В этом году – 17 июля – исполнилось 615 лет, как ушла из жизни двадцатишестилетняя Ядвига – одна из трех наиболее известных на Беларуси польских королев – наряду с Боной и ее невесткой Барбарой Радзивилл. Ее отец Людовик (Лайош) I был королем Венгрии и Польши. Ядвига с детства говорила по-мадьярски, по-французски, знала латынь. Польский стала осваивать после того, как в ноябре 1384 года ее одиннадцатилетней девочкой возвели на польский трон.
В памяти поляков она осталась благочестивой государыней, помогавшей бедным, пожертвовавшей свои драгоценности Краковскому университету. В конце ХХ века римский папа Иоанн-Павел II провозгласил ее святой. Но вряд ли будет ошибкой, если сказать, что при жизни она была мученицей. И порогом, за которым она вышла на стезю мученичества, стало ее замужество с литовским князем Ягайло. Тот жребий для нее выпал в белорусском Крево – теперь центр сельсовета в Сморгонском районе, а когда-то столица удельного княжества в ВКЛ. И назван он Кревской унией.
Заключенная в конце XIV века между Великим княжеством Литовским и Польским королевством, она могла называться иначе. В Крево – 14 августа 1385 года – ее условия подписал только Ягайло. В Волковыске 11 января 1386 года польские послы сообщили, что готовы принять его в качестве короля. В феврале в Люблине и Кракове он был крещен, обвенчан, а в марте коронован. Но уния могла стать и Московской, поскольку до этого Ягайло просил руки дочери Дмитрия Донского. И дело не в том, что он никак не мог решить, которая из невест «всех прекрасней и милее». Женитьбу Ягайло можно сравнить с бракосочетанием Владимира Крестителя и греческой царевны Анны в десятом веке: князь Владимир, принимал христианство из Византии не только для себя лично, то решение определило последующий путь всей Руси-России. Ягайло делал выбор в условиях расколовшегося христианства, но его женитьба тоже изменила вектор развития ВКЛ, спасла Польшу от исчезновения еще в XIV-XV веках, хотя и привнесла многие испытания и искушения в польскую судьбу. Да и в судьбу народов ВКЛ.
Впрочем, на польский трон должна была сесть старшая сестра Ядвиги – Мария. Дело в том, что со смертью в 1370 году Казимира Великого ситуация с наследованием трона в Польском королевстве осложнилась. Монарх сына не имел, и «по совместительству» корону возложил на себя Людовик (Лайош), матерью которого была сестра почившего Казимира. Но и у Людовика, пишет польский историк Павел Ясеница, была та же проблема – рождались только дочери. И поскольку династия была основным фактором государственного строительства, глава дома решил изменить правила наследования. Сделать это можно было только с согласия шляхты, а Людовик у поляков почтением не пользовался, так как в Польше почти не бывал, польского языка не знал, уступил Силезию германским Люксембургам, чтобы за наследника этого монаршего дома Сигизмунда выдать дочь Марию. И все же в 1374 году в Кошицах (ныне в Словакии) был подписан «генеральный договор». Людовик в шесть раз снизил для шляхты земельный налог, она же согласилась «признать наследственное право его дочерей, а именно той, на которую укажет он сам, его мать либо жена». Для Польши предназначалась Мария. Шляхта даже ей присягнула как своей будущей госпоже.
Но намеченный ход событий поломали венгры. После смерти Людовика в 1382 году они, проигнорировав завещание, провозгласили своей королевой Марию. Тогда королева-мать Елизавета заявила, что на польский трон взойдет младшая Ядвига, а далее наследовать корону будет ее потомок «по мечу» – сын. И еще она пожелала, чтобы после коронации дочь, вернулась на три года в Венгрию достичь зрелого возраста. Шляхта согласилась на Ядвигу, но с условием, что она навсегда приедет Краков – тогдашнюю польскую столицу. Так, формально не нарушив трактатов, поляки порвали с венгерской династией, у которой «ничему хорошему не научились».
Анджей Зелиньский констатирует: «герои и свидетели события в Хайнбурге не догадывались, что участвуют в освящении большой драмы, жертвой которой всего через восемь лет станет Ядвига; что во имя высшей цели, практически силой, она будет понуждена к отказу от всего, что до того являлось для нее смыслом жизни – к новому замужеству без учета предыдущего брака, а также, что до последних дней над ней будет довлеть упрек бигамии», то есть значит двумужия. Главу, посвященную Ядвиге, автор озаглавил вполне недвусмысленно: «Королева-бигамистка». Так обзывали Ядвигу и крестоносцы, заявляя, что она не жена, а наложница Ягайло. И кивали на Вильгельма, который не женился до смерти первой нареченной.
Дело о законности брака Ядвиги и Ягайло рассматривалось в папском трибунале в Риме. После свадьбы в Вену приехал краковский каноник Михаил Тромба, который привез те самые 200 тысяч флоринов из кассы Ягайло. Деньги, пишет Зелиньский, были с жадностью приняты, но истолкованы, как признание двумужия Ядвиги. И в феврале 1387 года к папе Урбану VI отправилось посольство, которое формулировало просьбу о проведении «канонического процесса о бигамии против польской королевской пары, представив соответствующие документы, указывающие, по их мнению, на очевидное совершение такого религиозного преступления». Обратились в папский трибунал и крестоносцы, обеспокоенные польско-литовским союзом, потребовав вызвать на суд самого Вильгельма. Тот отказался прибыть в Рим, сообщив, что больше не претендует на руку «вероломной особы». А из Кракова в апостольскую столицу приехал епископ Доброгост Наленч с польскими документами о свадьбе и ходе христианизации Литвы. Через два года Урбан VI признал брак Ядвиги и Ягайло действительным.
Решение «сменить мужа» далось Ядвиге с трудом. И не потому, что в Польше вслух говорили, будто Ягайло «мал умом». Как написал Сергей Соловьев в своей «Истории России с древнейших времен», ее «сильно беспокоила молва, что Ягайло был варвар нравом и урод телом», а ужаса добавляло подозрение, что у него есть хвост. Она посылала к будущему мужу «самого преданного человека» рыцаря Завишу из Олесницы, который смог побывать с Ягайло в бане и донес, что «литовский князь наружностию приятен, красив и строен, роста среднего, длиннолиц, во всем теле у него нет никакого порока…». После сообщения из Крево, пишет Анджей Зелиньский, коронная рада фактически держала Ядвигу под домашним арестом, настойчиво убеждая «пожертвовать личным счастьем ради присоединения языческой Литвы к Костелу». И та согласилась «не для удовлетворения телесных желаний, а чтобы обеспечить разрастание христианской веры». Запись в «Календаре краковского кафедрального собора», сделанная 18 февраля 1386 года, гласит, что «Ядвига официально признала недействительными… условия, принятые родителями в деле своего союза с Вильгельмом, разрывая тем самым собственное обручение в Хайнбурге». Одновременно автор цитирует и хроники крестоносцев о том, с каким возмущением Ядвига потом реагировала «на предложения своего исповедника Станислава из Скарбимежа чаще проведывать своего мужа в постели», ибо «супругов делило буквально все: возраст, культура, обычаи». Даже польский язык они только начинали осваивать.Ягайло подозревал, что жена продолжает флирт с Вильгельмом. Специальная «комиссия» установила, что такие слухи распускал Гневош из Далевиц – ныне деревня в Малопольском воеводстве, бывший подкоморием, то есть судьей по спорам о границах имений. Его обязали залезть под лавку, отречься от того, что наговорил о королеве, и залаять по-собачьи. То место и теперь называется «собачьей горкой».
Был претендент на руку Ядвиги и среди поляков – великопольский удельный князь Земовит IV. Он происходил из Пястов, его женитьба на Ядвиге могла вернуть на трон древнюю польскую династию. Земовит даже пытался похитить Ядвигу, но краковяне наглухо заперли городские ворота. Из общения с Людовиком Венгерским шляхта сделала вывод, что иностранец на троне лучше сородича, ибо чувствует себя менее уверенно и должен торговаться, чтобы приобрести расположение. В том, что ставкой является не королева, а королевство, была полная ясность, потому искали не обладателя трона, а крепкого союзника. Ягайло подошел лучше всех, так как в Польше хорошо знали воинские возможности литовцев. Свежа была память о налете Кейстута в 1375 году. Тогда, двигаясь правым берегом Вислы, литовцы достигли Тарнова, «все сжигая, грабя, беря трофеи и пленных». И такие походы имели давнюю историю. Павел Ясеница сосчитал, что с 1237 по 1263 год литовские князья-кунигасы тридцать три раза отравлялись в походы, притом каждый четвертый раз – на Польшу. Доводами в пользу Ягайло были территориальные приобретения на востоке и христианизация Литвы по католическому образцу. Проведение ее польским костелом «укрепило бы позиции Польши в Европе». Такой «аргумент казался неотразимым».
Неизвестно, утверждают историки, кто первым предложил свадьбу Ядвиги и Ягайло. В России исходят из того, что это сделали поляки, в Польше мнения разделились: Оскар Галецкий полагал, что Польша, Людвик Колянковский, что Литва. А Павел Ясеница утверждал, что главное слово сказали обстоятельства. Итоги выпавшего на правление Казимира Великого и Людовика Венгерского периода неутешительными. Королевство, которое собрал Владислав Локетек (Локоток, поскольку король имел 140 сантиметров росту) – отец Казимира, стало расползаться по швам. Нужен был новый стимул, и его могло дать замужество наследницы престола, ибо стало ясно, что без сильного союзника королевство погибнет. Тут и пригодился опыт взаимодействия с ВКЛ во времена того же Локетка и Гедимина, когда одна из гедиминовых дочерей Альдона, в крещении Анна, стала первой женой Казимира Великого. Литвины на время перестали быть грозой для королевства. Но некоторые исследователи все же уточняют, что идея польско-литовской унии родилась в недрах францисканского монашеского ордена, под “кураторством” которого было венгерское и польское королевства – не случайно первым католическим епископом в Вильно стал францисканец Андрей Васило.
Однако и в ВКЛ не все ладилось. То, что Ягайло сначала просил руки дочери Дмитрия Донского, подчеркивает, что главным и для него был политический союзник, а не спутница жизни. В Куликовской битве в 1380 году литовский князь был на стороне татар, с которыми схлестнулись рати Дмитрия. Правда, Ягайло двигался к Мамаю настолько медленно, что опоздал, хотя ставка была велика. Известный русский и американский историк Георгий Вернадский, ссылаясь на Никоновскую летопись, пишет, что с Мамаем была договоренность в случае победы над Дмитрием поделить земли московского государства между Ягайло и рязанским князем Олегом – еще одним татарским союзником. Ягайло и Олегу предстояло управлять ими в качестве ордынских вассалов. Однако верх взял Дмитрий, Мамая через год побил его хан Тохтамыш, а Ягайло в том же 1381 году вынужден был просить у Тохтамыша ярлык на право быть главным в ВКЛ. Так что у него и Дмитрия ко времени сватовства был одинаковый статус. Да и наивно думать, что в то время кто-то из соседей Орды был от нее независим, как ныне твердят отдельные авторы.
Надежды Ягайло на то, что русские и монголы обескровят себя, и хозяином положения станет он, не оправдалась. Наоборот, политический авторитет Москвы чрезвычайно возрос. По словам Людвика Колянковского, победа на Куликовом поле могла стать катастрофой для уважения литовского государства в среде его русских подданных. Ведь «это русский, православный князь сломал, разгромив единым махом всю орду, мощь того, кто был политическим верховником всей Руси, отодвигая в тень все усилия, сделанные литовскими властелинами». Подтверждением стал переезд митрополита Киевского и всея Руси Киприана в Москву, где его встречал сам Дмитрий Донской. Киев трактовался как главный русский город, обладание им символизировало права на всю русскую землю. И вот Киприан уезжает в Москву, передавая ей эстафету главенства. Станислав Смолка отмечал, что митрополит «оставил тонущий корабль, каким стало литовское государство после Куликовской битвы».
Москва на предложение литовских сватов дала сугубо политический ответ. От Ягайло потребовали определиться, с кем он, и предложили принять православие: «А ему, Великому князю Ягайлу… креститься в православную веру и крестиянство свое объявить во все люди». Определяться же было и легко, и сложно. Легко потому, что для владетелей ВКЛ религия не была фактором решающим. Гедимин в 1324 году во время встречи с папскими легатами заявил, что «если когда-либо встанет необходимость принятия христианства, то пусть меня окрестит дьявол». Витовт крестился трижды: сначала у крестоносцев по католическому обряду и стал Вигандом, затем, владея Брестом, перешел в православие, а во время женитьбы Ягайло вернулся в католики под именем Александр. Так потом часто поступала знать ВКЛ, мечась между православием, протестантством, католичеством. Главными были власть и богатство, в стремлении к которым они полагались, прежде всего, на силу и хитрость.А затруднялся выбор боязнью, что с переходом в православие кунигасы растворятся в русском море, тем более, что православным было большинство подданных Ягайло, по православному обряду крестились и многие Гедиминовичи. Получалось, что литовцы подчиняли русские земли, а русская культура подчиняла литовцев. Усложняло ситуацию и то, что в 1384 году князья ВКЛ «целовали крест великому князю Дмитрию Ивановичу брату его князю Владимиру Ондреевичу и их детям». Речь идет о договоре, подчеркивают И.Б.Греков и Ф.Ф.Шахмагонов, по которому «великому князю Ягайле» предстояло быть в воле Москвы. Принятие же христианства от ордена тоже означало подчинение не только его силе, но и идеологии, так как оттуда прибыло бы и духовенство.
А Ягайло, утверждает Ясеница, был человеком, который из каждой ситуации желал иметь, как минимум, два полезных для себя выхода. Наследуя корону отца, он получал лишь половину власти, так как фактически в ВКЛ формой правления была диархия: Ольгерд правил вместе со своим братом Кейстутом. После его смерти она должна была сохраниться в лице Ягайло и Кейстута, а затем Ягайло и Витовта – сына Кейстута. Ольгерд всем гедиминовичам обязанности распределял так, чтобы каждый имел одного внешнего врага: для Явнута это были меченосцы, для Кейстута – крестоносцы и мазовшане, сам он не сводил глаз с северной и восточной Руси, Кориат – с юго-восточной Руси, Любарт – с Польши. Но Ягайло счел, что ему достаточно своей головы, и дядина будет мешать. В мае 1380 года – перед выходом на помощь Мамаю – он договорился с крестоносцами «о вечной дружбе», но понятие дружбы не распространял на земли, контролируемые Кейстутом. На них рыцарству можно было нападать, те даже разрешили Ягайло помогать дяде, понимая, что помощь опоздает. Через год, не будучи заинтересованными в укреплении ВКЛ, они «сдали» союзника, и Кейстут лишил племянника главенства в княжестве. Однако не стал карать, отправив на удел в Витебск, за что и поплатился. Всех перехитрил Ягайло, Кейстут был лишен жизни. Родственников он называл «клубком змей», не прикасался ни к пиву, ни к хмельным медам, опасаясь отравления, пил только родниковую воду, в которую сложнее что-то подмешать.
В расчете на два выхода из ситуации планировал Ягайло и свою женитьбу, посылая сватов в противоположные стороны. А еще его не могло не беспокоить, что власть литовских князей, пребывавших в язычестве и отставших от остальной Европы на четыреста-пятьсот лет, во многом основана на умении подобрать то, что плохо лежит. Совсем недавно они, обитатели бедных балтийских земель, жили разбоем. Образно об их походах «на три стороны света» написал Адам Мицкевич в стихотворении «Три Будрыса»: на русских Ольгерд, на поляков Скиргайло, а на тевтонов Кейстут (Olgierd ruskie posady, Skirgiełł Lachy sąsiady, а ksiądz Kiejstut napadnie Teutony). Основные удары направлялись на богатые русские земли, ибо «жены их, как в окладах, в драгоценных нарядах, домы полны, богат их обычай» – так Мицкевича перевел А.С.Пушкин. Действия литовцев были настолько дерзкими, что русичи сравнивали их с половецкой ордой, вспоминая о тех временах, когда «литва из болота носу не высовывала». Новгород держал в Великих Луках особую дружину, иные удельные владетели откупались, как это делали пинские князья, или пропускали незваных гостей в чужие вотчины. Поляки все правобережье Вислы считали опасным для хозяйственной деятельности – могли налететь литовские отряды.
Другим способом приложения сил для кунигасов была служба у русских же князей. В нынешней Беларуси до сих пор спорят, кем был Миндовг в Новогрудке, если он там был: пострадавшим от сородичей перебежчиком или наемником-узурпатором. М. Ермолович напоминал, что с помощью литовцев в 1071 году Всеслав Чародей вернул себе власть в Полоцке, его сын Глеб Минский в 1104 году с их пособлением дрался с целой коалицией южнорусских князей, сын Глеба Володарь, рассорившись с полоцким Рогволодом, тоже собирал силы для отпора, «ходяше с литвою в лесах». Георгий Вернадский в книге «Монголы и Русь» отмечал, что «литовцы были свирепыми воинами,.. а многие литовские князья проявили себя выдающимися военачальниками, особенно после того, как они познакомились с русскими приемами и методами военной подготовки».
На той службе литовцы присматривались и к более высокому уровню организации общества. И строили свои планы, исполнению которых поспособствовало стечение обстоятельств. Во-первых, это раздробление русских земель и растущая конфликтность между ними. Полоцкое и Туровское княжества распались на 20 уделов. Во-вторых, на балтийском побережье появились крестоносцы, методично подчиняя и вырубая аборигенов. Пали пруссы, ятвяги, наступала очередь литовцев, на которых рыцари смотрели, как «на придорожную траву для своих коней», о чем впоследствии так и сказали полякам, упрекая тех за Кревскую унию. В-третьих, нашествие татаро-монгол и возникшая в связи с этим растерянность. П. Ясеница заметил, что «на восток от Польши и Литвы образовалась настоящая мгла, из которой с течением времени и по мере постепенного ослабления татарского преимущества мог родиться совершенно новый, отличный от предыдущего порядок вещей». Литовцы быстро сообразили, что вызванное ордынским нашествием ослабление южной Руси создало «просто сказочную конъюнктуру для Литвы, которая стала занимать одну за другой обезлюдевшие русские провинции, не прилагая для этого особых усилий». Как едко констатировал современный литовский историк Э.Гудавичюс, за монгольским тигром последовал литовский шакал. И.Б.Греков и Ф.Ф.Шагмагонов даже считают, что существовал «ордыно-литовский кондоминиум» – совместное владение, рамках которого следует рассматривать судьбу русских земель в XIII-XV столетиях. Они полагают, что «при скрытой поддержке ордынской дипломатии уже в первые десятилетия XIV века в сфере литовского влияния оказались не только Гродно, Новогородок, Полоцк, Витебск, Минск, но также Псков, Смоленск, Брянск, в какой-то мере и Тверское княжество». А Георгий Вернадский напоминает о казусном случае более позднего времени: при Ягайло и Витовте Киев и Подолия, входившие в ВКЛ, дань платили хану Тохтамышу.
Кунигасы в той ситуации своих шансов не упустили, и вскоре под их властью оказалась территория почти в миллион квадратных километров. Способствовал им и четвертый фактор: русичи некоторых соседних земель сочли, что литовская власть предпочтительнее татарской, она даже ограждала их от ордынцев. Интересы совпали. Как заметил белорусский историк Вячеслав Носевич, при создании самого большого в ту пору государства в Европе Литва дала русским князей, русские Литве – закон, язык, государственную структуру. Литва доминировала в политике, а Русь – в культурной сфере. С тем, что политически Литву организовали вожди, набравшиеся опыта в Руси, согласен и Павел Ясеница.
Но кунигасы вскоре поняли, что для полного успеха надо овладеть всеми русскими землями, иначе русичи соберутся с силами и вернут себе свое. Тем более, что стала слабеть Орда. Ольгерд того намерения и не таил, о чем сообщал константинопольскому патриарху. Витовт тоже говорил, что намерен сесть «на Москве на великом княжении». Так с укреплением ВКЛ образовалось два центра, претендовавших на главенство в русских землях – Вильно и Москва. И с Москвой предстояло помериться силами не на жизнь, а на смерть, пишет Ясеница, «между Кремлем и Вильно завязывалась борьба за главное – быть или не быть», а «путей для отступления не существовало, литовская империя могла или целиком выиграть, или целиком рухнуть».
Особенно отчетливо опасность консолидации русских замаячила после Куликовской битвы, хотя «звонок прозвучал» еще в 1335 году, когда Иван Калита выбил литовцев из Рясно и Осечни под Ржевом. Ситуация в ВКЛ осложнялась тем, что походы во все стороны света уже не были столь успешными. Крестоносцы появлялись у самого Вильно, случалось, доходили до Припяти. Они поддерживались рыцарством всей Европы. В 1390 году Гродно штурмовал и граф Дерби, ставший английским королем Генрихом IV, о чем напоминает историк Сергей Соловьев. В 1381 году на правом берегу Немана рыцари применили пушки – результат был ошеломляющим. В 1382 Ягайло уступил им половину Жмуди, согласился оказывать помощь в их походах, не предпринимать войн без их согласия, что означало явную зависимость. Перед ВКЛ встал вопрос о сохранении государства, которое заимело врагов по всему периметру своих границ. Беспокоило великого князя и то, что ВКЛ состояло более чем из двух десятков удельных княжеств, не всегда считающихся с волей виленского сюзерена.
Был и еще один существенный момент: кунигасы стали понимать, что не могут больше оставаться язычниками: они все больше отстают от остальной Европы, надо вливаться в общий христианский поток, ибо воинские таланты и постоянная готовность к походу, как писал еще один польский историк Марцелий Косман, значат многое, но не все. А выбор религии в те времена во многом определял и круг союзников, и внешнюю политику, и внутреннюю жизнь общества.
Поначалу Ягайло видел «на флангах» только крестоносцев и московитов, но это был для него выбор по принципу «оба хуже». Особенно первый. Направляя же сватов к Дмитрию, Ягайло, конечно же, учитывал не только результаты Куликовской битвы, а и то, что после нее Тохтамыш разорил Москву, что израненный московский князь вряд ли проживет долго, что Василий – сын Дмитрия, находится в заложниках в Орде. После смерти хозяина Кремля у зятя мог появиться шанс стать главным не только в Литве, а и на всей Руси. Но Москва дала понять, что обещает невесту, а не корону. И тут появился польский вариант.
Оценивая ситуацию того времени, Павел Ясеница в книге «Польша Ягеллонов» констатировал: «Польша стояла на распутье. Литва же если не на краю пропасти, то, видимо, была на самом пике государственного кризиса». И то, что Ягайло согласился не на союз, а на вхождение ВКЛ в состав Польши, подчеркивает сложность его положения. Не случайно кунигасы уже поговаривали о поисках приюта в изгнании, на той же Руси, о чем писал Ян Длугош. И хотя спор о значении слова applicare, которое употреблено в латинском оригинале соглашения в Крево, пишет Ясеница, длится много столетий, уточнение было сделано еще при жизни Ягайло: в акте Городельской унии 1431 года прямо говорилось о присоединении. А в Крево Ягайло поступил в соответствии с собственной логикой: отдать, чтобы получить. Отдавал не совсем свое, ведь девять десятых территории ВКЛ составляли завоеванные литовцами русские земли, а вот королевский статус приобретал для себя. О важности именно этого фактора красноречиво говорит случай, последовавший после смерти Ягайло. 30 ноября 1445 года состоялся съезд панов ВКЛ, который «постановил полностью и навсегда отделить Великое княжество от короны Королевства Польского». Однако воспротивилась «династия в лице достигшего мужеских лет Ягеллончика и королевы Соньки» – речь идет о Софье Гольшанской, последней жене Ягайло, православной до свадьбы. Лишаться польского трона, пишет Ясеница, было не в их интересах, «ведь это польская корона, а не литовская митра обеспечивала Ягеллонам почетное место в Европе».
Польская ситуация после унии существенно улучшилась: «государство, которое умещалось исключительно в бассейне Вислы и немножко Одера», констатирует Людвик Колянковский, «расширилось до Днестра, Днепра, Немана и Двины». А характеризуя ситуацию до унии, он же утверждал, что Казимира Великого называют великим по недоразумению: «та Польша потеряла свое морское побережье», отдав его немцам, «потеряла Силезию в пользу короны чешской, потеряла червеньские города, занятые венграми…». Крестоносцы грозили Казимиру, что «достанем тебя своими мечами даже в Кракове», германские императоры отказывали ему в праве называться королем. Территория королевства к тому времени составляла «едва ли 100 квадратных километров», Ядвига «была королевой второго разряда». К Литве в Польше относились «с далеко зашедшим неуважением». Король Казимир считал литвинов смертельными врагами, утверждая, что Литва, кроме «воячки на всех фронтах, не знает никаких межгосударственных отношений». И вот…
Однако в ВКЛ весть об унии не была встречена всеобщим согласием. Вспыхнула усобица. Витовту удалось сохранить княжество и даже настолько укрепить его, что в конце жизни он тоже попытался увенчать себя королевской короной, которой его удостоил тот самый Сигизмунд Люксембургский, ставший императором Священной Римской империи германского народа. Он так и не простил, что ему не дали надеть польскую корону, всю жизнь вел антипольскую политику, предлагал разделить Польшу, а во время Грюнвальдской битвы за 300 тысяч флоринов – примерно тонна золота – готов был ударить в тыл литовско-польским ратям.Однако корону Витовта перехватили поляки, понимавшие, что, стань Литва королевством, восточная польская граница снова может превратиться в восточный фронт, сам Витовт скоропостижно скончался. Историк В. Черепко считает, что его отравили. Но и другие обстоятельства работали уже не на Литву. После победы под Грюнвальдом в королевстве стали смотреть на княжество не как на союзника, а как на вассала. Полонизационный нажим стал нарастать.
В польской литературе Кревская уния характеризуется по преимуществу положительно. Тот же Ясеница считает, что ее нужно было заключать еще при Локетке, что она была для Польши и необходимой, и избавительной. Но остается открытым главный вопрос: почему объединенное государство через несколько веков превратилось в руины, хотя было самым большим в Европе? Резонно предположить, что поляки все-таки ошиблись, выбрав в мужья для Ядвиги человека из иного мира, а он подвел их, руководствуясь соображениями того самого мира, из которого прибыл в Краков. Приняв католичество и став Владиславом, он внутренне остался язычником и оценивал ситуацию с того «олимпа», на котором в его сознании в качестве Зевса восседал отец Ольгерд, мечтавший о троне в Москве. Да, замечает Ясеница, поляки, идя на унию, руководствовались не только стремлением возвратить утраченное, желанием распространения католицизма, но и «приобретением чужих территорий». Однако их планы не выходили за границы Подолья, а о Смоленске, Киеве, тем более Калуге поляки не помышляли. Киевские, галицкие, черниговские, туровские, смоленские князья, случалось, чубились, но и друг другу, роднились. Сын Ярослава Мудрого Изяслав был женат на Гертруде – дочери польского короля Мешко II Ламберта. Сыном Добронеги – сестры того же Ярослава Мудрого – был польский король Болеслав Смелый, женатый на дочери Святослава Черниговского Вышеславе. На польских землях, отмечают польские историки, не было княжества, на троне которого не сиживала бы русская княжна. Ягайло же продемонстрировал «более широкую политическую мысль» с целью «втянуть польские силы в дела восточные» и «привить полякам убеждение, что, участвуя в боях далеко на Востоке, они защищают Вислу».
Станислав Выспяньский тоже отметил, что «до унии Польша была нормальным европейским государством», а заключив ее, «встала перед задачами, которые никому и не снились». По сути, он согласен с Ясеницей, считавшим, что «решение всех задач, связанных с унией, превышало людские возможности». Польша встряла в борьбу Вильно и Москвы за объединение под своей властью всех русских земель и погибла вместе с одним из этих центров, взяв на себя роль одного из них, поскольку, как уже отмечалось, путей к отступлению не было. А ведь Ягайло понимал, что «присоединение Литвы к Польше означало втягивание последней в борьбу со всеми врагами Великого Княжества». Но взяла верх жажда овладеть всеми русскими землями. В то же время, констатируют польские историки, от Литвы некуда было деться. С одной стороны, Польшу «сбивал с правильного пути сам факт союза с Литвой, вынуждая считаться с ее давними целями», с другой, «тот же союз давал Короне значительную и немедленную пользу», поскольку «делал безопасной ее восточную границу».
Шансы покорить Москву сохранялись еще сто лет, считает Ясеница. Mосковское государство было в несколько раз меньше польско-литовского, с Москвой соперничали Тверь и Рязань, не говоря уже о Великом Новгороде и Пскове. Окружение Москвы с севера и «нанесение ей смертельного удара» Ягайло связывал как раз с подчинением Великого Новгорода и Пскова, ведь их владения простирались до Урала. Он считал, что эти «неслыханно богатые купеческие республики являются ключом к окончательной победе на востоке», кто ими овладеет, «тот станет господином положения». И полагал, что с помощью поляков это можно сделать.
Генрик Ловмяньский тоже констатировал, что тогда Литва «взяла очень сильный разбег, стремясь к гегемонии в восточной Европе», но даже в опоре на Польшу тот же Витовт «не смог достичь цели, к которой так стремилась его выдающаяся индивидуальность». В некотором смысле женитьба Ягайло на польской королеве Ядвиге похожа и на похищение Елены Прекрасной Парисом – сыном царя Трои Приама, после чего греки долго воевали. Заняв трон Ядвиги, Ягайло соблазнил Польшу путями, на которые польские силы не были рассчитаны, потому привели к падению и королевства, и княжества.
Но была и другая причина падения – внутренний конфликт. Без унии Польша «могла остаться обычным государством одного народа, каких много на континенте, но подписав унию о союзе с литвинами и многочисленными русинами, создала проблематику, которой никогда и нигде перед этим не было», так как «внутри общего государства пробегали граница верований и культур». У Ясеницы упреком кунигасам звучат слова о том, что, подчинив земли, равные империи, они не смогли придать им литовский облик, что русская культура оказалась сильнее их оружия, и в момент заключения унии даже великий князь говорил по-русски. Потому в «союзном государстве» политика формулировалась так, чтобы всем верам и культурам, кроме польской, ходу давалось все меньше. Можно сколь угодно говорить, что Ягайло не предполагал ополячивания той же шляхты, но уже первые его решения были направлены на это. Переход в католичество поощрялся приобретением значительных имущественных прав. Сорок восемь родов получило польские гербы, но, как заметил Станислав Цат-Мацкевич, русских родов среди них не было – только Радзивиллы, Монтвиллы, то есть те, кто приходил в католицизм из язычества. Прозелитизм ради богатства и власти на целые века стал основным пунктом в поведенческом кодексе кунигасов. Меняя на привилегии веру и язык, ополячивалась вся шляхта. Можно сказать, что с заключением Кревской унии фронтов для ВКЛ меньше не стало, просто не на всех фронтах раздавался звон мечей. Жизнь давала трещины, превращавшиеся в пропасти, ибо новый партнер навязывал жизнь в княжестве по своим правилам.
После Кревской было еще семь уний между Литвой и Польшей, включая церковную. Они последовательно уменьшали роль ВКЛ. Похоронным звоном по Литве прозвучала конституция Речи Посполитой, принятая 3 мая 1791 года. В ней княжество уже не упоминалось. Весьма прямо на сей счет высказался польский историк Ежи Лоек, отметив, что главной заслугой конституции является «ликвидация в 1791 году федеративного устройства Речи Посполитой и замена его механизмом государства монолитного, государства явственно и исключительно польского». Так завершился процесс, начатый в 1386 году, констатировал он.
Через четыре года не стало и Речи Посполитой. Но к этому привел уже целый букет причин…
Журнал «Беларуская думка» № 8, август 2014
Текст в электронном виде для публикации на сайте «Западная Русь» предоставлен автором.