Доклад кандидата исторических наук Александра Дмитриевича Гронского, зачитанный им во время публичных чтений «Перекличка веков: Первая мировая война и мир сегодня», организованных Общественной организацией «Белорусский зелёный крест» и проходивших 14-15 октября 2014 года в помещении Минской областной библиотеки им. А.С. Пушкина при информационной поддержке портала "Западная Русь".
Великая война для России стала определённым индикатором ощущения общего Отечества. Корни этого следует искать ещё в довоенном периоде, анализируя и логику внутренней политики Российской империи, и формирование взглядов и представлений российских подданных на бытовом уровне.
XIX век в Европе стал веком зарождения различных национализмов. Старые разновидности самосознания отходили в небытие и заменялись новыми, связанными с представлением об общем происхождении, общей крови небольшого количества людей. Нужно отметить, что в то время существовала серьёзная терминологическая путаница в национально-этническом вопросе. Этнос и цивилизация в некоторых случаях могли выступать как одно и то же. А термины «народ», «народность», племя» и «нация» вообще использовали, как хотели.
Серьёзные проблемы появление локальных национальных идей вызвало в Османской и Австро-Венгерской империях. В которых этнические группы интеллектуалов уже отошли от представлений прошлого в вопросе идентичностей. Например, Чехия в составе Австро-Венгрии была достаточно развитым регионом. У чехов существовали те люди, которые смогли начать формирование национальной мифологии. В России же ситуация была несколько иная.
Накануне войны Российская империя простиралась от Калишской губернии на Западе до Чукотской области на Востоке. На её территории жило множество этносов, находящихся на разных стадиях социально-экономического развития. Жёстких механизмов унификации подданных в России не существовало, поэтому о национальном угнетении как разработанном и запущенном механизме говорить не приходится. Вообще, как метко выразился В.П. Булдаков: «“национальный гнёт” – субъективно-психологическое ощущение, вводить которое в теоретический оборот столь же бессмысленно, как рассуждать о количестве счастья или несчастья, приходящегося на душу среднего крепостного в каждый миг бытия». Вообще, академик В.А. Тишков предполагает, что Россия начала ХХ века представляла собой национализирующуюся империю – огромное государство, на бескрайних просторах которого формировалось представление о единстве не только в качестве подданных русского царя, но и единстве Отечества. Естественно, что этот процесс шёл не везде с одинаковой скоростью. Это зависело от многих факторов: от времени вхождения территорий в состав России, от уровня интеграции элиты и интеллектуальных слоёв местного населения в общеимперские процессы, от наличия или отсутствия альтернативных идей в конкретном регионе, наконец, от исторически сложившихся представлений об отношениях центр-периферия. Например, Великое княжество Финляндское находилось в составе России с начала XIX в., но вплоть до распада страны оно не только имело автономию, но и отделялось от остальной России границей и таможней. Широкую автономию в первой пол. XIX в. имело в составе России и Царство Польское. А, например, Туркестан вошёл в состав империи лишь в кон. XIX в. Этот регион находился не на такой стадии общественного развития, чтобы его автохтоны смогли выработать национальную мифологию. Скорее, жители Туркестана мыслили совершенно другими категориями. Можно говорить о кавказских или прибалтийских национальных мифологических системах, но на начало ХХ в. они лишь формировались как цельные. Да и регионы эти не обладали большим количеством интеллектуалов определённого этнического происхождения. Лишь две национальных мифологии доросли до уровня национализма – финская и польская. Другими словами, именно эти две идеи были заметны и претендовали на контроль над определённой «своей» территорией. Отдельно можно выделить еврейскую идею, но она отличалась тем, что еврейский национализм ориентировался на построение государства в Палестине, т.е. за пределами России. Внутри России еврейские партии боролись за равные права, но не претендовали на конкретные земли, как на свои собственные. Остальные идеи, претендующие на локально-национальную значимость, были лишь формами национально-культурных манифестаций. Так что к началу Первой мировой Российская империя подошла без серьёзных межэтнических проблем. Более того, напомню, что Россия была национализирующейся империей, т.е. подданные в своём большинстве разделяли представление о некой общности, которая рассматривалась как своя. Вполне возможно, что определение подданного Российской империи в первую очередь не по этническому, а по конфессиональному признаку также влияло на слабость попыток формирования локальных национальных дискурсов.
Великая война не была неожиданностью для читающей публики. Не в смысле того, что война начнётся в 1914 г., а в смысле того, что она всё-таки рано или поздно будет. Две Балканские войны рассматривались как предтеча общеевропейской, но бои на Балканах не моментально перетекли в Первую мировую, они лишь приблизили войну.
Война обострила ряд проблем, которые либо были неактуальны и находились в латентном состоянии, либо вообще не существовали ранее как проблемы. Российские подданные на начало войны отреагировали патриотично. В армию отправлялись не только мобилизованные, но и вольноопределяющиеся (добровольцы), на фронт бежали несовершеннолетние гимназисты и гимназистки. Первые, чтобы защищать Родину, вторые – для работы в качестве сестёр милосердия. На фронт добровольно отправились даже те, кто должен был более-менее критически относится к России в силу своих политических убеждений и поддержки оппозиционных идей. Например, один из создателей «Музыкального драматического кружка в Вильне» отставной полковник К. Бернштейн или вольноопределяющийся П. Бобрик. Добровольцами становились не только русские – основное население империи. За Россию воевали армянские добровольцы, которые жили в США и других странах, но во время войны они записывались в армянские части русской армии. Самыми боеспособными частями русской армии в Прибалтике в 1916 – начале 1917 гг. были латышские добровольцы. На фронт шли даже те, кто по российскому законодательству вообще не призывался на службу в армию и, следовательно, не подпадал под мобилизацию. Например, 90 % Кавказской туземной конной дивизии, больше известной под названием Дикая дивизия, составляли кавказские добровольцы. В боях Великой войны прославился и Текинский конный полк (с 1914 по 1916 – Туркменский конный полк), состоящий из жителей относительно недавно вошедших в состав империи территорий.
Известен случай, когда крестьянки из галицийского села, расположенного на нейтральной полосе, задержали приземлившихся по причине поломки аэроплана австро-венгерских лётчиков и удерживали их до подхода русских казаков.
Однако на фоне этого национального единства существовали силы, которые использовали его в своих целях. Почему нам сложно поднимать этот вопрос? Давайте разберёмся и обратимся к проблеме коллаборации. Этот термин появился после Второй мировой войны для определения деятельности лиц, сотрудничавших с врагом. В массе отношение к коллаборантам периода Второй мировой войны отрицательное. Однако в Первой мировой войне также были люди, сотрудничавшие с оккупационными властями. Люди работали против той страны, в которой жили, но одновременно они представляли собой слой национально мыслящих интеллектуалов. В современной подаче материала по этой проблеме коллаборация не упоминается, поскольку эти люди фиксируются как национальные герои. Это серьёзная проблема современных представлений. Как относится российскому правительству к «Нашей ниве», выходившей в прифронтовой зоне, которая в начале войны заявила: «Одно мы все знать должны: чем бы война не кончилась, сколько бы людей не взяла себе в жертву, народы останутся […]». Теперь подумайте, как отнеслись бы к газете, которая например, в Минске где-нибудь 23 июня 1941 года написала фразу, «чем бы война не закончилась…». В 1916 г. в Лозанне группа интеллигенции от лица всех белорусов представила «Мэморыю», в которой говорилось, что «сейчас […] мы имеем возможность первый раз за 120 лет заявить цивилизованному миру о полном отсутствии у нас прав, от которого мы страдали в Государстве Российском» и далее: «какой бы не был конец войны, народы европейские помогут нам утвердить в Белоруссии все политические и культурные права». А теперь подумайте, как бы отнеслись в Москве к подобным призывам к вмешательству во внутренние дела, например, году этак в 1943-м? Как, например, можно отнестись к заявлению Я. Лёсика, который летом 1917 г. в газете «Вольная Беларусь» написал: «Вильгельм воюет как раз за то, что необходимо людям: он хочет увеличить своё государство». Страна, в которой выходила данная газета, вообще-то воевала с этим Вильгельмом. Представьте, как бы отнеслись в СССР к кому-нибудь, кто бы написал о немецком правителе такие строчки где-нибудь в 1944 г.? Представили? А как относится к Лёсику в таком случае?
И нужно учитывать, что когда ряд белорусских деятелей заявлял, что им всё равно, проиграет ли их Родина или нет, призывал к вмешательству во внутренние дела своей страны и вообще утверждал, что расширение Германии будет лишь на благо, огромное количество белорусов защищало свою большую Родину, погибало от немецких газовых атак, под обстрелами и бомбёжками. Как эти люди должны были относится к интеллектуалам, которые сотрудничали с противником?
Если школьникам говорить, что локально-национальные идеи важнее, чем защита страны от внешнего врага, тогда у школьника может закрасться мысль, что единством страны можно и пренебречь, если собственные политические идеи вступают в конфликт с представлениями о единстве. А это прямой путь к оправданию сепаратизма. Тем более, что часть белорусских интеллектуалов того времени не допускала мысли об отделении. Например, один из столпов белорусской поэзии М. Богданович в 1915 г., когда прочитал о том, что некий человек «стоял за полную государственную самостоятельность Белоруссии. Кто же в молодости не стоял за нее?», ответил так: «Да никто не стоял!» и потребовал хотя бы один факт подтверждавший обратное. Так же Богданович не видел и в украинской пропаганде стремления к созданию самостоятельного государства. Если учитывать, что белорусские организации поддерживались народом весьма и весьма слабо (например, за БСГ на выборах в Учредительное собрание проголосовало лишь 12 тыс. чел), при условии, что белорусов в период войны по разным данным насчитывали от 6 млн. до 10 млн., то выступления лидеров этих организаций на конференциях угнетённых народов России с требованием полной белорусской независимости можно рассматривать как самопрезентацию, за которой вообще никакой массовой поддержки не стояло.
Дело в том, что, по мнению современной французской исследовательницы Э. Каррер д’Анкосс, белорусам «не хватало важного элемента: национального самосознания, объединявшего общество. Да, интеллигенция мечтала о создании собственно белорусской культуры, но в этой части империи смешалось множество народов – белорусы, поляки, евреи, литовцы, – и стремление определить собственно белорусскую культуру (речь о нации ещё не идёт!) формировалось в противовесе скорее с этими культурами, чем с российской». Даже после запрещения немецкими оккупационными властями русского языка как языка прессы, администрации и т.д. и признания официальных прав за польским, литовским и белорусским языками, белорусские активисты не смогли сами использовать ситуацию. Не белорусы, а немцы организовали в 1916 г. белорусскую учительскую семинарию. Немцы же оплатили и вооружённые белорусские формирования, оказавшиеся полностью небоеспособными.
Солидарны в этом вопросе с француженкой и англичане. Белорусская провинция не пошла за своими «будителями». В частности, британский учёный Д. Ливен говорит, что в то время крестьянство белорусской провинции было более русским, чем белорусским, как с точки зрения политической лояльности, так и национальной идентичности. Даже у более национально сознательных украинских крестьян «чувство национальной [украинской – А.Г.] идентичности […] оставалось довольно слабым, если только существовало вообще», – пишет он.
После Февральской революции стало ясно, что страна постепенно дезинтегрируется. Наивные убеждения «февралистов», что люди оценят «свободу и равенство» и подчиняться Временному правительству не оправдались в принципе. Попытки военных укрепить единство страны (Корниловский поход на Петроград) вызвали у Временного правительства страх потери власти. В итоге сила, способная хоть как-то стабилизировать ситуацию была воспринята негативно. Временное правительство против военных было вынуждено опереться на революционеров.
Октябрь 1917 г. полностью перекроил карту огромного пространства. Парад суверенитетов активно распространялся по России. Отделилась Финляндия. Возникли собственные государственные образования в других местах. Большинство из них было декларативно, но всё же они издавали от своего имени различные нормативные акты. В стране начиналась гражданская война. Пришедшие к власти большевики были новой силой с новым мировоззрением. Именно большевики контролировали столицу бывшей империи, поэтому они делали заявления от имени всей распадающейся страны. Большевики не боялись распада страны и были готовы дать отделяющимся регионам столько свободы, сколько они захотят.
Если после Февраля в России сменился государственный строй, но её целостность не подвергалась сомнению, то после Октября целостность стала обузой для новой власти. Но нужно учитывать, что большевики право наций на самоопределение рассматривали лишь как право советских наций. Им было важно, что от имени народа говорят «представители народа», т.е. люди марксистско-большевистских взглядов. Прочие силы не рассматривались большевиками как представители угнетённых масс. Поэтому конфликты московских большевиков с самопровозглашёнными окраинными небольшевистскими, но небелогвардейскими правительствами крылись в идеологической сфере. Однако поставить во главе каждой этнической группы большевиков не было возможности. Национально-большевистские силы были не такими массовыми, во многом не поддерживались местным населением, да и для определённой части жителей попросту не были известны. Но именно они получили право говорить от имени народа.
Большевики видели в конфликте большевистского центра против небольшевитских окраин не проблему национального самоопределения, а проблему власти, с помощью которой небольшевитские силы будут бороться с революцией. У большевиков не было возражений по национальным вопросам, у них были возражения по классовым вопросам на окраинах. И, видимо, это не было какой-то политической игрой большевиков, это было их искренним убеждением.
Например, нарком по делам национальностей И. Сталин заявил, что белорусы могут захотеть или отделиться, или стать автономной территорией, «всё равно большевики организуют Союз республик и в нём Белоруссия займёт место самостоятельного советского государства». Сталин подчеркнул лишь единственный важный фактор – необходимость того, чтобы во главе нового образования были большевики. Это было сказано через несколько дней после Октябрьской революции. 2 ноября II Всероссийский съезд Советов принял Декларацию прав народов России, в которой подчёркивалось право любой нации на самоопределение вплоть до отделения. 12 декабря 1917 г. Сталин говорил: «Мы за самоопределение народов, но мы против того, чтобы под флагом самоопределения протаскивали контрабандой самодержавие Каледина, вчера еще ратовавшего за удушение Финляндии». Таким образом, можно утверждать, заявления о том, что объявить БССР в 1919 г. большевиков вынудило объявление Белорусской Народной Республики (БНР) в 1918 г. слишком преувеличено. Большевики были готовы признать независимость Белоруссии уже через несколько дней после революции, т.е. ещё до созыва I Всебелорусского съезда. Естественно, что БНР большевики не признали бы ни в коем случае, потому что её правительство не разделяло большевистские ценности во всей полноте и, следовательно, с точки зрения большевиков, не могло говорить от имени всей народной массы. Право говорить от имени народа большевики скромно оставили лишь за собой и своими близкими по идеологическому духу союзниками. Судя по большевистской риторике, большевики не только не желали оставлять кого-то в ставе России, но и помогали самоопределиться, поддерживая деньгами и советами.
Сил у национальных окраин для борьбы с большевиками не было. Большевики очень эффективно могли блокировать призывы к национальному единству призывами к единству классовому, снабжая их обещанием земли крестьянам, фабрик рабочим и мира народам. Жить зажиточно и счастливо или жить в отдельном государстве – вот такой выбор вставал перед людьми. И ясно, что в стоянии военных неурядиц и отсутствия какой-либо последовательной локальной национальной идеи люди выбирали первый вариант.
Белые армии также были эффективней любой национально ориентированной силы. Ведь белогвардейцы выступали за сильную страну, в которой в неспокойное время всё-таки жить спокойнее. Да и образ России как государства был намного более привычным практически каждому. Большинство генералов стало на сторону Белого движения, а это были люди, профессионально умевшие воевать и не раз побеждавшие противника. Лишь борьба красных и белых спасала национальные режимы. В частности, русский генерал А.А. фон Лампе утверждал, что лишь одну треть своих сил большевики бросили против всех новых режимов от Финляндии до Украины, остальные силы были сосредоточены против Белых армий.
После распада единой России судьбы отдельных территорий оказались во власти не региональных элит, а стали разменной монетой в борьбе красных и белых. Так, Маннергейм предлагал помочь Белым армиям в обмен на отделение Финляндии, Деникин вступал в переговоры с Пилсудским, большевики опирались на Махно и его анархические отряды… В этой круговерти каждый искал свою выгоду, но красная и белая идеи по определению были более эффективны, чем регионально-национальные. Ведь если дореволюционная Россия уже была национализирующимся государством, то, как минимум, инерция этого движения к единству у массы населения осталась. Восприятие единства было реальностью. Белое движение предлагало лозунг единой и неделимой России, что улавливалось людьми как некая ценность. Красные предлагали лозунг единства как союз советских республик или сосуществование в виде автономий, т.е. опять же призывов к полной национальной обособленности не было. К тому же в глазах населения и белые, и красные представляли собой Россию – страну, в которой все жили до революции, т.е. своё Отечество. Не случайно ведь, как утверждает польско-белорусский исследователь Е. Миронович, население Западной Белоруссии встречало в сентябре 1939 г. Красную армию как русскую православную, не смотря на то, что в то время русско-православная идея в СССР была, мягко говоря, непопулярна. Но сторонники локально-национальных образований всё же ориентировались на большевиков, поскольку большевики допускали право наций на самоопределение, т.е. возможность активных регионалов стать национальной элитой. В частности, если верить А.И. Деникину, тогда на примере Польши можно данный тезис проиллюстрировать. Ю. Пилсудский, понимая, что большевики несут угрозу небольшевистской Польше, всё равно вёл переговоры с советскими представителями, поскольку идеи Белой армии вызывали у начальника польской державы опасение за будущее Польши, при условии, что сам Деникин подтвердил независимость Польши. Белые же оттягивали решение этого, как и многих других вопросов, до своей победы и созыва Учредительного собрания. Т.е. белые ничего однозначно не обещали.
Лишь отчаянная борьба красной и белой идеи спасли новые локально-национальные образования. И большевики, и белогвардейцы пытались использовать молодые режимы в целях поддержки своих войск, однако и национальные режимы пытались делать то же самое. В итоге история получилась такой, какой получилась. Большая часть осколков дореволюционной России была собрана в составе СССР. Основания этого объединения были иные, нежели в прошлом. В конце ХХ в. СССР распался, но на его бывшей территории снова появились интеграционные проекты. Они базируются уже не на имперских или советских основаниях, а на совершенно иных лозунгах. Ряд постсоветских государств понимает необходимость интеграции и ищет баланс между суверенитетом и интеграцией. Пока этот баланс находится с трудом, но процесс всё же идёт. Заложенное ранее представление о единстве до сих пор является самым эффективным проектом на евразийском пространстве. Вопрос лишь в том, на каких условиях будет проходить новая интеграция.