот ход идет прямо к немцам», и невольно рука полезла за револьвером, но скоро увидал вправо ход и блиндаж, там нашел офицера-бомбометчика и узнал, что блиндаж ротных дальше. Скоро я и его нашел, ротный 15 роты 6-го полка, уже старый знакомый, сдавал ротное имущество нашему ротному, а в это время роты сменялись. Через ½ часа было сообщено, что их рота ушла, они распрощались и ушли, и мы остались хозяевами на боевом участке. Вышли в окоп; я заглянул в бойницу — ничего, кроме своих проволочных заграждений. Все солдаты стояли у бойниц и смотрели в темноту ночи. Впереди были заложены секреты. На левом фланге нашего уч[аст]ка пулеметная площадка, я вылез и прислушался — но ничего не услыхал, а страшно хотелось услышать их разговор и т. п. Но, очевидно, окопы далеко, шагов за 400–450. Всю ночь ходил проверял солдат — не спят ли? Ничего, все бодро стоят. Обошел весь участок роты, на правом фланге не было окопа, и какая-то «китайская стена» выс[отой] с 1 ½ саж., а толщиной с ½ аршина, и, конечно, немцы ее разбили и посреди зияла здоровая дыра, а около валялись обломки навесов и блиндажей, попало миной. Через Стоход тянется высокий порыжелый собирающийся упасть плетень, дальше переправа и район 16 роты. В общем, правый фланг укреплен коряво, надо чинить.
Когда уже рассвело, я ушел спать в блиндаж к бомб[ометчику]офицеру и [положил] прямо под голову полевую сумку, сверху шинель и заснул крепким сном.
* * *
406 полк сменился неосторожно и шумно отходили частями на отдых, и их «хвосту» досталось. Немцы так и слали туда снаряды, ракеты то и дело светили, и даже сигнальные (зелен[ые]) поверх наших окопов, прямо фланговским огнем. Но всё обошлось благополучно.
24 августа 1916 г.
Проснулся часов в 10 ут[ра], с биноклем пошел обозревать позиции, из последних 3-х взводов «его» окопов не видно, а лишь кусты, рожь, свои заграждения и больше ничего, от 1-го вз[вода] видны его заграждения и окопы и дом полуразрушенный, когда-то имевший красивый вид, но теперь продырявленный нашими снарядами. Стоход такая речонка, что ее и не видно, скорей болото с небольшим мостиком. Почва песчаная, но сырая, и ночью холодно даже в шинели. Окопы попались неважные, без траверсов, так что фланговым огнем можно много погубить солдат. Почти весь день солдаты спали, лишь пообедали да чай попили, только дневные наблюдатели у бойницы, а из-под закрытой видны лишь ноги, да слышится похрапывание. Некоторые, выспавшись, пишут письмо, а другие, устроившись где-нибудь в укромном уголку, нажаривают в карты. В хороший ясный день развесят под навесом белье, за окопом табак сушат. Под вечерок в дальних ходах сообщений варят добавочный ужин, картошку, груши и пр. Когда начинает темнеть, все становятся у своих бойниц и таращат глаза в темноту, вперед выставляются секреты — перед проволочным заграждением с гранатами и бомбами. Целую ночь сегодня ходил между солдат, остановишься, поговоришь, посидишь у них в блиндажах, пройдешься по окопу. Иногда на небе появится медленно летящая мина, красная с хвостом, точь-в-точь как комета, только слишком здорово рвется, и осколки так и запоют… Был в блиндаже ком[анди]ра роты, скучновато, разговор как-то не клеится, хочется спать… Из смежного блиндажика — телефониста — несутся гудки полевого телефона…
25–29 августа 1916 г.
Тоскливо сидеть и не иметь никаких вестей с Родины, и нечем отвести тоску, ни журналов, ни газет, ничего, только осколки заунывно поют да снаряды наверху посвистывают. Да! Сиди и жди, что авось снаряд прихлопнет, думаешь, увидишься ли еще с родными, с Марусенькой Шумиловой, к которой я всё больше и больше привязываюсь и действительно полюбил. Какое-то необъяснимое состояние! Ах! Если бы здесь была она?! Увижу ли я еще ее? Ведь здесь такое состояние, сейчас жив, а через мгновенье и… тебя уже нет на белом свете… Не получил писем, кажется, что все забыли тебя. И аппетита почти нет, движения нет, развернуться негде, только ночью вылезешь из окопов и пройдешься, посмотришь, как солдаты работают — строят себе блиндажи, или пойдешь к секретам, к проволочным заграждениям, слушаешь, как «он» работает, и, не пригибаясь, идешь от секрета к секрету, правда, иногда мелькнет мысль, что ведь может легко заметить и подстрелить, но «чему быть, тому не миновать». Иногда пойдешь вместе с солдатами за сеном, всё-таки промнешь ноги, а то ведь целый день сидишь в блиндаже, то пишешь или просто думаешь, и идти некуда, кругом обнаженные стены земли, а выше… если не хочешь жить, вылезай… <…> Приехал новый прапорщик Милютин, молодой, но трусливый, это заметили даже солдаты, так, в общем, симпатичный чел[овек]. Пришлось перейти на 1-ю полуроту, а уже привык ко 2-й, но нужно, как старому офицеру в роте. Часто ночью в 3-м взводе окружат меня солдатики и беседуем обо всем понемногу, привык я к ним и уже знаю, что они тоже, недаром просили ком[анди]ра роты меня оставить на 2-й полур[оте]. Теперь я знаю, что если пойду в бой с ними, они не выдадут меня, помогут, если нужно будет. Сегодня всю ночь строили блиндажи и уже 7 шт. сделали. Сделали себе наблюдательный пункт, вид отсюда замечательный, «его» окопы — на ладони, придешь и смотришь себе в бинокль, но у «него» ни одна голова не высунется. Теперь только днем ношу ремень с кобурой, а ночью шинель и в карман «Наган», а шнур к петлице, а шашки вообще никто не носит.
Наш участок все-таки спокойный, мало обстреливаемый, но иногда и по нам начнет «садить», но всегда благополучно отделываемся, несколько раз разбивал «Китайскую стену» и ничего, целы.
Сегодня во время артиллерийского обстрела снаряд попал прямо по блиндажу, но, слава Богу, не разбил, лишь раскидал наверху бревна, да к счастью, меня там не было. Вообще нашей роте везет, несмотря на обстрел снарядами и минами, у нас пока ни одного убитого, ни одного раненого. Эх! Достается 13 и 16 ротам, там и окопы развернули, солдаты сидят в воронках… скверно, и потери каждый день убитыми и ранеными. В 6-й роте убило ком[анди]ра роты осколком, прапорщика Чернявского, жаль товарища, но… судьба, от которой никуда не убежишь… все мы готовы к этому… Сейчас живы… а сейчас… уже нет…17
17 Весьма интересно, что 8 сентября (26 августа) нашими разведчиками был задержан некий нижний чин. Оказалось, что это был германец, который еще в 1914 г. попал в русский плен и пытался оттуда сбежать. См.: РГВИА. Ф. 2954. Оп. 1. Д. 56. Л. 6.
30–31 августа 1916 г.
Наконец-то получил письмо из дому, как это приятно, какое удовольствие получить письмо с Родины! Написал ответ Лиде и маме. Весь день было тихо. Час. в 12 я собрался спать, но что-то внутри говорило, что, вероятно, что-нибудь будет, так я и не мог заснуть, обойдя роту, часа в 3 я опять хотел уснуть, но не мог, говорю своему вестовому: «Что-то неспокойно мне, что-нибудь да будет». Минут через 15
«он» начал «крыть» тяжелыми снарядами по окопам, я оделся и пошел к ком[анди]ру роты, но стрельба усиливалась, и мы во избежание того, что можем быть убиты сразу все, разошлись по всем концам роты, я пошел в 3 вз[вод], и с взводным сели у бойницы в блиндажик. А стрельба превратилась в ураганище, теперь сыпалась и шрапнель. Было ясно, что идет артиллерийская подготовка к наступлению. Мин. через 15 «он» начал бить по резерву. Вдруг по всему ротному участку раздалась частая ружейная стрельба, я выскочил из блиндажа, наши солдатики лупили вовсю, приказал бросать бомбы, трескотня поднялась невероятная, но и «он» бил по нам бомбами и снарядами, пошел в свою полуроту; выпустил из револьвера 1 пулю и бросил стрелять, начал ходить между солдатами и подбодрять. Огни так и блестят… шум… взрывы… оглушительные, кругом летят осколки и раскаленные куски железа, я взял у одного солдата бомбу в левую руку, в правую револьвер. Я чувствовал новое чувство, чувство безразличности ко всему, я начинал… звереть… ждал мимоходом из-за бруствера немца… и броситься вперед на… врагов, и беспощадно бить имеющимся оружием, наши солдаты по всему уч[аст]ку работали вовсю, бросали бомбы… Был несколько раз у пулеметчиков — они не стреляли, против них незаметно лез, приказал в случае чего вытащить пулемет на бруствер и стрелять, но ввиду того, что противник прекратил огонь и его не было видно и слышно, мы начали стрелять редко и к 6 ½ час. утра прекратили всякую стрельбу. Душа немного отошла, свое оружие спрятал в карманы и пошел к ком[анди]ру роты, он получил приказание выслать разведку, я собрал ротных разведчиков и вышел из окопов, имея в брюках бомбу и револьвер, даже без ремня, а шинель отдал солдату в окопе, подошли к заграждениям, Кривенцов, отделенный 1-го от[деления] 1 вз[вода], говорит: «Ваше благородие, там немец окопался». Я пошел смотреть, а другие солдаты кричат не идти, говорят: «Не ходите, бомбу бросит». Я полез, вдруг слышу изпод куста: «Паги! Паги! Помоги!». Вижу немца — вероятно, раненый, два наших молодца мигом через заграждение хвать его, но он не сопротивлялся. Около лежали 2 немецких винтовки, бомбы, немца перетащили через заграждение и в окоп, там его ком[анди]р роты, хорошо знающий немецкий язык, опросил, он всё рассказывал. Мы там нашли еще 2 винтовки и 10 гранат, 8 гранат лежали уже в 30 шагах от бруствера, они человек 5 перелезли через заграждения и уже мин. через 10 были бы в окопах, но мы сильным огнем отбили их, и они удрали, побросав винтовки, гранаты и своего раненого. Это, вероятно, лезла та же компания, что поколола 6 чел[овек] с офицером в 406 полку, но мы им задали перцу, будут помнить 1 роту 405 Льговского полка. Целый день он молчал, вероятно, очухивался от нашего огня: еще бы, била и 16 рота, и 2 рота, и наша артиллерия, и особенно постаралась наша рота — выпустила 7 тыс. 500 патронов и 25 шт. гранат. Только под вечер разрушил кусок «Китайской стены», но ночью его починили саперы, которые рыли по моему плану и ход сообщения к полевому караулу, и место для часового и подчаска, теперь будем выставлять здесь полевой караул, обнесли всё это место рогатками, теперь сунься!!!
Сегодня ночью полковая разведка засела впереди за заграждениями, а у нас было заготовлено дежурное отделение на случай подмоги, я взял нарочно 1-е отд[еление] 3-го вз[вода], т. к. молодцы хорошие, можно надеяться, вооружили их бомбами, германскими. Но всё обошлось спокойно, а к утру саперы устроили и ход, и помещение в земле. А наш секрет ставил рогатки.