Следует заметить, что в рапортах командиров полков Суворову и в реляциях последнего главнокомандующему весьма важное значение придавалось вопросу о потерях личного состава и о достойном захоронении погибших воинов. В «ЛЕВ» этой теме было посвящено несколько публикаций, касающихся столетия гибели одного из учеников Суворова – полковника Деева. Их автор священник Рудоминской церкви Никодим Колнер писал: «О наступающем столетии кончины Деева живо напомнило нам 17 мая посещение его   могилы   начальником   края   генерал-губернатором   сенатором   П.   В. Оржевским, по пути из Вильни в г. Ошмяны. Высокого гостя встречали: г. мировой посредник и чины Рудоминского волостного правления с народом на 8-й версте от г. Вильно по Ошмянскому тракту – именно там, где находится памятник доблестному полковнику Дееву. Причт Рудоминской церкви, во владении коего состоит этот памятник, во главе со своим благочинным протоиреем Иоанном Шверубовичем счел долгом приветствовать начальника края в этом историческом пункте, представляющем одно из бесчисленных свидетельств русского мужества и беззаветной преданности своему долгу. К 10 часам утра генерал-губернатор прибыл к месту встречи. Принявши от крестьян хлеб-соль он направился к памятнику, у которого о. благочинный встретил его св. крестом и речью, в которой изложил вкратце историю памятника и его значение. После этого начальник края подошел к памятнику, преклонив колено и вознес усердную молитву о упокоении души почивающего под памятником героя. При отъезде Генерал-губернатор спросил у местного настоятеля, во ведении которого находится памятник, на какие средства поддерживается памятник, когда и какая пожертвована сумма, и изволил изъявить желание, чтобы в углублении лицевой стороны памятника, за его счет масляными красками был изображен крест.

Вот что, между прочим, из церковной летописи достоверно известно об этом памятнике и похороненном под ним полковнике Дееве. При усмирении поляков в 1794 году в г. Вильно, храбрый полковник Деев с двумя пушками командирован был от Островоротного пункта к Заречию для отбития другого пункта обороны поляков – призаречных стенных ворот. Во  время формирования еще своего отряда на площади, вдруг из Островоротной башни он был поражен пулей. Пуля эта была направлена рукою лица, призванного по своему сану приносить св. бескровную жертву, рукою ксендза Целицы. Полковник Деев, был один из доблестных героев русской рати. Поэтому поляки решили во что бы то ни стало, и где бы ни было погубить полковника Деева. Голова его дорого была оценена ими; убийство полковника Деева поставлено было в особенную доблесть и заслугу. Потому то и могила Деева, сразу же по смерти его, сделалась предметом особенного уважения со стороны русских воинов и истинных сынов русской земли, так что в том же 1794 г. доставлен был и памятник над нею. Много героев воинов пало тогда в г. Вильно и около Вильно, но ни один не был таков как Деев, говорили все. Он, как сказано выше, был погребен на 8-й версте от г. Вильно, где в то время расположен  был русский лагерь с походною в нем церковью. Над могилой его тогда же воздвигнут был соответствующий времени памятник из кирпичей, имеющий вид высокого и широкого столба с крестом наверху. Памятник этот существовал до 1863 года. При пособии Виленского Свято-Духовского Братства, в 1866 г. он был возобновлен почти заново. Рисунок 1-го памятника в том виде, в каком он имелся до 1864 г., содержится в альбоме рисунков преподавателя Виленской гимназии художника Василия Васильевича Грязнова, а сделан был рисунок с натуры в 1864 г. Он есть и в музее церковно-археологического общества Киевской духовной академии, где хранится также рисунок и настоящего памятника. Павший в 1784 г. 31 июля от руки кармелита Целицы, полковник Деев похоронен на живописном месте: на отлогой возвышенности при дороге от исторического села Немежа на уездный г. Ошмяны. В этом с. Немеж ныне, принадлежавшем графу Тышкевичу, в 1656 году, происходили собрания съезда русских уполномоченных князей Одоевского и Любаво-Ростовского и польских командиров об условиях мира после победоносного взятия г. Вильны царем Алексеем Михайловичем, продолжавшиеся более двух месяцев. На возвышенности, слева от сказанной дороги, виднеется холм, который к полю оканчивается довольно крутым обрывом. На обрыве этого холма, с 1794 г. стоял грубой формы кирпичный столб, подточенный временем и враждебными руками, которые испещрили прибитую к нему доску недружелюбными надписями. Но тогда было время вооруженного мятежа. Добрый и энергичный ревнитель истинно русского дела князь Хованский, частью на средства, предоставленные начальством, частью данные Свято-Духовским Братством, воздвиг на прочном каменном основании каменный изящный столб, увенчанный золотым крестом. В углублении с лицевой стороны помещена св. икона великомученика Георгия; со стороны надпись, гласящая о смиренной доле почившего и годы 1794–1866 – время постройки и возобновления памятника. Памятник этот, по возобновлении, был освящен 21 августа 1866 г. ректором Литовской Духовной Семинарии архимандритом Иосифом (впоследствии Епископом Ковенским, а потом Смоленским), в присутствии главного начальника края, многих военных и светских лиц. На поддержку памятника имеется неприкосновенный капитал, на проценты с коего он, по мере надобности, должен ремонтироваться, но недруги не оставляют памятника в покое. Намеренно его портят. С 1866 г. памятник реставрировался несколько раз. В 1880 г. заново был исправлен, причем сделана около него прочная деревянная ограда, путь к нему от большой дороги вымощен камнем. В последний раз, а именно в 1894 г., памятник был выкрашен и приведен в весьма приличный вид, по усердию, на собственные средства, старшиной Рудоминской волости Иваном Купцевичем (римокатолического исповедования). Надпись на памятнике с западной стороны, в углублении, по-славянски такая: «На сем месте покоится прах полковника Деева, начальника Казанского полка, умершего 31 июля 1794 г. при усмирении возмущения г. Вильно». На северной стороне в углублении, тоже по-славянски, написано: «Поставлен в 1794 г., возобновлен в 1866 г.». С восточной стороны в углублении выделен шестиконечный крест, окрашенный в средине красной краскою. С южной стороны, и также в углублении, приготовлена чисто отделанная каменная доска для надписи, когда будет обновляться сей памятник.

31 июля 1894 г. исполнится ровно сто лет со дня кончины незабвенного полковника Деева, положившего живот свой за веру, царя и отечество и, в особенности за возрождение родного нам западно-русского края. Смеем надеяться, что этот достопамятный день ознаменуется хотя бы торжественным служением панихиды у памятника на могиле доблестного героя полковника Деева» [57]. В назначенное время панихида состоялась. Вот как писалось об этом в

«ЛЕВ»: «31 июля. К 11 часам утра, по окончании божественной литургии в Рудоминской сельской церкви, по направлению к имению Немеж, потянулись толпы крестьян для присутствования при освящении возобновленного на средства Виленского генерал-губернатора, генерал-лейтенанта, сенатора Оржевского, памятника-часовни на могиле полковника Казанского мушкетерского полка М. И. Деева, убитого у Острых ворот в Вильно в польский мятеж 1794 года. У памятника, к которому с почтового тракта Ошмяны ведет тропинка, стояли два столба, перевитые дубовыми листьями: с лицевой стороны памятник был украшен гирляндами из зелени, а крест – венком из живых цветов и зелени. В нише памятника изображено св. распятие, а по сторонам, в форме хоругвей, иконы св. Виленских мучеников Антония, Иоанна и Евстафия и св. архистратига Михаила, под которыми внизу за надписью, кто здесь погребен, были помещены следующие строки:

«Спи мирным сном, ты воин славный – наш герой.
Сто лет прошло… ты здесь, исполнив долг святой
Ценою жизни, ты Литве жизнь, счастье дал,
Костьми ты лег за Русь и край наш дорогой.
Тебе – да будет вечный, в небесах, покой».

 К 11 часам утра прибыл благочинный виленских церквей, протоиерей Иоанн Шверубович со священником Рудоминской церкви отцом Никодимом Колнером и дьяконом Николаевской церкви отцом Ержиковским. В начале 12го часа из Вильно прибыли: управляющий губернией, вице-губернатор Скалон, начальник штаба местных войск, генерал-лейтенант Соболев, его помощник генерал-майор Мельницкий и генерал-майор Волькенау. При стечении соседних крестьян, разодетых в праздничные одежды, с волостным старшиною Купцевичем и писарем Годовнею, Рудоминской волости, – числом до 300 человек, духовенство приступило к освящению возобновленного памятника, причем пели певчие Виленской Николаевской церкви. После молебна Всемилостивому спасу, св. Виленским мученикам Антонию, Иоанну и Евстафию и св. архистратигу Михаилу, было провозглашено многолетие Государю Императору, Государыне Императрице, наследнику цесаревичу и всему царствующему дому, св. Синоду и Преосвященному епископу Иерониму, правительствующему сунклиту, всероссийскому победоносному воинству и всем православным христианам. Затем протоиерей Шверубович обратился к присутствующим со словом, в котором указал на значение возобновленного памятника над могилою героя воина Деева для окрестных крестьян, над которою в течении последнего столетия пронеслось много исторических событий, упомянул о тех великих благодеяниях, какие дарованы и оказаны Русскими Государями крестьянам, в заключение просил помолиться за упокой раба Божьего, воина Михаила. Вслед затем была отслужена панихида, с провозглашением вечной памяти Императрицей Екатерине Алексеевне, в царствование  которой  был  убит  полковник  Деев,  сему  последнему  и  всем православным воинам за веру, Царя и отечество на брани убиенным и многие лета всем присутствующим. При пении «вечная память» народ преклонил колена, а затем присутствующие поклонились у могилы героя, целуя св. крест. Прекрасная солнечная погода благоприятствовала торжеству, после которого Рудоминским волостным старшиною Купцевичем присутствующей интеллигенцией предложена была скромная закуска» [85]. Подобные панихиды осуществлялись, по сообщениям «ЛЕВ» на территории всей Гродненской губернии, по рассказам П. А. Наумюк, они имели место и на гродненском православном кладбище у т. н. «суворовских столпов» – надгробий над братскими могилами русских воинов той поры на протяжении XIX – начала XX веков [139].

Гродненские сюжеты из биографии А. В. Суворова были явлены также в описаниях штурма Праги и взятии Варшавы. Так в своей реляции о сражении за пригород польской столицы полководец среди прочих своих ближайших сподвижников назвал имя генерал-майора Лассия – представителя древнейшего ирландского рода, начавшего служить в российской армии, начиная со времен Петра I. В XIX – начале ХХ вв. О'Бриен де Ласси (таково их полное имя) жительствовали в своем имении Августовок под Гродно (ныне это место находится в черте города по ул. Репина) [142]. Судя по донесению Суворова, он высоко ценил ратные заслуги ирландца: «Генерал-майор Ласси, командовавший первой штурмовой колонною (она состояла из 3-го батальона егерей Лифляндского корпуса и трех батальонов фаногорийских гренадер, трех эскадронов Киевского конно-егерского полка, а также Тульского пехотного полка. – В.Ч.), – столь известен оказанным мужеством под Измаилом, оказал новый опыт такого мужества: всегда предшествуя, строго возбуждал тем бодрость подчиненных. Он первым начал дело, предоставлял все препоны под перекрестными выстрелами от неприятеля, овладел ретранжаментом, отобрал там бывшие батареи, но, к сожалению, тут получил рану в плечо, что принудило его получить команду старшему полковнику Жеребцову [117].

Известно, что после ранения суворовский генерал Борис (Франц-Морис) Петрович Ласси был казанским военным губернатором, потом начальником инспекции губерний Оренбургской, Смоленской, Литовской. Известно также, что вначале он пользовался расположением императора Павла, но вскоре подвергся опале и в 1799 году был уволен с военной службы. В 1805 году по указу императора Александра I генерал Б. П. Ласси был назначен главнокомандующим союзными войсками, собранными для защиты Неаполя от французов. Когда после сражения под Аустерлицем коалиция России и Австрии распалась, генерал с частью русских войск возвратился на родину. Фамилия Ласси передана была племяннику последнему Патрикию О'Бриен, который стал писаться О'Бриен де Ласси. Род этот (графский и дворянский) внесен в первую часть родословной книги Гродненской губернии. Дядя генерала и племянник, служивший в конной артиллерии, были участниками войны 1812 года. В 1817 году после выхода в отставку Патрикий получил от своего дядюшки в наследство имение Августовок, откуда уходили в разные годы для защиты России многие представители этого древнего рода [161].

Имеется в реляции Суворова и упоминание среди «отличившихся храбростью и рвением волонтеров, т. е. добровольцев, и имя «подполковника и кавалера графа Цукато (в некоторых источниках – Цукатто. – В.Ч.) – первого взявшегося за написание полной биографии полководца». Давая свое согласие бывшему подчиненному на такой труд, Суворов в своем ответе на письмо графа Е. Г. Цукато, отмечал: «Ясный и понятный слог, обнаженная истина, основанная на совершенном познании образа моих поступков, должно быть единственными правилами для моего биографа» [117]. К сожалению, нам неизвестно как справился с данными требованиями – напутствия поименованный граф. Однако его потомок-корнет 14-го Ямбургского уланского полка Н. М. Цукотто вошел в историю русской литературы тем, что 5 августа 1870 года стрелялся на дуэли с корнетом этого же полка, литератором В. В. Крестовским в губернском городе Гродно, в урочище «Секрет». К счастью, эта дуэль закончилась благополучно, не нанесла урон здоровью стрелявшихся [142].

В 1795–1797 годах адъютантом у Суворова был А. А. Столыпин – один из родственников будущего гродненского губернатора П. А. Столыпина. Писатель Л. И. Раковский – автор книги «Генералиссимус Суворов» приписал ему заслугу в спасении полководца от нежелательной для него встречи с князем Н. В. Репиным в Гродно в конце декабря 1795 года по дороге из Варшавы в Петербург [97]. Начальник же штаба у Суворова П. И. Ивашев, ехавший в Петербург с полководцем в одном дормезе, передает сложившуюся тогда ситуацию несколько по-иному. Обратимся к воспоминаниям последнего: «К вечеру достигли до последней станции в Гродно; тут главнокомандующий отдельным корпусом князь Репнин имел главную квартиру. Репнин в чине полного генерала был старее графа Суворова, но ожидал уже встретить его со всеми военными почестями, как фельдмаршала своего и начальника. Фельдмаршал узнал на станции о приготовленной для него за 8 верст перед Гродно встрече, приказал мне ехать вперед, отклонить все приготовленные ему почести и явиться от его имени Репнину с извинениями, что от сильной боли в ноге он не в состоянии иметь честь быть у него.

Приготовленной встречею начальствовал бригадир князь Д. И. ЛобановРостовский, с трудом согласившийся не являться фельдмаршалу; получа наконец верное его слово, я поскакал в Гродно, и в ярко-освещенном доме, при блестящей свите, дежурный генерал привел меня в кабинет и представил главнокомандующему, украшенному сединами, всеми знаками и готовому встретить фельдмаршала с рапортом и шляпою в руке; в ту самую минуту, как я объяснял с неловкостью мое послание, послышался почтовый колокольчики дежурный генерал с поспешностью вышел с донесением, что фельдмаршал не удостоил его посетить и принял его рапорт, сказав: «доложите, мой друг, графу А. В., что старик я двое суток не раздевался, вот как видите, во ожидании иметь честь  его  встретить  с  моим  рапортом».  На  7-й  версте  за  Гродно,  я  достиг фельдмаршала; слова князя Репнина поколебали-было его чувствительность, долго размышлял он, не возвратиться ли назад; наконец решил продолжать путь» [117].

Был в биографии А. В. Суворова и третий, уже последний период его пребывания в переделах Гродненской губернии (1797–1799 (1800)) годы. Как известно, за свои ратные подвиги полководцу были пожалованы, среди прочего, имение Ключ Кобринский и земли Кобринского лесничества. В 1797 году новый император Павел I отправил его в унизительную отставку по причине…» отсутствия войны». Опальный фельдмаршал поселился в Кобрине, однако едва «запахло порохом», о нем снова вспомнили. Теперь его противником был Наполеон. За тяжелейшие Итальянский и Швейцарские походы в 1799 году Суворов получил военное звание генералиссимуса. Уже будучи больным, последние месяцы жизни полководец провел в Кобрине и в северной столице [62]. Умер выдающийся полководец 18 мая 1800 года в Петербурге, где и похоронен на одном из кладбищ Александро-Невской лавры. В городе Кобрине (в настоящее время – Брестской области) имеется военноисторический музей А. В. Суворова, здесь уже установлен памятник замечательному военачальнику, внесшему огромный вклад в развитие российского военного искусства. Характерно, что сбор средств на установку здесь памятника полководцу был начат еще в конце XIX века в честь столетия ратных подвигов на белорусской земле [160].

Разумеется, что данная тема не ограничивается настоящей статьей. Важность ее для науки и жизни требует более глубокой и тщательной проработки и осмысления всей разновидности исторических источников.

 Продолжение главы на следующей странице

 предыдущее   -  в начало главы  -  далее

1.2 Белорусско-польские вкрапления в родовых  гербах русских дворянских историков XVIII века

 ХVIII век занимал важное место в развитии русской историографии. Именно в это время в ней завершался общеевропейский процесс превращения исторических знаний в науку, что означало выделение истории из общей суммы знаний о прошлом, подведение под исторические факты определенной философской основы, выработку критического отношения к источникам, установление тесных связей с западноевропейской историографией, создание обобщающих трудов по политической истории Российского государства. Немаловажную роль в этом процессе сыграли труды видных представителей дворянской исторической науки (В. Н. Татищева, М. М. Щербатова, И. Н. Болтина и др.), делавших попытки определить задачи истории с точки зрения своего сословия.

Типичным представителем дворянской исторической науки второй четверти ХVIII века являлся В. Н. Татищев (1686–1750). Его основной труд «История  Российская  с  самых  древнейших  времен»  стал  первым  опытом научного освещения прошлого страны с позиций рационалистической философии. В Татищеве ученый-историк тесно переплетался с политическим деятелем, с администратором и военным специалистом. Его исторические взгляды определялись характером политической деятельности, а изучение российской истории давало материал для политических выводов. Расценивая историю как обобщение опыта прошлого, В. Н. Татищев подчеркивал, что она нужна во всех областях человеческого знания и практической деятельности. Ни одно правительство, считал он, без знания истории не может правильно выполнять свои государственные функции. Да и вообще без знания истории, полагал он, ни один человек «мудр и полезен быть не может».

Давая емкую и развернутую оценку трудов основоположника русской исторической науки, С. М. Соловьев в свое время писал: «Заслуга Татищева состоит в том, что он первым начал дело так, как следовало начать: собрал материалы, подверг их критике…, указал на многие важные вопросы, послужившие темами для позднейших исследований…, одним словом, указал путь и дал средства своим соотечественникам заниматься русской историей».

О причинах обращения В.Н. Татищева к занятиям истории писали В. И. Астахов, С. Л. Пештич, А. Г. Кузьмин, А. Л. Шапиро, А. И. Юхт и другие исследователи. Между тем, отмечая теоретические и практические мотивы, приведшие этого видного представителя дворянского сословия в науку о прошлом, никто из упомянутых специалистов не сказал ни единого слова об его отношении к родовому гербу, отражавшему несомненные заслуги Татищевых перед Отечеством, начиная с древнейших времен. Исходя из заботливого отношения историка к своим далеким предкам и потомству, есть основания утверждать, что он весьма бережно относился к родовым традициям, во многом запечатлевшимся в гербе. Более того, знакомство будущего историка еще в молодости с генеалогическим древом Татищевых, их гербом, в значительной степени стимулировали его интерес к государевой службе, к истории монархического правления и страны в целом.

Вот что представлял из себя этот герб: «Щит, разделенный надвое, в нижней части заключает герб княжества Смоленского: в серебряном поле на траве стоящая черная пушка на золотом лафете с сидящей на пушке райской птицей. В верхней части щита, в красном поле, на золотом древке белое знамя означает доблести рода Татищевых, не щадивших себя в войнах за Отечество в качестве счастливых представителей ополчений. Графская ветвь рода Татищевых, получившая при возведении в это достоинство особый герб, удержала в нем эти же два поля с прибавкой еще третьего – в память пожалования: в золотом поле возникающий государственный двуглавый орел. Это поле в графском гербе верхнее. За исключением его да графской короны (вместо дворянской) над гербовым щитком, отмен никаких нет. Потому что как дворянский герб, так и графский, помещены на развернутой горностаевой мантии, увенчанной русской княжеской шапкой – для указания происхождения рода от князей Рюрикова племени. И хотя, вступив на службу московских государей, предок Татищевых не изъявлял претензий на удержание княжеского титула, довольствуясь дворянскими правами, но происходил он по прямой линии от Мономаха и из старшей линии даже, чем московские государи – из рода Калиты».

Известно, что у внука Мономаха – Ростислава-Михаила Мстиславовича (умер в 1166 г.) был правнук Святослав Глебович (умер в 1310 г.). Его же внук Василий Юрьевич, любимый слуга Ивана III, за искусство раскрытия преступлений при судейском разборе получил прозвище Татьищ, т. е. разыскиватель похитителей. Для детей князя Василия Юрьевича это прозвище стало фамильным и всех их стали величать уже Татищевыми.

В. Н. Татищев безусловно знал, что его родственник Игнатий Петрович был храбрым воеводой при Иване Грозном и отличался дипломатическими способностями. В первый год воцарения Федора Ивановича его посылали на встречу со шведскими уполномоченными на реке Плюсе, близ Нарвы, для заключения мирного трактата; при царе Борисе Годунове он был воеводой в Рязани, думным дьяком и умер в 1604 году в должности царского казначея, т. е. хранителя государственных драгоценностей и костюмов. Знал историк и о том, что внук Игнатия Петровича – Михаил Юрьевич был уже боярином и умер в 1701 году, имея почти сто лет, одним годом не дожив до смерти младшей дочери, ставшей матерью царицы Прасковьи – супруги соправителя Петра I Ивана Алексеевича [40].

Таково было место в истории государства Российского представителей старшей ветви фамилии дворян Татищевых. Вторая из старших ветвей пошла от младшего сына Федора Большого Васильевича – Матвея Федоровича, один из праправнуков которого Никита Алексеевич и стал отцом историка и политического деятеля В. Н. Татищева. Положение Татищевых в обществе укреплялось по мере того, как увеличивалась вероятность наследования престола потомством царя Ивана V. В 1691 году Михаил Юрьевич получил боярский чин, а Никита Алексеевич почетное поручение Поместного приказа для разбора поземельных фортов в Дмитровском уезде. В 1697 году Никита Татищев принимал участие в строительстве фортификационных сооружений под Азовом и Таганрогом. Возрастали в его время и его поместья. В связи с рождением царевны Анны сыновья Никиты Алексеевича, десятилетний Иван и семилетний Василий (будущий историк), были пожалованы в стольники. Так началась придворная служба Василия – первая его жизненная школа.

Хотя с кончиной царя Ивана Алексеевича Татищевы должны были покинуть придворные должности, близость их к дому царицы Прасковьи сохранялась. Василий до конца жизни царицы был в нем своим человеком, имея здесь и друзей, и недругов. Соприкосновение в детстве с самыми верхами государственной системы, несомненно, оказало влияние на формирование мировоззрения и в какой-то мере характера Василия Никитича. Широкий государственный кругозор был ему как бы задан с детства. С этого же времени ему стали свойственны и весьма многих раздражающие независимость суждений, и чувство собственного достоинства. Эти качества характера В. Н. Татищев сохранил и в последующей своей не только военно-административной, но и научно-исторической деятельности. Будучи приближенным к Петру I, он показался последнему многообещающим офицером, проявлявшим расторопность и усердие в несении важной для государства службы. Признавая, что «монархическое правление государству нашему протчих полезнее», историк считал, что всем в своей жизни он обязан Петру Великому. Офицер Татищев явно выделялся на фоне своих сверстников самоотверженностью и результативностью выполнения любых поручений. Такое  служение  он  рассматривал  как  завет  предков  и  напутствие     отца «служить государю честно». Василий Татищев неоднократно оказывался в поле зрения Петра. Пути их пересеклись и в величайшем событии Северной войны – Полтавской битве 1709 года.

Бригада, в которой находился Татищев, подверглась мощнейшему натиску со стороны шведов. Накануне, 26 июня, один унтер-офицер Семеновского полка «немчин», перебежал к врагу. Предвидя, что перебежчик укажет шведам наиболее слабые звенья в русском войске, Петр I распорядился переодеть вновь набранный полк в иную форму, а их мундиры надели солдаты одного из лучших полков – Новгородского. На первый батальон Новгородского полка и обрушили свой удар шведы. Драгуны же, входившие в ту же дивизию (в числе которых был и Татищев), видимо, не были своевременно уведомлены о переодевании, проведенном к тому же в считанные часы. Поэтому они и приняли своих за шведов.

Петр сам взял на себя командование дивизией, а после того, как первый батальон Новгородского полка, понеся большие потери, начал отступать перед превосходящими силами противника, возглавил второй батальон и повел его в наступление. Именно в это время пуля прострелила ему шляпу. Естественно, что драгуны стремились не отстать от ринувшегося в битву царя. Татищев оказался рядом, когда и его встретила шведская пуля. «Счастлив был для меня тот день, – вспоминал он позже, – когда на поле Полтавском я ранен был подле государя, который сам все распоряжал под ядрами и пулями. И когда по обыкновению своему он поцеловал меня в лоб, поздравляя раненых за Отечество. Счастлив был тот день…».

Быть полезным государю и государству Российскому Татищев стремился всю свою жизнь как при исполнении своих служебных обязанностей, так и при создании своей «Истории». Подчинение всего себя идее «государственной пользы» делало Татищева мыслителем неоднозначно осознающим себя в социальном плане. Дворянским историком его можно считать лишь в той мере, в какой российское государство ХVIII века было дворянским, да может быть, и в силу некоторых унаследованных им традиций, включая семейные. Экономические и административные меры, предлагавшиеся Татищевым для пользы государства, Петр I выслушивал с явным интересом, хотя и не спешил воплощать их в жизнь. И вообще Татищеву было трудно уразуметь, почему многие из тех в окружении царя, кто постоянно говорил о государственной пользе,  не  хотели  принять  предложений,  имеющих  в  виду  как  раз  общий интерес. Ошибка историка заключалась в том, что он переоценивал «честность» и приверженность государству дворянского сословия. Татищеву казалось, что он говорит на языке, понятном для всех дворян, а дворянство в лице Сената и многих других администраторов увидело в его речах и трудах угрозу для своих привилегий  и  побуждение  к  отрабатыванию  того,  что  давалось  даром  как «первому» сословию. Трагедия Татищева заключалась в том, что в условиях ХVIII века было слишком мало шансов на принятие его предложений каким-либо возможным правительством.

Будучи рационалистом, историк признавал необходимыми условиями обеспечения порядка и процветания страны патриотизм и просвещение. Вместе с тем, он отмечал, что «страсть самолюбия или самохвальства – плохие советчики историка. Историк должен знать правду и стремиться к ней. При этом ―о своем отечестве историк ―всегда более способа имеет правую написать, нежели иноземец…. Историк не должен приукрашивать историю своей страны. Однако необходимо, писал Татищев, «не токмо нам, но и всему ученому миру, что через нея неприятелей наших, яко польских и других, басни и сусчие лжи, к поношению наших предков выраженные обличаться и опровергнуться» [61].

Царствование Петра I послужило темой ряда исторических работ, принадлежащих перу его ближайшего сотрудника Бориса Ивановича Куракина (1676–1727), женатому на сестре первой супруги Петра I А. Ф. Лопухиной. Герб князей Куракиных был следующим: «щит, разделенный на четыре части: в первой и четвертой частях – герб королевства Польского: в красном поле белый одноглавый орел с распростертыми крыльями. Во второй части герб Новгорода Великого: в серебряном поле малиновый стул, на котором поставлены крестообразный державный жезл и длинный крест; над стулом тройной подсвечник с горящими свечами, а по сторонам стула два черных медведя, стоящие лапами на золотой решетке. В третьей части – в голубом поле серебряный крест, под ним золотой полумесяц рогами вниз, а под полумесяцем серебряная шестиконечная звезда; посредине герба малый щиток с гербом Великого Княжества Литовского: в красном поле всадник, скачущий на белом коне с поднятым мечом. На гербе – княжеская мантия и российско-княжеская шапка» [37]. Родоначальником Куракиных был московский боярин и воевода, князь Федор Андреевич Курака. Сам он был бездетным, но четыре его брата – бояре Ивана Грозного (Дмитрий, Петр, Иван и Григорий) имели немалое потомство. Наиболее ярким представителем этого аристократического рода и был Б. И. Куракин. Участник многих военных походов, начиная с Азовского и вплоть до Полтавы, Куракин в последующем прославился не только как видный российский дипломат, мемуарист, автор большого эпистолярного наследия, но и как историк. В своих политических взглядах Куракин симпатизировал потомственной аристократии, которую он считал несправедливо обиженной Петром. Исторические познания Куракина были непосредственно связаны с его дипломатической деятельностью. Ему в качестве посла при  разных европейских дворах надо было знать не только отечественную историю, но и всеобщую. Нередко приходилось составлять для себя своего рода исторические справки, прибегая и к истории своего герба и рода. Его перу принадлежат: «Дневник и путевые заметки», «Жизнь князя Бориса Куракина», «Записки о русско-шведской войне», «Гистория о царе Петре Алексеевиче» и др. Наиболее заслуживающим историографического изучения представляется сочинение Куракина о Петре 1. Это часть большого, но незавершенного труда «Гистория Славянороссийской империи», в основу которого были положены как письменные источники, так и личные воспоминания автора. Куракин предполагал вкратце остановиться на происхождении славян и русского народа, а также рассказать о начале князей по киевской линии. Разумеется, аристократическое происхождение исследователя сказалось и на восприятии им исторической действительности. Так он намеревался изложить не только историю всех ветвей Рюриковского рода, но и «фамилии выезжих», т.е. рода Куракиных, которые вели свое родословие от полоцкого князя Изяслава. Из «Гистории Славяно-российской империи» читатель узнает о крещении Руси, обычаях, княжеском правлении и времени, когда Русь становится суверенной страной. Описание конкретных исторических личностей начинается с Ивана III и заканчивается Петром I и его ближайшим окружением. Интерес к сильным мира сего пронизывает весь этот труд Куракина. «Характеры» исторических лиц во многом определяют, по мнению автора, все происходящие в мире события. История – это поле борьбы отдельных характеров, причем жизненный успех чаще всего зависит от счастья, случая, «фавора» [158].

Крупнейшим представителем русской историографии второй половины ХVIII века является стойкий поборник дворянских прав и привилегий князь М. М. Щербатов (1733–1790) – аристократ по происхождению, общественному положению и по убеждениям. Последнее в немалой степени объяснялось семейными традициями его фамилии, а также родовым гербом: «черный одноглавый коронованный орел с длинным серебряным крестом в правой лапе, закинутым на левое плечо и с распростертыми поднятыми вверх крыльями, представляет черниговский герб; в нем изображен в центре большого гербового щита, рассеченного на четыре части, еще маленький щиток с золотым полем. В остальных четырех разделах щита: в первом и четвертом киевский герб – в лазуревом поле ангел в серебряной одежде, имеющий в правой руке обнаженный серебряный меч, а в левой – золотой щит. Во второй же и третьей частях щита в черном поле изображена серебряная крепость с башнями и воротами. Щит гербовый помещен на развернутой горностаевой княжеской мантии и увенчан княжеской короной. Эмблемы герба указывают на происхождение рода Щербатовых от киевского и черниговского князей Рюрикова дома, а именно от потомства второго сына Ярослава I – Святослава Ярославовича (умер в 1076 году), которому приходился потомком в шестом колене (от Рюрика в ХI по родословию) св. Михаил Всеволодович, родоначальник нескольких княжеских родов, в том числе Одоевских, Барятинских, Горчаковых, Оболенских. Из рода же Оболенских происходил родоначальник  рассматриваемого  нами  рода  Щербатовых  –  князь  Василий Андреевич (лицо ХVII колена от Рюрика, жившее в ХV веке)». Будущий историк родился в семье генерал-майора князя Михаила Юрьевича Щербатого (1678–1738), приходившегося внуком окольничего царя Ивана IV Грозного, от третьего брака генерала.

Подобно другим представителям знатных дворянских фамилий, М. М. Щербатов в тринадцатилетнем возрасте был определен в гвардию, но сразу после издания в 1762 году «Манифеста о вольности дворянской» оставил военную службу. Будучи депутатом Екатерининской комиссии для составления нового свода законов, Щербатов весьма активно выступал в ней за развитие дворянского самоуправления и дворянского сословного суда, за замкнутость высшего сословия и против петровской «Табели о рангах», открывавшей доступ в дворянство недворянам. Несмотря на то, что Щербатов  был  одно время президентом Камер-Коллегии, ведавшей денежными доходами, а затем сенатором, он не стал поборником екатерининских порядков. Губернская реформа 1775 года дала, по его мнению, слишком большую власть губернаторам и слишком малую – губернским предводителям дворянства, а привилегии, предоставленные дворянам жалованной грамотой 1785 года, он считал недостаточными.

В полном соответствии со своей политической программой защиты всех привилегий дворянства и его прав на соучастие в управлении государством Щербатов     создал           и     свою     схему     русской     истории.     История «единовластительства или самодержавия», как основной стержень истории России дополнялась у него второй темой – доказательством исторической роли русского дворянства. В понимании Щербатова дворянство – не антагонист, а законный   преемник   боярства,   объединяемый   с   ним   общим   понятием «аристократия». Обоснование необходимости единения царя с аристократическими кругами, в том числе и со Щербатовыми, проходит у историка через всю его «историю России с древнейших времен», а также публицистику. Определенной политической задаче отвечала также работа М. М. Щербатова «О древних чинах, бывших в России, и о должности каждого из оных (1776 год). Крайне противоречиво отношение историка к Петру 1 и его реформам. В работе «Рассмотрение о пороках и самовластии Петра Великого», написанной в 1782 году, он говорил, что политика Петра на двести лет ускорила развитие России. Одновременно с этим он считал, что его преобразования привели к «повреждению нравов» в России и умалению роли знатных боярских родов».

Значительный след в русской историографии второй половины ХУШ века оставил другой дворянский историк И. Н. Болтин (1735–1792). Происхождение его рода относится к ХIV веку. Стрийковский приписывает Ольгерду поражение в Подолии, близ Синих вод, монгольских князей Кутлуаока, Кичибея и Димейтера в 1331 году. Первый из них после этого  при  Иване Калите переселился в Москву, где принял православие с именем Георгия, а затем женился на русской и прижил с ней сына Михаила, известного под именем Болт. Его сын Матвей первый стал писаться Болтиным, и от него пошла эта дворянская фамилия. Потомство от Бориса Болтина продолжалось его сыновьями: Степана, Алексея (Баима) и Никиты. У Степана был сын Никита, а у Никиты Борисовича сын Иван Никитич, ставший генерал-майором, прокурором военной коллегии и ученым-историком. Герб рода Болтиных издревле был у этой фамилии, причем в нарушении науки гербоведения щитодержицы герба – лев и единорог были помещены в нашлемнике сверх намета. Сам же герб – «в красном поле ездок в татарском одеянии, на белом коне, обращенный в левую сторону и держащий серебряный меч, поднятый вверх. Намет красный с подложкою золотом».

Отношение Болтина к истории довольно оригинально. Он не получил систематического образования, но по внутренним побуждениям в течение всей своей жизни упорно учился, причем читая отечественную и западноевропейскую историческую литературу, делая многочисленные выписки. Вероятно, эти знания вместе с ним и умерли бы, если бы во Франции не увидела свет клеветническая работа Леклерка, посвященная истории России. Разбирая  книгу  француза,  Болтин  вольно  или  невольно  задел  Щербатова. «Примечания» Болтина на работу Леклерка и Щербатова и его «Ответ» на письмо князя Щербатова явились основными трудами 50-летнего историка, в которых достаточно цельно представлено все его научное мировоззрение.

В отличие от практического изложения русской истории Щербатовым Болтин ставил и пытался решить общеисторические вопросы: об отличии русской истории от западноевропейской, о происхождении русского народа, о возникновении крепостного права и т. д. В то время, когда еще господствовало в науке правило, по которому историк не должен иметь ни отечества, ни родственников, ни друзей, Болтин думал уже совсем иначе, полагая, что историк «… не должен закрывать или превращать истину бытий по пристрастию к своему отечеству, к родственникам, друзьям своим, но всегда и при всех говорить правду, без всякого лицеприятия». Если Щербатов и его предшественники в основу исторических событий клали действия отдельных лиц, то Болтин искал общую причину, от которой зависел весь исторический процесс в целом. Он говорил о влиянии среды на развитие человеческого общества, нравов людей на законы, которыми они живут. Рассматривая проблему возникновения крепостного права на Руси, историк ставил его развитие в зависимость от злонамеренной воли дворян. Несмотря на такого рода критические замечания, Болтин был убежденным монархистом. «Пусть всякий думает о вещах по-своему, но делает только то, что повелевает законная власть», – подчеркивал он. В. О. Ключевский в статье, посвященной И. Н. Болтину, справедливо писал: «У нас нередко повторяют, что впервые сказал Болтин, и очень редко припоминают, что Болтин первый сказал это». В отличие от своих предшественников и современников Болтин не преклонялся перед деяниями своих предков, полагая, что они не могли действовать так, как бы хотелось нам, ибо они были людьми своего времени, причем со своими положительными и отрицательными чертами в поведении. Однако определенный жизненный опыт они нам все-таки передали. Таким образом, можно сказать, что родовые гербы русских дворянских историков ХVIII века вольно или невольно оказывали на них определенное воздействие как в концептуальном плане, так и в конкретно-фактологическом рассмотрении.

предыдущее   -  в начало главы  -  далее

предыдущее   -  в начало главы  -  далее

 1.3  М. О. Коялович о внутреннем быте славян и их участии в оборонительных войнах

 Научное наследие нашего земляка – профессора Санкт-Петербургской духовной академии М. О. Кояловича (1828–1891) долгие годы находилось в забвении. На сегодняшний день уже немало сделано по освобождению его имени и исторического мировоззрения от налета идеологической зашоренности. Однако данное обстоятельство нисколько не поколебало традиционных критиков Кояловича. В недавно вышедшем сборнике научных статей «История Польши в историографической традиции XIX – начала ХХ вв.» вклад замечательного ученого в изучение истории наших западных соседей поляков    не    только    искажается,    но    и    извращается    высокомерным «похлопыванием профессора по плечу». Такого рода выпады не имеют ничего общего с научным анализом, они не только не возвышают, а наоборот, принижают взявшихся за такое непотребное дело. Чего хотя бы стоит высказывание одного из авторов о том, что «М. О. Коялович очень редко высказывался о Польше в благожелательном тоне». С ним отчасти можно согласиться лишь по отношению замечательного историка к Речи Посполитой, а если точнее, то с ее печальным крушением. Сравнивая общественный строй данного государственного объединения и России, Коялович неоднократно высказывался в пользу российской государственной традиции, тесно связанной с православием, самодержавием, народностью, в то время как в Польше этим всенародным правом пользовалась только шляхта. К причинам «падения Польши» Коялович относил не только слабость государственной власти, отсутствия ее поддержки со стороны крестьянства, нравственную распущенность шляхты, но и другие причины.

Считая, что разделы Речи Посполитой были неминуемы, ученый приветствовал присоединение белорусских и украинских земель к Российской империи, поскольку оно «возродило старорусское единство», благодаря которому воскресла народная русская сила, сбросившая с себя «с поразительной легкостью не только государственное, но и духовное иго».

Отмечая положительное значение воссоединения русских земель в связи с разделами Речи Посполитой, Коялович при всей своей антипольской настроенности резко оспаривал ту часть этой «исторической работы», которая под влиянием в первую очередь немцев, привела к уничтожению государственной самостоятельности этнографической Польши». Что еще раз подтверждало, что Коялович никогда не был врагом поляков, что он понимал и сочувствовал настоящей подлинной Польше, и резко протестовал против той ее реакционной части, которая стремилась и стремится поглотить белорусские и украинские земли. Весь смысл польской цивилизации здесь, по утверждению историка, заключался в желании обогатиться за чужой счет и превратить белорусов и малороссов в «состояние грубой массы, которая должна была служить чужому государственному идеалу».

К наиболее отрицательным последствиям польского владычества в Западной Руси ученый относил и «разрыв между высшими и низшими слоями», приведший к тому, что народ ее «оказался в уединении и не имеет выхода к лучшей жизни». Даже деятельность здесь польских просветителей породила группу талантливых людей, оторвавшихся от своей исконной русской духовности, но так и не признанных Польшей безоговорочно своими. К таким людям он, в частности, относил и Адама Мицкевича, «который не видел, не понимал и не чувствовал больной стороны западнорусской жизни, не встал на сторону своего загнанного народа, а сделался польским шляхетским поэтом». С таким же скептицизмом относился Коялович и к другим своим землякам, отдавшим свои таланты и общественную активность идеалам, по сути дела чуждой им государственности и культуры. Вся надежда этих «литвинов» на достижение «самостоятельности и политической независимости Литвы в лоне польской цивилизации» неминуемо закончится, предупреждал ученый, тем, что имело место и прежде — «слиянием с Польшей». Увлечение западными теориями, по Кояловичу, пагубно отражается на поисках просвещенной местной интеллигенции, да и «белорусское племя такое близкое к великорусскому, что никакой сепаратизм не может иметь в нем силы». Считая его порождением иноземного влияния, он писал: «Мы не придерживаемся такой теории, что каждая народность должна представлять собой державу. Такую теорию мы считаем деспотичной и злонамеренной... Сильная же державная идея способна

«притянуть к себе разные части, оторванные от них различными несчастливыми историческими обстоятельствами». Коялович был убежден, что «только в единстве с Восточной Россией любовь к Белоруссии может иметь законное действительное проявление», ибо «с Востока  принесены  в Белоруссию и разделы Польши и освобождение от крепостничества. А что пришло с Запада? Евреи, иезуиты, уния, гибель народной интеллигенции. Для западно–русского человека не должно быть сомнений куда ему идти — на Восток или на Запад».

Историк высказывал горькое сожаление по поводу жестокой расплаты западноруссов за союз с Польшей, так как в этом союзе они потеряли не только свою аристократию, свою веру, культуру, но и то, что «оказалось у них слишком много людей, испорченных Польшей и тянувших к ней назад».

Много претензий к «польскому наследию» в Беларуси имелось у историка и к другим периодам истории, включая и современность. Иногда его, особенно в публицистике, заносило излишне вправо, но недругом поляков и Польши он не был. Этот конкретный факт его биографии и творчества нашел отражение  в  большинстве  его  научных  трудов,  посвященных  славянской проблематике, включая и «Лекции по русской истории», прочитанные им студентам Санкт-Петербургской духовной академии в 1888–1889 учебном году и увидевшие свет спустя столетие, в 2008 году, под моей редакцией. Акцентирование внимания на данное наследие замечательного земляка объясняется еще и тем, что большинство современных его недругов игнорируют и знать не хотят содержания этих «Лекций», столь убедительно опровергающих ангажированность упомянутых «даследчыкаў».

Особенно интересен и убедителен М. О. Коялович в трактовке догосударственного периода истории славян (Лекция I). К этой теме ученый приступил после глубокого источниковедческого и историографического анализа темы, исходя из реальных достижений тогдашней науки. Кроме письменных памятников, ученый использовал при изучении древнейшей истории славян филологические и археологические данные. Находя славян на их исторических местах, указанных еще Нестором, Коялович приходит к мысли, что они жили здесь в Европе, т. е. задолго до Рождества Христова. Постоянными историческими соседями славян были литовские, латышские, эстонские племена, старшими соседями славян были греки в их колониях по берегу Черного моря. По мнению историка, «сами славяне не только не помнили о пути, которым они пришли в Европу, но и не помнили о своем азиатском происхождении».

Что касается культурного состояния древних славян, то лингвистические данные подтверждают, что они были «народом культурным еще до раздела своего на племена». М. О. Коялович писал: «Составляя один народ они знали неподвижные жилища, обставленные разнообразной утварью. Всем славянским наречиям общи названия: дом, двор, дверь, окно, печь; из области земледелия: плуг, рало, серп, сноп, жито, пшеница, ячмень, овес, просо, лен, конопля; из растений – плодов: яблоки, груши, сливы, огурцы, горох, дыни; из культурных животных: овца, коза, свинья, корова, конь, осел, собака, гусь, утка, курица; пчела; из металлов: золото, серебро, олово, медь, железо. Известны были также слова: шить, ткать, варить, молоть, писать. Русские блины – старинное кушанье славян». Большое влияние на жизнь и места проживания славян оказали кочевые племена. «Трудно думать, – говорил М. Коялович, – что во всех этих переворотах и сношениях славяне не выработали известных форм государственности, не селились в общины. Греческие писатели этого времени ничего не знают о событиях внутренней жизни славянских племен, поэтому прямых исторических свидетельств нет, а могут быть только косвенные данные филологии и археологии. Названные науки могут дать всего более для изучения этого времени и опровергнуть дутые немецкие теории о расселении славян. Начало таким исследованиям положено уже Забелиным, Иловайским, Самоквасовым и др».

«Если взглянем, – говорил историк, – на первую карту атласа Замысловского, нас поразит страшное пространство, занимаемое славянскими племенами. Всех славян обыкновенно делят на сев.-восточных и юго-западных, по направлению Карпатских гор и по различию наречии. Резкое деление славян произвели румыны и мадьяры (X в.), которые, как клин, врезались в среду славянских племен и разобщили южных славян с их северными и восточными братьями. Это разобщение повлияло на развитие особенностей в языке, обычаях, нравах отдельных славянских племен, но за всем этим всякому исследователю бросается в глаза поражающее единство культурных форм жизни, которое свидетельствует о поражающей этнографической силе и жизненности славян».

В общих чертах положение славянских племен до возникновения у них государств М. О. Коялович представляет следующим образом: «Представим себе пространство между Лабой (Эльбой) и Вислой. Посреди этого пространства течет Одра. На этом пространстве мы увидим следующее. Славянские племена, ближе других соприкасавшиеся с иноземцами, удержали за собой родовое название – «словени», т. е. люди, которых можно понять, в противоположность иноземцам, которые для славян были немцами, т. е. немыми, говорящими непонятным языком.

Таким  образом,  мы  перечислили  группы  славян  западных  и  южных.

Теперь перейдем к восточным группам.

На востоке жили следующие племена: угличи и тиверцы  между Днепром, Днестром и до Дуная; выше их были поляне, а западнее – волыняне; севернее – древляне при Припяти; за Припятью – дреговичи, а далее большое племя Кривичей по Зап. Двине и в верховьях Днепра. На восточной стороне Днепра жили северяне до Чернигова. На востоке от них жили вятичи, а на западе – радимичи, а на самом севере в пределах финских жили славяне.

Из всех этих племен два племени исполняли как бы особую историческую миссию – умиротворяли крайности других племен. Это: 1) словаки, служившие промежуточной группой между западными и восточными славянами, будучи по бытовому укладу к чехо-моравам ближе, а по языку к восточным своим соседям — угорским русским. Они же выносят на своих плечах вековую борьбу за славянство с захватившими их мадьярами; 2) белорусское племя – самое мягкое и выносливое, терпевшее разные невзгоды и разгораживавшее собою более резкие по характеру и стремительные племена».

При исследовании вопроса о внутреннем быте славян М. О. Коялович делал упор на оседлости жизни славян, их семейной жизни, а также на том, как группировались их семьи, какое значение имело у славян так называемое родовое начало и т. д. С этими вопросами естественно связывались у него и другие вопросы: о землевладении, о городах и о военном деле.

Об оседлости племѐн описал: «Мы знаем, что уже Геродот свидетельствует о некоторых племенах, которые жили около Днепра и в которых, с большою вероятностью, можно усматривать славян, что они жили оседло и занимались земледелием. Но, кроме того, мы имеем и положительные свидетельства об этой оседлости славян, а именно: свидетельства Прокопия, Иорнанда, Маврикия – писателя VI в. и Гельмольда – писателя XII в. Прокопий говорит, что славяне живут в дрянных избах, разбросанных на большом расстоянии.   Очевидно,   что   речь   идет   о   земледельческих   племенах.   По свидетельству Маврикия, славяне жили в местах, у рек, болот и озер и вообще в местах неприступных. Можно думать, что Маврикий говорит о кочевых славянах, но он свидетельствует также и о том, что у славян были особые укрепленные места. Впрочем, как бы кто ни понимал свидетельства Прокопия и Маврикия, об оседлости славян ясно говорит Гельмольд. По словам этого писателя, славяне не заботятся об устройстве хороших изб, а плетут их из хвороста. Едва раздастся клик военной тревоги, славяне берут хлеб, закапывают его вместе с золотом, серебром и др. драгоценностями в яму, берут жен и детей в надежное убежище, а на месте их поселения остаются одни избы, которыми они нисколько не дорожат... Отсюда видно совсем не то, что из показаний Прокопия и Маврикия, ибо славяне представляются имеющими золото, серебро и драгоценности, хотя и живут в дурных избах.

Нужно сознаться, что как по вышеуказанным свидетельствам, так и по некоторым другим домашний быт древних славян представляется во многих отношениях слишком грубым и неприятным. Прокопий, например, говорит, что славяне едят, что попадется; наш летописец Нестор также говорит, что славяне живут в лесах и едят все нечистое. Но эти все писатели говорят так о славянах не потому, что и в самом деле домашний быт славян был так грязен, а более потому, что каждый из них смотрел на этот быт со своей точки зрения и судил о нем поэтому так или иначе: Маврикий – как император, Прокофий – как образованный грек и Гельмольд – как писатель и проповедник, естественно, находили жизнь славян грубою и непрочною; Нестор – как человек религиозного настроения находил языческую жизнь славян подобной жизни зверей.

Скудные сведения об оседлости славян и их домашнем быте дополняются свидетельствами о других проявлениях их жизни, например о жизни семейной. Но и с этими свидетельствами нужно обращаться внимательно и осторожно, так как и здесь есть много неприятных сведений о славянах».

О семейной жизни: « Мы имеем три вида заключения брака у славян: брак с согласия родственников жениха и невесты, похищение насильственное и похищение после предварительного соглашения между женихом и невестою. Было у славян и многоженство. Нестор говорит, что у радимичей, вятичей и северян был обычай иметь по две и по три жены. Это подтверждается и свидетельствами некоторых иностранцев. Но, с другой стороны, те же иноземцы хвалят и целомудренность славянских женщин, и преданность их своим мужьям. Маврикий, например, говорит, что они выше всего ценят блага семейного очага и утешаются в потере мужей добровольным убиением себя. Само собой разумеется, что не убивали себя жены, у которых были дети. Такие женщины получали полную равноправность с мужчинами и назывались «матерыми вдовами». По «Русской правде», они имели право жить при своих детях и иметь свое собственное имущество и  хозяйство; между прочим, из этого права впоследствии выродилось право женщин выходить на поединок. Иностранцы хвалят такое высокое уважение славян к родителям и вообще к старшим. Мы имеем разные из внутреннего и внешнего быта доказательства, что старшие имели громадное значение в роде: они были первые советники и руководители всем родом. Их души, после смерти их или так называемые домовые, были почитаемы божескими почестями. Главою семейства был отец. По смерти место его занимал брат или старший сын, который и решал все недоразумения между семейными. Делиться славяне не любили».

Историк повсеместно поддерживал большую роль в общественной жизни славян вече: «Веча существовали во всех городах, в старейших городах земель и волостей, в отдельных городских общинах. Но власть каждого веча распространялась только на территорию, ему принадлежащую. Поэтому, так как власть старейшего города земли простиралась на всю землю известного племени, то к вече его имело значение для всей этой земли; было племенным вечем; так, например, в Новгороде, Ростове и в др.». Или же племенное вече составлялось из соединения в главном городе с его вечем вече пригородов. На вечах требовалось единогласие. По понятиям некоторых историков, это требование есть признак неразвитой культуры древних славян. На  самом деле: если на вечах решались дела нравственного характера, то разногласия не могло быть. Разногласие возможно и даже нужно в вопросах формального характера. Дела, решавшиеся на вечах древних славян, не требовали никаких технических сведений, а требовали только развитого нравственного чувства. Историк не должен смущаться тем, что когда на вечах добивались единогласия, были некоторые шероховатости: драки и прочее.

Замечательно, что польское племя, чудовищное искажение славянских начал, сохранило, однако, некоторые из этих начал; в нем с упорством сохранялся сейм, на котором требовалось единогласие. Отсюда польское – «liberum veto» – право каждого не соглашаться с сеймовым постановлением. Если же хоть один не соглашался, то и все сеймовое решение пропадало.

«Единодушие, – подчеркивал историк, – однако, не было уделом славян; напротив, среди них царствовало разъединение. Маврикий пишет: «Племена славянские не имеют общего начальника, почему нелегко заключать с ними договора: что решают одни, на то не соглашаются другие, враждуя  между собой. У них много начальников, а потому во время войны выгодно и легко разъединить их». Массуди также свидетельствует о множестве распрей между славянами. А Альбекри прямо выражается, что только разъединение и междоусобия сдерживают славян, а если бы соединились, то легко победили бы весь мир. Иногда, впрочем, объединялись целые группы и тогда составлялись союзы. Союзы были развиты у балтийских славян; так, около бодричей группировались вагры, гриняне и др.; вокруг лютичей – тоже несколько племен ратторян. Были союзы славян, живших по Эльбе; затем — союзы даже поморян. Самые бодричи и лютичи постоянно враждовавшие между собой, соединились, затем тем, для общего противодействия Карлу Великому. И у нас также до призвания князей были союзы. Таковы, например, волынский союз, союз новгородцев, кривичей с участием даже финских племен; союз областей древлянских, образовавшийся для сопротивления Игорю и Ольге; летописец, рассказывая о походе Олега под Византию, дает основания заключать о сосуществовании союза у славян».

Отмечая, что по данному вопросу существует громадная литература, М. О.   Коялович  демонстрирует в    своих «Лекциях» блестящее  ее знание:
«Историки расходятся в решении его, смотря по тому, какой момент русской жизни они берут для построения своей теории первоначальное ли поселение славян в чужой земле, или постепенную мирную колонизацию. Забелин (в 1м т. «Истор. рус. жизни») берет последний момент. Он говорит, что города возникали путем договорных соединений для торговых и военных целей, судных и административных. Иловайский в своей «Истории» решает вопрос иначе. Он говорит, что дружины выделялись из народа под начальством князей и жили в укрепленных местах-городах, где окрестное население на случай опасности находило себе защиту. Ключевский полагает возможным указать даже происхождение важнейших наших городов: когда авары разгромили славян и поселились между ними, то славяне в  качестве прикрытия начали устраивать города, которые приобретали в то же время и особенно при хазарах и торговое значение. Когда затем хазарское  царство стало разрушаться от напора печенегов и сами славяне подвергаться набегам последних при близком соседстве, то у славян стали организовываться военные дружины, которые в качестве опорных пунктов нуждались в городах: опять возникло много городов с военным значением. Ходаковский, основываясь на мнении Шлѐцера, что в России до половины IX в. не было ни одного города, собственно ими называемого, все существующие древние городища и остатки городов признал местами языческого богослужения древних славян, священными насыпями; мнение это принимали и Шафарик, и Погодин, но в настоящее время оно оставлено. Фактические данные представляют дело так: несомненно, города, например у угличей и тиверцев, имели военное значение; их было много и развалины их сохранялись до времени Нестора; само положение их указывает на военное назначение: тут, как известно, проходили во время великого переселения гунны, авары и др. Особенно много городов было на севере и востоке России. Вся страна была как бы усыпана городами. Исландские саги говорят о ней как о стране городов. Важные города были на торговом пути, потому что места остановки товаров требовали достаточного укрепления. Таковыми городами у болгар были Преслава, куда во времена Святослава сходились богатства из разных стран; Киев, который, по словам Нестора, стоял выше городов окружавших его племен. Новгород, главным образом, в силу торгового значения сделался центром окрестных славянских земель и подчинил себе чудские; подобное же значение имели Смоленск на Днепровском пути и Полоцк на Двинском пути. Такие города, как Киев, Переславль, Любеч, имели как торговое, так и военное значение, существуя с давнего времени, уже для Константина Багрянородного будучи древними. По Ключевскому, они находились даже вне племенных групп.  У  западных  славян  города  имели  военное,  торговое,  религиозное значение. У бодричей был Старгород, у лютичей – Радегост (или Ретра), у поморян – Щетин, Колобрег (Кольберг), Гданьск; на месте Берлина был славянский Перевоз.

По мнению историка, «природа наделила славян богатыми качествами. Арабский писатель Фоцлан (III в.) так описывает древних славян: «Никогда я не видал таких рослых людей: они высоки, как пальмы, и весьма румяны, так что на востоке всех румяных называли ―саклавами, т. е. славянами».

Как же они относились к войне? Древние славяне выступали на войне как европейцы, а не азиатцы; выступали для защиты, а не для нападения. Еще Тацит заметил эту особенность и на основании ее причислял славян к германцам, а не к сарматам. В войне всегда славяне изыскивали наилучшие способы для защиты. Защита была основной целью славян. Греческие писатели Прокопий и Маврикий представляют и виды этой защиты. По их указаниям, славяне пользовались для защиты природными условиями – ущельями гор, реками, лесами. Маврикий указывает еще на ту особенность, что славяне вели не наступательные, а только оборонительные войны, и когда нельзя было укрыться на земле, прятались в воду и держали в зубах тростники; а в случае опасности неожиданного нападения на открытом месте огораживались телегами и под ними скрывали свои семейства. Отсюда выработалась казацкая защита, сохранившаяся до самого позднего времени. От арабских писателей мы имеем свидетельства другого рода, подтверждаемые археологическими изысканиями. Многочисленные города и городища показывают, что защита была развита в сильной степени и главное – была правильно организована. Кроме того, что существование таких городов указывает на существование необходимой для их защиты дружины, топография некоторых из них дает понять, какими глубокими соображениями руководились славяне при устройстве важнейших оборонительных пунктов. Таково, например, положение Пскова, защищенного со стороны Балтийского моря озером; Новгорода при впадении Волхова в оз. Ильмень, дававшее возможность жителям укрыться на нем в случае нападений; Смоленска на левом берегу Днепра и при болотах, преграждавших к нему доступ северным племенам; Киева на правом берегу Днепра, прикрывавшего его таким образом от насельников обширного степного поля. У балтийских славян, мы знаем, были неприступные города: Анкона на о. Рюгай, Щетин между морем и озером и др. Это показывает, что дело защиты было широко развито у славян. Воинственность их, по свидетельству Прокопия и др. писателей, развивалась в борьбе с гуннами, и в особенности при нападениях с аварами на Византийскую империю, а потом в разгроме самих аваров. Участие в этих нападениях хорошо организованных германских ополчений имело большое влияние на развитие у славян и военного дела. Славянские племена по образцу западных дружин устраивали у себя группы и развивали искусственный строй для нападений. Но до какой степени западные писатели искажают факты, видно из того, что, по их мнению (то же говорит и Грот в своем сочинении «Моравия и Мадьяры»), славяне, двигаясь с аварами, смешались   с    ними    и    исчезли,   а   германские    дружины    сохранились. Несостоятельность вышесказанного мнения делается очевидною, если сличить его с известиями о движении славян и о победе их над аварами. Кроме того, мы имеем несомненные данные для утверждения, что задолго до образования государства существовали у славян целые военные дружины, вызванные торговыми их интересами: необходимостью сопровождать и защищать от разграбления кочевниками караваны. Эта военная охрана сосредоточивалась во всех важнейших торговых пунктах. По свидетельству Константина Багрянородного, славяне вели торговлю водным путем: строил плоты и на них плыли до днепровских порогов, где им приходилось вооруженною рукою пролагать себе путь среди печенегов, и потом свободно направлялись по Днепру и Черному морю к берегам Византии. Понятно, что при широком развитии торговли и необходимости защищать ее явилось много охотников вступить в предназначенные для охраны караванов отряды.

В войнах, которые славяне должны были вести, выработались те жестокие черты характера у славян, особенно бaлтийских, на которые неоднократно указывают различные писатели. Так, по свидетельству Льва Диакона, славяне на кол сажали пленных. Маврикий говорит, что они намазывали стрелы ядом. Ещѐ большие жестокости и страсть забирать пленных обнаруживались у западных славян при столкновениях с западными народами. По свидетельству Гельмольда, славяне вытягивали у пленных кишки, пригвождали к кресту, сажали до выкупа в ямы. Целые рынки, по словам того же писателя, были наполнены пленными; в Мекленбурге, например, однажды было выставлено на продажу до 100 датчан. Святослав говорил, что ему нравится Переяславец и потому, что он служит центром обширной торговли рабами.

Таким образом, благодаря войнам в славянском характере образовались две непривлекательные черты: жестокость и торговля пленными, черты, противоречившие их известному гостеприимству и любви к свободе. Правда, пленники, прослужив несколько лет, получали свободу и могли возвратиться на родину, но множество их повело к развитию зла рабства, с которым потом пришлось считаться.

Что касается вооружения, то археологические раскопки дают много данных для определения его рода. Обычным вооружением славян были стрелы, обоюдоострые мечи, которые, как вещи дорогие, редко клались с мертвыми. Шлемов и лат, по свидетельству Маврикия и Прокопия, у них не было, и они для большего удобства вступали в бой без одежд. Новгородцы, например, объявили (пред Липецкой битвой) Мстиславу Удалому, что они не хотят сражаться на конях, оставив их и сняв сапоги, начинали битву. Из раскопок мы узнаем, что славяне употребляли щит из кожи, шлем, латы; а при таком тяжелом вооружении требовалась и конница. И, действительно, мы видим, что во времена князей конница была чрезвычайно великою силою. Греки говорят, что славяне завели у себя конницу по их примеру, но на деле еще ранее греков пример этот был дан им кочевниками. Имея издавна дело с последними, и во всяком случае прежде столкновения с греками, познакомившись с гуннами и аварами, славяне от них и могли перенять конницу. Простые воины редко были в латах, не было у них даже стрел, выходили с секирами и даже ножами.

Торговля редко велась сухим путем: главные пути были водные, разумеется, с необходимыми волоками. Торговлей преимущественно занимались летом, а военными делами – зимой. Уже один взгляд на карту показывает, что торговое движение у славян, а вместе с ним и взаимное общение было большое. Недаром Беляев, вдумчивый писатель, считал кривичей более развитыми сравнительно с другими. В их области завязываются узлы водных сообщений. Собственно для русских славян имел значение так называемый «греческий» путь, т. е. ведший от Византии и Черного моря на север. Если идти от Черного моря – начало одно, по Днепру, на противоположном же конце путь распадался на много частей. Из Балтийского моря на Днепр можно было попасть: или 1) по Неве через Ладожское озеро, Волхов, оз. Ильмень, по Ловати, волок на Двине, по маленьким речкам (Каспле и др.) и волоком до Днепра; или 2) из Финского залива по р. Луге (все волоки этого пути равны 30 верстам), в оз. Ильмень и далее; 3) через Чудское озеро, попадая в него из Балтийского моря или по Нарве, по р. Пернаве и Эмбаху, а из него продолжая путь по Великой с волоком на Двину и затем на Днепр; 4) в древние времена, кажется, мало, а впоследствии часто славяне, попав на Двину Западную, по ней и продолжали путь до моря; 5) с Днепра – по Березине волоком путь на Неман или Вилию; 6) по Припяти с ее притоками на Вислу и Западный Буг. Для южных русских славян, как угличи и тиверцы, под руками был весьма удобный путь по Южному Бугу или Днестру на притоки Вислы и далее.

Затем важен был путь Волжский. Как с верховьев Днепра, так и с Новгородской области – по Мете, Тверце, Мологе и др. по Волге славяне доходили до Хвалынского моря. Затем по различным рекам, при посредстве нескольких волоков, легко было установить сообщение как с Волги, так Новгородской области – с Белоозером, Северной Двиною и Белым морем. Сплетение верховьев больших чрезвычайно удобное для сообщений, обращало на себя внимание уже в древности. И в летописи мы находим описание топографии этой местности; летописец указывает лесистую возвышенность и «Оковский лес» (в нын. Смоленской губ.). Отсюда берут начало: Днепр, направляющийся на юг в Понт, Волга – восток и «втечет семьюдесят жерел в море Хваливское», Двина на северо-восток и «впадет в море Варяжское».

Сообщения по греческому пути много терпели от печенегов и половцев; приходилось или воевать с ними, или вознаграждать себя усиленными сношениями по другим путям.

По Волге славяне встречались с болгарами (Хазарское царство), доходили до Каспийского моря и, по свидетельству арабских писателей (Макушева, Гаркави «Сказания мусульманских писателей о руссах»), до Багдада. Происходило сообщение и по Балтийскому морю. К X–XI вв. у Новгорода были большие торговые сношения с варягами по Финскому заливу и Балтийскому морю. Но необходимо предполагать, что эти сношения были и гораздо раньше. При этом русские славяне доходили до Гданьска, Колобрега, Щетина и особенно Волина; о. Боригольм также часто посещался. На пути Новгорода к балтийским славянам указывают остатки старых сношений. Промежуточной станцией здесь был о-в Готланд' г. Висби: и вот там есть река Волжица, название которой, очевидно, перенесено с нашей Волги. Эти местности отняты у славян немцами.

Предметами торговли, так сказать отпускной, являлись меха, хлеб, медь и воск. С балтийскими славянами вели торг янтарем; от чехов шло серебро и копи; от хорватов и вообще южан получался рогатый скот; с греками торговали дорогими тканями, золотом и вином. Указания на это находим у Святослава в его рассказах о Переяславце. На восток вывозили меха, особенно черно-бурых лисиц, получая оттуда драгоценные камни, пряности и др. Как велика была торговля, об этом можно судить по кладам. Случалось находить довольно значительные суммы, зарытые в одном горшке и, следовательно, принадлежавшие одному лицу: около Великих Лук был найден клад на сумму 7 тыс. рублей. Особенно важны здесь арабские монеты: на востоке существовал обычай перебивать монету при каждом новом владетеле, следовательно, монеты ходят только при том, при котором биты. Поэтому можно определить и древность торговых сношений арабов с русскими славянами. В VII в. такие сношения, несомненно, существовали.

Интересна торговля русских с инородцами дальнего севера. Она производилась из новгородских стран, например с югрой.

Личного или устного объяснения между торговцами не было по незнанию языка. Дело производилось так: одни клали свой товар на одну сторону, другие – на другую, убавляли, добавляли, пока не устанавливалось обоюдное согласие.

Главными промыслами наших предков было земледелие; скотоводство было подспорьем, дополнением земледельческого промысла,  а  не специальным, каким оно является у кочевников; пчеловодство.

Ремесла были у славян такие, которые удовлетворяли первым потребностям домашнего быта; так, мы знаем плотников,  гончаров, кожевников.

Все эти данные о жизни домашней, общественной и военной могут давать заключение о сильном развитии у славян гражданственности. По этому вопросу наши писатели разделяются на два разряда: одни, примыкающие к Шлѐцеру, отодвигают начало гражданственности к поздним временам, утверждая, что в эпоху призвания князей славяне стояли на низкой степени развития, живя в родовом быте, близком к быту диких и кочевых народов. С этим не соглашаются славянофилы. Они стоят за что, что славяне с давнего времени стояли на степени общинного быта, что уже само собой свидетельствует о гражданственности довольно высокой (Беляев «Рассказы по русской истории»). Профессор Ключевский, держась мнения о раннем развитии гражданственности у славян, находит возможным дать определенные указания относительно ее начала. Арабский писатель Массуди (40-е годы X в.) сообщает, что за несколько веков до сего времени в странах прикарпатских существовал союз славянских племен под главенством волынян (валинан, дулебов или бужан). В VI в. этот союз был разрушен аварами. Это вызвало движение славян из прикарпатских стран на восток, на берега Днепра. Писатели VI в. застают славян придунайских в самом напряженном движении, как бы на походе: Прокопий пишет, что славяне живут в плохих разбросанных хижинах и часто переселяются, а Иорнанд прибавляет несколько фигурально, что у славян, простирающихся до Днестра и Вислы, болота и леса служат вместо городов. Природа страны и ход цивилизации создавали привычку селиться «починком на лесе», «жить однодворкой», как говорили в XVI в. Многочисленные городища, рассеянные по Руси, с признаками еще языческого времени — следы этих однодворных поселков. По размерам городище обыкновенно не более того пространства, которое нужно для крестьянского двора. По летописному преданию, сам Киев возник из трех дворов, поставленных братьями Кием, Щеком и Хоривом. Свойство страны и промысла вынуждало колонистов к такому порядку расселения: каждый ставил двор ближе к тому месту, которое он приспособлял для пашни или ловли зверя, а это делало необходимой разбросанность дворов среди болот и лесов. Это же повело за собой распадение родового быта, так как топографическое удаление членов рода затрудняло практику родового общежития. Рядом с процессом разрушения родового быта шло созидание того общественного быта восточных славян, который рисуется в наших летописях. Новые формы выработались на новых местах под благоприятным влиянием. С конца VII в. на пространстве между Волгой и Днепром утвердили свою власть новые пришельцы, явившиеся по следам аваров, хазары, которые и брали дань с полян, северян, радимичей и вятичей, а по летописям Переяславльско-Суздальским, и с древлян. Но хазары не были хищной, завоевательной ордой вроде своих предшественников и преемников в южных степях. Хазарская столица на Волге стала узлом живых и разносторонних торговых отношений с далеким Востоком, Византией и даже Балтийским побережьем. Эти обстоятельства оказали решительное влияние на быт славянского Приднепровья. Пользуясь выгодами мирной жизни, население побуждалось на усиленную промышленную эксплуатацию занятой страны. Благодаря этому население, с одной стороны, привольно разбрасывалось по свободным местам, а с другой — сосредоточивалось на известных пунктах торговых путей. Так создалась, с одной стороны, сельская земельная община, с другой – русский промышленный город.

Формами общежития в сельской обстановке были: вервь – мелкий земельно-административно-податной округ; погост – первоначально сборный пункт для обмена и торговли (гостить-торговать), но, вероятно, уже в хазарское время он получил и административное значение: хазарская дань предполагала известную администрацию сбора, какие-нибудь податные округа. Некоторые погосты, образовавшиеся на главных речных путях, пользуясь выгодами своего положения, при содействии хазарских отношений выросли в более значительные торговые пункты. К торговому движению в хазарское время следует приурочить возникновение городов. А торговое движение было весьма сильное, судя по обилию восточных монет VIII и IX вв. в многочисленных кладах, рассеянных по Южной Руси. Одинаковое с другими начало имел и Киев, ставший потом главным промышленно-торговым пунктом. С разрушением же хазарского царства, закрывавшего славян от восточных кочевников, славянским городам пришлось самим озаботиться защитою, и тогда города приобрели военное значение – в них появилась дружина.

Итак, Ключевский приурочивает начало гражданственности славяноруссов к эпохе поселения их в Приднепровье. Но он же сам указывает на факты, заставляющие не соглашаться с этим и относить начало гражданственности к более раннему времени. Начало это нужно видеть в распадении родового быта и в переходе к высшим формам общественного устройства. Но трудно признать, чтобы славяне, возвысившись еще до появления аваров до создания государства по типу федераций – очень сложному, хотя и с решительным главенством одного племени, все еще продолжали оставаться в родовом быту. Вместе с тем, отнеся ко времени расселения славян после нашествия аваров появление городов в Приднепровье, он оставляет без объяснения тот факт, что угличей и тиверцев, и именно по Бугу, Днестру и берегам Черного моря – существовали многочисленные города, остатки которых сохранились до времен Нестора. Еще до нашествия авар существовали эти города и, следовательно, до того движения в славянском мире, к которому относит Ключевский зачаток славянской гражданственности. Следует думать, что именно авары стерли города угличей и тиверцев с лица земли, и непосредственно подвергая их разгрому, и посредственно уничтожая те торговые сношения, которые вызвали эти города к жизни.

В качестве показателя высокой степени гражданственности русских славян в эпоху до призвания князей справедливо историки указывают на существование (Е. И. Забелин) так называемых вне-племенных городов. Так, например, Смоленск находится собственно не в области какого-либо племени, а на границе между кривичами и северянами. Новгород — город племени, удержавшего родовое наименование «словени», окружен кривичами и чудью. К Киеву, городу полян, примыкают также северяне, древляне, дреговичи. Значит, при самой постройке городов имелись в виду интересы не столько племенные, т. е. чтобы город служил центром своего племени, сколько междуплеменные, город являлся посредником между несколькими племенами.  Следовательно, уже в то отдаленное время у славян было сильно стремление к взаимному общению и объединению, стремление, свойственное народам культурным.

И. Е. Забелин («История русской жизни») также считал славянскую цивилизацию весьма древней. Между прочим, не будучи специалистомфилологом,   он   на   основании   филологических   данных   отвергает   мнение немецких ученых, принимаемое и некоторыми из русских (напр., Гротом), что Восточная Европа в эпоху переселения народов была населена германцами, о славянах в ней не было и помину. Так, на западном склоне Карпат в VI-VII вв. находят все германцев, герулов, бастарнов, певкин и тому подобных. Забелин И. Е. говорит, что все это были славяне: и до настоящего времени в Карпатах существуют горарии (горные жители), известные в латинских памятниках под именем монтане, бастарны, по его словам, быстряне, получившие свое название от р. Быстрицы, а певкины (певки – сосны) – древляне. Он делит славян на понтийских и бывших балтийских; признает, что общинный быт развился у тех и других с давнего времени, причем центром гражданственности славян русских он считает Киев, о котором под именем «Куявы» много говорят старые арабские известия, представляя его именно во главе славянских стран. Указание это согласуется и с летописцем, который говорит, что Кий был «перевозчик», т. е. посредник в торговом движении через Днепр; а это вместе с существованием постоянного перевоза, очевидно, свидетельствует о развитии кипучей деятельности у славян и о развитии у них культуры, которую можно довести по летописцу до I века.

Одним из проявлений культурности русских славян в данный период является полюдье. Константин Багрянародный (писатель X в., пользовавшийся известиями более раннего времени) пишет, что «когда наступит ноябрь месяц, князья руссов, оставив Киев, отправляются на полюдье в славянские земли вервян (древлян), кривичей, сервов (северян) и др. Проведши там зиму, когда вскроется Днепр, возвращаются в Киев». Во время полюдья князья собирали дань и повинности с народа, производили суд и расправу. В то же время этим пользовались торговые люди, закупали и развозили по местам, где нужно было пользоваться зимним путем, товары, собирая их в те пункты, откуда по весне можно было отправляться водным путем. Относя существование полюдий к эпохе далеко ранее X в., мы получаем картину общежития, несомненно, культурного народа, потому что такой обычай не мог явиться прежде более или менее высокого подъема гражданственности. По исследованиям Лавровского и Будиловича, оказывается, что славянский язык развился раньше Кирилла и Мефодия, да и перевод книг для них был возможен только при развитии славянского языка; чтобы явиться таким, каким мы знаем его и в трудах Кирилла и Мефодия, славянский язык нуждался в предварительном развитии, требовавшем некратковременного периода. На это развитие указывают и договоры Олега и Игоря, в которых славянский язык весьма удачно справляется с задачей передать понятия высококультурного греческого языка. Литературное развитие славянского языка произошло, по Будиловичу, в Византии, где было немалочисленное славянское общество, достаточно знакомое с византийской культурой, в котором и Кирилл, и Мефодий усовершенствовались в языке и приготовились к переводу книг. Язык перевода священных книг был для славян вполне понятен, и они овладели им сразу по появлении переводов. Такое развитие славянского языка указывает на существование среди славян сильного культурного движения».

Немаловажное значение придавал Коялович верованиям славян: «У балтийских славян в Щетине был священный дуб, а между этим городом и Старградом находилась целая дубрава, где совершались моления в честь Перуна. В летописи говорится о постановлении идолов Перуна в Новгороде и Киеве, а также и в Ростовской области. Это было не введение идолослужения, а реставрация старых идолов. Кроме торжественных мест, богослужение совершалось при многочисленных случаях жизни и на дворах. В нашей литературе господствует мнение, что у славян религиозный культ не был развит, что у них не было ни жрецов, ни храмов. Но это мнение не совсем верно. На Руси не жили взаперти, как теперь: собирались не в залах, а на улицах, на площадях, где были и самые веча. Точно так же и богослужение совершалось на открытом месте. Мнения о жрецах тоже должно быть ослаблено. Настоящая научная разработка показывает, что кудесники и волхвы не случайные люди. Кудесник – человек, обладающий искусством ворожить, человек, умеющий умилостивить богов: домовых, например, закланием петуха (значит, был при этом и обряд). Волхвы – совершители жертвоприношений (волхвовать – приносить жертву), значит, они участвовали в каких-то неизвестных жертвоприношениях, о чем летописцы вообще скупо говорят.

Христианство со своей художественной стороной у нас, русских, скоро вытеснило языческую пустоту; лишь в семьях, в домашней обстановке, язычество продолжало жить. Иное было у других славян. Борьба с христианством вызвала их на разработку язычества, что видно у западных славян. У балтийских славян в центре города Аркона, на площади, находился деревянный, но изящно построенный храм Святовида. Кругом храма был забор, грубо и без вкуса окрашенный. Чрез забор в храм вели одни ворота. Капище разделялось на две части: внутреннюю и внешнюю. Эти части разъединялись завесою из пурпуровых ковров на столбах. В этом святилище стоял идол Святовида и др. в латах и с оружием; здесь же находился конь Святовида и хранились несметные богатства капища. Вероятно, при капище были и др. здания, как то помещение для жрецов и прочие. В Щетине в храме были три придела, где стояли столы и где происходили совещания и пиршества. Известно, что при закладке храма и домов место, предназначенное для этого, освящалось огнем с пляской и пением. Идолы делались деревянные с серебряными и золотыми украшениями, а иногда бывали из благородных металлов: вот где язычество достигло художественности.

Были у славян и жрецы. Они пользовались большим почетом. Так, например, у западных славян голос их иногда был сильнее голоса князя. Особенно значение их было развито в Литве. Верховный жрец назывался Криве-Кривейто; похожий на Папу латинян, неженатый, он носил на голове особый убор. При нем находился целый штат священников, из которых главное значение принадлежало «вайделотам» (женатым), заведовавшим судом. Кроме того, были еще «криве» (неженатые). При храмах находились и девы в роде римских весталок, поддерживавшие небесный огонь (знич). Эта разработка иерархического вопроса придавала силу язычеству. Всеми этими лицами приносились жертвы богам. Жертвоприношения носили чисто земледельческий характер и состояли из произведений земли, животных и т. д. Но были случаи и кровавых жертв: иногда приносили в жертву богам детей своих. Известен также случай кровавой человеческой жертвы над варягами Иоанном и Феодором. У балтийских славян был обычай во время войны приносить в жертву наиболее важных пленников. Этот обычай держался до XIII в., и славяне с особенным удовлетворением жарили своих наиболее важных пленников-немцев».

К числу наиболее интересных аспектов истории древних славян М. О. Коялович относил их времяисчисление, праздники и мифологию. В них есть также немало интересного и имеющего отношение к исследуемой теме, однако все они требуют отдельного и детального рассмотрения. Что же до поднимаемых мною вопросов, то при трактовке их историк-славист опирался, прежде всего, на доступные ему источники и достижения современной науки. Вместе с тем, он не считал изменой науке свое пристрастие к славянской теме, ибо он был подлинный славянин. Доброе имя славян и их подвиги он защищал на научном поприще столь же грамотно и смело, как и наши древние предки на полях ратных схваток.

предыдущее   -  в начало главы  -  далее

предыдущее   -  в начало главы  -  далее

 1.4 Гродненская губерния в трудах историков и краеведов XIX – начале XX вв.

 Образование в начале XIX века Гродненской губернии, несмотря на все издержки этого факта и явления, положительно затронули все стороны жизни города над Неманом. Он стал расти, хорошеть, обретая год от года все новые и новые черты столицы одноименной губернии. Сведения о Гродненской губернии стали появляться в императорских указах, в других законодательных актах, правительственной и земской статистике, в победных реляциях с полей сражений, в литературных и газетных источниках. Уже в первое десятилетие существования губернии в периодических и зданиях страны начали публиковаться всевозможные статьи о тех или иных страницах гродненской истории. Активизация исследовательской работы в данном направлении во многом была связана с открытием в городе над Неманом в 1835 году Гродненского губернского статистического комитета. Комитет подчинялся Министерству внутренних дел, курировал его деятельность непосредственно губернатор. Членами-корреспондентами комитета как в Гродно, так и в уездных городах, как правило, становились чиновники, учителя и просто любители местной истории. С их помощью осуществлялся сбор информации о состоянии торговли, промышленности, составе населения и его движении, о количестве культовых сооружений, учебных заведений и т. д. Нередко МВД, Российская Академия наук и Генеральный штаб ставили перед губернским статистическим комитетом задачи историко-исследовательского плана. Так,     в          феврале            1836    года      император      Николай         I          поручил          генерал-лейтенанту А. И. Михайловскому-Данилевскому (1790–1848) начать работу над «Описанием Отечественной войны 1812 г.». Для выполнения государева заказа перед генералом-историком открывались не только двери всех библиотек и архивов. В ход были пущены и административные каналы, по которым интересующие автора сведения поступали к нему изо всех уголков империи. Столь высокое покровительство Михайловскому-Данилевскому потребовало от тогдашнего гродненского губернатора Н. Х. Коптева передать перечень интересующих историка вопросов директору Гродненской  губернской гимназии и одновременно председателю Гродненского губернского статистического комитета И. М. Ястребцову. Последний тотчас же по получении задания вызвал к себе молодого преподавателя вверенной ему гимназии Ф. К. Гарца (1812 – ?) и поручил ему выполнение столь ответственного поручения. Бывший студент Московского университета добросовестно отнесся к его выполнению. Им были собраны, обобщены и проанализированы буквально все материалы гродненского архива, архивов уездных судов, полиции и магистрата, имевшие отношения к войне 1812 года. Итогом этой работы стал труд под названием «Сведения (записки), относящиеся к истории о войне 1812 г.». В изложении событий этой войны Ф. К. Гарцу полностью придерживался официальной точки зрения на события тех лет. Его антипольские настроения были столь очевидны, в силу осуждения тех поляков, кто поддержал Наполеона, что И. М. Ястребцов, взявший на себя функции редактора труда, вынужден был смягчить их в пользу т. н. линии Адама Чарторыйского, направленной на сохранение в западных губерниях польско-католического влияния. Это выражалось в перечеркивании Ястребцовым наиболее очевидных антипольских высказываний Гарца. Возложение на членов-корреспондентов статистического комитета, а также чиновников и учителей такого рода поручений было делом достаточно распространенным. Так в те же 1830-е годы по требованию МВД и губернского статистического комитета Гродненское губернское правление выполняло большой объем работ по сбору сведений и описанию церквей и монастырей на территории губернии. Заседатель гродненской уголовной палаты Игнат Григорьевич Кулаковский по заказу комитета составил Историческое описание г. Гродно. Работа над данным сочинением привела его к выводу о том, что история белорусов полностью «потоплена в истории Польши или лишь упоминается в истории России. Исходя из этого, он предлагает создать учебник по   истории   края.   Отставной   капитан-инженер   Ф.   Е.   Нарбут   составил «Исторические записки о городах Литвы», а инспектор Гродненской гимназии В. С. Покровский – «Исторические достопримечательности Гродненского уезда». В разные годы записки о достопримечательностях Слонимского, Волковысского и Белостокского уездов составляли С. И. Мартинович, М. К. Шуакайло, И. М. Гольдштейн и др. С началом  издания  местным статистическим комитетом «Памятных книжек Гродненской губернии», а также статистических     обзоров     Гродненской     губернии»     началась     широкая публикаторская деятельность на страницах местной истории. Параллельно свои исследования они помещали и в «Гродненских губернских ведомостях».

Именно благодаря поддержке губернским статистическим комитетом усилий по изучению истории края стало возможным написание и более фундаментальных исследований. Весьма плодотворно на историко-статистической ниве трудился в Гродно отставной генерал-майор П.М. Диков (многолетний секретарь губернского статистического комитета). О подготовил и издал такие труды, как «Сведения о лесах Гродненской губернии», «Список землевладений Гродненской губернии» и др. С историко-статистических и географических исследований начинал свою научную карьеру историк и этнограф П. О. Бобровский (1832–1905). Участник Крымской войны, он в 1859 году руководил группой офицеров российского генерального штаба, которая не без помощи гродненских статистиков и краеведов подготовила и издала в 1863 году труд в двух частях «Материалы для географии и статистики России, собранные офицерами Генерального штаба ―Гродненская губерния, а также два тома приложения к нему. В этом издании были помещены важнейшие сведения по экономике, этнографии, просвещению, про города и наиболее крупные местечки Гродненской губернии. Богатый историко-этнографический и географический материал стал важным источником по истории края, а также фундаментом для более детальной ее разработки. В 1860-е годы П. О. Бобровский в гродненских и виленских периодических изданиях опубликовал целый  ряд  работ,  касавшихся  истории  Гродненской  губернии.  Среди  них:

«Историко-статистический очерк Гродно», «Законы движения народонаселения Гродненской губернии в 15-летний период», «Несколько слов о Зельвенской ярмарке», «Историческая монография города Гродно», «Город Слоним и примечательные места Слонимского уезда» и др.

Значительную роль в активизации исследований по истории губернии сыграл, благодаря своим научным трудам и публицистике, а также публикации большого количества документальных материалов, относящихся к истории Принеманского края, наш земляк, профессор Петербургской духовной академии М. О. Коялович. Его многочисленные ученики достойно подхватили эстафету его добрых дел, создав целую научную школу по изучению истории Православия на белорусских землях, включая и Гродненщину. Здесь имеются в виду труды историков М. П. Жуковича, И. А. Котовича, О. В. Щербицкого, В. П. Кулины, И. М. Малышевского, Ю. Ф. Крачковского, А. П. Демьяновича, Ф. Г. Еленского, П. А. Червяковского, братьев Будиловичей, К. В. Харлаптовича, Г. Я. Киприяновича, С. Г. Рункевича и др.

К 1902 г., т. е. к столетнему юбилею губернии, в Гродно сложился достаточно широкий круг образованных и влюбленных в родную историю людей, дерзнувших на комплексное освещение темы, связанной с круглой датой. Общепризнанным лидером в этом деле среди них был Евстафий Филаретович Орловский (1863–1913). Имя и труды Орловского в конце XIX – начале XX веков были известны каждому жителю Гродненщины. Сын православного    священника    с    Ошмянщины,    выпускник    Петербургского историко-филологического института, преподаватель истории и географии Гродненской мужской гимназии, один из основателей местного Церковно-археологического комитета, Педагогического общества, активный деятель Гродненского Софийского православного братства – Орловский был неутомимым исследователем истории родного края, еще при жизни названным его почитателями «ходячей энциклопедией» и «летописцем города». Из-под его неутомимого и талантливого пера вышло более двадцати научных трудов, посвященных истории родного края. Первой серьезной работой Орловского в этом направлении был «Очерк истории города Гродно, составленный на основании письменных источников» (1889 г.). Уже в нем историк столкнулся с необходимостью дать ответ на вопрос, где помещался тот самый город, в котором правили упоминаемые древними летописцами «городенские» князья. Одни из историков считали, что это современный Гродно на Немане (В. Д.Антонович, Н. В.Кукольник, А. С.Сементовский, В. В.Грязнов). Другие полагали, что удаленность этого Гродно, лежавшего за болотистым бассейном Припяти, от главного театра политической борьбы тех лет – Поднепровья, не позволяет связывать с ним летописные данные; действительно, Гродно лежало далеко даже от ближайших крупных городов: до Полоцка по прямой было 380 км, Минска – 240, Пинска – 224, Турова – 212, Владимира-Волынского – 320 км. Поэтому эти авторы видели летописное Гродно в одноименном местечке (Гродно, Городная) в правобережье Припяти между Стырем и Горынью юговосточнее Пинска (Н. М. Карамзин, С. М. Соловьев, Н. П. Барсов). Третьи — делили летописные известия о Гродно между этими пунктами, относя сведения ХII века к Городно пинскому, а события ХШ века связывая с Гродно неманским (П. Н. Батюшков). Е. Ф. Орловский более всего склонялся к точке зрения первых ученых.

В  1893  году,  после  нескольких  лет  напряженной  исследовательской работы,  он  выступил  на  IX  археологическом  съезде  в  Вильно  с  докладом «Основание г. Гродны и его история до 1241 г.», в котором не только дал глубокий обзор и детальную критику разноплановых мнений по данной проблеме, но и достаточно аргументированно обосновал тождество летописного и неманского Гродно. Одним из важнейших аргументов молодого ученого была сохранившаяся в Гродно Борисо-Глебская (Коложская) церковь, в датировке которой ХII веком не возникало никаких сомнений. Во время обсуждения этого доклада возникла дискуссия, в ходе которой свое несогласие с точкой зрения Орловского высказали историк Н. И. Петров и филолог Е. Ф. Карский. Однако большинство участников дискуссии, ученые В. Г. Васильевский, А. Т. Соболевский, С. В. Писарев, художник и краевед В. В. Грязнов, церковный историк Л. С. Паевский и другие выступили на стороне гродненца. Поддержал Орловского епископ Гродненский Иосиф (Соколов), приславший поздравления всем участникам съезда, а также по экземпляру своего сочинения «Виленский Православный Некрополь». Смелое вмешательство  в  научный  спор  маститых  историков  учителя  Гродненской мужской гимназии и одержанная в нем убедительная победа принесли ему славу крупного знатока своего города и Принеманского края.

Между тем и после этого знаменательного выступления Орловского мнение о тождестве летописного Гродно с Городно пинским еще продолжало держаться в научной литературе. Об этом писали, в частности, украинский историк М. Грушевский и гродненский исследователь Д. М. Милютин. Поэтому Орловский повторил и расширил аргументацию своей точки зрения в новой капитальной книге «Гродненская старина. Часть 1. гор. Гродно» (1910 г.), которая должна была, по его мнению, положить конец этой дискуссии. Однако в 1920–30-е годы, в пору нахождения города в составе Польши, в исследованиях некоторых польских ученых (Ю. Иодковского, Г. Ловмянского) были предприняты новые попытки смазать вопрос о летописном Гродно и утвердить тезис об основании города литовцами, а Коложскую церковь рассматривать  как  церковь-крепость,  намекая  на  ее  связь  с  позднейшими «оборонными храмами» литовской поры (ХV века). С целью доказать это в 1932–1939 годах Ю. Иодковский и З. Дурчевский на территории Старого замка, или Замковой горы, развернули археологические раскопки. Однако они не дали им ожидаемых результатов. После войны экспедиция Института материальной культуры АН СССР под руководством Н. Н. Воронина подвергла названный объект комплексному научному изучению. Масштабные раскопки 1949 года не только полностью подтвердили концепцию Е. Ф. Орловского, но и позволили в полном объеме воссоздать представление обо всех сторонах жизни города в древнерусский и литовский периоды его истории.

Судя по всему, скромный гимназический учитель никогда не допускал мысли о том, что его заключение о начальном периоде города над Неманом отзовется среди современников и потомков столь бурными научными и политическими дискуссиями. В предисловии к «Гродненской старине» он лишь лаконично объяснил, как появился на свет его труд, какие источники при написании были использованы и почему «во многих случаях рамки повествования о г. Гродно приходилось расширять и излагать события всего района», т. е. губернии. И все-таки, за внешней непритязательностью автора во введении и всей содержательной части «Гродненской старины» проявлялась четкая концепция и желание вызвать у читателя уважительное отношение к истории родного города. Несомненно, что «Гродненская старина» Е. Ф. Орловского при всех ее недостатках – есть лучшее из того, что было написано о городе и губернии до него, да и после смерти историка. На страницах книги нашла отражение многовековая история принеманского края от доисторических времен до начала XX века. В ней он охватил все сферы жизни Гродно и губернии от почвенно-геологической и археологической до социально-экономической, военно-политической и культурной. Все события гродненской истории автор объяснял «двумя причинами: а) стратегическими; б) религиозными». Под первой он понимал изменения в общественнополитической жизни города и губернии, а под религиозными – межконфессиональные    и    межнациональные    отношения.    Эти    сюжеты затрагивались автором во всех 25 главах книги. Здесь же давались замечательные характеристики князей русских и литовских, королей польских и императоров всероссийских, наиболее видных гродненских сановников, губернаторов и епископов. Многие страницы книги посвящены описанию местных достопримечательностей – замкам, дворцам, монастырям, церквам и костелам.

Одним словом, если бы весь вклад Е. Ф. Орловского в истории Гродненщины ограничился бы только вышеназванными сюжетами, имя замечательного исследователя уже должно бы значиться первым из первых в числе его летописцев. Однако его научные интересы простирались значительно дальше. Главной целью «Гродненской старины» была потребность всеобъемлюще осветить историю всего Принеманского края, а затем, возможно, и всей Белоруссии. Его интересовала история реки Неман, местечек Свислочь и Жировицы, Симеоновской церкви и губернского Софийского собора, Красностокского монастыря под Белостоком. Работы Орловского, посвященные этой тематике, включая учебные описания Гродненской и Виленской губерний, были, несомненно, лишь предварительными эскизами его так и не завершенных значительных художественно-исторических полотен.

Будучи духовным учеником профессора Петербургской Духовной Академии и также уроженца Гродненщины М. О. Кояловича (1828–1891), Е. Ф. Орловский хорошо видел, что все своеобразие истории края тесно связано с многовековым противостоянием здесь двух культур, двух цивилизаций – тысячелетней русско-православной и насчитывающей несколько веков польско-униатско-католической. Исследователь, как и его отец-священник и старший брат Степан-историк и языковед, питал неподдельный интерес к духовной  миссии  Православной  Церкви  на  гродненской  земле.  Его  труды «Судьбы православия в связи с историей латинства и унии в Гродненской губернии в XIX ст. (1794–1900)», «Исторические основы русского самодержавия», «Граф М.Н.Муравьев как деятель над укреплением прав русской народности», несмотря на то, что были написаны в разные годы, тематически и концептуально были, несомненно, близки и схожи. Их главный вывод сводился к тому, что три этноса, три племени: великоросы, малоросы (украинцы) и белорусы в своем государственном строительстве выступают как единый русский народ, и что основа, залог процветания его заключены в приверженности Православию.

В этой же связи Е. Ф. Орловского влекли к себе образы святого старца Сергия Радонежского, митрополита Иосифа Семашко, императора Николая I, императрицы Марии Федоровны, профессора-историка М. О. Кояловича. И дело здесь было не столько в масштабности и своеобразии упомянутых исторических лиц, сколько в выяснении того, чем был для них Принеманский край, и что они (каждый на своем «посту») сумели сделать для возвращения его жителей на «круги своя» после столетий «блуждания в лоне чуждой ему духовности и государственности.

Научные изыскания Е. Ф. Орловского находили свое воплощение не только в его книгах, брошюрах и в статьях на страницах гродненских газет. Его уроки в гимназии, благодаря краеведческому материалу буквально «дышали историей». И это при том, что школьная администрация требовала от педагогов преподавать всеобщую историю по учебнику Д. И. Иловайского, а русскую и в связи с всеобщей – по учебнику С. В. Рождественского. Однако Орловский не ограничивался в своей научной деятельности только уроками в гимназии, участием в заседаниях исторической секции Гродненского педагогического общества, других культурно-просветительных объединений. Известно, что он инициировал среди молодежи занятия нумизматикой, филателией, экскурсионной и туристической деятельностью. Е. Ф. Орловский одним из первых в Белоруссии стал знакомить гимназистов с историей края и губернии, т. н. «родиноведением». В основу этой его деятельности было положено устройство «местного отдела» при библиотеке Гродненской мужской гимназии. При содействии ее директора А. Ф. Пигулевского, он выделил в особый библиотечный фонд всю имеющуюся в учебном заведении печатную продукцию, касающуюся истории края. Часть не имевшихся в Гродно виленских изданий было прислано в «местный отдел» попечителем учебного округа В. А. Поповым, много книг, журналов и газет было пожертвовано профессорами-гродненцами Е. Ф. Карским и К. В. Харламповичем. Благодаря поисковой деятельности учителя-энтузиаста и его учеников в кратчайшее время среди брошенных и подлежащих уничтожению книг, брошюр и газет было выявлено в городских учреждениях множество уникальных изданий по истории города и губернии, включая ряд подшивок местных газет за прошлые годы и оттисков статей из них. А в «местном отделе» хранились не только виленские и гродненские издания, но и труды столичных авторов (например, Н. И. Костомарова, М. О. Кояловича, В. Б.Антоновича и др.), посвященные истории края. Здесь же имелись произведения художественной литературы, а также сочинения преподавателей и выпускников гимназии, в которых получило образное освещение прошлое Гродненщины. В отделе было собрано огромное количество географических карт, гравюр, фотографии замков, церквей, других историко-культурных памятников Принеманского края. В конце XIX – начале XX века местный отдел Гродненской мужской гимназии был признан лучшим в губернии специализированным книгохранилищем по истории Северо-Западного края. Эта работа Е. Ф. Орловского в сочетании с написанными им учебными пособиями по описанию Гродненской и Виленской губерний получила высокую оценку на Первом съезде преподавателей средних учебных заведений Виленского округа в 1907 году, активным участником которого был и сам историк-краевед.

По общему мнению всех, знавших Орловского, он был живым примером того, как должен ученый человек использовать свое время. А потому, где бы историк не находился, при нем всегда были книги, а вместе с ними листочки для его многочисленных записей. Имея все странности «ученого человека», он достаточно благодушно относился к подшучиванию над собой и не особенно заботился об устранении этих «странностей». Евстафий Филоретович не избегал компаний и общественных увеселений, был  интересным собеседником, неистощимым рассказчиком анекдотов и веселых историй. Увлеченность наукой, вероятно, помешала историку обзавестись своей семьей. Уже будучи сорокавосьмилетним, он вступил в свой первый законный брак с бездетной вдовой местного чиновника В. В. Смирновой. Потомства у четы Орловских не было.

В конце 1910 г. у историка обнаружился рак желудка. Тяжелую болезнь Орловский переносил стойко, не впадая в отчаяние. Лишь за полтора месяца до смерти он прекратил посещать гимназию. «С верою и упованием на милосердие Божие исполнил он христианский долг исповеди и святого причастия», – так сообщалось в некрологе о его кончине. Не стало Орловского 2 декабря 1913 года. Умирал он в сознании и последними его словами сестре было: «Умереть легко, да умирать трудно». Похороны историка, краеведа и педагога, состоявшиеся 4 декабря на православном кладбище неподалеку от Марфинской церкви, показали не только глубокую скорбь горожан в связи с кончиной замечательного историка, педагога и человека, но и явились выражением их неподдельной любви и уважения к трудам и благородным деяниям Орловского. В день его погребения все учебные заведения города по распоряжению попечителя округа были освобождены от занятий. Казалось, весь город вышел на проводы в последний путь своего летописца. С прощальными речами в его адрес выступили: законоучитель мужской гимназии В. Штепенко, священикипротоиереи И. Корчинский и К. Михайловский, директор гимназии И. А. Глебов, доктор К. Белецкий, преподаватели гимназии и реального училища Д. Н. Кропотов, Н. И. Остроумов, гимназисты В. Кузьмицкий и В. Берестовский. Понять сказанное ими несложно – все они восхищались его преданностью педагогическому труду, исторической науке и родному краю, высокими человеческими качествами. 24 венка легли на могилу Евстафия Филоретовича Орловского. Был водружен большой деревянный крест с твердой уверенностью, что он никогда не станет для историка крестом забвения... Начался сбор пожертвований на устройство достойного его памяти надгробия. Однако уже через несколько лет в годы военного лихолетья и гражданской войны крест на могиле знаменитого гродненца был уничтожен, а место захоронения затеряно, так что установить его сегодня практически невозможно. Думается, что «нынешняя публикация «Гродненской старины» Е. Ф. Орловского является актом, хотя и запоздалого, но все же свершившегося покаяния всех нас перед памятью человека, влюбленного в родную историю.

В отличие от Орловского, автор другой работы, помещенной в данном сборнике, Л.М. Солоневич, не был профессиональным историком. И тем не менее его труд «Краткий исторический очерк Гродненской губернии за сто лет ея существования. 1802–1902» (Гродно, 1901) стал первым комплексным освещением данной темы, выдвинувшей имя этого человека в один ряд с другими известными городскими историками и краеведами. Лукьян Михайлович Солоневич родился 8 (24) октября 1866 года. Происходил он из крестьян Гродненской губернии, но уже отец его Михаил, первым в семье выйдя, что называется, «в люди», служил сельским священником. Известно, что Л. М. Солоневич окончил в 1886 году Свислочскую учительскую гимназию, затем работал в народных училищах Гродненского, Вельского и Пружанского уездов, а с 1896 года – на низших канцелярских должностях в Гродненском губернском правлении. Одновременно с середины 1890-х годов Лукъян Солоневич начал сотрудничать с «Гродненскими губернскими ведомостями». В 1897 году он становится секретарем неофициальной части газеты, а в 1905 году – ее редактором. Как журналист и публицист он много писал о проблемах села, народного образования, медико-санитарном состоянии губернии,  являлся одним из инициаторов борьбы с пьянством, организатором движения за народную трезвость. Именно в этот период жизни Лукьяна Солоневича шла и его работа над очерком истории Гродненской губернии. Опыт литературной и газетной работы, сидение в библиотеках и архивах сделали свое дело: книга получилась острой, полемичной, во многом переросшей рамки «заказного юбилейного издания». Это подчеркивали не только местные историки и краеведы, чиновники, но и просто любители истории Гродненщины. Были у новой книги и недруги, в силу того, что своей главной задачей автор поставил: «лишний раз засвидетельствовать, что Гродненская губерния не есть завоеванный польский край, а коренная древнерусская область, издавна оторванная от общей материи Русской земли», и что вся нынешняя ее жизнь «обусловлена в значительной степени историческим прошлым края, следы которого до сих пор остались в народной памяти».

Разделив всю историю Гродненской губернии на четыре периода, автор показал в каждом из них то, что он считал главной тенденцией в здешней народной исторической жизни. В первом периоде, охватывающем жизнь Гродненщины во времена Киевской Руси, Великого Княжества Литовского, Речи Посполитой и нескольких лет в составе Российской империи, Солоневич сумел показать, что отрыв Принеманского края от своих родовых корней, несмотря ни на какие трудности, все-таки обратил здесь ход истории в нужном русле. По мнению автора, в конце ХVIII века вся жизнь коренного населения губернии оказалась поставленной на тот «естественный и единственный путь развития», по которому весь край и губерния идут «безо всяких сомнений и колебаний».

Следующий период (1802–1840-е годы) – время действия в Гродненской губернии Литовского статута и других местных законоположений, Солоневич рассматривал в целом как положительный в становлении русской администрации. Вместе с тем живучесть традиций т. н. «польщизны» были одной из причин мятежа 1830–1831 годов, принесшего много бедствий народу. Положительно оценивая воссоединение белорусских униатов с Православной Церковью и тем самым ликвидацию последствий навязанной народу Брестской унии, автор, между тем, констатировал, что хотя благодаря этому «религиозная зависимость сельского населения губернии от римско-католического духовенства   ослабла,   над   ним   еще   продолжала   тяготеть   зависимость крепостная и зависимость экономическая», порожденная  нахождением губернии в черте т. н. еврейской оседлости.

Третий период (1840–1863 годы) Гродненской губернии автор очерка считал переходным для ее жителей в смысле обретения преимуществ русской духовности и культуры. Он начался со знаменательного акта, связанного с тем, что в 1840 году Литовско-Гродненская губерния стала именоваться Гродненской, изменились ее границы, началось движение в сторону ослабления крепостной зависимости крестьян от помещиков. Вместе с тем, одновременное существование в губернии двух властей — «одной законной и открытой русской» и другой «тайной, революционной, польской», что не могло не привести к восстанию 1863 года. По мнению историка, это восстание на Гродненщине по своим целям было польским, но не настолько, чтобы быть признанным восстанием всего польского народа. Его поддержали лишь католическое духовенство и шляхта, «мечтания» же красных не разделяло большинство его участников.

Четвертый период (1863–1901 годы) исторической жизни Гродненской губернии автор называл «периодом коренных реформ в губернии и усиления русского самосознания в местном населении». Такую динамику движения Солоневич подкреплял показом значительных изменений в хозяйственной и культурной жизни Гродненщины, что, однако, не мешало ему в духе тогдашней либеральной оппозиционности резко  критиковать  правительственную политику в аграрном вопросе.

Не случайно, когда гродненским губернатором в 1902 году стал в будущем великий русский реформатор П. А. Столыпин, он не только одобрил труд Л. М. Солоневича, но и взял к себе в секретари, а с назначением в премьеры тотчас же забрал его к себе, в Петербург (версия непроверенная). Во всяком случае, старший сын Лукьяна Михайловича от брака с Ю. В. Ярушевич

— И. Л. Солоневич спустя годы об этой теме писал так: «Мой отец в детстве свинопас, потом народный учитель, потом статистический чиновник в Гродно, потом редактор «Гродненских губернских ведомостей» при П. А. Столыпине, потом издатель газеты «Северо-Западная жизнь» на деньги того же П. А. Столыпина, тогда уже премьер-министра, полностью разделял столыпинский опыт». Этот столыпинский опыт во многом определял мировоззрение и политическую тактику и самого автора этих воспоминаний, ставшего в 30-е годы XIX века видным публицистом и мыслителем русской эмиграции.

В 1908 года Л. М. Солоневич вместе с П. Коронкевичем, А. Кудерским и Н. Вруцевичем основал в Вильно «Белорусское общество», главной целью которого был «борьба с польско-католическим влиянием на белорусов в социально-экономической и культурной жизни края, объединение белорусов на принципах исторического единства с великоросами и малоросами (украинцами)». Через год Солоневич переезжает в Вильно вместе с семьей, где основывает газету «Белорусская жизнь». Первый и единственный номер ее вышел 9 февраля 1909 года: на большее у энтузиаста «Белорусского общества» не  хватило  ни  сил,  ни  средств.  Весной  того  же  года  Солоневич  перевозит семью в Петербург, а сам, вдохновленный поддержкой Столыпина, с головой окунается в организационную работу в Беларуси. В итоге спустя два года, Лукьян Михайлович вместе с П. В. Коронкевичем возобновляет выпуск столь нужной обществу газеты, правда, под новым названием – «Северо-Западная жизнь». Газета издавалась в разное время в Вильно, Гродно и в Минске, где прекратила свое существование в связи с военными действиями конца 1915 года. Основная задача газеты совпадала с линией Л. М. Солоневича, нашедшей  ранее  отражение  в  «Кратком  очерке  Гродненской  губернии»: «всестороннее выяснение нужд и потребностей края, выяснение взаимоотношений между народностями его населяющими и защита наиболее слабого в культурном и экономическом отношении белорусского элемента». Подписная цена на год составляла 6 рублей, льготная – 4 рубля 50 коп. Этими льготами пользовались «народные учителя, притчи сельских церквей, волостные писаря, сельские фельдшеры и вообще все сельские интеллигенты, а также крестьяне и учащиеся разных учебных заведений». Редакция и контора газеты в Гродно располагалась по ул. Муравьевской, в доме Библина, тел. № 315. Газета имела успех.

В начале 1912 года Лукьян Солоневич вместе с братом Семеном и сыном Иваном (при поддержке виленского историка и краеведа О. В. Щербицкого) основал при редакции газеты «Белорусскую историческую библиотеку», позволявшую, как говорил ее основатель, «всякому белорусу заглянуть в нашу историческую сокровищницу». После революционных событий 1917 года Л. М. Солоневич отошел от журналистики и общественной деятельности. Жил на Кубани, Кавказе и Крыму. Несмотря на бедственное семейное положение Лукьян Михайлович занимался самообразованием, знал 3 или 4 иностранных языка, подрабатывая этим там, где можно было. Читая И. Мечникова, заинтересовался молочно-кислыми бактериями. Стал заниматься научной деятельностью. Когда же разразился голод, он организовал в домашних условиях изготовление лактобицелина, кефира и других молочных продуктов, чем спас свое большое семейство от неминуемой смерти. 19 апреля 1935 года Л. М. Солоневич как один из «родственников врагов народа» был арестован и сослан в Сибирь. Зимой 1937 года, в одну из лютых морозных ночей, он умер в одиночной камере тюрьмы г. Енисейска. Но род автора «Краткого очерка Гродненской губернии» не пресекся. Потомки и родственники Л. М. Солоневича живут в России, Украине, Беларуси, в дальнем зарубежье. Его старший сын Иван Лукьянович Солоневич (1891–1953) стал выдающимся публицистом и философом. Его замечательные труды после длительного забвения вместе с памятью об отце возвращаются на родину из далекой Аргентины, где продолжает, несмотря ни на какие трудности, издаваться основанная Солоневичем младшим газета «Наша Страна».

Автором второго юбилейного издания, посвященного истории Гродненской губернии, был офицер 171 Кобринского пехотного полка Владимир Сергеевич Манассеин (1878 – ?). Полк этот длительное время дислоцировался в г. Гродно. Манассеин же служил в нем, начиная с 1904 года (вначале в должности казначея и исполняющего обязанности поручика, затем – поручика), а с 1907 года – в должности командира первой роты 4-го саперного батальона этого же полка. В этот период времени В. С. Манассеін особенно плодотворно занимался научно-исследовательской деятельностью. Ее итогом стало издание в г. Гродно с 1901 по 1903 годы четырех его исторических трудов «Петр I и Карл ХII под Гродной в походе 1706 г.», «Крестьянский вопрос в Гродненской губернии в XIX столетии», «Освобождение крестьян в Литовских губерниях» и, наконец, «Исторический очерк Гродненской губернии в военнополитическом отношении за первые сто лет ее существования (1802–1902)». Отличительной особенностью этого труда по сравнению с книгами Е. Ф. Орловского и Л. М. Солоневича было более пристальное внимание Манассеина к вопросам военно-политическим.

С традиционных для тогдашней историографии позиций молодой историк сосредоточивал внимание на военных действиях противоборствующих сторон в ходе восстания 1830–1831 годов, а также общественно-политическом движениі в губернии в 30–50-е годы XIX века. Значительный интерес благодаря доступу автора к архивам Виленского военного округа и Гродненского губернского правления вызывают страницы данной работы, посвященные восстанию 1863 года в Принеманском крае, характеристикам графа М. Н. Муравьева, руководителем и участниками восстания К. Калиновского, С. Сераковского и др. Много внимания уделялось автором мерам, принимаемым властями по восстановлению в губернии мирной жизни в послеповстанческий период. Как военный человек, автор достаточно подробно останавливался на анализе современной ему политики царского правительства на территории губернии в период правления императоров Александра III и Николая II. В книге впервые получило освещение участие последнего российского императора в больших военных маневрах, проходивших в 1897 году на Гродненщине.

После 1907 года дальнейшая судьба В. С. Манассеина прослеживается лишь частично. Известно, что в 1911 году он окончил юридический факультет Казанского университета. В годы гражданской войны воевал на стороне белых в чине подполковника. Затем с обещанием честно служить трудовому народу» перешел на сторону красных. В 1920-е годы работал профессором истории русского права в Иркутском госуниверситете, директором  его фундаментальной библиотеки. В 1925 году являлся участником первого краеведческого съезда Восточной Сибири. Целенаправленно работал над историей Иркутска. Опубликовал исследование «Библиотека декабриста М. С. Лунина» (М., 1931). В 1937 году Манассеин был арестован. Умер 27 августа 1937 года в тюремной больнице, т. е. за день до принятия постановления о расстреле. Реабилитирован в мае 1958 года.

Определенный интерес в ряде юбилейных трудов представляет исторический очерк А. А. Турчиновича «Столетие Гродненской губернии (1802–1902 гг.), опубликованный в «Виленском календаре» на 1903 год. Александр Адольфович Турчинович родился в 1870 году в местечке Изабелин Новогрудского уезда в крестьянской семье. После окончания в 1889 году Гродненской мужской гимназии учился на отделении древних языков и русской словесности Петербургского историко-филологического института. После окончания его в 1893 году работал в Могилевской, а затем в Виленской гимназиях. С 1907 года преподавал всеобщую историю и латынь в Гродненской мужской гимназии, а также в частных гимназиях Хныкина и Барковской. В 1912 году – преподаватель древних языков в 6-ой Петербургской гимназии. Один из инициаторов проведения ученических образовательных экскурсий по всей России. Вместе с гимназистами из Могилева, Вильно и Гродно участвовал в такого рода экскурсиях в Москву, Петербург, Киев, затем были Крым, Кавказ, Прибалтика, путешествия по Днепру, Волге и Каспийскому морю. Написал два пособия и путеводитель для учителей в этой области знаний. Неоднократно посещал Германию, Францию и Италию. С целью изучения памятников классической давности, а также ознакомления с опытом работы в этих странах средних учебных заведений. В 1911 году принимал участие в работе Всероссийского съезда преподавателей древних языков и выступил там с докладом. Во время работы в Вильно являлся членом театрального совета при генерал-губернаторстве, членом комиссии по устройству  педагогического музея. В Гродно А. А. Турчинович входил в число основателей губернского педагогического общества, а также в редакционную коллегию издававшегося здесь журнала «Педагогическое дело». Кроме этого издания, сотрудничал также с «Гродненскими губернскими ведомостями», «Виленским Вестником», «Гермесом» и др. После 1917 года дальнейшая судьба Турчиновича неизвестна. Наиболее значительными работами А. А. Турчиновича следует признать книги:  «О  судьбе  памятников  классической  литературы»  (Вильно,  1900); «Палладиум: главные сведения из римских древностей, литературы и метрики» (Гродно, 1911; Петербург, 1913); также учебник «Краткая, но полная грамматика латинского языка для гимназий» (Петроград, 1917). Исторический очерк «Столетие Гродненской губернии (1802–1902 гг.)» был написан им в виленский период жизни. Он представлял собою краткий пересказ наиболее важных событий из жизни Гродненской губернии в традиционном историографическом плане. Сделать это после выхода в свет юбилейных изданий на эту же тему Л. М. Солоневича и В. С. Манассеина было не очень сложно. Достоинства работы А. А. Турчиновича состояли в четкости и популярности изложения.

Значительно активизировали изучение истории губернии образование самостоятельной Гродненской православной епархии в  1900  году. Гродненского церковно-археологического комитета (1904 г.), а также публикаторская деятельность «Гродненских епархиальных ведомостей». В лоне церковно-археологического комитета и местного православного журнала сформировалась целая плеяда церковных историков и краеведов: Николай Диковский, Сергей Павлович, Лев Паевский, Иоанн Корчинский, Иоанн Романовский (Сиротко), Иосиф Карский, Иоанн Пашкевич и др. В 1907–1914 годы    значительная    часть    местных    светских    историков    и    краеведов объединялась  на  базе  «Гродненского  педагогического  общества»  в  т.   н. «исторической подсекции». Здесь не только обсуждались проблемы истории края, но и готовились к публикации труды гродненцев Дмитрия Кропотова, Дмитрия Милютина, Александра Турчиновича, Евстафия Орловского, Михаила Субботника, Матвея Фивейского, Сергея Никеловского и др.

В советский период комплексное изучение истории Гродненской губернии не осуществлялось, за исключением некоторых аспектов ее социально-экономического развития, а также революционного движения. С 1990-х годов исследования по губернскому периоду стали носить более системный характер (труды В. Н. Черепицы, В. В. Шведа, С. А. Пивоварчика, С. В. Донских и др.) Идет подготовка к изданию многотомной истории города.

предыдущее   -  в начало главы  -  далее

предыдущее   -  в начало главы  -  далее

 1.5 Исторический факт в трудах военного историка Н. Ф. Дубровина

 Замечательный русский военный историк Н. Ф. Дубровин (1837–1904) являл собой тип исследователя, пришедшего в науку не столько по своему образованию, сколько по велению души и сердца. Воспитанник Полоцкого кадетского корпуса Константиновского артиллерийского училища и Михайловской артиллерийской академии, имевший все данные для успешной карьеры в войсках, молодой офицер, будучи причисленным к Главному штабу армии, всей душой отдался издавна увлекавшему его делу – созданию весьма нужных армии и государству военно-исторических трудов. Благодаря многолетней исследовательской работе, связанной с изучением и изданием документов по русской военной истории (Отечественной войны 1812 года, Крымской войны 1853–1856 годов и войны по овладению Россией Кавказом), Н. Ф. Дубровин постепенно приобрел не только солидные навыки, необходимые для публикатора исторических документальных источников, но и выработал свою собственную концепцию военной истории России. Признанием его высоких заслуг перед отечественной исторической наукой стало избрание генерал-лейтенанта от артиллерии Н. Ф. Дубровина академиком Российской Академии наук по историко-филологическому отделению, а также ученым секретарем. Несомненным свидетельством научного авторитета ученого стало назначение его на должность редактора весьма известного в научных кругах журнала «Русская Старина» [98].

В советское время Н. Ф. Дубровин был необоснованно отнесен к числу т.н. «дворянских историков» (Н. К.  Шильдер, С. С. Татищев, Д. И. Иловайский и др.), а получение им генеральского звания расценивалось не как дань его трудам на ниве военно-исторической науки, а как своеобразное поощрение за «охранительную точку зрения» по отношению к существующей власти.

По этой причине взвешенный анализ основных трудов историка исключался,  а  его  стоявшая  несколько  особняком  работа  «Пугачев  и  его сообщники» рассматривалась, разумеется, лишь с утвердившихся классовых позиций и неизменно подвергалась критике. Вместе с этим хулители Дубровина не могли не признать, что историк первым из исследователей получил возможность изучить следственное дело Пугачева, и что уже сам факт освещения  восстания  под  его  предводительством  приобретал  в  то  время «важное не только научное, но и общественное значение». Однако и здесь, как бы в оправдание «относительности» данного суждения, критики Дубровина отмечали, что «фактический материал, приводимый в книге, иногда вступал в противоречие с выводами и оценками автора» [38]. Абсурдность такого суждения более чем очевидна при ознакомлении с содержанием данного труда и откликами на него современников историка [34].

Не намного изменилось отношение к историческим воззрениям историка и в последнее время. Его по-прежнему трактуют как «правительственного историка», труды которого «в своем большинстве – насыщенные документами издания, в которых Дубровин больше выглядел добросовестным составителем, чем автором с определенной концепцией». Последнее в  данной  трактовке никак не вязалось с признанием трехтомника Дубровина о Пугачеве в качестве издания, которое «способствовало более объективному и основательному изучению крестьянской войны, что сближало его с тогдашними либеральными историками» [34]. Все вышеотмеченное свидетельствует о необходимости более углубленного исследования научного творчества Н. Ф. Дубровина, включая его отношение к анализу исторических документальных источников и собственно исторического факта как фундаментальной  категории исторического знания.

На начальном этапе своей научной деятельности Н. Ф. Дубровин относился к историческому факту прежде всего как к событию или явлению исторической действительности. Отсюда было особенно заметно его стремление к выявлению тех событий или фактов, которые были обойдены вниманием   историков.   Уже   в   одном   из   первых   своих   крупных   трудов «Сербский вопрос в царствование Александра 1» (СПб., 1863 г.), основанном на изучении документов, хранящихся в архивах военно-учебном и министерства иностранных дел, историку удалось показать «многочисленные факты высокого и бескорыстного участия России в деле освобождения одного из славянских племен от турецкого ига», что послужило для последующих историков в качестве источника, впервые вводимого в научный оборот. Открытия «как-то забытого» вдохновляло молодого исследователя на новые поиски в документах эпохи Александра I. Вслед за «Сербским вопросом» появились «Материалы для истории царствования Александра I», «Турецкая война 1806–1812 гг.», «Москва и граф Растопчин в 1812 г.», «Наполеон  и поляки  в  1812  году»,  которые  подарили  также  военно-исторической  науке «массу исторических фактов и совершенно новых сведений» о той эпохе.

В ходе изучения фактов-событий у Н. Ф. Дубровина углубился интерес к жизни и деятельности ряда личностей, вошедших в историю России тех лет (граф  Н.  М.  Прозоровский,  генерал  А.  П.  Ермолов  и  др.).  Их  биографии укрепили у историка представления о тесной взаимосвязи хода истории с деятельностью окружения венценосцев. Последнее особенно стало заметным после обращения Дубровина к изучению событий в Польше, предшествовавших ее первому разделу и выявлению при этом ряда новых материалов, заимствованных им из Московского архива министерства иностранных дел, а также архива князей Волконских и князя П. П. Вяземского. При этом ему в ряде статей удалось впервые поведать читающей публике «о действиях России в Польше в 1764 году и об участии ея в возведении на польский престол Станислава Понятовского», о чем не было ни слова ни у С. М. Соловьева в его «Истории падения Польши», ни в статьях П.  К. Щебальского на эту тему. Немало новых фактов открыл он и при изучении участия России «по составлению в 1770 году в Польше самостоятельной конфедерации», а также ввел в научный оборот ряд уточнений и поправок к работам предшествующих и современных авторов [34].

Параллельно с историей русско-польских отношений Н. Ф. Дубровин занимался и изучением Кавказа. Эта тема увлекла историка не только в силу собственной направленности научных поисков, она была одновременно поручением императора Александра II – «составить историю покорения и владычества русских» в этом регионе. При проведении этой работы историк не только проанализировал содержимое петербургских и московских архивов, но и отправился на Кавказ, где изучал местные архивы, собирал предания, легенды и песни и прочее. Результатом этих работ, проводимых в течение 70-80-х годов, было создание восьмитомного капитального труда «История войны и владычества русских на Кавказе». В этот период ученый факт как событие все больше и больше рассматривал как сообщение источника, т. е. как определенную информацию о событии. В предписании к этому труду Н. Ф. Дубровин писал: «…только ознакомившись с бытом туземного, т. е. местного населения, можно указать и на причины, вызвавшие какое-либо распоряжение, то или другое историческое событие. Только при таком знании можно критически отнестись к фактам, сделавшимся достоянием истории. При изложении кавказской войны более чем где-нибудь необходимо изучение народного быта, народного характера, потому что, как мы увидим впоследствии, отсутствие таких сведений у администрации вело ко многим ошибкам, имевшим неблагоприятные и серьезные последствия».

Подчеркивая важность знания народного быта кавказских племен, историк указывал, что речь здесь не идет о необходимости знания полной их этнографии, а лишь о знании характера данных племен «в том положении, в котором застали их русские войска, впервые появившиеся на Кавказе». Разъясняя данный тезис данного тезиса, он писал следующее: «Войскам и администрации решительно нет необходимости в знании, кто был родоначальником их противника и которое поколение по счету живет на месте нынешнего столкновения, но войскам необходимо знать, храбр ли их противник или трус, а администрация – каковы его силы, и в чем заключается источник значения или могущества неприятеля. Ей необходимо знать характер и быт того народа, с которым она приходит в столкновение, и среди которого проявляется ее власть и значение. Войска и администрация поступают в этом случае по тем общим законам, которые обусловливают поступки каждого человека в его частной жизни» [32].

В рецензии Е. Феоктистова на труд Дубровина, посвященный теме Кавказа и Закавказья, отмечалось: «Автор исполнил свою задачу весьма добросовестно; он работал над темой по новейшим источникам, извлекши из архивов множество новых, ранее не известных науке документов, и  какой яркий свет они бросают на период времени, послуживший темой для его исследования! Мы не станем утверждать, что автор обнаружил в нем слишком много исторического и литературного таланта, но документы, сообщаемые им, до такой степени красноречивы сами по себе, что читатель легко простит ему некую неловкость в рассказе. Одно из главных достоинств книги состоит в том, что она имеет интерес современный, хотя и посвящена периоду, удаленному от нас более чем полустолетием» [121].

Весьма интересные сведения о процессе осмысления Дубровиным исторического источника и факта имеются в его работах, посвященных Крымской войне и обороне Севастополя. Указанные исследования проводились также по поручению императора Александра II, поэтому их насыщенность многочисленными, ранее неизвестными документальными материалами, а следовательно и фактами, была исключительной. В 1876 году Н. Ф. Дубровин вручил императору вслед за опубликованным сборником документов и свою рукописную «Историю Крымской войны и обороны Севастополя». В сопроводительном письме к рукописи историк, в частности, писал: «В прошлом году Вашему Императорскому высочеству угодно было поручить мне составление «Истории Крымской войны и славной обороны Севастополя». Осчастливленный столь высоким вниманием и руководимый чувством глубокого уважения к эпохе памятной России во многих отношениях, я старался при характеристике лиц и описании совершившихся событий положить в основание своего труда полное беспристрастие. Слава деятелей той волны составляет гордость настоящего поколения, ошибки их – также урок для него. Как то и другое могут вытекать только из полного беспристрастного и спокойного обсуждения событий, обсуждения, предпринятого без всякой предвзятой идеи опорочить лицо, или придать ему значение больше того, которое он заслуживал. Воздавая каждому по заслугам, я излагал события так, как представлялись они мне по собранным документам и тем материалам, которые Вашему Императорскому Высочеству угодно было приказать передать мне для пользования».

Отмечая свою вынужденность освещать историю Крымской войны не с ее причин и истоков, а с открытия военных действий, Н. Ф. Дубровин писал:

«Напрасно историк Крымской войны стал бы искать причины неудачи только в различных злоупотреблениях в администрации – он погрешил бы против истины и не уяснил бы себе многого. Несомненно, злоупотребления существовали в нашей армии в самых широких размерах, но не справедливо было бы и то мнение, что расхищение казны оказало исключительное влияние на исход войны. Наши неудачи происходили не от недостатка пищи или одежды, а в совокупности других причин и прежде всего в ошибочном определении пунктов обороны нашей обширной границы. Мы не  шли навстречу опасности, а следовали за нею и оттого всегда опаздывали». Завершая письмо к императору, военный историк показал место и значение войны в ратной истории России: «Крымская война при всех ее недостатках и ошибках будет всегда служить для настоящего и будущего поколения поучительным и прекрасным примером того, как следует любить свое Отечество и жертвовать за него жизнью. Каждый изучающий ее будет удивлен не обилием стратегических соображений, но обилием героев, проявивших удивительную стойкость и энергию».

По  свидетельству  В.  Е.  Рудакова,  в  этой  «Истории»  было  собрано «наиболее полное и верное освещение очень многих фактов, имевших тогда место, а равно и самые точные характеристики главных деятелей Севастопольской обороны, подкрепленные новейшими документальными данными». И тем не менее рукопись «Истории Крымской войны» не была рекомендована к опубликованию и увидела свет лишь в 1900 году. В предисловии к ней автор не только рассказал о том, что мешало осуществлению задуманного им плана исследования, но и кратко осветил свое отношение к историческим фактам периода той войны: «Получив лестное для меня поручение и приступая к занятиям, я попросил разрешения о допущении меня в те архивы, в которых хранятся дела, относящиеся до истории войны 1853-1856 гг. Последовавшее разрешение сопровождалось весьма значительными ограничениями. Канцлер князь Горчаков разрешил мне пользоваться делами архива министерства иностранных дел, «за исключением дипломатической и секретной переписки (а другой никакой и не могло быть в архиве, так как она не имеет прямого отношения (?) к военным действиям той эпохи и не подлежит оглашению. Такое ограничение ставило меня в положение автора, принужденного начать свое исследование не с начала, а с середины».

Однако и в описании исключительно важных действий историк был ограничен в возможности использования переписки императора Николая I с главнокомандующими и начальниками отдельных отрядов, которая считалась долгое время секретной. Несмотря на то, что автор вынужден был согласиться с такими  условиями  проведения  исследования,  его  рукопись  была  признана

«неудобной для обнародования», и только спустя 25 лет она появилась в печати с соизволения императора Николая II и в том виде, в каком она была представлена императору Александру II. Печалясь по поводу случившегося, Н.Ф. Дубровин в указанном предисловии отмечал: «Ни мои годы, ни служебные обязанности не дозволят мне приступить к собиранию новых материалов для дополнения и переработки текста, и я льщу себя только одной надеждой, что труд мой все-таки имеет некоторое значение и может быть полезен для будущего историка войны. В нем он и читатель найдут такие данные, которые собраны мною из показаний очевидцев и рукописных записок лиц ныне умерших, свидетельство которых остается единственным объяснением совершившихся фактов и дополнением к официальным источникам, из коих некоторые уже уничтожены [33].

О внимательном отношении Дубровина к историческому факту, поведанному очевидцами тех событий, свидетельствует и его краткое предисловие к своему труду «Трехсот-сорока-девяти-дневная защита Севастополя» (СПб., 1872): «Получив приглашение написать общедоступную историю трехсот-девяти-дневной защиты Севастополя и сознавая всю трудность такого исполнения, я изъявил согласие принять на себя этот труд только при том условии, чтобы мне дозволено было читать рукопись, по мере ее составления, лицам, принимавшим участие в защите славного города. Изъявив согласие на выраженное мною желание, председатель Севастопольского отдела на политехнической выставке генерал-адъютант А. А. Зеленый под непосредственным своим председательством пригласил к слушанию рукописи следующих лиц: адмирала Панфилова; генераллейтенантов Баумгартена, Менькова и Гарднера; вице-адмирала Керна; контрадмиралов Перелешина и Воеводина; генерал-майоров Леера, Шварца и Фролова; полковников Крижановского и Дельсаля и капитана 1-го ранга Асланбекова. Считаю долгом принести мою искреннюю благодарность всем этим лицам за те замечания, которые были мне сделаны. Вместе с тем, нахожу необходимым сказать, что при составлении этого труда я пользовался и другими ниже указанными трудами (Тотлебена, Алабина, Берга, Жандра и многими-многими другими)» [33]. Проверка достоверности того или иного факта Крымской войны осуществлялась историком их комплексным использованием, углубленной работой с источниками как реальными остатками прошлого.

Осмысление исторического факта как отражения определенного явления действительности в сознании исследователя, т. е. уже в качестве научноисторического факта было достигнуто Н. Ф. Дубровиным в ходе «Обзора событий по поводу сочинения М. И. Богдановича», «Восточная война 1856– 1856 годов». Труд этот и по целому ряду вновь сообщаемых фактов, и по множеству поправок и дополнений к работе Богдановича, и, наконец, по более живому и образному изложению истории войны, по мнению В. Е. Рудакова, «далеко превосходил последнюю и доставил автору звание члена-корреспондента Академии наук» [98].

Видя в Богдановиче своеобразного конкурента в разработке истории Крымской войны, Дубровин был далек от того, чтобы умалять значение труда последнего и искать в нем лишь недостатки и места, требовавшие более полной обрисовки событий». Рецензент позволил это себе только потому, что сочинения Богдановича, по его мнению, «заслуживают полного внимания в силу его несомненных достоинств, а потому оно вполне может быть отнесено к числу сочинений, которые, во-первых, соответствуют современным требованиям, а во-вторых, восполняют тот пробел, который ощущался в нашей военно-исторической  литературе».  Подчеркивая  приоритеты  своего  ученого коллеги, Дубровин указывал, что последний «не имел путеводителя и должен был сам прокладывать себе путь среди многочисленного и весьма разнообразного материала. Оценка последнего вполне зависела от личных взглядов автора. Взгляды на достоинство и важность источника, даже на самые события, могут быть различны и слагаются они под впечатлением характера и обилия источников. Владея последними в большей или меньшей степени, автор может останавливаться или на описании одних фактов, или же, вместе с тем, исследовать и причины, вызвавшие совершившиеся события. «Восточная война» М. И. Богдановича, можно сказать, принадлежит к первой категории». В своем «Обзоре» Дубровин доказал это весьма предметно [31].

Показателем эволюции отношения историка к историческим источникам и научно-историческому факту      следует признать и другие его издания:

«Отечественная война в письмах современников», «Письма главных деятелей в царствование Александра I», «Депеши посланника Я. И. Булгакова. 1779–1798 гг.», «Присоединение Крыма к России. Рескрипты, письма, реляции, донесения. 1775–1782 гг.», «Доклады и приговоры правительствующего Сената в царствование Петра I», «Протоколы, журналы и указы Верховного Тайного Совета. 1726–1730», «Сборник исторических материалов, извлеченных из архива Первого отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии». Капитальным приобретением русской исторической науки стал труд Н. Ф. Дубровина «Пугачев и его сообщники». В нем исследователь через углубленную работу с источниками и комплексное использование научноисторических фактов добился более или менее адекватной реконструкции явлений второй половины ХVIII века. Однако не все современники Н. Ф. Дубровина отметили наличие динамики в его представлениях о месте факта в историческом повествовании. В частности, А. Брикнер в своем критическом очерке о «Пугачеве» Дубровина пытался убедить читателей, что «мелочи военных действий в этом труде подчас становятся утомительными; обобщений не встречается почти вовсе; суждения о лицах, характеристика фактов попадается в виде самого редкого исключения»; «научная группировка фактов отсутствует…». Несмотря на такого рода замечания, уже в заключении рецензент отмечает: «Будущие исследователи Пугачевского бунта не преминут воспользоваться трудом г. Дубровина, как сборником фактов, разъясняющих общий характер всего события и отдельных явлений его. Ученость, начитанность автора изумительны. Хотя он и не сумел разработать предмет, так сказать, монографически, в его сочинении разрешаются многие вопросы, оставшиеся спорными. Все это ставит труд г. Дубровина на весьма видное место в отечественной истории». Столь же противоречивым было отношение к историко-фактической стороне исследования и со стороны других рецензентов: некоего «А. Н.» и А. В. Арсеньева [17]. Причина такого отношения к историку заключалась в том, что критики его труда ожидали от него оценок явно политизированного свойства, он же добивался того, чтобы на основании всей суммы фактов читающая публика смогла бы сама дать оценку действий всех сторон, причастных к делу Пугачева и его сообщников. Этим самым он заявлял о своем  желании оставаться  историком, а  не  становиться  прокурором  или судьей.

Свидетельством возросшего уровня осмысления Дубровиным исторического факта следует признать его участие в издании учебного пособия для военных училищ «Обзор войн России от Петра Великого до наших дней» (СПб., 1893). Будучи руководителем авторского коллектива (кроме него в написании пособия участвовали генерал-лейтенант Леер, генерал-майор Куропаткин, полковники Будим-Левкович, Сухотин и Пузыревский), генералмайор Дубровин среди прочего выразил в предисловии к пособию и свое отношение к историческим фактам: «Сверх обобщения фактов, на долю авторов предлагаемых обзоров выпала миссия произвести: 1) группировку фактов с таким расчетом, чтобы из-за подробностей не затемнялась общая идея, лежащая в них, и чтобы постоянно была видна внутренняя логическая связь между ними; 2) неизбежно расчленяя факты (разделяя описание операций и сражений на периоды), при их описании постановка рубрик осуществлялась так, чтобы из-за них не терялась ни на минуту цельность картины того или другого события в полном его объеме, короче – возможно упорядочение изложения фактов, и 3) стремление к возможной простоте в изложении. Излагать факты так, чтобы при этом раскрывался их внутренний смысл, со всею ее жизненной правдой, избегая всякого рода декламаций и риторических прикрас, которые некоторыми авторами считаются необходимыми, чтобы заинтересовать читателя или слушателя. Нам кажется, что чем известный предмет сам по себе более важен, тем проще должно быть и его изложение. Таковы руководящие условия, поставленные при исполнении этого труда, и если не удалось их вполне применить к делу, то мы по крайней мере стремились к ним… Здесь положительные и отрицательные факты одинаково служат одному и тому же делу – ознакомлению наших офицеров с боевым прошлым их родной армии» [83].

Своему преклонению перед научно-историческим фактом Н. Ф. Дубровин был обязан прежде всего тому, что все свое свободное время отдавал работе в архивах, в которых он не переставал рыться почти до самой смерти. В последние годы своей жизни генерал-историк занимался сбором документов и фактов, имеющих отношение к движению декабристов. Будучи русским историком отнюдь не первого ряда, он сумел в своей исследовательской работе отразить собственный и оригинальный опыт исторического познания, который складывался не без воздействия на него идей С. М. Соловьева, В. О. Ключевского, В. И. Семевского и др. .Военно-исторические исследования в частях Гродненского гарнизона во второй половине XIX – начале ХХ вв.

предыдущее   -  в начало главы  -  далее

 предыдущее   -  в начало главы  

1.6.Военно-исторические исследования в частях Гродненского гарнизона во второй половине XIX – начале ХХ вв.

С конца XVIII века и до начала Первой мировой войны в состав Гродненского гарнизона российской императорской армии входили самые различные армейские части. Их перечень достаточно обширный,  но наибольший след в жизни военного гарнизона оставили 14-й Ямбургский уланский полк, 101-й Пермский, 102-й Вятский, 103-й Петрозаводский, 104-й Устюжский, 171-й Кобринский пехотные полки и 26-я артиллерийская бригада. Все эти части прошли славный боевой путь и были вправе претендовать на труды, в которых бы нашло отражение их ратное прошлое. Осмысливая причины бурного развития в указанный период жанра полковых историй, следует особо подчеркнуть стремление полков сохранить и поддерживать свои традиции и исторические предания, а также те подвиги, которые были совершены частями войск и отдельными лицами d течение продолжавшейся кампании.

После принятия принципиального решения о составлении истории части, нужно было выбрать ее будущего автора. Им мог стать один из офицеров полка либо профессиональный историк или более опытный в этом отношении офицер соседней части, «хорошо владеющий пером». Однако в большинстве случаев предпочтение отдавалось однополчанам. Нередко работа по составлению истории части велась параллельно с созданием полкового музея, и хранитель музея (иногда экспозиции храма-памятника) принимал в ней активное участие. Чаще всего истории полков создавались к юбилеям частей, однако бывали и другие мотивы, побуждавшие командира полка поручить столь ответственное дело одному из своих офицеров. Об одном из них и повествует жизнь  и литературная деятельность корнета 14-го Ямбургcкого уланского полка В. В. Крестовского (1839–1895). В 60–70-е годы XIX века штаб этого полка располагался в Гродно, а его эскадроны – в ближайших местечках и селах, что давало возможность Крестовскому близко познакомиться с историей и современными проблемами края и отразить все это в своем литературном творчестве [175]. Его литературно-публицистические произведения и романы неизменно получали положительную оценку читающей публики. Однако в начале августа 1870 года в жизни корнета-литератора произошла история, заставившая его на продолжительное время оставить дtла службы и литературы и обратить свое внимание на составлении истории Ямбургского полка.

В 1869 году Крестовский заболел и для поправки здоровья получил разрешение командира полка лечиться, как говорили тогда, «на водах» в Друскениках. Здесь он завязал знакомство со многими местными почитателями его творчества. 30-летний корнет не чурался шумных компаний, балов. Дамы восторгались его романсами, положенными на музыку, – «Под душистою ветвью сирени», «Когда утром иль поздней ночью». После того, как Крестовский поправился, его направили в Тверское кавалерийское училище для сдачи экзамена на офицерский чин. Успешно сдав их, он прибыл в Гродно для продолжения службы в штабе своего полка. Не исключено, что уже в это время командование предполагало использовать литературное перо корнета в своих целях. Однако, имея несколько свободных от службы дней в своем распоряжении, Крестовский решил провести их в Друскениках. Здесь-то и произошла история, запечатленная в архивном «Деле о дуэли, произведенной корнетами 14-го Ямбургского уланского полка Крестовским и Цукатто» от 2 августа 1870 года.

Не вдаваясь в детали данного дела, отметим лишь тот факт, что во время нахождения Крестовского в Друскениках, после одного из танцевальных вечеров, однополчанин литератора «корнет Цукатто позволил себе публично вызвать на поединок своего товарища, корнета Крестовского». Однако тогда же свидетелями данной ссоры они были разведены от острого конфликта: оба вернулись в Гродно, в свою часть. Но уже через три дня, 5 августа 1870 года, гродненский уездный исправник В. С. Гречанин сообщил гродненскому губернатору, князю Д. М. Кропоткину следующее: «4-го августа, в 4 часа утра в урочище «Секретном» была дуэль между корнетами Крестовским и Цукатто. К первому из них были секундантами штаб-ротмистр Арбузов и поручик Тимченко, а у последнего – штаб-ротмистр Рошковский и поручик Муфель. По секретному дознанию обнаружено, что означенные офицеры действительно стрелялись в овраге неподалеку от урочища «Секретного» из пистолетов, но вреда и увечья друг другу не нанесли. О действительности этой дуэли подтвердил и сам Крестовский [177, с. 341 – 344].

Как проходило рассмотрение данного дела в полку, нам неизвестно, но, по-видимому, руководствуясь принципом «от греха подальше», начальство перевело корнета Цукатто в другой полк, а корнет-литератор Всеволод Крестовский был откомандирован на два года в Главный штаб, в Петербург для написания истории своего 14-го Ямбурского уланского полка. В городе на Неве, там, где прошли гимназические и университетские годы Крестовского, ему работалось легко и интересно. В его распоряжении были не только библиотеки Генерального и Главного штаба, Общества ревнителей военных знаний, но и практически все столичные архивы. Когда обширная история родного полка была напечатана, она получила высокую оценку императора Александра II с последовавшим от него распоряжением о переводе Крестовского в том же чине, в виде награды, в Лейб-гвардии уланский Его Императорского Величества полк. Вскоре литератору последовало предложение уже непосредственно от императора написать историю и этого полка. И с данным высоким поручением он справился успешно. Полностью отдав себя ратной службе, Крестовский в заключении «Истории 14-го УланскоЯмбургского полка» с оптимизмом писал: «Прошлое дало нам 125 боевых эпизодов, 178 Георгиевских кавалеров, 631 воин полка пал на поле брани и занесен в боевой синодик полка. Но позволит Господь – и мы внесем в наши летописи новые имена и новые славные подвиги [170]. Военно-исторические работы  не  помешали  воину-литератору  окончить  в  1874  году  обширный  и прекрасный роман «Кровавый пуф», вышедший отдельным изданием в следующем году. В нем получили освещения события 1863 года и участие в подавлении восстания частей Гродненского гарнизона. В «Кавалерийских очерках» получили детальное освещение будни полка в мирное время.

В годы русско-турецкой войны 1877–1878 годов В. В. Крестовский в качестве военного корреспондента написал около ста корреспонденций, которые составили затем отдельную книгу «Двадцать месяцев действующей армии». В июне 1880 года офицер был командирован на Тихоокеанскую эскадру ввиду обострения международных отношений на Дальнем Востоке. Итогом командировки стала книга очерков под общим названием «В далѐких водах и странах». Много ездил он и по средней Азии. Эти поездки стали основой для написания книги «В гостях у эмира Бухарского». Летом 1892 года В. В. Крестовский возглавил редакцию журнала «Варшавский дневник». На этом поприще он необычно много сделал для изучения прошлого и настоящего Польши, Литвы и Беларуси. Он многократно бывал в Вильно, Гродно, где встречался со своими однополчанами и местными поклонниками его творчества. Умер литератор и военный историк 18 (30) января 1895 года в Варшаве, а похоронили его в родном Петербурге на Никольском кладбище неподалеку от могил композитора А. Г. Рубинштейна и уроженца Гродненщины, историка и публициста М. О. Кояловича [175].

Высокую оценку в военных и научных кругах получил труд штабс-капитана Михаила Николаевича Вахрушева «История 101-го пехотного Пермского полка (1788–1897)» (Спб., 1897). В предисловии к нему автор писал: «Два с половиной года тому назад командир полка полковник Михаилов поручил мне составить историю полка и вместе с тем им и товарищам было выражено желание, чтобы история была отпечатана ко дню столетия юбилея, т. е. к 17 мая 1897 года». Решиться на выполнение столь ответственного задания мог не каждый, а только ответственный и хорошо подготовленный офицер, тем более, что на то время в расположении Вахрушева имелся лишь дневник полка за русско-турецкую компанию 1877–1878 годов; архив же его сохранился лишь с 60-х годов, т. е. со времени вхождения полка в состав Гродненского гарнизона. Будучи командированным в Петербург, штабс-капитан Вахрушев как выпускник Николаевской академии Генштаба в  полном  объеме использовал для составления истории полка самые различные материалы и книги из столичных архивов и библиотек, включая императорскую публичную и библиотеку Генерального штаба. Изданный в срок труд был разделен на три отдела; 1-й представлял из себя боевую летопись полка и все сведения, сохранившиеся в официальных документах, во 2-ом отделе были помещены приложения, дополняющие текст (рисунки, карты, фотографии), а в 3-ем – списки офицеров полка со времени его основания. Такой подход к истории полка был достаточно стандартным, однако в авторской подаче Вахрушева он встретил всеобщее одобрение однополчан.

В «Памятных книжках Гродненской губернии» («ПКГГ») с 1896 по 1914 годы о М. Н. Вахрушеве имеются следующие сведения. В 1896–1897 годах штабс-капитан Вахрушев был командиром 4-ой роты 101-го Пермского полка, являлся кавалером ордена Станислава 3-й степени и проживал на Купеческой улице (ныне К. Маркса) в доме Копельмана. В 1898–1899  годах  командир полка под его начало передал лучшую в полку 1-ую линейную роту. С 1900 по 1903 годы в «ПКГГ» сведения о нем отсутствовали вероятнее всего в связи с обучением офицера в Николаевской академии Генерального штаба.  В  1904 году он значился уже подполковником для особых поручений при штабе 2-го армейского корпуса в г. Гродно. За 1905–1906 годы в «ПКГГ» сведения о нѐм отсутствовали в связи с нахождением офицера на дальневосточном театре военных действий. По возвращении в Гродно с русско-японской войны полковник М. Н. Вахрушев – уже начальник штаба 26-ой пехотной дивизии. Естественно, что после этого назначения изменились и его жилищные условия, и он переезжает с семьей в более престижный дом Листовского на Полицейской улице (ныне С. Кирова). В «ПКГГ» за 1911 год М. Н. Вахрушев – уже полковник, командир 101-го Пермского пехотного полка, с местом проживания по ул. Муравьѐвской, 29 (ныне ул. Ожешко) [90, с.630].

Данные сведения представляются нам достаточно важными, так как существенно дополняют гродненскую страницу его биографии. В наиболее же обобщенном виде она выглядит так: «Вахрушев Михаил Николаевич (1865– 1934) – генерал-майор Генштаба. Окончил Орловско-Бахтинский кадетский корпус, Александровское училище и Николаевскую академию Генерального штаба (1903). Участник русско-японской и Первой мировой войн. Из училища был выпущен в 101-й пехотный Пермский полк, в котором служил с перерывами до конца 1914 г. Во время русско-японской войны получил назначение в Порт-Артур, однако из-за высадки японских войск в Быдзыво был задержан в штабе 1-й Маньчжурской армии. До августа 1905 г. исполнял должность старшего адъютанта (оперативное отделение) в Управлении генерал-квартирмейстера штаба Маньчжурской армии. За сражение при Лаояне был награжден Золотым оружием и орденом Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом. Полковник. После японской войны – начальник штаба 26-й пехотной дивизии. В 1910 г. назначен командиром 101-го пехотного Пермского полка, с которым выступил на фронт в 1914 г. в составе 1-й армии генерала Ренненкампфа. (В «Записках» командира 2-ой бригады  26-ой  пехотной дивизии генерала Я. М. Ларионова имеются такие строки: «Утром 9 ноября 1914 года при переходе дивизии через реку Бзуру к местечку Белявы прибыл раненый в бою 27 или 28 августа, оправившийся от ранения командир 101-го Пермского пока Вахрушев») [171, с. 150]. За отличия в боях в Восточной Пруссии произведен в генерал-майоры. После излечения от ран 8 декабря 1914 г. назначен начальником штаба 2-го Сибирского армейского корпуса. В 1917 г. – начальник штаба 5-й армии, летом того же года — начальник штаба Северного фронта при командующем генерале Драгомирове. Уволен в «резерв чинов» в сентябре 1917 г. После неудачного выступления генерала Корнилова» [173, с. 351]. В Добровольческую армию прибыл в 1918 г. по вызову генерала Алексеева   и   был   назначен   генералом   для   поручений   при   помощнике Главнокомандующего Добровольческой армией. В 1919 г. назначен начальником штаба Киевской группы войск генерала Драгомирова в составе ВСЮР. В эмиграции проживал в Сараево; служил в Державной комиссии Королевства СХС. Был избран почетным председателем Сараевского общества офицеров и Русской Сараевской колонии. Постоянный член суда для генералов. Скончался в 1934 г. Похоронен на Новом кладбище в Белграде» [173, с. 351].

Вслед за 101-ым Пермским полком свои истории обретали и другие полки Гродненского гарнизона. В том же 1897 году офицером Н.П. Поликарповым (других сведений о нем не выявлено. – В.Ч.) был издан в Вильно «Очерк боевой службы и столетней жизни 104-го пехотного Устюжского полка (1797 – 1897). В дополнение к нему Н. П. Алферьев издал «Записную книжку 104-го Устюжского пехотного генерала Багратиона полка», предназначенного для нижних чинов. В ней содержались сведения об основных вехах истории полка, его традициях и святынях, изложенные в самой популярной форме. В 1903 году в Белостоке была издана Л. Плястером «История Вятского полка», а подполковником Генштаба Р. И. Дубининым в Петербурге «История 103-го пехотного Петрозаводского полка (1803–1903). К сожалению, обо всех этих авторах у нас других сведений не имеется.

Что же касается имени офицера 4-го саперно-пантонного батальона 171-го Кобринского пехотного полка Владимира Сергеевича Манассеина, то оно в начале XX века было хорошо известно гродненским любителям истории. Характерно, что в это время интерес к прошлому Принеманского края проявляли не только учителя, врачи, чиновники, но и военные. По общему признанию специалистов-историков, В. С. Манассеин был в числе первых из них. Широкую популярность офицеру принесли его многочисленные публикации на темы военной истории, которые периодически публиковались на страницах «Гродненских Губернских Ведомостей», выходили отдельными изданиями. Читателей работ историка в погонах подкупала его глубокая эрудиция, прекрасное знание самых разнообразных источников, имеющих отношение к военным событиям, в разные годы протекавшим на Гродненщине, а также доступная форма изложения материала.

В своих исследованиях В. С. Манассеин не претендовал на традиционную научность, хотя некоторые методы научно-исторического исследования ему были известны. Отличительной особенностью его работ была удивительная увлеченность темой, искреннее желание поделиться с гродненцами своими большими и малыми открытиями в области военной истории. Не будучи уроженцем Гродненщины, штабс-капитан Манассеин с первых же дней пребывания здесь полюбил эту землю, ее людей, а потому не жалел сил для раскрытия заповедных страниц ее прошлого.

В. С. Манассеин родился 20 июня 1878 года в семье потомственного дворянина Казанской губернии, который дослужился лишь до  чина коллежского советника. Достаток этой семьи был достаточно скромным. Кроме небольшого имения и вместительного деревянного дома на окраине Казани, Манассеины никакой другой собственностью не владели. Видимо, по этой причине родители и решили «отправить сына по военной линии». В 1896 году по окончании Нижегородского кадетского корпуса он поступил в Николаевское военное инженерное училище в Петербурге. По завершении курса обучения Владимир Манассеин был произведен в подпоручики с назначением на службу в 4-й саперно-пантонный батальон 171-го Кобринского пехотного полка, дислоцировавшегося в ту пору в Гродно. По существовавшим в училище правилам он обязывался прослужить в частях инженерных войск по полтора года за каждый учебный год, проведенный в военно-учебном заведении. Данное обстоятельство не пугало молодого офицера: военная служба была ему по душе, тяга же к новым местам буквально переполняла его, тем более, что служить ему предстояло в губернском городе над Неманом. Узнав про это, Владимир Манассеин обложился справочниками, энциклопедией, другими книгами, из которых можно было почерпнуть сведения о Гродно. К сожалению, таковых было совсем немного, если не считать исторического романа Всеволода Крестовского «Кровавый пуф», посвященного событиям 1863 года на Гродненщине. Особенное впечатление на молодого офицера произвела глава романа-хроники «На Коложе».

В августе 1899 года после непродолжительного отпуска, проведенного у родителей в Казани, Манассеин прибыл к месту своей службы и был назначен заведующим унтер-офицерским классом в военно-телеграфной роте 4-го батальона. Одновременно на него были возложены обязанности делопроизводителя батальонного суда чести. Осенью 1901 года он был произведен в поручики с принятием под свое командование 3-й саперной роты. С мая 1903 года по декабрь 1904 года он являлся батальонным казначеем, членом суда общества офицеров, а также членом комиссии по офицерскому заемному капиталу. 15 декабря 1904 года В. С. Манассеин был принят в 1-ю саперную роту, а 1 октября 1905 года за выслугу лет произведен в штабскапитаны. 4 января 1906 года он был награжден за успехи по службе орденом св. Станислава 3-й степени. Одним словом, служба у штабс-капитана Манассеина проходила достаточно ровно. В «Послужном списке штабскапитана 4-го саперно-пантонного батальона Манассеина», составленном 14 января 1906 года, значилось, что в качестве командира роты он имел жалованье – 780 руб., столовых денег – 360 руб., квартирных – 284 руб. 25 коп. (итого 1424 рубля 25 коп.), что позволяло чувствовать себя достаточно обеспеченным человеком. В том же году он обвенчался с дочерью местного чиновника Лидией Ивановной Колжевской. Родители ее пожелали, чтобы молодые жили у них. Данное обстоятельство еще более привязало молодого офицера к Гродненщине. Благодаря  обретенным  родственным  связям  он  быстро  подружился  со многими  представителями  местной  интеллигенции,  увлекавшейся  историей края. Среди них были Е. Ф. Орловский, Д. М. Милютин, И. В. Корчинский, Л. М. Солоневич, И. О. Иодковский и др. Отражением этих творческих связей может служить труд Манассеина «Исторический очерк Гродненской губернии в военно-политическом отношении за первые сто лет ее существования» (Гродно, 1902 год), подаренный в 1907 году гродненскому историку и археологу И.О. Иодковскому с дарственной надписью автора: «Многоуважаемому Иосифу Осиповичу Иодковскому на добрую память от В. С. Манассеина. 4 апреля 1907 г.».

Отличительной особенностью этого труда по сравнению с книгами Е.Ф. Орловского и Л. М. Солоневича, также посвященных истории Гродненской губернии, было более пристальное внимание к военно-политическим вопросам. С традиционных для тогдашней историографии позиций молодой историк сосредоточивал внимание на военных действиях повстанцев и правительственных войск в 1830–1831 годах, на характере общественнополитического положения на Гродненщине в 30–50-е годы XIX века. Благодаря доступу автора к архивным материалам Гродненского губернского управления и Виленского военного округа, страницы данной работы, посвященные восстанию 1863 года, характеристике графа М. Н. Муравьева, руководителей восстания К. Калиновского, С. Сераковского и других читались с особым интересом. Много внимания уделялось в работе мерам, принимаемым властями по восстановлению в губернии мирной жизни в послеповстанческий период. Как военный человек автор достаточно подробно анализировал политику царского правительства на территории губернии в годы правления императоров Александра III и Николая II. В книге впервые получило освещение участие последнего российского императора в крупнейших военных маневрах, проходивших в 1897 году на Гродненщине.

По оценке современников, такой труд вряд ли стал бы возможным, если бы не предшествующие исследования офицера-историка и краеведа («Петр I и Карл XII под Гродно в походе 1706 года», «Крестьянский вопрос в Гродненской губернии в XIX столетии», «Освобождение крестьян в литовских губерниях» и др.), увидевшие свет в 1901–1902 годах. Их названия говорят сами за себя, и они значительно расширили представления исследователей о данной исторической проблематике. Остается удивляться тому, как много успел сделать этот неординарный человек, совмещая военную службу и занятия историей. В 1907 году штабс-капитан В. С. Манассеин с семьей покинул город на Немане в связи с переводом в другую воинскую часть [174, с. 399–404].

Дальнейшая его судьба прослеживается частично. Известно, что в 1911 году он окончил юридический факультет Казанского университета. Участник Гражданской войны на стороне белых. Служил в армии Временного Сибирского правительства. Воевал, стал полковником. Поняв, что у дворянства как у привилегированного сословия нет перспектив, как нет у дела белых, перешел на сторону красных и обещал служить трудовому народу. С 27.10.1918 года – преподаватель на юридическом факультете Иркутского университета. В 1922–1925 годах – профессор кафедры истории русского права. Участник первого краеведческого съезда Восточной Сибири (1925). Опубликовал исследование «Библиотека декабриста М. С. Лунина (М., 1930). В 1930 году возглавил библиотеку Восточносибирского Горного института. В 1934 году библиотека «по назначению своих книжных фондов, образцовой постановке работы» была признана одной из лучших библиотек Восточносибирского края. 22.08. 1937 года после выхода на работу арестован. Умер в тюремной больнице за день до принятия постановления о расстреле. После обращения сына Юрия реабилитирован 9 мая 1958 года [169, с. 8].

Широкой известностью среди гродненцев пользовался и офицер-артиллерист Ольгерд Владиславович Пожерский. Родился он 8 декабря 1880 года в г. Курске в семье потомственного дворянина Виленской губернии, поручика российской армии, участника русско-турецкой войны Владислава Леона Феликсовича Пожерского. К послужному списку будущего военного историка Ольгерда Пожерского, хранящемуся в Российском государственном военно-историческом архиве (РГВИА) в Москве, приложена копия метрической выписки из книги Виленского римско-католического приходского костела Св. Духа следующего содержания: «1881 года, июня 7 дня в Виленском костеле Ярославом Россинским с совершением всех обрядов таинства. Поименованный в сей выписи младенец Ольгерд, родившийся в декабре 1880 года в г. Курске, происходит от законных супругов – поручика 31-й дивизии Козловского полка Владислава-Леона и Луции (из Мисевичей) Пожерских. Воспреемниками были: коллежский советник Петр Лею с Каролиной Мисевич – девицею».

Мечтая быть, как и отец, офицером, Ольгерд Пожерский поступил в Полоцкий кадетский корпус. Ко времени обучения в корпусе относится приложенная к вышеуказанному послужному списку подписка: «Я, нижеподписавшийся, даю эту подписку в том, что в случае, если мой сын Ольгерд Пожерский по определению в Полоцкий кадетский корпус будет подлежать по какому-либо случаю или по распоряжению начальства заведения, увольнению из оного, то я обязуюсь его немедленно взять из заведения на свое попечение. Октября 12 дня 1890 года, г. Курск. Штабс-капитан 123-го пехотного Козловского полка Владислав Феликсович Пожерский». Там же имеется и копия свидетельства: «По Указу Его Императорского Величества дано сие вследствие резолюции, состоявшейся в Виленском дворянском депутатском собрании 12 июня 1891 г., дворянину Ольгерду ВладиславуЛеонову Пожерскому в том, что он, Пожерский, родившийся 8 декабря 1880 г., утвержден в потомственном дворянском достоинстве Указом правительствующего Сената по департаменту Герольдии от 9 октября 1889 года за № 4704 со внесением в третью часть родословной книги дворян Виленской губернии, в чем настоящее свидетельство надлежащей подписью и приложением казенной печати утверждается. Гербовый сбор уплачен. Г. Вильна. Июня 12 дня 1891 г. Исполняющий дела губернского, Трокский уездный председатель дворянства Пейкер, секретарь Подерня и столоначальник Ф. Дунай».

После окончания Полоцкого кадетского корпуса Ольгерд Пожерский учился в Михайловском артиллерийском училище в Петербурге, которое окончил с произведением в подпоручики и назначением на службу в 26-ю артиллерийскую бригаду, дислоцировавшуюся издавна в губернском городе Гродно. В сентябре 1900 года молодой офицер прибыл в бригаду и был зачислен во 2-ю батарею с назначением учителем в бригадную учебную команду. Став вскоре делопроизводителем батареи, он испортил свое зрение, что грозило ему в ту пору увольнением из армии, но специальная инспекция приняла прошение молодого офицера «об оставлении его на службе с правом ношения очков». Разрешение он получил в июне 1902 года.

Получив в конце 1902 – начале 1903 года 18-дневный отпуск, подпоручик Пожерский полностью посвятил его улаживанию о своей семейной жизни. В январе 1903 года он попросил «руку и сердце» дочери отставного майора девицы Софии Петровской, римско-католического вероисповедания, дворянки Гродненской губернии. От этого брака у Пожерских было два сына. Осенью 1903 года поручик Пожерский был командирован в Дивинский артиллерийский склад для приѐма скорострельных пушек для 4-й батареи, куда был переведен для дальнейшего прохождения службы в должности делопроизводства.

В составе 26-й артбригады поручик Ольгерд Пожерский принимал участие в русско-японской войне 1904–1905 годов. Батареи бригады проявили здесь себя с самой лучшей стороны, но были у них и потери в личном составе. Так, только у деревни Уй-Пюнин были убийцы: штабс-капитан Н. Н, Лепешинский, подпоручик Е. К. Шпигель, прапорщик В. И. Земит; нижние чины И. В. Терентьев, С. И. Томко, Г. Д. Попов, К. С. Дорофеев, П. П. Кудрявцев, Н. Ф. Андрейчик, К. И. Урих и др. Их имена после войны были запечатлены на мемориальных досках, установленных в Гродненской Свято-Покровской гарнизонной церкви. Что касается Пожерского, то его, несмотря на участие в ряде походов и сражений, судьба берегла: он в Маньчжурии не был ни ранен, ни контужен. Впрочем, одна неприятность коснулась и его. Будучи направлен 3 февраля 1905 года командиром 4-й батареи в штаб 1-й Маньчжурской армии в деревню Хуальжань, он, переезжая вечером через перевал, сорвался с горы вместе с лошадью и двуколкой в глубокий обрыв. Лошадь погибла, а офицер потерял сознание. Проезжавшие мимо казаки вытащили его наверх и доставили на бивак. Несмотря на массу ушибов и кровоподтеков, затруднительное и болезненное хождение, офицер отказался от госпитализации и остался в строю. За отличие в боях против японцев поручик Пожерский был награжден орденами св. Анны 4-й степени с надписью «За храбрость», св. Станислава 3-й степени с мечами и бантом, а также орденом св. Анны 3-й степени с мечами и бантом.

После окончания войны и возвращения артбригады в Гродно Пожерский был переведен из 4-й батареи в управление бригады и назначен бригадным казначеем. В эту пору у офицера возникла потребность на основании своего фронтового дневника и других источников запечатлеть боевой путь 26-й артбригады в годы русско-японской войны. Эта задумка была поддержана командиром бригады, и в результате в 1910 году в Гродненской губернской типографии был напечатан первый труд Пожерского «26-я артбригада в войну с Японией в 1904–1905 годах». Эта работа была положительно воспринята сослуживцам    и    общественностью    города.    Успех    окрылил    офицера-артиллериста, и в течение трех последующих лет из-под его пера вышли в свет еще три книги: «Шведская война 1808–1809 годов и участие в ней 4-й и 5-й батарей 26-й артбригады» (Гродно, 1912); «Краткая история батарей 26-й артбригады в 1806–1813 годы» (Гродно, 1913) и «26-я артбригада в русскотурецкую войну 1877–1878 годов» (Гродно, 1914). Последний труд – самый большой по объему (более 90 страниц) увидел свет буквально накануне Первой мировой войны, в  которой ее автор принял самое активное участие. Все известные нам труды Ольгерда Пожерского представляют библиографическую редкость и высоко оцениваются специалистами.

Из «Списка по старшинству генералам, штабс и обер-офицерам 26-й артиллерийской бригады» следует, что О. В. Пожерский «23 июня 1914 года был произведен в капитаны, а 12 апреля 1915 года переведен во 2-ю артбригаду». Из «Списка по старшинству» уже этой бригады нам известно, что капитан Ольгерд Пожерский, командир 6-й батареи с 6 ноября 1915 года, был произведен в подполковники 22 мая 1916 года, в полковники – 2 августа 1917 г. Воевал с неприятелем мужественно и умело, за что был награжден орденами св. Анны 2-й степени с мечами и бантом (04.07.1915 г.) [174, с. 399–404].

После революционных событий 1917 года и развала российской императорской армии полковник Пожерский посчитал себя свободным от данной им когда-то воинской присяги и вступил в состав Войска Польского. В годы советско-польской войны 1919–1920 годов он командовал 8-й пехотной дивизией. Дальнейшая судьба неизвестна.

В канун Первой мировой войны в составе Гродненского гарнизона находилась и 5-я воздухоплавательная рота. Служивший в ней штабс-капитан Ф.Ф.Андреев являлся автором книги «Современное положение вопроса о воздухоплавании в применении его к военному делу», выпущенной в Гродно в 1912 году. В этой работе имелось не только теоретическое обоснование указанного вопроса, но и был освещен практический опыт применения русской боевой авиации в годы Балканской войны 1912–1913 годов, когда в составе болгарской армии против турецких войск действовал русский авиационный добровольческий отряд [176, с. 152–157]. Из кратких биографических данных о гродненских авиаторах следует, что до прибытия в Гродно Ф. Ф. Андреев (1885–?) на 01.01.1909 г. – поручик 3-го Восточно-Сибирского воздухоплавательного батальона. Окончил Николаевскую академию Генерального штаба (в 1909 г. по 2-му разряду). Участник Первой мировой войны. Капитан (ст. 10.08.1913 г.). Старший адъютант штаба 1-го армейского корпуса (с 13.12.1915 г.; на 03.01.1917 г. в той же должности). Подполковник (произведен в 1917 г.). Мобилизован в РККА. Включен в дополнительный список Генштаба РККА, составленный 01.09.1919 г., и в список Генштаба РККА на 07.08.1920 г. По другим данным, с 02.08.1919 г. в ВСЮР, полковник; в Русской армии до эвакуации Крыма. На 01.04.1922 г. проживал в общежитии № 1 в Константинополе» [172, с. 280].

Таким образом, следует отметить, что в Гродненском гарнизоне, как, впрочем,  и  в  целом  в  российской  армии,  уделялось  большое  внимание развитию полковых традиций и проведению военно-исторических исследований. Последние, несмотря на существовавшие стандарты, несли на себе отпечаток авторских представлений о военной истории как в целом, так конкретного полка в частности и их месте в формировании патриотических чувств и боевых качеств русских воинов. Военно-исторические исследования гродненских офицеров в значительной степени затрагивали вопросы исторического краеведения, в том числе и Гродненщины, что придавало этим работам особую значимость в среде местных любителей истории страны.

 предыдущее   -  в начало главы 

Продолжение следует