Notice: Undefined index: componentType in /home/z/zapadrussu/public_html/templates/zr_11_09_17_ltf/component.php on line 12
В.Н. Черепица. Гродненский исторический калейдоскоп. Глава 3.

В.Н. Черепица. Гродненский исторический калейдоскоп. Глава 3.

Автор: Валерий Черепица

Продолжение книги В.Н.Черепицы «Гродненский исторический калейдоскоп». 
Предыдущая часть.
Оглавление всей книги.

 

Глава 3. О заброшенных родниках исторического знания
3.1   Слонимские автографы А. С. Пушкина
3.2   Сподвижники митрополита Иосифа (Семашко)
3.3   О  жизни  и  творчестве  Ф.  М.  Достоевского  на  страницах  «Церковно-общественного вестника»
3.4   Отклики «Литовских епархиальных ведомостей» на кончину славянофила И. С. Аксакова
3.5   О  жизни  и  творчестве  Я.  Ф.  Головацкого  в  освещении  «Литовских Епархиальных ведомостей»
3.6   Коронационные награждения духовенства белорусских епархий 1896 года
3.7   Празднование 900-летия крещения Руси в Гродненской губернии

 

3.1.  Слонимские автографы А. С. Пушкина

 Каждое новое слово о великом поэте всегда волнует, вдохновляет и побуждает на новые поиски. Совсем недавно мне посчастливилось пережить такого рода душевный подъем, и я хотел бы поделиться этим состоянием с поклонниками великого таланта.

Работая зимой 1999 года в Государственном архиве Гродненской области с материалами, касающимися истории местной православной епархии, я совершенно случайно наткнулся на документ, в котором имелось упоминание о письмах Пушкина. Этим документом оказался перечень автографов, которые имелись в Слонимском историко-краеведческом музее были составлены на польском языке основателем музея Иосифом Стабровским в 1929 году. Перечень этот оказался действительно бесценным, так как содержит в себе сведения о наличии в те годы в коллекции известного историка, археолога и краеведа более 50 автографов: польских королей (Сигизмунда-Августа, Сигизмунда III, Владислава IV, Яна-Казимира, Августа II, Августа III , Станислава-Августа Понятовского), великих князей (Кароля Радзивилла, Яна Сапеги), Папы Римского Григория XV, многих католических епископов, писательницы Элизы Ожешко, а также автографов и писем, принадлежавших русским императорам (Николаю I, Александру II), известным государственным и военным деятелям (Григорию Потемкину, Григорий Орлову, великому князю Константину, Барклаю-де-Толли, Аракчееву, Милорадовичу, Растопчину и др.)., литераторам (Гавриилу Державину, Льву Толстому) и, это наконец ... Александру Сергеевичу Пушкину. Под 29-м номером перечня имелась лаконичная запись: «Письма А. С. Пушкина и сообщение о смерти поэта с приглашением на прощальную панихиду», это при том, что содержание писем других деятелей передавалось в этом документе в форме короткой аннотации. Тут же не было больше ни одного слова. Обидно, радостно, но и тревожно. И сразу же подумалось, а сохранилось ли хоть что-нибудь из этого перечня на сегодня, поскольку за десятилетие с момента его составления немало воды утекло, столько отшумело войн и пожарищ.

В этот же день я позвонил в Слонимский краеведческий музей, спросил, сохранилось что-нибудь у них из рукописной коллекции Иосифа Стабровского. Ответили, что мало, но кое-что есть. На тот момент меня так и подмывало спросить о Пушкине, но боязнь того, что отрицательный ответ прервет мое радостное предвкушение встречи с автографами поэта, не позволила мне этого сделать. На следующий день утром выехал в Слоним. Близко к обеду я был уже на месте. Встретили меня в музее хорошо, и вскоре несколько пакетов с рукописями  и  автографами  знаменитой  коллекции  лежали  передо  мною.  С волнением просматривал бумаги со строками и автографами Екатерининского фаворита Потемкина, героев Отечественной войны генералов Барклая де Толли, Милорадовича, графа Растопчина (все это, кстати, стоит отдельного рассказа). А вот и Пушкин! Быстро вскрываю конверт из плотной бумаги и достаю письмо поэта. Размашистые пушкинские строки на обеих сторонах старинной, великолепного качества бумаги с водяными знаками сначала стали разбегаться перед глазами, но постепенный их смысл становился доступным.

Читаю: «Милостивая Государыня Александра Осиповна, крайне жалко, что мнѐ невозможно будет сегодня явиться на Ваше приглашение. Покамест честь имею препроводить к Вам Barry Cornwall – Вы найдете в конце книги пьесы, отмеченные Карамзиным, переведите их как умеете — уверяю Вас, что переведете их как нельзя лучше. Сегодня я нечаянно открыл Вашу ―Историю в рассказах и поневоле зачитался. Вот как надобно писать! С глубочайшм почтением и совершенной преданностью имею быть, Милостивая Государыня, Вашим покорным слугой. А. Пушкин. 27 января 1837».

Прочитал и перечитал письмо еще несколько раз. Передо мной было последнее в жизни поэта письмо, адресованное известной детской писательнице А. О. Ишимовой (1804–1881), написанное за несколько часов до трагической дуэли. Письмо это достаточно известное, оно было опубликовано в 10-м томе собрания сочинений А. С. Пушкина. Но как оно попало к Стабровскому, а затем в музей? Настоящее оно или это умелая копия? Спрашиваю об этом у Ирины Григорьевны Пшырковой, многолетнего директора музея, человека опытного, глубокого. Ее ответ («Письмо это смотрели специалисты, говорят, что копия») меня, конечно, огорчил, но не настолько, чтобы потерять к нему интерес. Приглядевшись, увидел рядом со штампом  музея  и  учетной  сигнатурой  перечеркнутую  крест-накрест  дату «1857», а внизу надпись: «Лит. Безе и Францен». Нет сомнения, что это копия, но зато какая – ее возраст 134 года! Это значит, что она увидела свет спустя двадцать лет после гибели поэта и, судя по всему, появилась в знак памяти об этой печальной дате.

Просматриваю полученные документы далее, все, до последней бумажки. К сожалению, больше пушкинского в них нет ничего. По инерции начинаю искать следы пропажи, безуспешно пытаюсь найти имя поэта в актах передачи экспонатов Слонимского музея Барановичскому музею изобразительного искусства, что имело место 15 октября 1940 года, однако не нахожу его и в акте об уроне, который принесли музею немецкие захватчики, составленным 30 сентября 1944 года, т. е. сразу после освобождении г. Слонима Красной армией. Тут же подумалось, что документы, отмеченные в перечне 1929 г.: переписка Пушкина и сведение о панихиде по случаю смерти поэта никак не могли пропасть бесследно. Интуитивно взялся за просмотр документов, связанных с деятельностью самого Иосифа Стабровского, директора музея в послевоенные годы, его личных описаний экспонатов, которые хранились в музее в конце 40х годов. И вскоре среди этих описаний я натыкаюсь на вырванный из какой-то бухгалтерской книги лист, на котором, без какой-либо связи с содержанием предыдущей страницы, шли следующие строки: «В нашей коллекции имеется следующее письмо А. С. Пушкина: «Его Высокоблагородию Милостивому государю Аврааму Алексеевичу (ошибка поэта, вместо Александра Алексеевича. – В.Ч.) Ананьину от А. Пушкина. Милостивый Государь Абрам Алексеевич (Ананьин А.А. был крупным чиновником, который давал поэту денежный заем. – В. Ч.), Смирдин (А. Ф. Смирдин – известный в те времена издатель. – В.Ч.) на днях прибыл в Москву. Он согласен за меня поручиться. Прошу Вас назначить мне день, когда можно будет нам кончить дело. С истинным почтением честь имею быть, Милостивый Государь, ваш покорнейший слуга А. Пушкин».

Текста письма нет, но не верить Стабровскому оснований тоже нет: значит, письмо было. Другое дело – оригинал это или копия? Следом за этим листом я нахожу интересные замечания нашего знаменитого земляка про этот документ. Вот некоторые фрагменты этого письма: «Письмо не датировано, поэтому тяжело определить, когда оно было написано, однако из текста видно, что письмо было написано, когда поэт не был популярным и для печатания его творений необходимо было поручительство третьего лица. Отсюда следует, что во время написания письма ему необходимы были деньги и поэт обращался к разным издателям с просьбой о содействии.

Интересна мысль самого поэта относительно автографов вообще, высказанная им в ―Вальтере, и мы с любопытством рассматриваем его расходную тетрадь и записки к портному об отсрочке платежа. Нас невольно поражает мысль, что рука, которая начертила эти цифры, эти незначительные слова, те же самые пальцы, которые написали и великие творения, – предмет наших удивлений и восторгов».

На этом же бланке, точнее на его оборотной стороне, рядом со словами

«приход, расход», имеются и другие сведения, относящиеся к Пушкину. Здесь, в частности, Стабровский пишет: «В Слонимском музее хранится также известие о смерти поэта и приглашение на отпевание его тела следующего содержания: «Его Высокоблагородию Александру Андреевичу Ананьину. Наталья Николаевна Пушкина с душевным прискорбием сообщает о кончине супруга ее, Двора Е. И. В. камер-юнкера Александра Сергеевича Пушкина, последовавшей в 29-ый день сего января, покорнейше просит пожаловать к отпеванию тела его в Исаакиевский Собор, состоящий в Адмиралтействе, 1-го числа февраля в 11 часов до полудня». Свой комментарий по поводу этого прискорбного документа автор не оставил. Осталась только подпись без даты: «И. Стабровский, директор Слонимского Музея». Характерно, что  выражая свое отношение к упомянутым документам, хранитель музея и опытный коллекционер нигде не затрагивал вопроса об их достоверности, вероятно, нисколько в этом не сомневаясь.

Теперь, когда эти письма неизвестно куда подевались, говорить на данную тему более конкретно достаточно сложно. И все же теплится надежда (особенно по поводу сообщения о панихиде) на то, что этот документ – настоящий. Ведь известно, что про отпевание тела поэта его жена, Наталья Николаевна, сообщила не только в печати, такого же содержания сообщения были посланы персонально ряду близких к Пушкину людей. Александр Андреевич Ананьин был одним из них. Можно вполне предположить, что по причине аутентичности письма и сообщения на адрес этого чиновника, эти документы позднее в послевоенные годы попали из Слонима в Санкт-Петербург, в Пушкинский Дом, где хранится рукописное творческое наследие великого поэта.

После возвращения из Слонима в Гродно и детальной обработки содержания выявленных текстов я послал письмо в Пушкинский Дом, а также и в редакцию журнала «Русская литература» с информацией про свой не совсем удачный поиск и с просьбой ответить на вопрос: как и откуда, поступили отмеченные автографы Пушкина в главное хранилище его творческого наследия? Ответа на свой вопрос я не получил, но независимо от его содержания, мое представление о Пушкине, в том числе о связи поэта с Гродненщиной, значительно расширилось. Посещение Слонимского музея и знакомство с частью коллекции Иосифа Стабровского показали, что исследования в избранном направлении могут быть продолжены. И их успех будет во многом зависеть от творческого сотрудничества историков, филологов, музейных работников и архивистов.

 

Продолжение главы на следующей странице


предыдущее   -  в начало главы  -  далее

3.2.  Сподвижники митрополита Иосифа (Семашко)

 Воссоединение униатов с Православной церковью составило целую эпоху в истории Беларуси, так как именно в это время началось подлинное возвращение полутора миллиона наших земляков «на круги своя, в лоно Матери-Церкви, к истокам восточнославянской «руськой» цивилизации, закрепленной впоследствии государственной деятельностью графа М. Н. Муравьева». Последний же нашел уже твердую и готовую опору для своей деятельности в лице основной массы православного населения. Не принимая участия в мятеже 1863 года, оно убедительно доказало свою преданность вновь обретенной родине. Такого рода позиция белорусского народа, его стойкость в противостоянии полонизму и католицизму была бы невозможна без могучей фигуры митрополита Литовского и Виленского Иосифа Семашко. Его жизнь и деятельность вызывала и вызывает неподдельный интерес со стороны как советских, так и церковных историков. Их работы общеизвестны. На данный момент необходимо особо отметить большой вклад в разработку этой проблемы протоиерея Александра Романчука, посвятившего этой теме свою кандидатскую и докторскую диссертации. Вот-вот должна увидеть свет в Москве его монография, посвященная данной теме в качестве основания для причисления владыки Иосифа к лику святых Православной церкви. Подтверждением высокой роли Иосифа Семашко как церковного и государственного деятеля может служить авторитетное мнение профессора М. О. Кояловича, прекрасно знавшего владыку. По его словам «жизнь Иосифа есть история всей Западной Руси новейшего времени». Подтверждением этому имеется в трудах исследователей XIX – XX веков (М. А. Бермана, Г. Киприяновича, Е. Ф. Орловского, С. М. Солоневича).

При всей значимости митрополита И. Семашко для дела торжества Православия на белорусских землях было бы несправедливым предавать забвению имена его сподвижников в деле воссоединения 1839 года и последующих лет. И первым среди них хотелось бы назвать имя архиепископа Минского и Бобруйского Антония (в миру Антоний Григорьевич Зубко (1797– 1884)). Будучи сверстником высокопреосвященному Иосифу, сошедшись с ним во взглядах на Унию и Православие еще в годы ученичества, архиепископ Антоний стал его неразлучным другом, а по сути дела – правой рукой. Сам великий воссоединитель униатов впоследствии писал о нем: «Никто не помог мне столь добросовестно по униатскому делу, как Преосвященный Антоний». По словам М. О. Кояловича, в ходе подготовки и проведения собора 1839 года владыка Антоний проявил себя «как необыкновенный стоятель за православие и русскую народность в Западном крае». Как утверждает А. К. Миловидов, митрополит Иосиф был многим обязан ему в успехе своего дела. Влияние владыки Антония на воссоединение православных было так сильно, что когда в 1841 году он оставил Минск, уехал на излечение в Друскеники, Семашко между прочим писал к обер-прокурору Св. Синода, графу Н. А. Протасову:
«Без Преосвященного Антония воссоединенное духовенство приходит в отчаяние». Верный друг и разумный исполнитель предначертанный Семашко архиепископ Антоний был вместе с тем горячим русским патриотом, искренним сторонником теории о триедином русском народе, человеком нежного простого сердца и высокого ума, проявленного им не только в административной, но и в научно-литературной деятельности. Его труд «О Греко-униатской церкви в Западном крае» (Русский Вестник.–1864.–№9) впервые обстоятельно познакомил читающую Россию с унией и восстановлением западно-русских униатов, о чем в ту пору имелись лишь скудные сведения (знаменитые «Записки Митрополита Иосифа Семашко» появились значительно позднее, лишь в 1885 году). За этот труд М. Н. Катков в свое время выразил в письме к автору горячую благодарность и огромное уважение к его литературному дарованию. Кроме указанного сочинения, владыкой Антонием было написано несколько статей об унии и естественной истории, которую, как и саму природу, очень любил и на ее изучение он употреблял много времени, особенно когда проживал в Жировичах, а затем на покое в Пожайском монастыре (близ Ковно, на реке Неман).

Среди других источников о жизни и деятельности архиепископа Антония Зубко следует назвать три собственноручные объемные записки: 1) «Записка о миссионерских братствах для распространения православия и русской народности в северо-западном крае»; 2) «Открытое письмо к римско-католическому духовенству»; 3) «О местных нуждах Минской епархии». Все три записки были поданы автором графу М. Н. Муравьеву в конце 1864 года и все имели свои благие последствия. Выявленные в фондах архива Виленского генерал-губернаторства, эти документы были опубликованы с разной степенью полноты  в  «Минских  епархиальных  Ведомостях»  (1990  г.),      а  затем  в «Литовских Епархиальные Ведомостях» (1901 г.), что свидетельствовало о большом интересе Церкви к наследию сподвижника Иосифа Семашко.

В «Записке о миссионерских братствах» Антония (Зубко) имеется масса интересных деталей из эпохи воссоединения униатов и периода возрождения Православия в крае, включая освещение патриотических настроений в белорусской среде под влияние политики М.Н. Муравьева. Выражением его стало убеждение о необходимости создания в Минске «по натиском общественных сил» Патриотического миссионерского общества или братства, которое должно действовать не официальными предписаниями, но нравственным убеждением в распространении мнения о потребности единодержавия и православия , на которых держится крепость, единство и сила России». Другой мерой в этом направлении, по мнению архиепископа Антония, должны стать периодические съезды православных священников как по благочинием, так и по епархиям.

В качестве «приуготовительной меры к миссионерству» автор считал весьма полезным назначением православных священников совещательными членами сельских правлений, в том числе и тех, где преобладают крестьяне римско-католического вероисповедания: «Крестьяне, побуждаемые живою благодарностью за освобождение их от крепостной зависимости, охотно присоединится к православию, если узнают, что этого для их же блага желает Государь и «батька Муравьев» (так величал начальника края простой белорусский народ – примечание редактора «ЛЕВ» протоирея Иоанна Котовича). Владыка был убежден, что работа эта пойдет успешнее, если в общении с крестьянами-католиками будут трудится священники рука об руку с мировыми посредниками, объясняя, что «паны озлобились против Государя и возбудили мятеж за то, что вы освобождены от их неволи, ксендзы дружно поддерживая панскую сторону, возбуждали к мятежу и крестьян-католиков, за что Государь не может доверять последним, подозревая, не подверглись ли они льстивым наущениям ксендзов…Государь не католическую религию преследует, а наказывает тех, в чьих руках религия и которые во зло употребляет ее, возжигая вражду и кровопролития в место внушения добра и мира. Как чистая религия католическая, так и православная верует в одного и того же Бога, в одного и того же Иисуса Христа, принимает в руководство одно Слово – Божие – Святое Евангелие. Не религия виновата перед Государем, но ксендзы. Кто поручится, что новые ксендзы не будут бунтовать против Царя ваших детей и внуков и лестью вести их под ярмо панское. Почему Государь и «батька ваш Муравьев» желают для спокойствия края блага вашего и вашим потомкам, чтобы вы согласились быть православными, подобно предкам вашим. Предки ваши были православными, вы этого не помните; но известно по книгам, что на здешней земле не было ни одного католика, все были православными и все были свободными, пока поляки не завладели здешним краем и паны не взяли здешний русский народ в подданство. 200 лет была эта страна под владением Польши, поляки за то и не любят русских царей, что они оттягнули от них здешнюю Русь и присоединили ее к остальной Руси; а еще больше возненавидели нашего доброго государя за то, что он, разузнавши, как обижают вас паны, освободил вас от их власти».

Характерно, что данное миссионерское по духу размышление автор завершил    следующим    обращением    к    генерал-губернатору    Муравьеву: «Извините, что я пустился проповедовать, позабыв, что пишу к вам, а не говорю с мужиками».

Следует заметить, что проект создания «Патриотического миссионерского общества» был одобрен М. Н. Муравьевым, но в Петербурге он не был одобрен. И тем не менее он дал толчок к восстановлению Виленского Св.-Духовского братства в 1866 году. Что же касается «Открытого письма к римско-католическому духовенству», то в нем так же было немало весьма ценных и злободневных возражений «против распространения папизма в крае». В третьей записке были хорошо освещены насущные нужды Минской епархии, и большинство из них было удовлетворено графом М. Н. Муравьевым. И наконец, все три записки, по словам А. Н. Миловидова, довольно рельефно характеризуют личность автора, его недюжинный ум, образованность  (знал пять языков), обширные богословские познания, архипастырскую ревность и горячую (по увлечению) любовь ко всему русскому» [119]. Между тем как в «Энцыклапедыі гісторыі Беларусі» (т.3, с. 454) ошибочно местом смерти и захоронения владыки называется Св. Успенский монастырь в Жировичах [166]. Остается добавить, что владыка ушел из земной жизни в мир иной 15 февраля 1884 года в Пожайском монастыре Ковенской губернии. Уже этот один факт свидетельствует о необходимости более пристального внимания к жизни и служению своему народу сподвижников митрополита Иосифа (Семашко).

К числу наиболее близких к Иосифу (Семашко) людей, сыгравших важную роль в воссоединении униатской церкви Северо-Западного края с Православием, относится также архиепископ Полоцкий и Витебский Василий (в миру Бенедикт Стефанович Лужинский). Годы его жизни – (1791–1879). Начиная с 1829 года Лужинский уже в сане протоиерея и в должности асессора Греко-униатской коллегии в Ст. Петербурге активно помогал униатскому Мстиславскому епископу Иосифу (Семашко) в его работе по подготовке воссоединения униатской Церкви с Православием. По плану, разработанному Семашко и Лужинским, воссоединение должно было проходить постепенно, через уменьшение числа базилианских монастырей. Среди белого духовенства проводилась разъяснительная работа и собирались подписи в поддержку воссоединения.

6 декабря 1833 года Лужинский был назначен, а 28 января 1834 года рукоположен в епископа Оршанского викария Белорусского униатского архиепископства. Перед хиритонией он дал подписку о готовности принять православие. Он лично посещал белорусские приходы, убеждал духовенство и паству о необходимости отказа от унии. От духовенства он брал   подписи о готовности принять православие, наблюдал за перестройкой униатских храмов по православному образцу, введением православного богослужения. Такого рода деятельность владыки Василия умножила число его противников как из числа базилиан, так и в лице православного Полоцкого епископа Смарагда (Крыжановского), бывшего сторонником жестких мер по отношению к униатам. Только в 1833–1835 годах последнему удалось присоединить к Православию свыше 108 тысяч униатов. Столь наступательная политика Семарагда привела к серьезным разногласиям между ним и Иосифом (Семашко), который стоял за постепенный переход всех униатов в православие, а это значит действия эволюционные без рывков и какого бы то ни было нажима на духовенство и верующих. Конфликт между иерархами привел в конце концов к устранению Смарагда от управления Полоцкой епархией.

После кончины в феврале 1838 года митрополита Иосафата Булгака Лужинский стал правящим архиереем Белорусского архиепископства. А уже через год, 12 февраля 1839 года, в неделю Православия, в Полоцке во время совместного служения Иосифа (Семашко), Василия (Лужинского) и Антония (Зубко) был принят акт о присоединении униатской церкви к православной и составлено прошение к царю для его одобрения с подписями более полутора тысяч духовных лиц. Официальные торжества по случаю воссоединения состоялись в Витебске, где 14 мая 1839 года в кафедральном Успенском соборе митрополит Киевский Филарет (Амфитеатров) совершил божественную литургию в сослужении православного епископа Полоцкого Исидора (Николаевского) и Василия (Лужинского).

6 марта 1839 года Василий был назначен епископом Оршанским, 7 июня 1840 года он стал епископом Полоцким и Витебским, а 7 июля 1841 года возведен в сан архиепископа. Резиденция архиерея в 1842 году была перенесена из Полоцка в Витебск. В 1866 году архиепископ Василий (Лужинский) был освобожден от управления епархией и назначен членом Святейшего Синода. Скончался он 26 января 1879 года. Похоронен в имении Любашковичи (село Любашково) Витебской губернии близ Витебска (надгробие было разрушено в годы советской власти). «Записки Василия Лужинского, архиепископа Полоцкого», изданные Казанской духовной академией в 1885 году, являются не только свидетельством несомненной литературной одаренности автора, но и ценным источником по истории его жизни, а вместе с этим и истории воссоединения белорусских униатов с Православием [123].

Младший по возрасту среди ближайших сподвижников митрополита Иосифа (Семашко) являлся епископ Брестский, викарий Литовской епархии Игнатий (Железовский). Епископ Игнатий родился в 1880 году в семье православного священника Леонтия Железовского, служившего в Сехновицкой церкви Кобринского уезда Гродненской губернии. После успешного окончания Жировичской духовной семинарии он был оставлен при ней и прошел путь от наставника семинарии до ее духовного начальника. Уроженец Гродненской губернии, он отлично знал духовенство и жизненную обстановку, отлично понимал   положение   духовных   лиц   Западной   России,   которые,   получив образование в Главной семинарии или в базилианских школах, «не могли сразу переродиться и сохраняли в течение жизни следы польско-латинской (католической – В.Ч.) закваски…». Обладая такими качествами, а также природной любовью ко всему русскому, православному, считая местных уроженцев-белорусов составной частью триединого русского народа (великорусы, малорусы, белорусы), Игнатий Железовский являлся именно таким священнослужителем (простым, скромным, весьма аккуратным, а в трудные минуты – защитником и руководителем духовенства, стремившимся к возвращению из униатства в Православие), который бы на своем архиерейском посту был бы наиболее полезен и необходим Православной церкви. Давая такую замечательную характеристику начальнику Жировицкой духовной семинарии Железовскому, митрополит Литовский и Виленский Иосиф (Семашко) полагал, что именно такие пастыри только и нужны воссоединѐнному русскому народу в ответственный период своего развития. Поэтому по инициативе святителя и при благостном согласии самого Железовского 20 мая 1848 года он был хиротонисан в Виленском кафедральном соборе митрополитом Иосифом Семашко (в сослужении епископа Минского Антония Зубко и епископа Ковенского Платона Городецкого) епископа Брестского архимандрита Гродненского Борисо-Глебского мужского монастыря с принятием имени Игнатия.

В тот же день он получил назначение на пост второго викарного епископа Литовской епархии. Резиденция епископа Брестского в то время находилась в губернском г. Гродно в одной из келий Борисо-Глебского (Коложского) монастыря. Вполне естественно, что духовное лицо такого ранга (в обстановке, требовавшей повышения архиерейского статуса в глазах общественного мнения) нуждалось в собственной резиденции. При поддержке митрополита Иосифа Семашко в 1852 году такая резиденция в самом центре города, неподалеку от губернаторского дворца, была приобретена у графа Леопольда Валицкого, став на все долгие последующие годы т. н. архиерейским домом (ныне ул. Горького, 2).

Будучи ревностным учеником и сторонником митрополита Иосифа (Семашко) в деле подлинного воссоединения местных униатов с Православием, владыка Игнатий не жалел своих сил для «направления и исправления» всего того, что по инерции присутствовало в только что воссоединенных церквях. В Гродненской губернии (на основании архиерейских объездов) в капитальном ремонте нуждалось 450 храмов, в починке после пожаров – 252, в переоборудовании иконостасов по чину Православной Церкви – 290 бывших униатских церквей. Своими силами решить эту проблему верующие не могли. Епископу Игнатию при содействии митрополита Иосифа пришлось затратить немало усилий для того, чтобы обратить внимание к ней императора Николая I, после чего правительство выделило из государственной казны необходимую сумму для приведения в надлежащий православный вид большинства воссоединенных в 1839 году церквей Гродненской губернии. Немало сил епископа Игнатия Железовского было затрачено и на то, чтобы научить местных священнослужителей правильному отправлению православных служб. Взамен униатских книг им было налажено снабжение всех приходских церквей богослужебниками московской и петербургской печати, решительно велась епископом борьба и с таким распространенным в ту пору среди духовенства злом, как их пристрастием к курению табака. Строгие меры в этом отношении были приняты также и к курению в среде учащихся духовной семинарии.

Много энергии и житейской мудрости проявлял владыка Игнатий при капитальном ремонте будущего архиерейского дома, ремонте и переоборудовании упраздненного католического монастыря бернардинок в Борисо-Глебский мужской монастырь, оказавшийся после разлива Немана в 1853 году, что называется, без крыши над головой. Защитником и утешителем всех православных был епископ Игнатий в период бедственных событий и лишений, которые охватили Принеманский край во время польского восстания 1863–1864 годов.

Весной 1866 года владыка перенес тяжелейший инсульт, поразивший всю правую часть его тела. Когда болезнь слегка отступила, он вновь продолжал свои служения, ездил и на освещение приходских сельских церквей. О напряженности и сложности этих поездок свидетельствует переписка владыки Игнатия с губернским начальством. Так, в своем письме от 9 июня 1866 года к губернатору Скворцову он просил о содействии ему «в поставке лошадей при поездке от одной церкви к следующей, ближайшей по предлагаемому маршруту». В этой поездке, кроме посещения храмов Сокольского уезда, было запланировано и посещение церквей Гродненского уезда в следующих селах: Вертелишки, Комотово, Жидомля, Озеры, Скидель, Ятвезь, Малая и Большая Берестовица, Дубно, Черлена, Радзивиловичи, Дереченск, Лаша, Олекшицы, Голынка, Гольна, Тетеревка, Мостовляны, Крынки и др. Кончина осенью 1868 года митрополита Иосифа Семашко тяжело отразилась на здоровье владыки Игнатия. После второго удара в конце 1869 года он ушел на покой. Получив отставку по состоянию здоровья, епископ Брестский и викарий Литовский посетил киевские святые места, после чего поселился в келье Гродненского Борисо-Глебского монастыря, настоятелем которого был более 30 лет. Он мужественно противостоял тяжелому недугу. И лишь только тогда, когда почувствовал приближение кончины, по его указанию под  кладбищенской  Свято-Марфинской церковью для епископа была оборудована катакомбская гробница. Кончина святителя (1 апреля 1872 года по ст. стилю) была тихой; он не терял сознания до того момента, пока не закрыл глаза навеки. Погребение владыки Игнатия состоялось утром 3 апреля при огромном стечении гродненцев и более 30 священников епархии. В похоронах принял участие и приехавший из Жировиц архиепископ Михаил (Голубович). В памяти всех православных христиан Гродненской губернии епископ Игнатий остался святителем-бессребренником, все деяния и помыслы которого были посвящены служению  Церкви и устройству обнищавших православных  храмов, унаследованных от унии».

При знакомстве с деяниями Полоцкого собора невольно задаешься вопросом о главнейших мотивах подвига митрополита Иосифа. Что в его поведении более всего привлекало к себе окружающих? Ответ на это владыка дает в своих «Записках»: «Я с детства имел душевное влечение к России и всему русскому… Неизмеримая Россия, связанная одной верой, одним языком, направляемая к благой цели одной волею, стала для меня великим отечеством, которому служить, благу которого поспешествовать считал я для себя священным долгом – вот сила, которая подвигла меня на воссоединение униатов, отверженных в смутные времена от величественного православного древа… Пламенное усердие к этому делу в течение 12 лет (1827–1839) постигли все мое существование».

Детские воспоминания Иосифа «о влечении к России и всему русскому» затрагивали и его отношение к Православию. По его словам, «родитель его – униатский священник, жительствуя в селе Павловка, где не было ни костела, ни панов, ни униатов, не воспрещал своим детям ходить на богослужение в местную православную церковь, рядом с которой была его усадьба, но сам в ней не бывал: не бывала там и его жена, но во время литургии она молилась в своем саду, стоя лицом к православной церкви. На вопрос детей своих, почему они, т. е. родители, не бывают в церкви, мать отвечала  обыкновенно следующим образом: ―Нам невольно туда ходить. Эта неволя шла, конечно, не от местного православного причта, а от латинских ксендзов, следивших за семьей униатского священника, состоящего при их костеле вроде викария. Посещение православной церкви села Павловых в детстве имело решающее влияние на его решимость стать православным. Будучи членом греко-униатской коллегии в Петербург, он, во время одной из вечерних своих прогулок, войдя в Андреевскую церковь и услышав пение ―Свете тихий, которую слышал, молясь в православной церкви, признался своему коллеге, будущему митрополиту Киевскому Платону: «С этого момента в душе моей произошел глубокий переворот – и я почувствовал непреодолимое желание оставить унию и воссоединиться с Православием» [139, с. 104–107].

Что касается Иосифа Семашко (отца), то для последнего общее воссоединение униатов в 1839 году было полной неожиданностью. По словам митрополита Иосифа, его отец ничего не знал предварительно о руководящей роли его сына в деле, которому Иосиф-старший на первых порах не сочувствовал. И по этой причине преосвященный Иосиф в письмах к своему отцу, писанных всегда по-русски, убеждал его и сыновей, с покорностью упрашивал последовать его примеру принять Православие. Убеждение почтительного и нежного сына возымело свое действие. Согласившись принять Православие, отец Семашко произнес тогда следующие слова: «Видно, недаром мой сын родился в тот же день, что и Иисус Христос». В одном из писем прислал уже в дар своему родителю богатую рясу и подрясник взамен носимого им латинского «габита». В начале 1840 года безвестный униатский священник местечка Илинцы Липовицкого уезда Киевской губернии Иосиф Семашко дал своему уже знаменитому сыну по его востребованию подписку на присоединение к Православию, и она была представлена в числе других оберпрокурору Святейшего Синода 31 марта 1840 года [46]. Иосиф Семашко доказал твердость своего убеждения дальнейшим своим пасторским служением в селе Дикушки в Литовской епархии неподалеку от города Лиды и всей своей последующей жизнью, а не остался православным более по имени, как думали некоторые, даже близко знавшие его люди [150].

Величие совершенного Иосифом подвига состояло еще и в том, что он сумел привлечь на свою сторону не только простых и малообразованных пастырей, но и зрелых летами и умом ученых людей, среди которых были офицер А. Тупальский, каноники М. Бобровский, М. Маркевич. На голос любимого пастыря откликнулось почти все духовенство, а вслед за ним тихо и мирно возвратились в лоно православия униатские прихожане. Среди активных исполнителей предначертаний Иосифа (Семашко) был и протоиерей Федор Горбачевич (1798–1884). Последний происходил из потомственных дворян Минской губернии и был сыном священника. После окончания Новогрудского 6-классного училища он поступил в 1819 году в епархиальную Лаврешевскую семинарию, где обучался богословию, церковному уставу и др. наукам. В 1820 году он был послан для продолжения в духовную семинарию при Виленском университете, где обучался философским и богословским наукам. После окончания семинарии со степенью магистра богословия он в 1825 году был рукоположен в дьяконы, а затем и во священники к Черниховской церкви. С 1885 года Горбачевич являлся протоиереем, настоятелем Антопольской церкви. Истинный пастырь, он всю свою жизнь пользовался особенным доверием и любовью и уважением не только митрополита Иосифа, но и всех иерархов Православной Церкви, служивших в крае [150]. Среди сподвижников митрополита Иосифа (Семашко) было большинство из тогдашних иереев, внутренне осознавших необходимость возврата «на круги своя» как в церковном, так и национально-державном отношении.

 

предыдущее   -  в начало главы  -  далее


 предыдущее   -  в начало главы  -  далее

3.3.О жизни и творчестве Ф. М. Достоевского на страницах «Церковно-Общественного  Вестника»

 Последний год жизни Ф. М. Достоевского, его смерть и похороны получили достаточно полное освещение в воспоминаниях его жены А. Г. Достоевской, а также ряда других современников писателя – А. С. Суворина, И. И. Попова и др. Еще большим было число людей, выразивших в своих письмах соболезнование и скорбь в связи с кончиной любимого писателя. Один из них профессор С.-Петербургской духовной академии М. О. Коялович в письме от 31  января  1881  года  к  своему  другу,  бывшему  попечителю  Виленского учебного округа И. П. Корнилову, только что вернувшемуся с лечения за границей, по этому поводу сообщал: «С великой радостью узнал о Вашем приезде и душой стремился приветствовать с возвращением на Родину, да и разделить (увы!) общую нашу скорбь о великой русской утрате Ф.М. Достоевского: но как нарочно с воскресения – вечера я стал терять голос и насильно его поправляю сидением дома… Это должно быть мне наказанием за мои речи в эти нелучшие времена. Завтра выберусь на похороны и хотя постараюсь быть незримым, чтобы не говорить на воздухе, но постараюсь как-нибудь навестить Вас Иван Петрович и узнать как Ваше здоровье» [143, с. 44– 71].

Разумеется, что такого рода откликов на постигшее Россию горе здесь не перечесть. В какой-то степени такую роль взяла на себя русская периодическая печать, помещавшая на своих страницах некрологи, телеграммы-соболезнования, письма читателей и официальных лиц.  Наибольшую активность в этом деле проявляли газеты «Новое время» А. С. Суворина и «Церковно-общественный вестник» («ЦОВ») А. И. Поповицкого. Будучи изданиями, по-разному оценивавшими место и роль Достоевского в жизни общества, они по-своему освещали и кончину писателя: «новое Время» как орган активно участвовавший в формировании русского национального сознания и тяготевшей в сторону самодержавной власти, а «ЦОВ» как издание православное, но с определенным намеком либерализма. Последнее выходило три раза в неделю (среда, пятница, воскресенье) и имело отделы: официальный (сообщение по правительственному и духовному ведомствам), иностранный, некрологи, библиография и др. большинство номеров газеты начиналось с редакционной статьи, как бы подводивших итог о наиболее важных, получивших отклик в обществе статей газеты.

Скорбную весть о кончине Ф. М. Достоевского газета «ЦОВ» (№14 от 1 февраля 1881 года, воскресенье) поместила в отделе «Внутренние известия», причем на самом видном месте: «В среду 28-го января, в девятом часу вечера, скончался от болезни легких Федор Михайлович Достоевский…». Далее после краткого изложения жизни и трудов писателя на литературно-общественном поприще, газета давала своеобразный пересказ того, что было опубликовано в субботнем номере «Нового Времени»: «Сегодня не стало Достоевского, искреннего и благороднейшего служителя правды. Он угас в три дня, угас в расцвете таланта, в полном расцвете надежд на дальнейшую деятельность, на борьбу, на защиту дорогих прав человека. Это огромная потеря не для одной русской литературы, но и для всего русского человека, для всякого у кого осталась в душе хоть какая искренность, для всякого, чье сердце страдало, чей ум волновался сомнением, кто горел хоть минуту любовью к истине и ближнему… Умер не только писатель, умер учитель, умер благородный человек, достойный самых искренних слез». После подробного описания самой болезни писателя, его предсмертного состояния и самого ухода из земной жизни, а также сочувственных отзывов других российских газет о Ф. М. Достоевском издание высказало и свое отношение к случившемуся: «Россия в лице его потеряла не только великого писателя, но и писателя христианина. Федор Михайлович был глубоко и искренне религиозен, и в вопросах веры он был не только виртуозом, но испытывающим. Область религии всегда интересовала в своих сочинениях, он много раз касался ―церковных вопросов. Глубокий психолог и знаток человеческого сердца, он умел выяснить в своих сочинениях такие проявления религиозного чувства, такие стороны церковно-общественной жизни, которые часто не поддавались перу людей, всю жизнь свою посвятивших изучению дел, касающихся религии. Мир праху доброго человека и христианина».

Затем газета сообщала самую разнообразную информацию о похоронах писателя: «Вынос тела покойного последовал в субботу в 11 часов утра, а из его квартиры, за гробом великого писателя шли массы народа, несли бесчисленное множество венков от разных лиц и учреждений. Погребение назначено в воскресенье, после обеда в Александро-Невской Лавре. По распоряжению высокопреосвященного митрополита Исидора, место погребения Ф. М. Достоевского отведено на кладбище Александро-Невской лавры безвозмездно. В день похорон, в воскресенье, богослужение совершил наместник лавры отец Симеон, лично знавший покойного, а отправлять отпевание будет преосвященный викарий Нестор в сослужении с архимандритами. Все это безвозмездно. Певчие Исаакиевского собора взяли на себя труд дважды в день петь при панихиде и отпевать прах покойного в лавре. Во время процесса также безвозмездно будет участвовать и хор Владимирской церкви. Всякий несет дань уважения русскому таланту, русскому человеку…».

Ниже отмечалось, что «А. Г. Достоевская, вдова писателя, получила письмо от министра финансов, которым господин Абаза уведомил ее, что Государь Император во внимании услуг, оказанных покойным ее мужем русской литературе, и «в которой он занимал одно из самых почетных мест», назначил ей нераздельно с детьми ежегодную пенсию в 2000 рублей. Таким образом, «Русский царь становиться во главе того почета, который оказывается памяти русского писателя, мыслителя, защитника бедных и угнетенных, писателя, который начал Божию искру во всяком человеке, как бы низко не стоял он на общественной лестнице». При описании прощания с писателем газета подчеркивала, что «люди всех состояний шли и подъезжали к тому дому, в котором он жил. Тут были и высокопоставленные лица и светские дамы, и все старались пробиться сквозь сплошную толпу. Великий князь Дмитрий Константинович был в числе тех, которые пришли поклониться праху погибшего писателя». Сообщалось также, что «А. Г. Достоевская получила из Рима от Его Императорского Высочества, В. К. Сергия и Павла Александровича следующую телеграмму: «Искренне сочувствуем вашему несчастию; имели счастливый случай знать вашего покойного мужа лично и ценить его большой талант, сердце столь полное любви к родине и ближнему и его благодетельное влияние; разделяем общее горе и понимаем потерю, понесенную вами и всю глубину вашего горя: да поддержит Вас Бог». Очередной номер «ЦОВ» (№ 15 – 4 февраля) много внимания уделил погребению  праха  Ф.  М.  Достоевского.  В  частности,  подчеркивалось,  что «пожелавших сказать слово или прочитать стихи» было так много, что не всем им удалось исполнить это желание: «От женщин пожелала, например, говорить госпожа Архангельская, но когда она пробралась к ограде кладбища, то церемония уже закончилась. Все венки потом были сложены на могиле Ф. М. Достоевского.

Долго еще до самой вечерни толпился у могилы народ; многие уносили на память цветы из венков и старались добыть хотя бы просто зеленую веточку. В этом общем сочувствии писателю, в этой горячей любви к нему, выразившейся так рельефно, виден рост нашего общества, движение общественного сознания. Благо тому обществу, которое научается ценить своих деятелей».

Студенты Московской духовной академии прислали следующую телеграмму на имя супруги Ф. М. Достоевского: «Многоуважаемая Анна Григорьевна! Жгучею болью отозвалась в сердцах наших весть о смерти глубоко уважаемого нами супруга вашего! Позвольте же нам разделить с вами великое горе свое. Прискорбно, больно видеть нам смерть эту, отнявшую у России честного труженика-печальника и доброй души человека, жалка потеря деятеля, который радовался радостями русского народа и страдал его страданиями, который носил в сердце своем тяготы алчущих, жаждущих. Униженных и оскорбленных, который любил свою родину истинной любовью! Он любил не идеализированную Русь. А Русь со всеми ее слабостями и недостатками. Будучи далеким от того, чтобы восторгаться идеальными совершенствами русской жизни русского народа, он вместе с тем далек был от намерения бросаться грязью в эту жизнь и в этот народ. В самых невылазных болотах русской жизни русского быта он старался находить драгоценную жемчужину широко-доброй русской души и действительно находил ее. Самая даже маленькая черточка образа Божьего в человеке дорога была ему, потому что она являлась для него залогом лучшего будущего, залогом возможных лучших отношений между людьми.

Жалка нам потеря общего друга, который имел столь всеобъемлющее и любвеобильное сердце, что способен был примерить с собою самых разномыслящих людей, что почти всех их заставить подавать ему руку! Больно и горько нам видеть смерть истинного русского человека, который больше всех понял душу и сердце своего народа и уже, поэтому более других способен был указать ему его истинный идеал. Почивший любимец наш, ты сам советовал нам повторять всегда: упокой Господи всех усопших! В этот день, с великою скорбью, мы применяем теперь эти слова к тебе самому! Мир праху твоему, честный труженик на русской ниве! Да будет тебе, добрый человек, любовь Божия на небесах наградой за любовь твою к братьям о Христе. От лица всех студентов московской духовной академии Иван Яхонтов».

На девятый день после кончины великого русского писателя в газете (№ 15  от  4  февраля  1881  года)  началась  публикация  воспоминаний  о  Ф.  М. Достоевском писательницы Л. Симоновой. В последующем они печатались в номерах 16, 17 и 18-ом «ЦОВ».

Прочтение воспоминаний Л. Симоновой не могло не вызвать желания побольше узнать об этом человеке. Поиски имени этой женщины в воспоминаниях А. Г. Достоевской, к сожалению, ничего не дали. В них упоминается лишь некий доктор Симонов, в лечебнице которого писатель лечился в начале 1874 года. Не удалось обнаружить воспоминаний Л. Симоновой и в двухтомнике «Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников» (М.: Художественная литература, 1964). Правда, в библиографическом указателе, составленному к этому изданию С. В. Беловым, в числе 183 авторов воспоминаний о Ф. М. Достоевском было обнаружено имя Л. Симоновой. Однако ссылка на ее публикацию в «ЦОВ» давалась с рядом неточностей, а номер 17-й газеты, в котором была опубликована значительная часть воспоминаний, не был вообще упомянут. Не принесли удовлетворения поиски имени мемуаристки в самых разнообразных энциклопедиях. И только в Интернете удалось найти о ней какие-то сведения. Оказалось, что «Л. Симонова» – это литературный псевдоним Людмилы Христофоровны Хохряковой, родившейся в 1843 году. В «Википедии» указывалось, что Л. Симонова (Хохрякова) во второй половине XIX века была достаточно известной писательницей, автором повестей и рассказов, ряда публицистических, этнографических и других статей, которые публиковались под указанным псевдонимом на страницах «Русского паломника», «Родника», «Восточного   обозрения»,   «Живописного   обозрения»,   «Светоча»,   «Дня»,

«Церковно-общественного вестника», и других изданий. Писательница долгое время жила на Урале и Сибири, хорошо знала жизнь инородцев, очерки быта которых печатала в разных журналах. Достаточно известными были ее беллетристические произведения-романы «Баской» и «Чертово яблоко», рассказы из жизни раскольников – «Беглые», «Убила», «Отдохнуть бы». Отдельно были изданы ее книги: «Оленька» (Спб., 1876), «Лаача. Очерки из быта вогуличей», (СПб., 1882); «Эзе. Очерки из быта остяков» (СПб., 1883). В 1900 году в «Туркестанском сборнике» были напечатаны записанные ею со слов очевидцев «Воспоминания о взятии Самарканда», посвященные событиям 1868 года, когда его заняли украинские войска с последующим включением в состав России [124]. Примечательно, что в «Википедии» в то же время не было ни одного слова о Симоновой (Хохряковой) как автора воспоминаний о Ф. М. Достоевском. Последнее делает весьма актуальным публикацию их в нашем издании.

Различные материалы, касающиеся жизни и деятельности писателя, публиковались  на  страницах  «ЛЕВ»  и  после  его  похорон.  Так  в  отделе «Современное обозрение» журнала № 18 от 11 февраля сообщалось: «Недавние похороны знаменитого нашего писателя Ф. М. Достоевского вызвали массу статей и воспоминаний о нем, и нельзя не согласиться, что если кто, то именно Достоевский заслуживает особое внимание к себе со стороны общества, считавшего   его   лучшим   своим   членом,   лучшим   и   наиболее   сильным выразителем его задушевных стремлений. В  превосходной  статье, напечатанной в «Голосе» В. И. Модестова особенно удачно обрисовывается характер деятельности Достоевского и те идеалы, которыми он жил и которые проводил в своих бессмертных творениях. При запутанности понятий о консерватизме и либерализме, существующих в разных странах и в разные эпохи жизни человечества, Достоевского трудно, по мнению автора, отнести к тому или иному лагерю. Но если под консервативным стремлением понимать охрану существующего, противодействие нововведениям, удержание прав и привилегий известных общественных групп без внимания к целому населению государства, сопротивлению естественному течению народной жизни в политическом, экономическом и нравственном отношениях, а под либеральным и освободительным – стремление к устранению наиболее крупных недостатков действительности, к распространению облегчительных условий жизни в народной массе, к введению новых начал в общественную жизнь, к доставлению законных прав человеческому разуму, – то общественное значение Достоевского определяется само собою. Достоевский говорил г. Модестову, жил и дышал мыслью об освобождении нашего отечества от всевозможных путей, препятствующих появлению действительных сил русского человека, которых он считал великим и могущественным. Он требовал полной свободы печати, полной свободы совести, полного доверия со стороны власти к русскому народу. Он не только желал всего этого, но и верил в осуществление своих желаний, верил гораздо больше, чем позволяют увлекаться такими мечтаниями современные обстоятельства. «У нас, – говорил он в последнем своем дневнике, – гражданская свобода водвориться самая полная, полнее, чем где-либо в мире, в Европе и даже в Северной Америке». А меду тем тот же самый Достоевский за тридцать один год до смерти был присужден к расстрелу и за что? Приговорить человека к лишению жизни за участие в разговорах о строгости цензуры, о возможности улучшений и перемен, которые он ожидал от самого правительства, и т. п. – этому не поверил бы никакой историк России, а между тем это было иногда полною, хотя и жестокою действительностью. Накинем пелену забвения на это печатное прошлое, как забыл его в последствии сам Достоевский, пламеневший столь чистою любовью к свободе и столь горячею верою в обновление своего отечества».

Немалое место в журнале занимала перепечатка материалов  о чествовании памяти Ф. М. Достоевского, помещаемых в других российских изданиях: «В ―Молве сообщалось: Торжественное собрание ―С.-Пб. Славянского благотворительного общества в день памяти первоучителя славянства св. Кирилла, 14 февраля, было всецело посвящено чествованию памяти нашего даровитого писателя Ф. М. Достоевского, состоявшего товарищем председателем ―славянского общества. На эстраде большой залы С.-Пб. Городской Думы, в которой происходило собрание, красовался украшенный зеленью тропических растений, исполненный тушью портрет Достоевского. К 8 часам зала переполнилась самою разнообразною публикой. В числе которой в особенности видное место занимала учащаяся молодежь. По прочтении секретарем отчета о деятельности ―общества в 1880 г., чествование памяти Достоевского началось речью председателя профессора К. Н. Бестужева-Рюмина. Память покойного писателя почтил речью также профессор О. Миллер, прочитавший стихотворение Случевского и ―Воспоминания о Достоевском А. Майкова. Особенно интересна речь Н. Н. Страхова, стоявшего в близких отношениях к Достоевскому по сотрудничеству в журналах: Время, Эпоха и Заря и имевшего случай беседовать с ним о разнообразных вопросах. В своей речи г. Страхов, рассматривая литературную деятельность г. Достоевского, выяснилось, обладая, как и другие писатели, чувством благородного негодования и сожаления к недругам России, он никогда не переступал тонкую черту, за которую эти добрые качества становятся недостатками. Достоевский в этом отношении был безупречен – из страданий он никогда не выносил озлобления и всегда был готов страдать безропотно. Около шестидесятого года, когда были в большом ходу литературные чтения и покойный читал в некоторых из них отрывки из своего ―Мертвого дома, он говорил г. Страхову: ―Мне всегда неприятно читать их, выходит так, что я как будто жалуюсь. Одно из главных достоинств Достоевского, по замечанию оратора, заключалось в том, что он признавал за всеми человеческие права и что с каждым своим новым произведением спускался все глубже и глубже в душевные центры, что каждая его картина поражает своею душевною правдою.

Над гробом покойного, – заметил г. Стахов, продолжая свою речь, – раздавались слова: прощение и любовь – идеал христианина. Вот идея, которую отметил Достоевский в своем ―Дневнике. ―В идеале христианина он нашел оправдание своей любви к простому народу и горячему патриотизму». Заканчивая свою речь, оратор обратил внимание на присущую Достоевскому, кроме общей симпатии к оскорбленным и униженным, черту, заключающуюся в стремлении показать темные стороны оторвавшихся людей сороковых годов и нигилистов, причем он менее всего щадил первых из них и относился с отеческою скорбью к последним. По исполнении известным хором любителей под управлением г. Бермана нескольких соответствующих случаю стихотворений и в том числе ―Приди ты, немощный, приди ты, радостный Аксакова, заседание закончилось заключительной речью Ф. О. Миллера, в которой он, на основании ―Дневника, очертил взгляд Достоевского на общинное начало. В последнем, покойный видел задатки нового лучшего строя жизни. Отношение Достоевского к русскому народу и участие его к славянству было, по словам оратора, не случайное, а явилось прямым и логическим последствием всех его воззрений на оскорбленный и приниженный мир.

В ―Петербургском листке приведена выдержка из того ―Русского Инвалида за 1849 г. (22-го декабря № 276), где напечатан приговор по известному делу Буташевича-Петрашевского. Номер этот в настоящее время очень трудно достать и поэтому жаль, что газета не перепечатала целиком заключающего в нем документа, который сделался теперь достоянием истории. Впрочем,  «Петербургский  Листок»  имел  ввиду,  приводя  эту  выдержку,  не самое дело Петрашевского, а преимущественно отношения к нему покойного Ф. М. Достоевского, из романа которого ―Идиот он затем весьма кстати заимствует страницу, находящуюся в тесной связи с этим делом, так как знаменитый писатель очевидно рассказывает в ней впечатления, пережитые им по объявлении ему вместе с другими участниками того же дела смертного приговора» [69].

Таким образом, публикация «ЦОВ» ряда материалов, связанных с кончиной Ф.М. Достоевского, позволила редакции издания не только выразить по отношению к покойному писателю свое огромное почитание и уважение, раскрыть ранее малоизвестные стороны его жизни и творчества, но и отразить свое идейно-политическое кредо через акцентирование внимания читателя на высказывания писателя. которые казались редакции наиболее правильными по отношению к развитию как русской литературы, так и ко всему общественному движению в России. Завершить анализ опубликованного в «ЦОВ» можно суждением о Достоевском архиепископа Иоанна (Шаховского) из его книги «Беседы с русским народом», опубликованными на страницах современной газеты «Русский Вестник»: ―Достоевский слишком ярок, его трудно затемнить или использовать в каких-либо политических целях... Достоевский гениально вскрывает бессмыслие построения человеческого общества на предпосылках материализма. Человек, по Достоевскому, есть существо духовно-физическое, в нем есть два мира — духовный и материальный, и он может нравственно-свободно духом возвышаться над материей...

Достоевский остро вскрывает всю демоническую (анти-Божескую и античеловеческую) сторону принуждения людей к определенному коллективному счастью, понимаемому материалистически. Достоевский показывает, что государственно-принудительное, безбожное счастье есть, в сущности, ад. Вдумайтесь в идею романа «Бесы». Это — пророческая книга о России и о ее судьбах...

Видение мирового зла у Достоевского было глубоким, пророческим, даже, можно сказать, необычайным среди писателей как русской, так и всей мировой литературы.

Автор ―Братьев Карамазовых не только верно видел все изгибы зла, но и указывал верный путь борьбы со злом, путь Божией над ним победы, путь Христовой правды. Это он мог видеть потому, что душа его касалась огненного страдания за людей; и его любовь ко Христу и к людям прошла чрез большое испытание — и страдание — борьбы со злом в его собственной душе.

В произведениях Достоевского звучит могучее, правдивое обличение всех нравственных подделок и социальных утопий, пытающихся без веры в живую душу человека создать человеческое счастье. Счастье может строиться только из бескорыстного, чистого добра, из любви к Богу и человеку» [101].

Поставив точку в этом небольшом исследовании, я через какое-то время вполне случайно наткнулся в своей коллекции старых российских периодических изданий на одну из публикаций, также касающуюся Ф. М. Достоевского,    вернее    его    предков.    Речь    идет    об    одном    документе, опубликованном на страницах ―Вестника Юго-Западной и Западной России» (Вильно. – 1895 г. – Т. 1. – Кн. 2. – с. 35–37). Оказалось, что его содержание совсем не известно современным исследователям темы «Достоевский и Беларусь» [13]. Вот текст этого документа: «Лета Божьего нарожена тисеча пятсотъ осжьдесятаго мца марца десятаго дня. Передомною Яномъ Грушего лейтвойтомъ Менскнмъ и передъ нами Бурмистры Минскими Иваномъ Филиповичомъ райцы и давники постановившысе обычне въ рачушы земенинъ государски повету МенскомА панъ Стефанъ Ивановичъ Достоевскш сподьнн з малжонкою своею панею Богданою Богдановною одно-стайно оповедали и сами добровильне до книгъ ратушныхъ вызнали ижъ две дворыщи своихъ вдастныхъ дичныхъ паши Богданы Богдановны посподе лежачыхъ ничымъ никому не виниыкъ, ани пенныхъ, которые есть тутъ в мести государскомъ Менскомъ подъ дри-судомъ Местскимъ ратушньшъ противъ церкви святое Пятницы обмежу домомъ Ивана Оеанасевича Огиболовича з другое стороны дворыщомъ небожъчика Макара Шышчыча а от болота через улицу против дворыща Олехня Ханковича Самуиловича продали есть и на вечность отъ тыхъ обудву дворыщ посполе лежачыхъ отступили священнику Пятницкому Менскому отцу Евтихею Василевичу за певные пенези то зъ за де-сеть копъ дгрошеи монеты и личбы литовское зо всимъ правомъ власъностю и дедичствомъ ничого сами на себе детей лотомковъ и всихъ близскихъ кровных и повинных своих там в тых дву дворыщах даходав пожытков и ниякого вступу не зоставуючы але и ничымъ непорушне так яко сами тые две дворыща до сего часу мели и держали стым тепер правом ихъ пустили и поступили а на вечные часы напреречонаго, священника Пятницкаго самого жону детей и потомков их таковое право влили и им ку держаню вживаню, и розшыреню водле воли и баченя их тые две дворыща в границах вышей менованых завели и вже от сего часу им поступили и переднами на враде местскомъ, вздали якож и та пан Стефанъ Достоевский з малжонкою своего перед нами вызнали иж тую десеть копъ грошей сполна у водличоных пенезех от священника Пятницкого за тые две дворыща до рукъ своих взяли съ которых от себе самыхъ и потомков своих свещеника Пятницкого жону детей и потомков их квитовали и их с того на вечные часы водными учинили; котороежъ продане оных двох дворыщ и квитоване и взятя за нихъ десети коп грошей перед нами враде местом естъ се стало и за прозбою свещенника Пятницкаго тут же перед нами будучого до книг ратушныхъ записано о которых и сей вьшисъ под печатю местъкою свещеннику выдань писан у Минску. Сергей Матосевич, писар мески Менски».

Документ этот был препровожден в редакцию при нижеследующем письме.

«г. Редактор! Сочувствуя труду вашему для блага и пользы отечества, я решился представить копию документа на бывшие два плаца при Пятницкой церкви в Минске. Церковь эта ныне не существует; но все-таки хорошо будет, если  об  ней  сохранится  память  в  русском  народе  западного  края.    Смею надеяться, что эта копия получит место в вашем журнале с прочими древними документами, запоминающими сердцу русского человека про его святыню, насильно присвоенную и уничтоженную римскою пропагандою и полонизмом. Время может истребить и самый документ на ее существование; но не истребить вашего труда переданного в печати народу. Благодарим автора письма за доставление нам этого документа и просьба впредь сообщать нам подобные сведения» [18].

Характерно, что публикация данного документа, судя по всему, не преследовала цель ознакомить читателей издания с родословной писателя Ф. М. Достоевского. К этому времени его имя еще не обрело всероссийской известности. Этот материал был опубликован в ряду других документов под заголовком «Материалы, касающиеся истории Православной Церкви в Западной России».

В проведенном мною исследовании имеется и личностный аспект, отражающий давнюю и крепкую любовь к творчеству великого писателя. Помнится, что весной 1972 года, будучи руководителем музейной практики студентов второго курса исторического факультета Гродненского пединститута, которая проходила в городе на Неве, первое, что я сделал, так это отправился с ребятами в Александро-Невскую лавру к могиле Ф. М. Достоевского, где меня неумело запечатлел какой-то студент с помощью старенького фотоаппарата «Смена».

Из воспоминаний о Федоре Михайловиче Достоевском

Завершаю данный сюжет публикацией выявленной мною на страницах «ЦОВ» воспоминаний о писателе Людмиле Симоновой (Хохряковой).

Не стало Федора Михайловича Достоевского. Тяжкая утрата эта чувствуется всеми. Весь Петербург толпился у гроба человека, страдавшего всю жизнь, но в страдании сумевшего сохранить беззаветную любовь к родине и человечеству. И други и недруги все смешалось в одну толпу; в общей скорби нельзя было распознать людей, восторгавшихся произведениями Достоевского, глубоко любивших и уважавших покойного, от тех, которые позволяли себе глумиться над ним. Все стало быть без изъятия сознали, что оставивший нас человек, как высокий художник, как глубокий психолог и мыслитель, незаменим. Давно ли мы потеряли Писемского, и вот за ним последовал Достоевский. «Старые силы отходят, а на новых, на грядущих людей, пока еще только разбегаются глаза» [126]. Без сомнения, Достоевский был близок и нашему духовенству как романист, поднимавший глубокие религиозные вопросы и защищавший религию и церковь. И с этой стороны другого Достоевского пока не предвидится. В «Церк.-общ. вестнике» за 1876 и 1877 года нам приходилось несколько раз знакомить читателей с Федором Михайловичем, как с автором «Дневника Писателя». Мы приводили многие из его мнений, цитировали его, так что и те из наших читателей, которым не случилось иметь под рукою полных произведений покойного, все-таки отчасти знакомились с Достоевским.

Глубоко уважая покойного, как писателя, и зорко следя за его произведениями, имела счастье знать его и как человека, и как прекрасного семьянина, обожаемого детьми и супругою, — этим добрым гением Достоевского, оберегавшим каждый волос на голове его, подстерегавшим каждый его вздох.

Федор Михайлович был человеком до чрезвычайности впечатлительный, нервный, крайне раздражительный, но добрый, чистосердечный и отзывчивый на каждое искреннее чувство. Быстрые переходы от чрезвычайной ласковости и дружелюбия к взрывам раздражения объясняются его болезненно-потрясенным организмом (вследствие каторги и припадков падучей болезни). Но если в минуты раздражения являлось лицо, искренно преданное ему, со словами чистой приязни и участия, то хотя бы лицо это предстало перед Достоевским в первый раз в жизни, всѐ равно, оно делалось тот час-же его другом, на него изливал он всю глубину своей любви к человеку, ему открывал: всю горечь, накипевшую в душе. Тут конечно и речи не могло быть о церемонных поклонах и избитых речах первого визита. До такой степени он был доверчивым человеком, что к нему можно было прямо придти и сказать:

«Федор Михайлович, я вас ценю и уважаю потому-то и потому-то». Он непременно дружески протянет руку и ответит: «Спасибо! и я люблю вас, потому что уж если вы пришли и сказали мне это так просто; и чистосердечно, то стало быть вы человек добрый и прямодушный». Много людей познакомилось таким образом с Достоевским, особенно женщин. Их тянула к нему сила его слова и глубина мысли. A теперь я расскажу о своем первом посещении и дальнейшем знакомстве моем с Федором Михайловичем, тем более, что при этом часто приходилось беседовать с ним о вопросах близких нашему духовенству. Очень многие из произведений Достоевского заставляли меня переживать такие минуты, какие пережило наше общество, слушая речь знаменитого писателя в Москве, вo время Пушкинского юбилея. Много раз хотелось мне взглянуть на человека, который умеет так потрясать сердцами людей, и убедиться таков ли он запросто, в своей домашней обстановке, каким кажется в, романе или дневнике, т.е автор и человек составляют ли в нем одно и тоже? Решаясь пойти к нему, я ужасно волновалась и много раз отступала, зная, что он человек нервный. Однако в апреле 1876 года, со страшно бьющимся сердцем в сознании всей нелепости своего поступка, я робко в вступила в его кабинет.

Он жил тогда на Песках, у Греческой церкви, нанимая скромную квартирку на третьем этаже. Как теперь вижу его кабинет, маленький, в одно окно; меблировку составляли кожаный диван, письменный стол, заваленный газетами и книгами, несколько плетеных стульев да небольшой столик у стены. Неизменными атрибутами этого столика были стакан холодного чая да пузырьки с какими-то лекарствами. Сам он в то время был худой, желтый, кашлял, жаловался на одышку, говорил сиплым голосом, почти шепотом. Не помню, как я объяснила причину своего: посещения да и объяснила ли ее? Ему не нужно было объяснений, он часто с одного взгляда угадывал все, что творилось внутри человека. Помню только, что он взял меня за руку обеими руками; посадил подле себя на диване, просил успокоиться и заговорил о своих «Дневниках» (их тогда вышло три). Узнав, что я их все читала, он остался доволен и стал жаловаться на то, что у нас нет критиков, серьезно и беспристрастно относящихся к делу, что рецензенты наши избрали странный метод для разбора книг, что они не прочитывают сочинений, а слегка пробегают и высказывают свои мнения или в виде шутки, или в виде брани, более, относящейся более к личности автора, чем к его произведению.

—  Вот мои романы «Идиот» и «Подросток» тоже до сих пор не поняты, сказал он между прочим.

Тут я вспомнила, что в «Подростке» меня поразила мысль, высказанная им об атеизме. Мысль эта настолько замечательна и оригинальна, что отрывки, дающие понятие о целом, можно привести и здесь.

Речь шла о людях, потерявших веру в Бога.

«И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни и разом почувствовали великое сиротство. Осиротевшие люди тотчас стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь одни составляют все друг для друга... Они были бы горды и смелы за себя, но сделались бы робкими друг за друга, каждый трепетал бы за жизнь и за счастье каждого, и пр».

Напомнив ему это место «Подростка», я выразила свое удивление по поводу того, что его атеисты напоминают собою идеальнейших христиан.

— Да, ответил он, мне бы хотелось, чтобы они были такими, но это мечта. Они без Бога перегрызут горло друг другу и больше ничего.

Вскоре после того он добавил:

— А ведь и эту мысль они назовут парадоксом.

Кто они? Ятогда не знала, но потом, вслушиваясь в частое повторение того же местоимения в связи со смыслом фразы, догадалась, что под этим словом он подразумевает современных ему рецензентов.

Я помню, что старалась успокоить его, и высказала мысль, что публика, несмотря ни на какие рецензии ценит его, что молодежь его любит, что женщины особенно зорко следят за ним, читают его и глубоко вдумываются. На мысли о женщинах он остановился.

—    Я давно слежу за ними, сказал он, многие были у меня подобно вам, от других я получил письма.

Он начал говорить каким-то нерешительным, задумчивым тоном, но малопомалу явилась сперва теплота, потом горячность в суждении и симпатичные pечи о женщинах полились рекою.

Разумеется, я не буду распространяться о всех подробностях знакомства,  а  перейду  прямо  сперва к  тому  свиданию,  в  котором Федор Михайлович испытывал меня, а затем приведу его мнение по вопросу о второбрачии духовенства. Две эти сцены тогда же мне показались настолько характерны, что я, по приходе домой, тотчас же записала их, а потому имею возможность довольно верно воспроизвести слова Федора Михайловича.

В конце лета того же 1876;года я начала писать уже известный читателям «Церк.-общ. вестника» рассказ: «Испорченный», и вздумала поделиться этою новостью с Фѐдором Михайловичем. Он был в то время заграницей на водах. Долго я ждала ответа, но ответа не было. Я начала думать, что он просто не удостаивает меня письмом. В сентябре уже кончила

рассказ, как вдруг получаю следующую записку с выговором: «Ваше письмо застало меня в Эме на самом выезде. Прибыв в Старую Руссу, я хворал и писал августовский №. Цензура выбросила печатный лист, надо было написать еще лист в самые последние дни, затем переезд из Старой Русы и искание вашего адреса. Вы, по дамскому обыкновению, не выставляете Вашего адреса при каждом письме: дескать, он должен знать. Но наизусть знать нельзя, а тетрадка с адресами может затеряться (как и случилось). А потому пишу по первому старому, очень неопределенному адресу, и не знаю дойдет ли?

Про здоровье мое я ничего не могу сказать: кажется плохо, больше ничего не знаю. Если приедете, то, конечно переговорим. А теперь очень занят и спешу кончить. И так приходите».

Весь ваш Ф. Достоевский.

 

Дав время выйти августовскому «Дневнику», я отправилась к Федору Михайловичу. На вопрос мой о здоровье он ответил:

–   Плохо. Совсем     плохо.               Заграницей не поправился, а еще хуже стало. И   действительно           он                                         страшно              изменился.                          Казался           бледным          и истомленным. Говорил совсем шепотом, задыхался более прежнего и сильнее кашлял. И по лицу видно было, что он близок к концу — и совсем плох. Мне даже вдруг пришла мысль, что он не доживет до зимы, и эта мысль уколола меня до боли. Чтобы не дать ему понять того, что происходило внутри меня, а

по возможности равнодушным тоном сказала:

–  Вы верно простудились?

–  Да простудился, – сказал он и вдруг на меня рассердился, именно рассердился. Должно быть за, этот равнодушный тон и за такую, пустую причину  болезни, которую я выставила в виде предположения.

–   Да простудился, повторил он резко, давно простудился, и теперь простужаюсь, и потом буду простужаться. Вся жизнь простуда, А теперь вот дошел до того, что не могу по лестнице ходить, одышка страшная.

–   Так вот причины, вызывающие болезненные явления, и нужно устранять, – сказала я, – это полезнее лекарств.

–     То есть, какие же тут причины вы видите? – спросил он уже спокойно.

–     Да вот первым делом квартиру нужно переменить чтобы не было этой лестницы.

–     А я не хочу, – перебил он меня, – не хочу и не хочу, и снова рассердился. – Пусть борьба. Мне трудно взбираться, а я нарочно буду – значит, я борюсь. Мне вот нынче трудно выходить, да я почти никуда и не хожу, а вот что это должно быть годы старости подходят, все хочется прилечь, отдохнуть, а после, обеда и  соснуть, а  я, борюсь, и нарочно в этото самое время вот эти самые ноги, которые не хотят двигаться, заставляю ходить, и он указал на свои ноги, обутые в довольно узкие сапоги.

Эти фразы звучали болезненно–раздражительно и производили тяжкое впечатление. Мне так и хотелось его до нельзя прилично одетую фигуру тут же облечь в халат, туфли и уложить в постель, но я об этом и заикнуться не смогла, понимая, что и домашние его при таком раздражительном настроении его духа ничего не могли бы поделать. Я поняла, что, идя таким путем, он мучает себя, издевается над собою и наблюдает, насколько у него хватит сил, хотя при этом и сознает, что вследствие непосильной борьбы наступит конец.

—   Ну а вы что, написали? – Спросил он меня наконец.

Я ответила и, подавая рукопись, просила его прочитать и высказать свое мнение.

Он взял рукопись, взглянул на неѐ мельком и засунул на своем письменном столе под кучу бумаг.

—     Хотите, я вам сейчас скажу свое мнение? – Проговорил он как-то ядовито и стал пристально смотреть на меня. – Ваша повесть скверно написана, непременно скверно (и на слове «скверно» он делал ударения). Теперь все скверно пишут, – продолжал он с ожесточением, – даже наши знаменитые романисты, ни один ничего порядочного не написал, а напротив все до единого «скверно», и когда спрашивают моего мнения, я так и говорю скверно! И этим я много врагов себе наживаю. Один известный писатель лет пять тому назад дал мне для прочтения свою повесть, и тогда я сказал, что это скверно. Он сделался заклятым врагом моим. Так у всех caмомнение развито, и хотя я потом и похвалил его следующую повесть, только для того, чтобы его утешить, но уж ничто не помогло. Та же повесть, которую я назвал скверною, имела успех, но он все-таки на меня смотрел как на врага и вот недавно еще сказал мне: «А ведь сознайтесь, что вы тогда ошиблись?» Нет, говорю, не ошибся, и хоть повесть ваша и имела успех, а все-таки скверная повесть. Он теперь пишет еще слабее того, но имеет успех. Это, знаете, у них по инерции. Угодил раз публике, а потом пойдет и пойдет катиться, и долго будет катиться. Вот совсем дрянненькая газета, а идет по инерции и еще лет шесть катиться будет. Да и все газеты наши дрянь-воры. Меня положительно обкрадывают. Что ни скажу – говорят парадокс, а потом смотрю мою мысль подцепят и раскрикивают, да еще целиком мои мысли выписывают.

Я слушала и молчала; видела, что человек на всех и на все озлоблен, и возражать ему в чем бы то ни было или спрашивать объяснений было невозможно, да и не хотелось. Напротив, хотелось лучше весь мир выбранить, только бы успокоить его, а он продолжал:

И меня они – совсем никто не понимает. Им понятно только то, что у них на глазах совершается, а заглянуть вперед они не только сами по близорукости не могут, но и не понимают, как это другому могут быть ясны, как на ладони, будущие итоги настоящих событий. Да вот еще меня нынче цензура обрезала, статью, где я Петербург по отношению к России БаденБаденом назвал, целиком вычеркнула, да о восточном вопросе тоже почти всю; а что я о распределении земли говорил, сказали – социализм и тоже не пропустили. А ведь мне это горько, потому что дневники я издаю с целью высказать то, что давно гнездится в голове моей. А вы еще что-нибудь думаете писать? – Вдруг обратился он ко мне.

Я отвечала, что начала писать повесть из народного быта, понятным для народа языком и имею целью заставить ею русского простолюдина иначе взглянуть на отношение его к своей женщине, что я думаю издать эту повесть отдельной брошюркой на свой собственный счѐт, а затем, смотря потому, как она пойдет, увижу, продолжать дело или нет.

Федор Михайлович пристально посмотрел на меня исподлобья своими светящимися испытующими глазами, и проговорил ядовито:

—   Ничего из этого не выйдет, потому что вы и в духе народном не напишите и сбыта не найдете. Все вы какие-то неумелые.

Кто, все мы? Я этого не понимала; он продолжал:

— Вот я бы написал, я бы попал в ту точку, в которую требуется, да и напечатал бы двадцать тысяч экземпляров и все бы тотчас же с руками оторвали. Знаете что? Ведь вы нечаянно мою мысль высказали, я еще лет пять тому назад задумал этот план.

–     От чего же вы не привели его в исполнение?

–     Не имел времени.

–  А теперь?

–   А теперь опоздал, потому что вот у вас появилась та же идея?

–  Полноте, да разве это может быть помехой?

–   Я и теперь не имею времени. Вот связался с этими дневниками, просто, закабалил себя. Работы много, а вознаграждение плохое. А я бы сразу мог состояние составить, в короткий срок двадцать пять тысяч капиталу приобрел, а теперь вот связан, дневника бросить нельзя, новая полугодовая подписка началась.

—Да неужели писание дневника отнимает у вас все время?

—   Все время, – ответил он отрывисто, – едва успеваю.

Я поняла, что он испытывал меня, что он предположил во мне то корыстолюбие, которое будто бы от себя высказывает, и думает поддразнить меня. Я замолчала и стала наблюдать за ним.

–   У меня вот приятель есть в Москве, продолжал он, издатель народных книжек, миллионер, он бы у меня по двадцать тысяч экземпляров за раз брал.

Федор Михайлович замолчал и долго смотрел на меня испытующим взглядом, а я наблюдала его. Кроме того, – заговорил он снова, – я и другие пути знаю, а вы ведь верно никого не знаете?

И светящийся проницательный взгляд его снова остановился на выражении моих глаз. Я назвала то лицо, к которому мне советовали обратиться.

–   Из этого ничего не выйдет, проговорил он решающим тоном, серьезным и спокойным. – Этот человек у вас ни одной книжки не купит. Он возьмет на комиссию сколько хотите, а потом при учете и возвратит вам непроданные, так что их девать будет некуда. Он так с моим дневником поступил.

Вдруг лицо его засветилось насмешкой и поддразнивающим тоном он сказал:

–  А я знаю секрет, по которому народные книжки сейчас бы разошлись… И он сделал вид, как будто бы он хотел, наконец, высказать мне эти пути, этот секрет, чуть-чуть было не проговорился и вдруг спохватился вовремя и раздумал. Как будто бы я затем и пришла, чтобы выведать у него какие-то пути к приобретению капитала. Я поняла, что он в воображении своем создал какуюто сцену и играл в ней главную роль. Ему казалось, что он судья, а я подсудимая. Но как ни был проницателен Федор Михайлович, а не догадался, что в то время я составляла его публику.

Вероятно, это произошло потому, что он наблюдал меня не такою, какою я была, а с точки зрения, им же мне приписанной. Он продолжал говорить странные вещи о своем корыстолюбии и алчности, бросая этим по-прежнему камешки в мой огород, т. е. продолжая меня испытывать. А чем резче и ядовитее он говорил, тем мне становилось все более и более жаль его, жаль до боли и до слез. Не знаю, долго бы это продолжалось и чем бы это кончилось, но я не могла более сносить этой мистификации и встала, чтобы проститься, но при прощании у меня как-то сорвалось с языка:

–     Что это с вами сделалось, Федор Михайлович? Что это вы напустили на себя сегодня? Ведь я этому ничему не верю и вы все тот же! Сбросьте эту гадкую скорлупу, которую вы на себя накинули.

–     И вдруг ласково улыбнулся; выражение лица стало доброе,  мягкое, глаза засветились прежнею широкою любовью. Он крепко потряс мою руку, близко наклонился ко мне и заговорил торопливым прерывистым шепотом:

–   А вы странный человек! И мне ужасно хочется узнать, такова ли вы в самом деле, какою кажетесь? И какой вы судебный следователь! И еще, знаете что? Мне кажется, что мы с вами скоро поссоримся и что с вами легко поссориться.

–  Да за что же?

– Вы знаете, чтобы сохранить друзей, никогда не нужно читать их сочинений и высказывать им свое мнение.

–     Так выбросите мне мой рассказ назад, а я буду думать, что вы его прочли, и что он скверен. Так на том и порешим.

–   Нет! Нет! Теперь уж он у меня там далеко лежит, и я его прочту, прочту непременно. Провожая меня, он вышел было на площадку сеней. Я втолкнула его назад в прихожую и порекомендовала туфли, халат и диван.

–     К чему? Борьба-борьба! – отвечал он.

После этого свидания я два дня мучалась мыслью, что побеспокоила человека больного, раздражительного и занятого прочтением моего рассказа, да еще в рукописи, как будто он не мог прочитать его в печати, если бы сам этого захотел. Мысль эта мне до того не давала покоя, что на третий день вечером я отправилась к Федору Михайловичу с целью взять рассказ непрочитанным. Я нашла его лучше прежнего. Хотя цвет лица и был по–прежнему зеленый, но одышки не было заметно и вообще выглядел он бодрее. На мою просьбу возвратить рассказ он молча подал мне рукопись, молча поклонился, а потом укоризненным, но мягким тоном заметил:

–   Вы ведь хотели придти за рассказом в пятницу, а пришли в среду; вы заставили меня  врасплох.

Мне показалось, что слово «врасплох» означало: «рассказ не прочитан» и, нисколько не удивляясь этому, я стала прощаться. Он проводил меня в прихожую. Молча смотрел, как я надевала калоши и тальму, и вдруг, когда я взялась за ручку двери, проговорил раздражительно:

–     А вы именинница сегодня!

Я остановилась перед ним и не знала, что делать от удивления.

–  Да, именинница. На вашей улице праздник, а я в дураках! Я сказала, что ничего не понимаю.

– Да–да, не понимаете, – сказал он недоверчиво, – вы отлично выдержали, я бы так не сумел. Именинница, поздравляю, а я в дураках. Дескать наплевать тебе…

И вдруг каким-то умоляющим голосом, протянув ко мне обе руки, заговорил:

–  И за что вы меня так обижаете, что я вам сделал, за что высказали вы мне такое пренебрежение?

Теперь я догадалась в чем дело и страшно испугалась.

–   Ведь я прочел, всю ночь просидел за «испорченным», – продолжал он,

–   а вы?  Дескать, знать не хочу и плюю на твои мнения. И вы выдержали характер, а я в дураках.

Я сбросила колоши и тальму, взяла его за руку, и мы рука об  руку прошли через гостиную, вошли снова к кабинет и остановились у письменного стола. Я высказалась, как умела, и старалась его успокоить. Он же очень волновался и говорил как бы торопясь. Рассказ он похвалил и начал разбирать сцену за сценой, улавливая такие мельчайшие черты в характерах действующих лиц, что я была поражена, и сама только тогда знакомилась со своим же произведением, так как многое, на что он указывал, вылилось просто нечаянно, инстинктивно. Он много говорил, и чем далее шел, тем более увлекался. При чем все время не выпускал руки моей. В то время, когда он от самого рассказа перешел к вопросу, составляющему суть «Испорченного», к вопросу о второбрачии духовенства, в кабинет вошел какой-то господин во фраке и с цилиндром  в  руках.  Господин  этот  совершенно  бесцеремонно  подошел  к Федору Михайловичу и перебил его.

–    А, это вы? – Проговорил ему ласково Федор Михайлович и протянул руку, потом вдруг сухим, резким тоном добавил:

–    Ведь вы видите, что мы заняты, и неужели не могли подождать в гостиной? Покорнейше прошу туда.

Здесь хозяин подошел к своему гостю спиной и стал продолжать высказываться:

–   Второбрачие, – заговорил он с прежним жаром, – насущный вопрос духовенства, и вопрос этот воспет о скорейшем разрешении. Но напраснонапрасно вы взяли эту тему. Труд ваш даром не пропал. Меня тоже просили искать об этом в дневнике, но я не скажу, потому что не хочу бросать горох в стену. Ничего из этого не выйдет. А почему? Почему? – приставал он ко мне. – Вы знаете, почему?

И сам же ответил на свой вопрос, расставляя и отчеканивая каждое слово:

–   Потому что для разрешения этого вопроса нужно, чтобы собрался Вселенский собор. А разве это может быть теперь? Может быть после, со временем, но не теперь. Апостол Павел заповедал иметь одну жену. Они из этого и вывели ошибочное, ложное заключение. А разве апостол Павел был злой человек?

Он остановился и как бы ждал моего ответа. Я молчала.

–  Я вас спрашиваю, скажите же: апостол Павел добрый или злой человек.

–  Добрый! – Ответила я тоном школьника.

– Ну конечно! Конечно добрый, – заговорил горячо Федор Михайлович; он эти слова сказал ввиду идолопоклоннического многоженства, т. е. что бы они не имели двух или трех жен одновременно, а Вселенский собор этого не принял во внимание и ограничил в этом отношении наше духовенство, поставив его тем в безвыходное положение.

Вошла горничная с докладом о дожидавшемся господине.

– Ах, Боже мой! Не мешайте, пусть подождет, – сказал нетерпеливо Федор Михайлович, но к теме уже не возвращался, а отнеся лично ко мне со следующими словами:

– Да! – я все-таки не знаю, добрый вы или злой человек? Вы для меня ужасно странный человек! А теперь знаете что! Я вспомнил, что моя жена давно желала познакомиться с вами.

Он вышел в домашние комнаты и вывел за руку Анну Григорьевну, а потом взял за руку меня и соединил наши руки, как соединяет отец или мать жениха с невестой. Сам же, отойдя шага на два, с улыбкою смотрел на нас, весь сияя добротою и любовью.

Вот каков был Федор Михайлович!

А теперь я перейду к тому свиданию, где мне пришлось быть свидетельницею одного переворота, совершившегося с ним и уж, конечно, отразившегося на дальнейшей его деятельности и литературе. Федор Михайлович был единственный человек, обративший внимание на факты самоубийства; он сгруппировал их и подвел итог, по обыкновению глубоко и серьезно взглянув на предмет, о котором говорил. Перед тем как сказать об этом в дневнике, он следил долго за газетными известиями о подобных фактах, а их как нарочно в 1876 г. явилось много, и при каждом новом факте говорил: «Опять новая жертва и опять судебная медицина решила, что это сумасшедший! Никак ведь они не могут догадаться, что человек способен решиться на самоубийство и в здравом рассудке от каких-нибудь неудач. Просто от отчаяния, а в наше время и от прямолинейности взглядов на жизнь. Тут реализм причиной, а не сумасшествие».

Следует добавить, что Федор Михайлович грустил о каждом самоубийце, как бы о близком ему человеке. И вот он вдумывается в положение самоубийцы, глубоко проникает в психическое состояние несчастного, рассматривает самые сокровенные изгибы его сердца и все это выливает в четвертой статье первой главы октябрьской книжки «Дневника» за 1876 год, озаглавленной «Приговор». Для того, чтобы читатель понял то состояние души Федора Михайловича, о котором я буду говорить и которым закончу свои воспоминания о нем, я должна привести несколько извлечений из «Приговора». Некоторым из читателей эти извлечения будут может быть совсем новыми, другим же напомнят давно пережитое впечатление. «Приговор», одно из выдающихся произведений своего пера, Федор Михайлович изложил от лица человека, решившегося на самоубийство, человека, разумеется, не верующего ни в промысел Божий, ни в загробную жизнь, но вместе с тем человека образованного, не только понявшего, но и уяснившего себе, разумеется, по-своему, задачу жизни.

«В самом деле: какое право имела эта природа производить меня свет, вследствие каких-то там вечных законов? Я создан с сознанием и эту природу сознал. Я сознающий, стало быть страдающий, но я не хочу страдать. Природа через страдание мое возвещает мне о какой-то гармонии в целом, а я должен подчиняться этому возвещению, должен смириться, принять страдания и согласиться жить. Сознание же мое есть именно не гармония, а напротив, дисгармония, потому что с ним несчастлив. Счастливы те, которые похожи на животных по малому развитию их сознания. Они живут охотно для того, чтобы пить, есть, спать, устраивать гнезда, выводить детей. Я же не могу быть счастлив даже при самой высшей и непосредственной любви к ближнему, и любви к человечеству – обратимся в ничто, в прежний хаос. А под условием завтра грозящего шума я не могу принять счастья. Планета наша не вечна, и человечеству такой же миг, как и мне. В этой мысли заключается глубочайшее неуважение природы к человечеству, глубоко мне оскорбительное и невыносимое, так как тут нет виноватого. Наконец, если бы даже предположить эту сказку об устроенном наконец на земле человеке на разумных и научных основаниях и возможностью и поверить и проверить грядущему счастью людей, то уже одна мысль о том, что природе необходимо было каким-то там косным  законам  ее  истязать  человека  тысячелетия,  прежде  чем  довести  до счастья, одна мысль об этом уже невыносима возмутительно. Теперь прибавьте к этому, что той же природе, допустивший человека до счастья, почему-то необходимо обратить все это в нуль. И главное нисколько не скрывая этого от моего сознания. Невольно приходит в голову одна забавная, но невыносимо грустная мысль: Ну что если человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы, чтобы только посмотреть: уживается ли подобное существо на земле или нет? Так как при таком порядке я принимаю на себя в одно и то же время роль истца и ответчика, подсудимого и судьи, и нахожу эту комедию со стороны природы совершенно глупою, то и присуждаю эту природу вместе со мной к уничтожению. А так как природу я истреблять не могу, то и истребляю себя одного, единственно от скуки сносить тиранию, в которой нет виноватого».

Прочитав октябрьскую книжку дневника, а «Приговор» несколько раз, я поехала к Федору Михайловичу за объяснением.

–   Откуда вы взяли этот «Приговор», сами создали или извлекли суть его откуда-нибудь? – спросила я его.

–  Это мое, я сам написал, – ответил он.

–  Да вы сами-то атеист?

–  Я деист, я философский деист! – ответил он и сам спросил меня: – А что?

–  Да ваш приговор так написан, что я думала, что все вами изложенное вы пережили сами.

Я стала говорить о том ужасном впечатлении, которое может производить «Приговор» на читателя. Я сказала ему, что иной человек, если и не помышлял о самоубийстве, то, прочтя «Приговор», дойдет до той идеи; что читатель, сознав необходимость уничтожения или разрушения, может шагнуть еще дальше и придти к убеждению не только покончить с собою, но и порешить с другими, близкими ему, дорогими людьми, и что он не будет в этом виноват, так как в смерти близких желал только их счастья.

Боже, я совсем не предлагал такого исхода, – сказал он, вскочив с места. Он начал быстро ходить по комнатам, почти бегать, волновался до того, что дошел до какого-то исступления, и то ударял себя в грудь, то хватался за волосы.

–   И ведь это не вы первая, – сказал он, остановившись перед мною на одну секунду; – мне уже говорили об этом, и кроме того я получил письмо.

И снова забегал, чуть не проклиная себя.

–    Меня не поняли, не поняли! – повторял он с отчаянием, потом вдруг сел близко ко мне, взял меня за руку и заговорил быстрым шепотом:

–  Я хотел этим показать, что без христианства жить нельзя, там стоит словечко ergo; оно-то и означало, что без христианства нельзя жить. Как же это ни вы, ни другие этого словечка не заметили и не поняли, что оно означает?

Потом он встал, выпрямился и произнес твердым голосом:

– Теперь я даю себе слово до конца дней моих искупать то зло, которое наделал «Приговором». Последние произведения Федора Михайловича действительно носили на себе до такой степени религиозный характер, что недруги Достоевского, глумясь над ним, принимали его ханжей. Но Достоевский не был ханжей.

 

Л. Симонова.

 предыдущее   -  в начало главы  -  далее


 предыдущее   -  в начало главы  -  далее

3.4.    Отклики «Литовских Епархиальных Ведомостей» на кончину И. С. Аксакова

 И.С. АксаковСкоропостижная кончина известного литератора и общественного деятеля Ивана Сергеевича Аксакова, последовавшая 27 января 1886 года, привлекла большое внимание к жизни и творчеству не только всей русской, но и славянской периодической печати. Ряд газет и журналов тех дней были буквально заполнены некрологами, статьями и заметками, так или иначе имевшими отношение к личности этого человека. Большой интерес к И. С. Аксакову проявили и «Литовские епархиальные ведомости» («ЛЕВ»), выходившие в столице Северо-Западного края Вильно. Причин для этого было немало: православному духовенству края импонировала четкая позиция публициста, направленная на ослабление здесь польско-католического влияния и поддержку сближения народа Западной России со всей остальной частью страны; столь же близкой им была и позиция покойного по славянскому вопросу; большое значение при этом имели и личные контакты между И.С. Аксаковым и местными уроженцами – профессором-историком С.Петербургской Духовной Академии М. О. Кояловичем и многолетним редактором «ЛЕВ», протоиереем Иоанном Котовичем.

Уже в очередном 5-ом номере издания, вышедшем в свет сразу после получения известия о смерти публициста, в его «неофициальном отделе» была помещена статья, озаглавленная «Память Западной России об И. С. Аксакове», в которой, в частности, говорилось: «27 января в 7 часов и 30 мин. вечера не стало одного из лучших сынов России – Ивана Сергеевича Аксакова… С неподдельным глубоким чувством откликнулось православное население Вильны на горестное известие о кончине И.С. Аксакова. 28 января в 10 час. утра была совершена в Св.-Духовом монастыре заупокойная литургия, а после оной Преосвященным Алексием – панихида. В тот же день в Пречистенском соборе по почину частных лиц в 3 часа пополудни была совершена панихида в присутствии попечителя Виленского ученого округа Н. А. Сергиевского, городского главы Н. И. Рубцова, генерал-майора П. М. Смыслова, действ. статск. советника Станкевича и др. Панихиду совершил настоятель собора, протоиерей о. Иоанн Котович – редактор «Епархиальных Ведомостей» и законоучитель реального училища со священниками Григорием Бывалькевичем и Иоанном Берманом – законоучителем Виленского Мариинского женского училища. 30 января совершили заупокойные литургии и панихиды во всех городских приходских и монастырских церквах: сам же Преосвященный Владыка в сослужении с высшим местным духовенством совершил торжественную литургию и панихиду в Св.-Духовом монастыре в присутствии генерал-губернатора И. С. Каханова, попечителя учебного округа Н. А. Сергиевского, губернатора Н. А. Тревеница, вице-губернатора П. Г. Погодина, городского головы Н. И. Рубцова, начальственных лиц разных ведомств и всего здешнего русского общества. Здесь же присутствовали и участвовали в общем церковном пении воспитанники и воспитанницы всех учебных заведений Вильны. Во время причастия протоиерей Иоанн Котович произнес Слово по новопредставленному рабе Божием Иване Сергеевиче Аксакове».

В напечатанном в этом же номере «Ведомостей» «Слове» отмечалось: «В эти дни вся Россия, весь славянский мир и все образованные люди, для которых любовь к правде, родине и славянству, русскому народу, православной вере и самодержавной власти не пустые фразы, а дух и жизнь, оплакивают его гроб и свежую могилу…». Говоря о том, что «заслуги и значение деятельности покойного для России и славянства будут еще в полной мере оценены потомками будущих времен», священник Иоанн тем не менее отметил непреложность трудов и деятельности Ивана Сергеевича «для  подъема русского национального духа и возвышения православия в Западно-Русском крае». По мнению пастыря, «стремление И. С. Аксакова к воскрешению духовного единства русских людей и всего славянства в возможной силе» базировалось на его огромной любви к «родной земле и родному народу». В этом своем стремлении он был «самым энергичным представителем славянофильства, активным проводником этого учения в руководимой им периодической печати. Честное, правдивое и независимое слово Ивана Сергеевича было направлено на служение России и славянству, и эту работу он ставил выше всего, до самоотвершения… Его верность русско-славянским идеалам, доказанная всей его жизнью, приковывала к нему сердца всего славянского мира; не только друзья, но и враги отдавали ему дань своего уважения…».

Основное внимание в своем «Слове» протоиерей Иоанн Котович уделил тому, за что его высоко ценили и любили в северо-западном крае. Речь шла о том, что он первым из русских общественных деятелей бесстрашно встал на защиту запуганной и униженной русской народности и православной веры в здешнем крае. Отмечалось также то, что в канун восстания 1863 года, «когда русская печать и власть как бы сознательно отдали свой край полякам и костелу» появился литературный орган Ивана Сергеевича «День», который с откровенной прямотой и открыто исповедовал великий грех русского общества и русских ученых – забвение про существование Белоруссии, общерусских основ ее жития и подвига ее сынов; он прямо ставил вопрос, что здешний народ –    русский народ – господин и хозяин той земли, которую поляки прославили Польшей и этой ложью заслоняли глаза русскому обществу; «День» же Аксакова убеждал белорусов – основных представителей народа в Западном крае, стряхнуть с себя в своем домашнем быту польскую речь и польские обычаи, как символы былого рабства и как преграду к воссоединению с остальной православной Россией; он взывал к русским деятелям ни на минуту не забывать великое значение своего призвания в стране сей – миссионерство русской народности и православия. Слова И. С. Аксакова, исходившие из глубины сердца, преданного России, зажигали сердца читателей и давали силу их мыслям и делам».

Подчеркивая, что Иван Сергеевич был человеком не только слова и языка, но дела и истины, автор «Слова» особенно отмечал, что «ратуя за нашу окраину, он призвал к участию в борьбе лучшие местные и общерусские силы в крае, вдохнул в них жизнь и любовь к своему народу; масса корреспонденций, ученых трактатов, касающихся истории и быта страны сей, находили сочувственный приют в его органе, который сотнями бесплатно он распространял среди духовенства и образованных людей. Оживление жизни в западной России было тогда весьма велико: взоры мыслящих людей постоянно обращались к Москве, к Аксакову, что думает, что скажет он. Почти все проекты преобразований в крае или проходили через его руки, или же не чужды были его указаниям и косвенного влияния. Православные храмы, братства при оных и в частности здешнее Св.-Духовское, которого он был почетным членом, и церковные школы, находили в нем надежного помощника и деятеля.  Он лично от себя делал для них пожертвования, записывался в число братчиков во многих приходах, призывал к тому своих близких, знакомых и сочувствующих его деятельности. Если чувствовал или видел вялость или боязливость в действиях местных деятелей, то просил, убеждал, одобрял. Многие десятки тысяч денег, массы книг и церковной утвари явились от него в пособие местным скудным средствам или же на покрытие этой скудности. Вот вкратце заслуги и значение незабвенного Ивана Сергеевича Аксакова для западного края, главное же, чего не забудет история – это озарение сознания русских людей относительно западно-русской страны, ставшего теперь непоколебимым…».

Рядом со «Словом» Иоанна Котовича в «ЛЕВ» был опубликован некролог «Иван Сергеевич Аксаков», в написании которого по-видимому также принимала редакция данного издания. В некрологе были обозначены главные вехи биографии И. С.Аксакова (рождение в 1823 году в семье известного писателя С. Т. Аксакова, учение в Императорском училище правоведения, служба в Министерстве внутренних дел, выход в отставку и начало занятий литературной деятельностью, участие в Крымской войне в составе Серпуховского ополчения и др.), однако большая часть этой публикации была посвящена общественной и публицистической деятельности Ивана Сергеевича, направленная на сплочение общерусских и славянских сил, редактирование им таких изданий, как «Московский сборник», «Русская Беседа», «Парус», «День», «Москва», «Москвич» и «Русь», служивших рупором его общественных и мировоззренческих устремлений. Как обычно для такого рода публикаций, в некрологе сообщалось о болезни, которая свела И. С. Аксакова в могилу: «Иван Сергеевич скончался на 63 году от рождения; его крепкое по виду сложение обещало ему  долгую жизнь. Но в последние десять-двенадцать лет он страдал довольно частыми приступами катара легких, от которого каждый раз освобождался довольно легко. Постоянно пользовал его в это время доктор В. И. Ельцинский, от которого и получены эти подробности. Иван Сергеевич имел незначительную легочную эмфизему, которая делала приступы его обычного простудного катара довольно тяжелыми. Сердце у него было здорово, сколько может быть здорово сердце, проработавшее, проволновавшееся шестьдесят с лишком лет. С очень давних пор, почти с молодости, он страдал геморроем, в последние три недели, как сказывают, у него открылись очень сильные кровотечения. Сверх того, у Ивана Сергеевича в гортани был над голосовыми связками, с левой стороны, нарост с вишню величиной. В здоровом состоянии он его не беспокоил и не мешал ему ни дышать, ни говорить, но в болезненном состоянии порой мог угрожать отеком гортани, который мягко присоединяется и к простой катаральной жабе. Ему предлагали сделать операцию, но он не согласился. Между тем напряженная работа давала себя чувствовать. В прошлую зиму по совету своего врага он прекратил свои занятия и в феврале уехал отдыхать в Крым. В августе он возвратился в Москву и с восстановленными силами снова принялся за обычную работу. События последнего времени сильно волновали его. И вот, также как в прошлом году, в январе возобновились его недуги. От потери крови в последние дни он заметно ослабел, но работать не переставал. В воскресенье он опять почувствовал себя хуже, и вечером ездил советоваться о своем положении к доктору Г. А. Захарьину. Возвратился от него Иван Сергеевич в 12 часов ночи, причем чувствуя себя крайне утомленным, сразу же лег в постель. В три часа ночи он пробудился и уснуть уже не мог, пребывая в каком-то сонливом состоянии. Весь день до рокового часа (7 часов пополудни) он был в полном сознании и говорил о следующем номере «Руси». Лишь за полчаса до кончины он почувствовал себя дурно и потребовал священника, исповедался и причастился Св. Тайн. Перед приходом священника Иван Сергеевич просил супругу читать вслух приветствие Архангела «Богородица Дево, радуйся» и повторял за нею священные слова. Близкие Ивана Сергеевича вскоре собрались в квартиру, где их друг был уже мертв» [66].

В 6-ом номере «ЛЕВ», в его неофициальном отделе была помещена телеграмма от епископа Литовского и Виленского Алексия (ЛавроваПлатонова) на имя А. Ф. Аксаковой – супруги покойного: «Плачу с Вами о кончине великого славянина и истинного русского гражданина. Великие дела, славная память, великая скорбь славянству и России! Да утешит Вас Господь. Сейчас совершил первую панихиду. Литургию и панихиду совершил 30-го числа, то же будет во всех церквах города Вильны. Будет поминать и вся Kитовская православная церковь. Епископ Алексий». В другой телеграмме, отправленной  30  января  из  Ковно  в  адрес  С.-Петербургского  Славянского общества говорилось: «Кружок русских православных людей, глубоко чувствуя общерусскую тяжелую утрату в смерти Ивана Сергеевича Аксакова, присоединяется ко всем русским людям с выражением своего искреннего соболезнования. Сегодня будет отслужена панихида преосвященным Смарагдом». На телеграмме имелось множество подписей. Информационное сообщение из Гродно: «30 января после заупокойной литургии, совершенной одним из соборных священников, преосвященным епископом Анастасием вместе с соборным духовенством была совершена панихида  в  присутствии всей местной интеллигенции. Перед панихидой преосвященный произнес речь, которую почитатели памяти покойного И. С. Аксакова выслушали с глубоким вниманием».

Следует отметить, что и сегодня «Речь на поминовении Ивана Сергеевича Аксакова», сказанная епископом Брестским, викарием Литовской епархии Анастасием (Опоцким) в Гродненском Софийском соборе, воспринимается вполне в духе нашей современности, в духе тех задач, которые стоят перед Россией и всем славянским миром. И это дает нам право привести ее тут почти в полном объеме: «Мы собрались здесь помянуть скончавшегося три дня тому назад Ивана Сергеевича Аксакова. Нужно ли объяснять, что это за человек был? Его знает не одна Москва, его знала вся русская земля, весь славянский мир, и Европа знала этого замечательного русского человека, как одного из славных носителей и лучших выразителей идеи братства всех славянских народов, как славянского борца за народные начала в русской жизни. В борьбе за эти начала он проявился как личность поистине светлая, как звезда своего рода, свет которой был путеводным светом для ума русского человека и отрадой для его сердца. Знала Ивана Сергеевича и православная церковь, которую он чтил как верный ее сын, который служил как может  служить церкви просвященный мирянин, ревнующий о ее благосостоянии. Все эти качества покойного Ивана Сергеевича Аксакова были особенно оценены в наше смутное время, которое переживал не только весь славянский, но и русский мир.

Когда мусульманство давило православных славян, кто тогда сильнее Аксакова мог сказать слово за угнетенных? Кто живее его мог пробудить родственные к ним чувства и христианское сострадание? Кто лучше его мог выяснить значение братского союза между славянскими племенами для их настоящего и будущего? Он был своего рода пророком в славянском мире, пророком и утешающим, ободряющим страдания славян и сильно обличающим неправды Западной Европы, хищные устремления ее лукавой политики, ищущей наживы в землях славянских, облитых кровью. И вот не стало этого пророка, замолкли вещие уста, говорившие такие речи, которые трогали и жестокие сердца!

Когда нашу Русь обуяло какое-то недовольство всем своим родным: когда у нас стали без разбора, огулом хулить все свое русское, не отличая притом хорошего от худого, когда это недовольство у многих развилось до неспособности замечать в окружающей жизни и выдающихся явлений добра и дошло до страсти раскрывать только язвы русской жизни, находить какое-то удовольствие в самопожирании, когда наши русские поклонники Запада возревновали о пересадке на русскую почву иноземного и с пренебрежением к своему родному русскому, как к чему-то отжившему и нездоровому, стали искать спасение во всякой иноземщине: кто тогда тверже Ивана Сергеевича отстаивал русское национальное достоинство? Кто трезвее его смотрел на русскую жизнь, – вернее отличал в ней хорошее от дурного, здоровое от больного и отжившего? Кто живее его мог изобразить ту уродливость, которая появилась в русской жизни от насильственных приставок к ней чужеземного, несвойственного духу русского человека? Кто убедительнее Ивана Сергеевича мог говорить о значении национальных начал для русской жизни, об уважении к святым завещаниям ее истории? Кто выразительнее его мог высказать думы русского человека, его радости и скорби в важные исторические моменты, которые мы переживали? Кто-то, не помню, высказал такую мысль, весьма вескую для оценки Аксакова: «Я чувствую себя русским человеком и довольствуюсь тем, что я русский вот в каких случаях: когда в церкви слышу древне-церковную мелодию священных славянских песнопений, когда слышу в широком поле задушевную русскую народную песню, и когда читаю речи Аксакова о наших русских делах». И вот не стало русского народного оратора, умевшего гармонически соединять в своей речи общечеловеческое с национальным, церковное с житейским, не стало русского народного трибуна-златоуста! Кто же идет в замену ему, на его опустевшую кафедру? Не видно… Кафедра его, известная всем «Русь», кажется, навсегда опустела с той минуты, как сокрушилось и перестало биться навсегда сердце вещавшего на ней народного вития.

Когда у нас на Руси научились красноречиво говорить и писать; когда для многих чтение стало не школой для мышления и приобретения полезных знаний, а только приятным развлечением, убивающим способность серьезно думать об окружающей нас жизни; когда при том книгу мы возвели в должность главного руководства в жизни; когда мы привыкли вычитанные чужие мысли выдавать за свои собственные; когда таким чтением привыкли к фразе и научились искусству прикрывать его собственный образ мысли и чувств или отсутствие их; когда у нас развилась обширная торговля печатным словом об общественных делах, причем открылись мелочные лавки, где наравне с литературным хламом, нередко изменчески продается и святая правда за рубли и копейки. Тогда по правде ли становится величайшею драгоценностью – слово, глубоко обдуманное, выношенное в уме, самостоятельно и заботливо помышляющем об общем благе, и в сердце, горячо любящим родину, – слово серьезное, правдивое, честное. Такое слово особенно ценно бывает, когда события, касаясь ложных общественных интересов, возбуждают в народе заботливые думы, глубоко затрагивают его чувство, а между тем вожди общественной мысли либо неискренне фразируют, либо вяло и темно толкуют, не давая серьезного, искреннего и сильного слова. Вот в такие-то  моменты  часто  слышалось:  «Что-то  скажет  наш  Иван  Сергеевич Аксаков?». И он говорил в подобные моменты такое слово, для которого нужно умение не только говорить правду, но и мощное гражданское мужество. И вот не стало этого самобытного, искреннего, правдивого писателя и мужественного гражданина, которого уважали и враги его!

Когда у нас усилился обычай браться за науку – не столько для того, чтобы образовать из себя человека, мыслящего и чувствующего истинно почеловечески, сколько для того, чтобы добиться права на известное положение с удобствами, когда самое образование получило у многих характер выучки для обыденных практических целей; когда в образовании многие стали более ценить выгодные специальности, предпочитая их общему образованию; когда специальность для многих посвятивших им себя стало тем же, чем, например, стал для плотника топор: тогда у нас развелось множество специалистов, следующих в своей узкой области знаний, но не имеющих того, что называется образованием в высшем, христианском смысле этого слова. Образование, понимаемое в таком смысле, непременно предполагает у человека истинно образованного цельное и правильное мировоззрение с определенными понятиями по главнейшим вопросам жизни и бытия; а такой-то основы образования и нет ныне у многих долго учившихся разным специальностям. Эта ученая дробность в наше время весьма усилилась и часто доходит до умственной и нравственной легкости, которая и сама себе не может дать отчета, какого мировоззрения держится она; а между тем она даже и гордится иногда тем, что не имеет никакого определенного мировоззрения, признавая отсутствие  этой  основы  образования  за  лучший  признак  здравого  ума  с «реальным направлением»! Таких людей у нас теперь очень много. С ними можно прожить годы и не узнать: во что они веруют, что составляет заветную святыню их души? Это личности безличные, это умственные и нравственные потемки. Среди такого темного безличия отрадно встретить личность светлую и по образу мыслей и по образу жизни, с определенным мировоззрением, с верно намеченными целями жизни, что бывает только у разумно верующего христианина. Такою поистине светлою личностью и был Иван Сергеевич Аксаков. Это был истинный христианин, не стыдившийся признавать православную церковь своей матерью, тогда как весьма многие из современных так называемых образованных людей признают как бы недостойным образованного человека веровать и жить по-церковному. Для многих из таковых – придти в церковь значит не то, что исполнить свой святой долг, а сделать как бы уступку общему и старому обычаю, сделать снисхождение и как бы одолжение кому-то. А Иван Сергеевич считал за счастье и величайшую честь принадлежать православной церкви и служить ей словом и делом. Следы своего служения он оставил и в здешнем крае: он был одним из величайших ревнителей укрепления православия и русской народности в этой стране в ту пору, когда она была взволнована известным мятежом. Мы помним это время, когда Аксаков с ревностью, достойной истинного христианина и гражданина, служил благу этой страны. Его «День» изгонял отсюда мрак иезуитства и полонизма, воодушевлял нас к борьбе с ними. Вот какого человека потеряла русская земля. Помолимся, братья, и да успокоит Господь душу раба своего Иоанна в царствии небесном…».

Здесь же, в 6-ом номере «ЛЕВ» давалось «Краткое описание перевезения тела и погребения И. С. Аксакова» : «К 9-ти часам утра 31 января (1886 года. – В.Ч.) в квартиру покойного собрались представители администрации, высшего московского общества, интеллигенции и печати; среди присутствующих находился и сербский воевода Пеко Павлович. После литии, отслуженной преосвященным Михаилом (Крыловым. – В.Ч.), последовал вынос тела. Гроб на руках вынесли близкие Ивану Сергеевичу люди – известные литераторы и Пеко Павлович. Во главе процессии вместе с епископом Михаилом следовало московское духовенство. За ним шли москвичи с образами святых православной церкви в знак глубокого уважения к памяти покойного. По пути процессии, проследовавшей по Волхонке и Моховой на Никитскую улицу, в университетскую церковь, стояли огромные массы народа. У церкви гроб был установлен на катафалк, на который было положено до семидесяти венков, установлена роскошная хоругвь от петербургской печати. Заупокойную литургию и панихиду совершили преосвященный Михаил, протопресвитер Сергиевский и университетское духовенство. Отдать последний долг Аксакову пришли многочисленные депутации, генералитет, профессора, представители общественных учреждений, печати, учащаяся молодежь. К отпеванию прибыл московский генерал-губернатор. Профессор богословия протоиерей Иванцов-Платонов и протопресвитер Сергиевский произнесли глубоко прочувственные речи.

После отпевания печальный кортеж тронулся по Моховой, через Охотнорецкую, Театральную и Лубянскую площади и Мясницкую улицу к вокзалу Ярославской железной дороги сквозь сплошные людские шпалеры по обеим сторонам пути. В 3 часа 20 минут процессия прибыла на вокзал, после чего гроб с покойным был поставлен в траурный вагон, куда были сложены все венки. После литии, отслуженной на платформе, духовенству и приглашенным лицам была предложена трапеза. В 4 часа 55 минут экстренный поезд из 14 вагонов, снаряженный Мамонтовым (Саввой Ивановичем, крупнейшим промышленником и меценатом. – В.Ч.) и заполненный сопровождающими останки покойного, отошел в Троице-Сергиевскую лавру. После отхода поезда оставшиеся на платформе пропели «Вечную память». Похоронами распоряжались А. А. Киреев, Д. Р. Самарин и князь Щарбатов.

Экстренный поезд с телом Аксакова прибыл в Сергиев Пасад в 6 час. 55 минут. После панихиды, совершенной иеромонахом Палладием Сергиево-пасадский голова Амфитеатров в краткой речи выразил свое соболезнование великой для России потери. Траурная процессия заняла весь путь от станции железной дороги до Лавры. До утра прах был поставлен в затрапезной церкви преподобного Сергия Радонежского. Затем началось всенощная бдение, которое совершил наместник Лавры архимандрит Леонид, окончившееся в 10 час. вечера. В 8 часов утра (1 февраля. – В.Ч.) над гробом И. С. Аксакова была отслужена ректором местной академии панихида; студенты  академии возложили на гроб венок. После окончания панихиды был совершен вынос икон, гроба и огромного количества венков и живых цветов в сопровождении массы друзей, знакомых и почитателей покойного. Когда завершилась лития, начались речи. Выступили с чувством глубокой горечи и сострадания: М. Г.Черняев, Горский-Платонов, Ф. Миллер.  Крестьянин-корреспондент (фамилия не указана. – В.Ч.) «Руси» горячо говорил о значении идей Аксакова для простого народа. Стихи, посвященные памяти покойного прочитал сверстник-одноклассник усопшего Дубовский. После предания праха Аксакова земле ленты с венков были сняты и переданы вдове. Венки прикрыли свежую могилу».

Помещались в виленском православном органе и отклики на похороны И. С. Аксакова: «Столичные газеты приводят текст надгробного слова М. Г. Черняева (военного и общественного деятеля, генерал-лейтенанта, командовавшего в 1876 году сербской армией. – В.Ч.): «Мы сказали последнее «прости» Ивану Сергеевичу Аксакову, но не скоро еще уляжется на Руси скорбь о его кончине, потому что смерть его не есть только горе семейное, горе частное, но есть горе общее, горе всей семьи народной…». «Современные Известия» вышли в траурной рамке и провожают почившего прочувственным воспоминанием дней юности и приветствуют единодушие петербургской печати в ее выражении скорби. Большинство других газет поместили стихотворения   и   заметки   по   случаю   погребения   Аксакова.   Сообщенные «Русским Курьером» слухи о том, что издание «Руси» будет продолжено Самариным, неверны. Здесь же помещены депеши Его Величества Государя Императора, Его Величества Николая Князя Черногорского, митрополита Сербского Михаила, епископа Литовского и Виленского Алексия, а также письмо А.С.Хомякова. Вдова покойного (А.Ф. Аксакова, урожденная Тютчева. – В.Ч.) намерена поселиться в Троице-Сергиевой лавре и заняться изданием произведений и громадной переписки почившего, сохранившейся большей частью в порядке» [67].

Особое место на страницах «Литовских епархиальных ведомостей» отводилось творческому наследию И. С. Аксакова. В 7-ом номере издания по инициативе его редактора, протоиерея Иоанна Котовича было опубликовано обращение известного публициста к православному духовенству края в годы восстания 1863 года. Этому документу предшествовала заметка редактора, озаглавленная «Завещание Ивана Сергеевича Аксакова западнорусскому духовенству». «Такое заглавие, – писал Иоанн Котович, – мы осмеливаемся поставить во главе этой заметки вполне обоснованно. По неизвестной нам причине этот документ не был в свое время помещен на страницах «Литовских Епархиальных Ведомостей», однако кроме напечатания в газете «День», Иван Сергеевич выпустил это завещание отдельными оттисками на больших листах, которое сотнями распространялось среди местного духовенства и несомненно сыграло свою положительную роль в формировании правильного отношения к явлениям и событиям того времени. В видах общественной пользы мы решились напечатать оный документ в дни прощания с великим патриотом и гражданином земли русской. Редакция надеется, что после прочтения этого завещания мы не услышим больше нареканий на недостаток патриотизма в нашем духовенстве, на его двоедушие и холодность к истинным интересам края».

Ниже было помещено само завещание под заголовком  редакции «Дня» - «Из Москвы к православным белорусам не из крестьян, а преимущественно к белорусскому духовному сословию (1863)». Обращение начиналось со слов:

«Мы виноваты перед вами: простите нас. Последние события раскрыли нам глаза, ослепленные польской ложью, а вместе с тем раскрыли всю  бездну нашей вины. Мы, русское общество, как будто забыли про существование Белоруссии; мы долго, долго коснели в неведении о той глухой, безвестной, но тем не менее достославной святой борьбе, которую вели белорусы за свою народность и веру – с могучими, сильными, искусными и богатыми, со всех сторон окружавшими их врагами – польщизною и латинством. Какие высокие подвиги совершило ты, белорусское духовенство, – бедное, угнетенное, серое, лишенное всякой поддержки общественной и государственной, – подвиг долготерпения и мученичества. Ты старалось уберечь и поддержать в народе до лучших времен, – сквозь все превратности истории и насильственно наложенную унию, – предания православия и память о единстве со всею великою Русью… И ты уберегло и поддержало: лучшие времена настали, и оправдывается божественное слово: «претерпевший до конца, той спасен будет».

Поистине ваши подвиги беспримерно велики, хотя творились они в тишине и во мраке, без блеска и треска, без тех громких рукоплесканий, в которых приемлют себе земную мзду за геройские подвиги своего алчного патриотизма – ваши угнетатели-поляки. Ваша борьба была тем труднее, что вы боролись честным оружием духа, шли нравственным христианским путем к чистой цели, тогда как враги ваши – по иезуитскому правилу, что цель оправдывает всякие средства, – противополагали вам адские козни и ухищрения. Ваша борьба была еще тем труднее, что все богатое, мощное, владеющее землею сословие, ваша русская знать и русская шляхта соблазнились выгодами власти, прельстились на житейские удобства и почести, и продали за них православие и русскую народность. Они ополячились, окатоличились; они, как это всегда бывает с отступниками, стали самыми злыми врагами народа и его веры – и, тем не менее, вы духовным мечом отстояли Русскую землю… Хвала вам по всей России! Только теперь вполне начинаем мы здесь признавать всю меру добра, свершенного вами, все достоинство ваших дел, – благословляем вас и посем, вам дань нашего братского сочувствия и участия.

Премудрость Божия послала ныне Белоруссии ряд испытаний, которыми как из горнила, искушаясь и очищаясь, белорусский народ возрождается к новой жизни. Он в первый раз выступил на поле истории, как исторический деятель; он явил себя миру в первый раз, как народ, – Русскийнарод, – господини хозяин той земли, которую поляки всюду прославили Польшей, и ничто и никто отныне не отнимет у него этой чести. Польский мятеж обличил врага, которого Россия, из благодушия, пригревала у себя на груди, обнаружил перед целой Россией и всем светом коварство, дерзость и презрение к Русскому народу польского или ополяченного дворянства, и возбудил законную месть народную. Настоящие события – это как бы баня паки бытия для Белоруссии, по выражению Апостола; это ее крещение в новую общую с Россией, духовную и гражданскую жизнь, крещение – к невинной крови зарезанных поляками крестьян, замученных и повешенных поляками священников Белорусских – Прокоповича, Копанасевича, Рапацкого, дьячка Иозефовича, учителя Смольского и многих других! Отныне уже не пановать над вами гордой польской шляхте, наглым польским официалистам и мелкой польской чиновничьей челяди! Пусть их уберутся к себе домой, в Польшу. Отныне Русская земля должна стать Русскою во всех проявлениях своей жизни, чтобы не было польского духа ни слыхом не слыхивать, ни видом не видать!... Спешите же изгладить последние признаки польского господства в вашей несчастной стране, залечить общественные раны, нанесенные вам польским гнетом, и так укрепить духовные силы вашей народности, чтобы и мысль о былой когда-то здесь Польше не могла взойти на сердце поляку?

Мы должны помочь вам указанием на те ваши раны, которые нам виднее отсюда со стороны. Русские, путешественники, посетившие ваш край из братского участия, передали нам про одно явление в быту духовенства и вообще православной русской среды, стоящей в общественном положении и по образованию выше простого народа, которое, не скрываем, нас смутило, огорчило и оскорбило. Мы разумеем здесь то, что в ваших школах, училищах и православных семинариях (было, да безвозвратно исчезло. – Редакция «ЛЕВ») – учащиеся говорят между собой не иначе, как по польски! Мало того: семейный домашний язык православных русских священников – польский; жены, сестры, дочери русских священников не употребляют другого языка, кроме польского… Они не дают себе труда (да и можно ли винить их, коли мужья, отцы и братья о том не заботятся?) выучиться по-русски, а белорусское наречие презирают, как хлопское. Они молятся Богу в православных русских церквах по польским молитвенникам! Правда ли это – хочется невольно спросить, но к несчастью, и спрашивать нечего: мы знаем, что это правда, – правда нам русским, в позор, а полякам в радость и утешение!

Мы, впрочем, не виним вам; мы знаем, что вам в течение столетий отделенных от России, невозможно же было развивать у себя русскую речь, когда язык общественной высшей, образованной среды был и есть язык исключительно польский, а местное народное наречие не в состоянии служить выражением для всех оттенков образованной мысли. Мы знаем также, что молитвенники польские употребляются у вас потому, что вам неоткуда взять русских, что плохая организация русской торговли духовными книгами не в состоянии удовлетворить народной потребности в этих книгах, что польские священники чуть ли не вдесятеро дешевле русским. Все это так. Но мы вправе ожидать час, и именно теперь усилий в борьбе, работы над своими историческими привычками и стремлений высвободиться окончательно из-под польского духовного гнета во всех смыслах и отношениях. Посудите сами: можете ли вы называться представителями русской народности (а других она там и не имеет), если вы в ваших семействах избегаете русского языка и говорите на польском? Какого уважения и доверия можете вы ожидать от местного русского народа, если вам ближе, роднее и сподручнее язык врагов его веры и народности? Каким образом, можете вы уверить поляков, что ваш край не Польша, а Русь, когда вы, вожди и пастыри русского народа, вы, священники, отреклись от русской речи в своей общественной жизни? С тех пор как Белоруссия соединилась с Россией и завелись православные семинарии, в которых все предметы преподаются на русском языке, скажите сами, можно ли чем иным объяснить такое рабство пагубной для вашей народности привычки к польскому языку, как духовной ленью и нерадением? Впрочем, упрек наш обращен преимущественно к молодым людям, воспитавшимся и воспитывающимися в семинариях: старые священники, не учившиеся в этих заведениях, и их семейства, равно как и женщины духовного сословия, лишенные средств к образованию, могут еще быть извинены в том, что не знают другой речи, кроме польской; но молодые люди, вполне знакомые с русским языком, слушающие русские лекции и отвечающие в классах устно и письменно по-русски, не могут быть ничем оправданы в употреблении из своей среды польского разговора. Или вы не понимаете, какой страшный вред наносите вы тем русской народности? Или вашему чувству не претит делать польский язык орудием русской мысли выражением русского чувства? Или вы не разумеете как безобразно, как неприлично вам польской речью осуждать незаконные притязания Польши отстаивать права русской народности? Или не ясно нашему уму, если не сердцу, что, продолжая говорить по-польски, вы признаете, вы утверждаете сами за польским языком такое право общественности, которое, по мнению поляков, дает им самое законное право и на обладание всей вашей страной? Вы сами, упорствуя в этой начальной привычке, куете на свое порабощение оружие полякам, сами попираете свою духовную независимость!

Вы должны разучиться говорить и писать по-польски; польский язык должен быть вам противен, как язык угнетателей вашей народности и веры, как преграда к воссоединению вашему с остальной православной Русью, как символ позора и рабства – для вас, – победы и торжества для поляков. Польскому языку место в Польше, а не в Руси. А разве Белоруссия не Русь, разве она Польша?

Одушевитесь же все, все без различия пола и возраста, истинной, плодотворной любовью к вашей народности! Как вера без дел мертва, так мертва и любовь к народности, если не сопровождается делами… Прокляните уста ваши, если они обрадуют поляков звуками польской речи, как проклинали уста свои евреи, в прекрасном псалме Давида, если они споют песнь на радость врагам Израиля! Наложите на себя обеты, обяжите себя крепкими узами друг другу данного слова, подчините себя взаимному наблюдению за взысканиями, назначьте себе сроки, работайте, усиливайтесь, трудитесь над искоренением следов латинства и полонизации. Пусть русская девица, не выучившаяся говорить по-русски, не найдет себе жениха между вами, пусть русский, употребляющий вместо русского польский язык, изгонится из вашего общества и лишится друзей. Стряхните с себя дремоту, вялость, дряблость, весь сор и пыль, наметенный на вас историей, и вспомните, наконец, ваше призвание теперь в вашем крае – есть миссионерство русской народности и православия. Дела вам много, так много, что есть к чему приложить всем, и не старым еще людям, свои силы – и такого дела, к которому одинаково призваны и мужья, и жены, и юноши, и девицы!

Если в наших словах есть что-либо резкое, то просим вас простить нас и не оскорбляться: они внушены нам любовью к вам, к вашему краю, и, наконец, опасением, что распространившаяся молва о вашем пристрастии к польскому языку не охладила к вам сочувствия простых людей в России, не остановила горячих порывов только что раскрывшегося братского сердца. Сделайте же так, чтобы русские путешественники через какие-нибудь полгода или год не могли уже смущать русское общество известиями, которые и подали повод к нашему ратскому посланию. Редакция газеты ―День, ее сотрудники и все сочувствующие с нею. Москва, 22 июля 1863 г. » [68].

«Завещание» И. С. Аксакова, опубликованное в 7-ом номере «ЛЕВ», вызвало глубокий интерес в среде белорусского православного духовенства: в адрес редакции стали поступать в большом количестве письма-отклики на опубликованный спустя много лет документ. Данное обстоятельство подтолкнуло редакцию поместить в «Неофициальном отделе» 15-го номера издания другой не менее интересный документ – «Письмо Ивана Сергеевича Аксакова к Высокопреосвященному Иосифу Митрополиту Литовскому и Виленскому». В преамбуле к «Письму» от имени редакции сообщалось: «В 7ом номере «Лит. Еп. Вед.» напечатано достойное всякого внимания завещание приснопамятного И.С. Аксакова западнорусскому духовенству. В настоящем номере мы имеем возможность напечатать и его письмо к знаменитому западнорусскому деятелю митрополиту Иосифу по поводу того же завещания. Необинуясь причисляем это письмо к одному из выдающихся произведений почившего Ивана Сергеевича, в котором ум, сердце и ясновидение народного дела и данной исторической минуты сказались с обычной правдой и силой в простой форме письма. Ред.». Вот текст этого письма: «Громадность дела, свершенного Вами, жива, что когда-либо сознается теперь всею Православною Русью… Не только в церковных и светских летописях, но и в неумирающей памяти народов, имя Ваше будет благословляться, как имя духовного возродителя Западнорусского края. А возродивши ее духовно, Вы уготовили и истинное гражданское возрождение белорусского народа.

Посеянное Вами возрастет ныне истинным плодом. Ныне обличилось со всей яркостью правды, что если бы в 1839 году не свершилось воссоединения униатов, край, заявивший себя теперь перед всем миром краем русским и православным – может быть к 1863 году был бы уже окончательно окатоличен и ополячен. Ваше Высокопреосвященство, вы первым положили начало духовному, нравственному развитию и просвещению края и в насажденных Вами учебных рассадниках воспитали и образовали деятелей белорусских – духовных и светских. Благодаря им, общественное сознание в Срединной России просветилось ныне вполне насчет Белоруссии, и отовсюду, с Севера и Юга, даже из отдаленной Восточной Сибири несется дань братского сочувствия и любви к белорусскому духовенству и народу. Этому делу сближения Западнорусского края с остальной Россией, служу и я, по мере моих сил и способностей, своей газетой ―День.

Пусть гражданские и духовные власти исполняют свое призвание в пределах, им предназначенных, но пусть и Русское общество поддерживает благие начинания власти своим свободным сочувствием, своей непринужденной, неофициальной, чисто общественной деятельностью.

С этой целью и в этом смысле написано от имени всех русских, которым газета ―День служит органом, ―Послание к белорусскому духовенству, которое напечатано в 30-ом номере ―Дня и которого три экземпляра я имею честь представить Вашему Высокопреосвященству. Я не считаю себя вправе действовать, хотя бы только словом увещевания, относительно Литовского православного духовенства, помимо и без ведома Вашего, но не желая придавать моей деятельности, чисто общественной – характер официальный, я приму меры для распространения этого послания неофициальным путем, если мне будет допущено.

Уместно ли оно или неуместно, полезно ли или бесполезно, не могу судить, но вполне убежден, что оно безвредно и надеюсь, что во всяком случае и Ваше Высокопреосвященство, как и все духовенство края, взглянете на это ―послание, как на дело искренней братской любви, преданности Православию и Русской народности.

Испрашивая себе Вашего Архипастырского благословения, с чувством глубочайшего уважения, имею честь быть Вашего Высокопреосвященства всепокорнейшим слугою Иван Аксаков, редактор газеты ―День. Августа 2-го 1863 г., Москва» [70].

В вышеупомянутом 6-ом номере «ЛЕВ» были напечатаны «Несколько слов об Иване Сергеевиче» Аксакове, произнесенных его ближайшим другом – западнобелорусом М. О. Кояловичем перед студентами С.-Петербургской Духовной Академии сразу после панихиды, произведенной в академической церкви. Содержание этого выступления было значительно шире того, что было вынесено в заголовок публикации, ибо в нем М. О. Коялович выразил свое отношение не только к покойному, но и к драматической судьбе и других представителей славянофильства: «Упал третьего дня старый, но казалось надолго еще могучий русский, величественный дуб – Иван Сергеевич Аксаков. Склонилась безжизненно дорогая голова этого необыкновенного ратоборца за русскую  и  славянскую  жизнь,  пораженного  в  сердце  не  одним  телесным недугом, но и жестокою нравственной болью о современных невзгодах русскославянского мира.

Как ни привыкли мы к тому, что у нас замечательные люди преждевременно погибают и что, следовательно, русскому человеку тяжело живется на русской земле, но и при всем том нельзя не признать, что особенно поразительна судьба в наши времена почти всех главных представителей той литературной и общественной нашей среды, которой самым чистым выразителем был до вечера 27 числа настоящего месяца Иван Сергеевич Аксаков.

Н. А. Милютин – устроитель по чисто народным, славянорусским началам жизни польской земли, загубленной польской шляхтой и польскими ксендзами, поражен безнадежным ударом после того, как повелел в нашем высшем государственном учреждении погубный наш конкордат с папой 1847 года.

Друг и сотрудник его князь Черкасский сражен тифом в Болгарии, почти ввиду готового было нам сдаться Царьграда и при заключении славного СанСтефанского договора, поруганного потом, как известно, Берлинским конгрессом.

Друг и сотрудник их обоих Ю. Ф. Самарин неожиданно погиб на чужбине, в Берлине, от руки немецкого хирурга, некстати и несчастливо сделавшего небольшую операцию.

Близкий им всем, необыкновенно даровитый и образованный Гильфердинг поражен тифом в Каргополе на пути к вторичному изучению на севере России драгоценных остатков нашей былинной древности.

Старейший всех их славянофил А. Н. Попов, автор многих изысканий и о Западной России и о нанстве, и о людях 12 года, поражен среди необыкновенной работы по этому последнему вопросу параличем, прекратившим и умственную, а вскоре и физическую его жизнь.

Недавно разорвалось сердце цветущего силами и здоровьем известного славянофила-мыслителя и естествоиспытателя Н. Я. Данилевского среди новой его громадной работы по вопросу о дарвинизме.

И безграничное самоотвержение погибавших и губительные стихии природы приготовляли это в нашей современности слишком частое, почти непрерывное погребальное славянофильское шествие; но едва ли в такой же мере приготовляли его и разные стихии нашего общества, разрушительно действующие на все русское, особенно в наши последние времена, и даже как бы уже провозглашающие: vae victis! И до смерти Ивана Сергеевича раздавались надменные голоса о смерти славянофильства, и даже на второй день после его смерти, в органе соединенных сил жидовских и русских либеральных – некролог об Иване Сергеевиче закончен крайне лживым  и крайне неприличным заверением о потере им будто бы значения в славянском мире, а в ближайшее время нет сомнения, часто будет вестись речь о том, что умер последний сильный славянофил, и с ним умерло само славянофильство. Если бы это мнение было верно, то нужно было бы думать, что теперь свободно без нравственных стеснений будет гулять всякое западничество по широким русским долам и по гористым извилинам западнои южнославянского мира, и все самобытно-русское и славянское будет беспрепятственно оскорбляемо и унижаемо, и по указаниям отдаленным – иноземным, и по ближайшим жидовско-польско-немецким. Но этого никак нельзя считать верным и этого никак нельзя думать.

Иван Сергеевич Аксаков – вернейший и чистейший выразитель славянофильских воззрений – не был лишь проповедником старых славяно-русских начал жизни, о которых так смело думают, что им уже не воскреснуть, т. е. будто бы они не живут в русско-славянском народе и будто уже мертва русско-славянская интеллигенция для их восприятия. Он был еще более вещим глашатаем того русско-славянского будущего, когда русские и славянские люди, настранствовавшись и помучившись на распутиях западно-европейской жизни, станут задумываться, приходить к своему народному самосознанию и собираться воедино для дружной самобытной работы, крайне нужной и для славянства, и для мировой цивилизации, самозабвенно приписываемой себе современной западной Европой. Нельзя думать о падении дела Ивана Сергеевича Аксакова и просто потому, что такая сила самобытной земли и высокого подвига жизни не умирает, а создает и выдвигает последователей и продолжателей.

Об этом, надеюсь, свидетельствуют и ваши, господа, восприимчивые к добру и истине сердца и умы. Об этом теперь, без сомнения, внушительно свидетельствует старая, но всегда богатая мощными силами Москва, собирающаяся теперь пока в молчаливом, но красноречивом своем величии погребать своего достойнейшего гражданина и общерусского твердого стоятеля за православие, за Русь, за славянство, и невольно заставляющая теперь все нерусское в ней чувствовать тягостное уединение.

Нет сомнений, что и во всей России и во всем славянском мире немного найдется таких оскудевших внутренней силой мест, где бы не дрогнули русские и славянские сердца при известии об этой неожиданной и тяжкой утрате и не вызывала глубоких дум о России, о славянском мире.

Вы, господа, конечно, имеете уже немало сведений об Иване Сергеевиче Аксакова как писателе, как общественном деятеле, еще больше их получите в эти дни, и достаточно имеете образования и развития, чтобы перед вами мог обрисовываться ясный образ этого дивного русского человека. Перед вами теперь, без сомнения, выступает со всей ясностью то служение России, которое предпочел и сам всегда совершал Иван Сергеевич и которое одинаково достойно и лучших славяно-русских сердец, и лучших славяно-русских умов.

В этом служении совмещались все лучшие начала русской славянской жизни без сепаратизмов и без насильственных поглощений, без разделений на касты и боль пагубной нивелировки, и все это подкреплялось не только умственной, но и нравственной силой, и, наконец, поднималось, что особенно нам дорого, на высоту начал вселенского православия. Отсюда и выходило, что то достоинство России, которое выдвигал Иван Сергеевич Аксаков, нелегко могло быть ниспровергнуто даже сильными противниками, и та вера в будущность России, которую он будил, нелегко падала даже при жестоких невзгодах.

Я глубоко убежден, что так будет и дальше и что пока так будет, т.е. пока на Руси будет сила и чистота русских убеждений, до тех пор имя Ивана Сергеевича Аксакова всегда будет живо помниться и много почитаться».

В дополнение к сказанному редакция «ЛЕВ» сообщала о том, что М. О. Коялович после завершения официальной части своего выступления «сказал несколько слов о своих близких отношениях с И. С. Аксаковым в течение более четверти века, о том обаянии, какое производила на него богатая, чистая душа Ивана Сергеевича, а также о последнем к нему письме Аксакова, письме, способном умирающего поднять на ноги и вызвать к энергичной деятельности» [143, с. 5, 9, 37–40, 44, 50, 107, 138, 142, 154, 164, 199, 213, 246].

Память о трудах и делах И.С.Аксакова получала и в дальнейшем свое отражение на страницах «ЛЕВ». В 4-ом номере издания за 1888 год были опубликованы фрагменты из «Отчета Гродненского православного Софийского братства», в которых имя Аксакова и общественное движение, к которому он принадлежал, получили высокую оценку и вылились в «одну из светлых сторон деятельности Гродненского православного Софийского братства» – организацию публичных чтений». Организатором их явился член Совета Братства Иван Петрович Татлин. В «Памятной книжке Гродненской губернии» за 1881 год (с. 271) имеется следующая запись: «Татлин Иван Петрович, статский советник, директор Гродненской мужской гимназии, кавалер орденов Св. Владимира 4-й степени, Св. Анны 2-й степени, Св.Станислава 2-й степени. Имеет знак отличия по устройству бывших государственных крестьян и медаль в память усмирения мятежа 1863–1864 годов. Кандидат Московского университета, на службе 21 год, в крае – с 1864 года, в должности – с 1875 года». Так вот, этот Татлин на общем заседании собрания братства в январе 1888 года предложил «на благоусмотрение собрания» следующее:

«В одном из последних заседаний совета братства имя И.С.Аксакова внесено в синодик Гродненского православного Братства для вечного поминовения. Выразив этим уважение к деятельности этого русского человека, мы этим самым признали, что деятельность Ивана Сергеевича не должна исчезнуть бесследно для русского общества, иначе сказать, приняли на себя обязанность продолжить существование его системы воззрений в сознании и, по возможности, укрепить ее в самой жизни. Деятельность И.С. находится в тесной связи с главною целью Братства, как она выражена в 1 параграфе устава:

«возвышение и укрепление духа православия и русской народности». В системе его воззрений истинно русский человек найдет разрешение многих вопросов, разрешением которых следовало бы заняться. Братству первому следует приступить к этому делу. Это общее дело окажет благие результаты и в том отношении, что, объединяя членов его, устанавливая между ними нравственное единство и возможное согласие во взглядах, придаст большую дружность в деятельности их по всем предприятиям Братства. На первых порах можно предложить такую программу этого дела: ежемесячно, а при более благоприятных обстоятельствах и чаще, назначаются собрания членов братства для обсуждения произведений русского ума, имеющих целью возвышение и укрепление духа православия и русской народности. Аксаков, Хомяков, Кириевский, Самарин, дневник писателя Достоевского и др. окажут пособие для этой разработки славяно-русской системы воззрений. Г. попечитель женской гимназии разрешил воспользоваться залой женской гимназии для собраний членов Братства с означенной целью».

Общее собрание, находя это предложение вполне солидарным с целями братства, с благодарностью его приняло и просило И. И. Татлина, как инициатора предполагаемого предприятия, принять на себя труд его организации. При этом почетный председатель Братства, преосвященнейший Анастасий, вполне одобряя выбор для вышеозначенной цели произведений славянофильской школы, как содержащей к себе и богословскую  точку зрения в духе православно-русского христианина, выразил желание, чтобы в ряду чтений не было обойдено сочинение покойного Ю. Ф. Самарина – «Об иезуитах». Знакомство с этим сочинением весьма важно и поучительно для русского общества этого края, который был так недавно главной в России ареной действий этого ордена.

Свое предложение Иван Петрович Татлин в последующем и осуществил, прочтя пять лекций «Об основах учения славянофилов». В первой лекции Иваном Петровичем было объяснено, что «общество есть среда, в которой совершается сознательная, умственная деятельность известного народа, которая создается всеми духовными силами народными, разрабатывающими народное самосознание. Вследствие этого каждому русскому человеку необходимо ознакомиться с учением славянофилов, способствовавших развитию славянского самосознания. Они сами изучали и приглашали общество изучать формы древнего быта и законы своей страны, особенно характера и мировоззрение предков; приглашали хранить веру и дорогие учреждения старины, соответствующие характеру русского народа. Славянофилы считали несбыточной мечтой возвращение к допетровской России; а введение в Россию западного просвещения, без критики его, признавали делом, недостойным общества, как среды, разрабатывающей народное самосознание. Из взаимодействия основ древнерусской жизни и начал западной образованности должно возникнуть просвещение высшее, чем западное». Во втором чтении было изложено об основах русской жизни – православии, самодержавии и общине. В третьем – «о рационализме в религии, который возник под влиянием древнеримской образованности, скрывался в латинстве, резко выступил в протестантстве и окончательно погиб, от собственного развития, в философии, которая таким образом очистила место для более полной и святой веры, переданной христианским учением». В четвертом чтении «было объяснено о православии, как о просветительном начале, объединяющем славян; о влиянии его  на  общественную  и  семейную  жизнь  русского  народа».  В  пятом  –  «о православии, как философии, т. е. о мысленном отношении православия к западной образованности. Для уничтожения вреда от образованности иноземной, противоречащей духу просвещения христианского, следует подвергнуть первую критику православного учения. Это должно быть общим делом всех людей верующих и мыслящих, знакомых с писаниями Св. Отцов и западной образованностью. Наша современная духовная литература окажет этому делу великую помощь».

Лекции И. П. Татлина привлекли большое число интеллигентных слушателей города Гродно, выражавших свое удовлетворение по поводу того, что лекции эти полны живого интереса в умственном и нравственном отношении. Живой интерес, возбужденный лекциями к учению славянофилов проявился в желании слушателей собираться каждое воскресение в 8 часов вечера в помещении братской школы для собеседований по поводу решения многих вопросов, возникших из близкого знакомства с учением славянофилов. Со своей стороны И. П. Татлин, как сообщалось в издании, обещал продолжать чтения об учении славянофилов. Причем он при дальнейшем изложении учения славянофилов намерен объяснить образование существующей формы правления из основ народного быта». Затем он изъяснит о древней общине и об общественном пользовании землей; прочтет о земских соборах; разъяснит вопросы: славянский, польский и еврейский» [65].

Таким образом, в своих публикациях «ЛЕВ» не только давали оценку жизни и общественной деятельности И. С. Аксакова, его ближайшему окружению, но и показывали значение славянофильства для формирования общественной мысли Беларуси. В ряде номеров воззрения, было выражено стремление этого печатного органа укреплять в сознании славянского духовенства края и всех прихожан идею об особой роли славянофильства в исторических судьбах белорусов. Итогом этого воздействия во многом стало учреждение в 1909 году в Вильно «Общества славянской взаимности» и его отделений во всех губерниях Северо-Западного края [58].

Сегодня, как и много лет назад, весьма злободневны слова из чешской газеты «Narodni Listy»: «Да, конечно, в Аксакове народ русский потерял одного из величайших деятелей, а все остальное славянство потеряло защитника и преданнейшего друга. Но потеряли ли мы его совсем и совершенно? Никоим образом. Люди такого духа и значения оставляют по себе для счастья народов светлый путь, ничем не заменяемый; это лучи светлых идей, которые освещают потомству путь и тогда, когда уже самая звезда потухла» [131].

 

предыдущее   -  в начало главы  -  далее


 предыдущее   -  в начало главы  -  далее

3.5.    О жизни и творчестве Я. Ф. Головацкого в освещении «Литовских Епархиальных ведомостей»

 Биография Якова Федоровича Головацкого (17.10.1814, с. Чепели, Австрийская империя – 13.05.1888, Вильно, Российская империя) достаточно хорошо известна в научных кругах России, Украины и Беларуси. Краткие сведения о его жизни и деятельности помещены во многих капитальных энциклопедиях, а также в «Википедии». Будучи отражением тех или иных мировоззренческих и научных подходов к оценке роли этой замечательной личности, указанные публикации не всегда адекватно  раскрывают  даже главные вехи биографии Я. Ф. Головацкого. «Большая Советская энциклопедия», называя его украинским поэтом и фольклористом, осуждает его за «переход в лагерь реакции» [12]. «Энциклопедия истории Беларуси», относя его труды к украинской науке и литературе, положительно отзывается о его работе на посту председателя Виленской археографической комиссии, за значительный вклад в изучение духовных связей украинского и белорусского народов [165]. Славяноведческий библиографический словарь справедливо отдает должное Я. Ф. Головацкому за его искреннее стремление «разрешить вопрос билингвизма, исходя лишь из принципов древнерусского национального единства», а также за признание к концу жизни «одной русской народности и одной русской литературы» [106]. Что касается «Векипедии», то она, наоборот, подчеркивает «высокий вклад Я. Ф. Головацкого в развитие украинского языка и образования», но вместе с тем отмечает «губительность его перехода в 50-е гг. XIX века на позиции русофильства и негативное отношение к использованию украинского языка в литературе» [163].

Столь разительные расхождения в суждениях о Я. Ф. Головацком о его профессиональной, этноконфессиональной и общекультурной принадлежности требуют более углубленного изучения его биографии. Большие возможности открывает  для  этого  печатный  орган  Литовско-Виленской  епархии,  журнал «Литовские епархиальные ведомости», который не только откликался на труды ученого-слависта, но и выразил свое искреннее соболезнование в связи с его кончиной. Уже в 19-ом номере журнала от 4 мая 1888 года его редакция поместила на страницах своего издания содержательный некролог, как дань уважения и скорби в связи с большой утратой, поразившей всю Русь: «1-го мая, после непродолжительной болезни воспаления легких, скончался на 74 году жизни знаменитый галицко-русский деятель и патриот Яков Федорович Головацкий… Родился он в Галиции, в с. Чепели Золочевского уезда от униатского священника Федора Ивановича и жены его Феклы Васильевны…» Разумеется, жанр некролога позволил редакции обозначить лишь главные вехи биографии Я. Ф. Головацкого, его заслуги перед наукой и развитием русского национального и общеславянского дела, однако в последующем краткая биография покойного дополнилась рядом деталей, значительно обогатившей ее. Из «слов» и «речей» при отпевании и похоронах известного деятеля становилось известно, что «род Головацких (по-польски Гловацких) происходил из города Николаева Стрыйского уезда. По семейному преданию Головацкие были дворянами из шляхты герба Прус. Прадед Якова был одним из сподвижников Богдана Хмельницкого. Дед его являлся бургомистром Николаева. У Ивана Головацкого было четыре сына: Василий, Иван, Федор (1782 г.) и Прокопий. Старший Василий в 1809 году переселился в Россию в Подолию, разбогател, купив богатое имение. Иван был священником. По стопам отца пошел и сын Дмитрий, который всю жизнь боролся за русское дело и права церкви (униатской). Отец Якова Федор был приходским священником в с. Чепели, а мать Фекла была дочерью соседнего священника Василия Якимовича. Всего у Федора Головацкого и Феклы было десять детей, трое из которых умерли в детстве. Федор Головацкий недолюбливал поляков, хорошо относился к России, но при этом оставался австрийским патриотом. Нянькой Якова была русская девочка, дочь казачки. В доме Головацких общение между старшими велось преимущественно на польском языке, но с детьми родители всегда говорили по-русски. В четыре года мать начала учить Якова чтению.

Как отмечалось в некрологе, на 6-м году (в 1820 году) отец отвез Якова в школу в Львов, где тогла уже учился его старший брат Николай; но болезнь заставила снова взять его в деревню, в которой он и забыл о Львове. Зато церковно-славянский букварь, с его замысловатыми титлами, чтение по-русски было им усвоено хорошо, но писать скорописью он не выучился, так как ни отец, ни местный дьячок не умели писать русскою скорописью. В 1823 г. он вновь поехал в Львов и поступил во второй класс. Здесь он так удивил директора школы Крамера своим пониманием грамматики, что тот сказал ему:

«Недаром ты называешься Головацкий, ты машь добре глове до грамматики». В свободное время, особенно по вечерам, Яков и его товарищи составляли певчие кружки и пели церковно-славянские и народные песни; последние он записывал в книжку, которая в последующем стала первым сборником его песен. Братья хорошо учились, были первыми учениками, получали награды книгами и это весьма радовало отца. Яков в то время увлекся греческою и римскою мифологией по Куфнеру и читал ее с наслаждением. В 1825 году подросток поступил во вторую Львовскую гимназию. Вместе с успехами в науках, у него развивалась ненасытная жажда к чтению книг; библиотеки университетская и Оссолинских, книги лиц и товарищей прочитывались им; днем и ночью читал он что попало, даже на школьных лекциях книга была с ним. Дед по матери весьма доволен был внуками и давал им перед отъездом с каникул во Львов по рублику. На эти деньги Яковом были куплены сочинения Котляревского, Державина, Основьяненко. В то же время дъячок Домбровский давал ему без начала и конца русский букварь, где была напечатана курсивом русская азбука, по которой он вскоре выучился писать по-русски. В старших классах гимназии он сошелся с товарищами по ней и студентами университета из разных мест Галичины и Угорской Руси и с упоением слушал их рассказы о житие-бытие народа, о преданиях старины, вещественных памятниках. С товарищами из поляков Я. О. жил дружно, подобно и с русским. Они жили мирно и под влиянием турецкой войны 1828 г. Учащаяся молодежь пыталась устраивать в классах штурм Варны, причем немцы и евреи представляли в этом игре турок и чаще всего были побиваемы.

В 1829 году, когда император Николай короновался в Варшаве – поляки от восторга громко стали заявлять, что кроме Познани будут отданы Польше Волынь, Подолия, Белая и Червонная Русь. Обидно стало русской молодежи слушать эти бредни; они отстаивали эти края, спорили с поляками и, наконец, порешили: «Не дадим вам ни одной пяди русской земли. Поки церкви – все наше».

После гимназии Яков Федорович окончил курс наук в Будапешском и Львовском университетах по философскому и богословскому факультетам. Здесь же ясно определились и сложились его убеждения и его взгляды на русское дело в Галичине.

По окончании университета Я. Ф. Головацкий был рукоположен в 1843 году викарным священником Пастынского прихода, с назначением законоучителем в местной школе. В 1847 году получил самостоятельный приход в Хмелеве, а в 1848 году был приглашен львовским университетом преподавателем на кафедру галицко-русского языка и литературы. Начиная с этого времени. Я. Ф. Головацкий являлся ревностным самостоятельным деятелем и членом разных комиссий в деле развития русского языка и правильной постановки преподавания его в учебных заведениях Галиции. Так, в 1849 году он состоял членом комиссии для устройства народных училищ, комиссии для перевода гражданских законов на русский язык, рассматривал различные русские книги и учебники, предназначенные для средних и низших учебных заведений. В 1850 году Головацкий был удостоен за свои  ученые труды диплома члена-корреспондента Чешского общества наук в Праге. В последующем, в 1866 году Головацкий удостоился звания почетного члена Московского общества истории и древностей российских, члена Императорского общества в Петербурге, золотой медали Императорского географического общества, большой серебряной медали этнографического общества в Москве, действительного члена Московского археологического общества, степени доктора Новороссийского университета, члена общества любителей российской словесности в Москве, члена российского общества естествознания, антропологии и этнографии, золотой Уваровской медали за разбор книги М. Де-Пуле: «Станислав-Август Понятовский в Гродно и Литве 1794–1797 гг.», Уваровской премии в 500 рублей за сочинение  «Народные песни галицко-русского народа» и Высочайшей благодарности за поднесение Государю Императору этой же книги. За свое сочинение: «Географический словарь западнославянских и югославянских земель и принадлежащих стран с картою» он был удостоен Высочайшей награды золотым перстнем с рубином и бриллиантами. Кроме того, Головацким была составлена славяно-русская хрестоматия для старших классов галицких гимназий и русско-немецкий словарь, а также им была выработана галицко-русская терминология для учебника по геометрии. Будучи профессором Львовского университета, Яков Федорович неоднократно избирался на должность декана филологического университета (в 1857–1858 годах) и ректора университета на 1869 учебный год.

С 1867 года Яков Головацкий перенес свою научную и общественную деятельность в Вильно. 22 декабря по Высочайшему повелению он был определен председателем Виленской комиссии для разбора и издания древних актов, в каковой должности оставался по день смерти; сверх того, с 1871 года состоял председателем Временной комиссии по устройству Виленской публичной библиотеки и музея, членом Распорядительного комитета Западного отдела Императорского русского географического общества в Вильно и членом Попечительского совета при учебном округе. За свои труды и заслуги он был произведен в чин действительного статского советника и награжден орденами: Станислава 1-й и  Св. Анны 1-й степени».

Смерть Я. Ф. Головацкого произвела глубокое впечатление  среди русского общества в Вильно. В связи с этим «ЛЕВ» (№ 19) сообщали: «Все русское народонаселение Вильно присутствовало при погребении дорогого праха. Генерал-губернатор И. С. Каханов, командующий войсками округа Н. С. Гонецкий, начальник губернии А. Н. Гревениц с супругою, помощник попечителя учебного округа А. Л. Кун, окружные инспектора, директора и учителя учебных заведений, начальники частей всех ведомств и масса публики, почтили своим присутствием погребение Якова Федоровича. Высокопреосвященный владыка, глубоко уважавший Якова Федоровича лично, с участием соборного и городского духовенства, служил панихиды на дому, погребальную литургию, отпевание и само погребение на православном кладбище этого русского деятеля. Вынос тела в Николаевский собор совершился во вторник вечером.

На отпевании у гроба почившего находилась братская хоругвь, которую держали попеременно в руках братчики Св.-Духовского братства: генералмайор П. М. Смыслов, И. Н. Ливчак и Ф. К. Смирнов. Эту же хоругвь несли перед гробом и до самой могилы на кладбище. По выносе тела из собора, печальная процессия, предшествуемая хоругвами и духовенством, останавливалась для кратких литий перед монастырями – Троицким, где воспитанники Литовской духовной семинарии вышли на встречу гроба почившего и спели литию и вечную память, и – Святого Духа, где тоже совершена была краткая лития. Потом Высокопреосвященный встретил тело на кладбище. После того, как была пропета «Вечная память», над открытой могилой, окруженной вплотную массою народа, произнес прекрасную теплую речь земляк покойного, бывший редактор «Львовского Слова», известный борец за русское дело В. М. Площанский. Он от имени Черной Руси поблагодарил здешний русских за горячее сочувствие, оказанное почившему во все время пребывания его в России. На гроб Якова Федоровича был возложен от галичан венок из живых лавровых цветов с надписью на широкой белой ленте: «Своему Ломоносову – от Черной Руси». Такой же венок возложили на гроб сослуживцы покойного по комиссии и музею. Был уже 4-й час дня, когда гроб был опущен в каменный склеп.

Помимо информации о похоронах Я. Ф. Головацкого, журнал знакомил читателей также с речами, произнесенными близкими покойному людьми. В ходе заупокойной литургии 4 мая 1888 года редактор «ЛЕВ», протоиерей Котович, в частности, о нем сказал: «С именем почившего неразрывно связывается и воскресает в памяти незабвенное время возрождения и укрепления русских начал народности, веры и науки в отдаленной окраине широкой земли русской – в Галицкой и Угорской Руси. Произнесите имя Якова Федоровича Головацкого и вы услышите, что Галицкая Русь неразрывно ставит его впереди того славного и неутомимого кружка ученых мужей и мужественных народных деятелей, которые обнаружили и обнаруживают завидную кипучую деятельность, жертвуя на алтарь отечества свои дарования, свои знания и материальные средства, которые, как путеводная звезда, указали галицко-волынскому народу путь к самобытному русскому развитию в области науки и общественной жизни. С тех пор русская жизнь бьет живительным ключом в заграничной русской земле, выдерживая с успехом борьбу с сильными враждебными течениями, спасая русскую народность, язык и греко-восточный обряд в области веры. Ее сила одинаково слышится и чувствуется как в палатах людей знатных и богатых, так и в хижинах поселян, будя в них чувства русского самосознания и вызывая их на деятельность.

Прежде всего, почивший был сыном родной земли. Происходя из древнего и почетного рода Головацких, родившись в священнической семье, проживший с юных лет жизнью народа; народные думы, песни, сказки и предания не были от него закрыты и наложили на его впечатлительную душу свою неизгладимую печать. В нем рано проявились охота и способность к изучению языков и их грамматических тонкостей, и эта охота под влиянием дальнейшего образования обратилась в сознательное стремление и направление, а затем принесла обильные плоды в его учебно-научную деятельности».

Говоря об особенностях формирования мировоззрения Головацкого, протоиерей Иоанн Котович отмечал: «Время его образования в высших школах было крайне не выгодно для русского человека; оно, по-видимому, и не могло обещать Я. Ф. Головацкому того, кем он стал. Это было время  обильного сеяния тех плодов, какие дали и вырастили чисто польские университеты: Краковский, Львовский и Виленский, а также Кременецкий лицей. Это было время, когда о русском языке в Галиции воспрещалось писать, когда, кроме букварей и молитвенников, здесь не печаталось по-славяно-русски решительно ничего, когда, кроме Львовской типографии, не было ни в одной типографии и буквы кирилловского шрифта, когда даже целые года не появлялось из печати ни одной книжонки или брошюрки на русском и славянском языках. Но клад из народной жизни, положенный в ранних летах в основу духовного развития почившего, сказался незыблемою скалою, стоя на которой он, верно, понимал и себя и окружающую среду. С увлечением он предался изучению народной жизни, так как это отразилось в верованиях, взглядах и чаяниях народных; он неоднократно пешком проходил страну из конца в конец, записывал песни, народные памятники, названия местности, исторические предания, сверял их с историей края, со словесными произведениями и историей соседних славянских народностей, и в добытых данных, в думах народных, находил разрешение томивших его задач. Любовь к русскому народу и его словесному творчеству возгоралась в нем сильнее и ярче; плодом такой его деятельности в последствии явилось  богатое  четырехтомное  собрание  дум  и  песен  народа  Галицкой  и Угорской Руси, снабженное исследованием о Галицкой Руси.

Окончив курс учения в двух университетах по философскому и богословскому факультетам, он первоначально посвятил себя пастырскому служению среди того народа, который он так любил, и направил свои силы на образование своих земляков. Однако из деревни его вызывают в университет и предлагают ему вновь открываемую кафедру русского языка и русской литературы при самых скудных средствах вознаграждения и при сильных нравственных затруднениях, причем правительством не разрешено было называть преподаваемый предмет «русским», а дано ему название «рутенского» языка. При таких обстоятельствах нужно было немало такта, чтобы удержаться с достоинством в продолжении 19 лет на университетской кафедре среди коллег поляков и немцев, на глазах правительственных сфер, и не отказываясь от своих взглядов, удостоиться такого доверия и уважения корпорации и профессоров, чтобы быть избранным дважды сряду в деканы филологического факультета, что в то время было большой редкостью и даже в ректоры университета. Пользуясь положением профессора русского языка он воскрешал в слушателях любовь ко всему русскому и славянскому, будил в них забытое прошлое, спасал их от увлечений и неправд, развиваемых польскою печатью, громил польскую неправду, зорко и во всеоружии знания стоял совместно с другими деятелями на страже народного русского движения, и всю жизнь с замечательною неутомимостью и высоким достоинством вел борьбу за возрождение Галицкой Руси. Такое неотразимое влияние почившего на русских Галицкой и Угорской Руси открыто здесь в Вильно, признал и засвидетельствовал известный народный деятель протоиерей Наумович; о том же неумолкаемо свидетельствует галицко-русская печать.

Ревностный патриот и ученый не ограничил своей деятельности рамками профессорской кафедры. Он усердно проповедовал и работал над освобождением русской учащейся молодежи от пользования учебными пособиями и руководствами на польском и иностранном языках, и над составлением учебников русских с русской терминологией. Несмотря на препятствия и от новизны дела и от враждебных влияний, его стремления увенчались в конце концов успехом. Вызванные к сознательной духовной жизни, наши братья русские галичане вступают на новый путь общественного положения и идут неудержимо к еще большему духовному сближению и единению с великой семьей русского народа. Этот замечательный факт из истории русского народа возбудил, особенно в последние годы, в политике подозрения и опасения, а в среде поляков вызвал ожесточенную борьбу; признано необходимым поставить руками иезуитов и воскресенцев преграды народному русскому движению, замедлить и ослабить течение и действие народной и церковной жизни, и вызвать в среде русских взаимную борьбу из-за русского языка и литературы, дабы разъединить их от великорусского народа, его языка и литературы. Изучив богатство и красоту великорусского слова, Яков Федорович обращался к галицко-русской печати с приглашением освободиться от ига польских и латино-немецких фраз и речей и заменить их равнозвучащими русскими словами совершенно понятыми для народа. Он замечательно был отзывчив на те вопросы и мнения, какие возникали в области славяно-русской филологии, истории, археологии, этнографии, географии и т.д., ясно определял сущность и цель их возникновения и из богатого запаса своих знаний давал освещение этих вопросов и этих мнений.

Владея славянскими наречиями, изведав славянские страны неоднократными своими путешествиями; входя в живое духовное общение с представителями славянства, ознакомившись с духом и направлением жизни славян, почивший унес с собою в могилу твердое убеждение в светлое будущее славянства, в его единение и свободу, несмотря на те тучи вражды и недоразумений, какие облегают по временам славянский мир. Верный  этой идее, он много потрудился для славянства и плодом этой долголетней и кропотливой работы явился несколько лет тому назад «Географический словарь западнославянских и югославянских земель», из которого русский славянин с первого взгляда узнает своих родных, и отчужденная на картах немецкими, мадьярскими и турецкими словами страна предстанет русскому уму не менее родной, чем любая страна в России среди сплошного русского народа.

Открыто используемый им русский патриотизм и любовь к православной церкви, особенно после славянского в Москве съезда, возбудили против него преследования австрийских властей, и почивший Яков Федорович, уступая силе, должен был оставить любимую страну и удалиться туда, куда еще с ранних лет, по его словам, стремились его заветные думы, как бы предчувствуя свою судьбу. По воле почившего монарха ему указана родная его духу деятельность в качестве председателя здешней Виленской комиссии для разбора и издания древних актов, и – временной комиссии по устройству здешнего богатого книгохранилища и при нем музея. Почивший много и с достоинством потрудился на этом поприще, видел успех своих трудов и добытыми данными восполнял пробелы в истории Галичины и нашего края.

Славяно-русский ученый мир глубоко уважал заслуги Якова Федоровича и считал за честь иметь его своим членом многих ученых учреждений и обществ – славянских и русских; принимал живое участие на съездах этих обществ; не чуждался он и общественной деятельности: братская хоругвь при его гробе свидетельствует о нем как о члене нашего православного Св.-Дух. Братства. Заслуги почившего Якова Федоровича для науки оценены и с  высоты монаршего престола, о чем свидетельствуют эти знаки отличия у его гроба…».

Свою речь протоиерей Иоанн Котович завершил словами: «Яков Федорович окончил свое многотрудное поприще! Великое поприще! Великое горе постигло осиротелую семью и его здешних друзей и почитателей; не меньшее же горе поразило его родную страну, и печальным отголоском пронесется по всей России. Смерть его так для нас неожиданна, что трудно с нею свыкнуться. Но судьбы Божии неисповедимы! Да будет же благословенно из рода в род имя труженика и русского патриота».

В прощальной речи коллеги и земляка Я. Ф. Головацкого – В. М. Площанского были такие слова: «Особенною скорбью о потере своего сына поражен родной нам Галич. Там искони идет ожесточенная борьба за существование русской народности. В этой неравной борьбе с противниками принимал деятельное участие наш Яков Федорович, и как даровитые генералы воюющей армии находят случай отличиться в сражениях, так он в борьбе за святые права своей Руси стал одним из самых видных вождей своего народа.

Будучи вынужденным покинуть свою родину и проживая в гостеприимном Вильно, он не перестал поддерживать Галицкую Русь в ее борьбе с противными стихиями: издали посылал он ей в помощь меткие стрелы, которые поражали противников весьма удачно и чувствительно. Оружие его – это неоспоримая историческая правда, с трудом добытая из пыли архивов; этим оружием он убивал неправду. Он тщательно выписывал из древних актов все имеющие связь с нашим краем, и сообщал все, что могло нам послужить в защиту и разоблачение неверных толков, а мы, получая иногда целые тетради его рукописей для помещения в наших изданиях, удивлялись трудолюбию старика, его бодрости и вечной свежести ума. Он знакомил также здешнюю Русь с судьбами и положением своей Галицкой страны и будил для нее сочувствие здешних патриотов и деятелей. На археологический съезд в Киеве 1874 года он прибыл с обширной рукописью, в которой он неоспоримыми данными доказывал, как с течением времени русский Галич постепенно отчуждался от своей веры и народности. По поводу этого труда противная нам печать, как и понятно, подняла тогда страшный шум. Как на родине, так и тут служил он нам прекрасным примером беззаветной любви к отечеству: он ободрял, он одушевлял нас до последних дней своей жизни, и ему то мы обязаны в значительной мере теми успехами, какие обнаруживает история нашей Руси за последнее время» [71].

Развивая мысль В. М. Площанского о неразрывной связи Головацкого с родиной, другой его земляк (в журнале его авторство обозначено – «Н., галичанин») подчеркивал: «Весть о неожиданной смерти Я. Ф. Головацкого немало поразила здешнюю Русь, она отозвалась печальным отголоском на всей Руси, – особенно же на несчастной его родине, которую он с ранней своей молодости будил к народной жизни, для которой он много трудился и пострадал, которую как верный и любящий сын поддерживал литературными своими трудами до последних дней жизни. Еще за несколько дней до своей кончины он выслал в редакцию литературного сборника «Матицы» во Львов весьма ценную рукопись о первых галицких епископах, составленную на основании открытых в Виленском центральном архиве документов» [72].

Памяти Я. Ф. Головацкого было посвящено и заседание Совета Виленского православного Свято-Духовского братства, на котором с подробным сообщением о последних годах жизни ученого в Вильно выступил редактор  «ЛЕВ»     (1888,  №  20),  протоиерей  Иоанн  Котович:  «Сведения, которыми я желаю поделиться с досточтимыми членами совета братства, будут касаться перехода бывшего нашего сочлена Я. Ф. Головацкого на службу в Россию, в западный край. Известно, что покойный до приезда в Вильно всю жизнь провел в Галицкой Руси; все свои силы и дарования он посвятил этой стране. Здесь он воздвиг себе самый прочный памятник тем, что 50 лет тому назад вместе с Шашкевичем и Вигилевичем воскресил русско-народную жизнь, пробудил ее от 500-летнего усыпления, в которое она погружена была вследствие утраты самостоятельности и возобладания над нею иноплеменной материальной и моральной силы. В этот период времени вообще мир славянский вследствие политических обстоятельств пришел в движение: самосознание начало озарять умы славян; воскресла память об историческом прошлом, явилась строгая оценка настоящего. В 1848 г. в Чешской Праге собрался Славянский съезд, на котором русских почти не было, для взаимного общения и знакомства. Но цель съезда была не достигнута; рознь в наречиях и стремлениях славян, особенно поляков, сказалась очень резко; у них не было одного славянского языка, на котором бы представители славянства могли обменяться своими заветными мыслями, а потому здесь должны были прибегнуть к помощи языка немецкого. Но неудача послужила на пользу; взор славян более чем когда-либо обратился к России. И в этом направлении более всего поработали ученые в Галицкой Руси, в том числе и Я. Ф. Головацкий. С профессорской кафедры он проповедовал о необходимости единого общеславянского литературного языка и признавал для себя более целесообразным и полезным богатейший славянский язык русский. Такая проповедь враждебно была встречена поляками; в противодействие сему они выдвинули так называемое литературное «украинофильство», которое, благодаря богатой материальной помощи, приобрело поклонников. Я. Ф. Головацкий знал, откуда идет этот литературный сепаратизм и с полною откровенностью и силою своего слова и знания обличал это уродливое на русской почве явление. Враждебная партия воздвигала против него гонения; ей необходимо было удалить Я. Ф. Головацкого от профессорской кафедры, лишив его этим самого могущественного средства свободно и гласно защищать и проводить свои начала. Предлогом к устранению Якова Федоровича, от университетской кафедры было участие его вместе с другими австрийскими славянами, кроме поляков, в этнографической выставке в Москве в 1867 г. Пробыв месяц в России славянские гости, в том числе и Яков Федорович почувствовали всю силу и богатство русского народного гения, его могучего литературного и вещественного творчества. В Москве после университетского акта Я. Ф. Головацкий в трогательной речи изложил, что он не знает, как выразить счастье, которое доставляется ему настоящею возможностью сказать в средоточии русской земли слово родным русским братьям на родном русском языке. Все славянские гости старались, как могли, объясняться по-русски, считая преступным говорить «в Святой Москве» на ином языке. Для будущего это явление знаменательно. Несмотря на то, что речи и поведение славянских гостей были совершенно чужды политической окраски, поляки по отношению к Е. Ф. Головацкому подняли большую тревогу; они стали кричать, что подозрения их касательно Я. Ф. Головацкого в «москвофильстве» имеют свое основание и вполне оправдываются, и не успел еще Я. Ф. возвратиться на родину, как учать его была решена. Наместник Галиции, поляк граф Голуховский, под предлогом произведенных в доме Я.Ф. Головацкого обысков, устранил его от кафедры профессора в Львовском университете, без суда и следствия. Положение Я. Ф. Головацкого как ученого, гражданина и семьянина стало затруднительным. Несмотря на то, что против Головацкого были возбуждены судебные иски, он надеялся оправдать от взводимых на него обвинений, он чувствовал, что враги не оставят его в покое и будут вредить ему.

Однако оказалось, что сближение и знакомство Я. Ф. Головацкого с Россией и русскими людьми – государственными и общественными деятелями – послужили ему во благо. Я. Ф. Головацкий получил приглашение переселиться на службу в Россию. Мысль о назначении Я. Ф. Головацкого председателем Виленской комиссии для разбора и издания древних актов принадлежит Д.А. Толстому и вызвана была положением Я. Ф. Головацкого после приезда его на славянский съезд в Москву. «Известный славянский ученый, – писал министр народного просвещения, граф Дмитрий Андреевич Толстой к попечителю учебного округа Ивану Петровичу Корнилову 22 июля 1867 года – профессор Львовского университета Я. Ф. Головацкий, находившийся в числе славян, посетивших в нынешнем году этнографическую выставку в Москве, удален, по распоряжению Австрийского правительства, от должности, и лишился тем самым всех средств к существованию. Это удаление Головацкого от должности главным образом должно быть приписано известной его приверженности к России. Уже по одному этому, независимо от ученых заслуг почтенного деятеля, желательно было бы подать Головацкому руку помощи. Министр просил попечителя округа уведомить его: не окажется ли возможным предоставить Я. Ф. Головацкому место председателя Виленской комиссии для разбора и издания древних актов на открывшееся  свободное место после переезда былого председателя Безносова в Москву.

Иван Петрович Корнилов в ответном письме от 27 июня признал чрезвычайно важным приобретением для Северно-Западного края это назначение Головацкого. Причем он указал, что «возникающее здесь ученое и литературное движение нуждается в опытных, верных и преданных России руководителях. Нет сомнения, что г. Головацкий, известный своими учеными трудами, будет иметь самое благотворное влияние на предпринятые в последнее время в Вильно, Несвиже, Витебске и др. местах Северо-Западного края исторические и археологические изыскания и, конечно,  для русского дела и для успеха науки, необходимо воспользоваться счастливою возможностью привлечь в Виленский учебный округ достойнейшего славянского ученого и доверить ему заведывание учебными работами в Виленской комиссии».

Содержание председателя Виленской комиссии было в то время 2000 руб. без  квартиры,  и  само  назначение  на  эту  должность  зависело  от  генерал-губернатора. В виду сего, попечитель просил министра сделать прошение генерал-губернатору, а ввиду потери Головацким кафедры в Львовском университете и его многосемейности выдать ему пособие и двойные прогоны т. е. командировочные расходы. После всего этого министр народного просвещения 15 июля 1867 г. написал к Якову Федоровичу Головацкому письмо следующего содержания: «Узнав частным образом, что вы, может быть, согласились посвятить дальнейшую вашу ученую деятельность России, я пришел к убеждению, что весьма желательно бы было назначить вас председателем Виленской комиссии для разбора древних актов, учрежденной нашим правительством при управлении учебного округа. Комиссия эта имеет целью отыскивать в разных правительственных, церковных, монастырских и частных архивах и издавать потом в свет древние акты, важные в историческом отношении и могущие служить для разъяснений отношений России к Царству Польскому и к прежней Литве. Председатель получает 200 рублей, имеет обязанность сам участвовать в занятиях комиссии и руководить работой членов. Сообщая о таком моем предположении, я считаю долгом заявить, что мне было бы весьма приятно, если бы вы сочли для себя возможным и выгодным принять эту должность, на которой вы, без сомнения, своею пресвященною деятельностью могли бы принести много пользы делу науки».

Однако имя Якова Федоровича было настолько известно ученому русскому миру, а сочувствие последнего к нему было так велико, что во время этой переписки попечитель Варшавского учебного округа пригласил его занять кафедру в главной Варшавской школе с содержанием в 3000 рублей в год. В виду этого необходимо было или увеличить содержание председателя Виленской комиссии до этой нормы, или же должность председателя соединить с другой должностью, содержание которой усиливало бы содержание председателя до 3000 рублей. Но так как последнее исходило от генерал-губернатора, то попечитель Виленского учебного округа Иван Петрович Корнилов, обращаясь к генерал-губернатору графу Баранову 6 сентября, добавил: «что с настоящего года усилилась серьезная учено-литературная деятельность, направленная на собирание, изучение и издание памятников местной славяно-русской старины, а также на труды по местной филологии. К сожалению, эти работы производятся людьми, хотя усердными и преданными делу, но молодыми и неопытными. Это впервые возникающая здесь умственная деятельность, нуждается для зрелости и основательности своей в надежном и авторитетном руководителе, способность удерживать от ошибки и увлечений и давать умственным работам истинно полезное направление. Я. Ф. Головацкий известен в ученом мире как отличный специалист по русским древностям и филологии, а потому приглашение в Вильно человека, которым  может гордиться всякий университет и который по благонамеренности, благодушному характеру своему и преданности русскому делу пользуется общим уважением в нашем отечестве, будет истинным добром для Северо-Западного края и будет сочувственно принят всеми русскими, которым известно, что Головацкий безвинно пострадал за его любовь к России, и который поэтому заслуживает особенного внимания». Письмо И. П. Корнилова заканчивалось его ходатайством перед графом Барановым о даровании возможности пригласить Головацкого в Вильно для службы русскому двору в области нравственной и умственной деятельности: «Учебный округ нуждается в ученых силах для того, чтобы с достоинством и успехом вести борьбу с враждебными нашему государству началами».

Спустя месяц после этой переписки, обещавшей благоприятный исход дела, попечителем округа была получена от 4 октября телеграмма от профессора Новороссийского университета В. Н. Григоровича следующего содержания: «Новороссийский университет, возведя Я. Ф. Головацкого в доктора, избрал его и ординарным профессором русской  словесности. Известите об этом его». Не нужно говорить, что эта телеграмма вызвала беспокойство и сожаление о том, что Виленский учебный округ может лишиться ученого деятеля, в котором он нуждается. «Придется, – писал попечитель, – как и доселе продолжать ученые работы и предпринимать новые, первостепенной важности исследования домашними средствами, без надежных и опытных руководителей». – «Мы нуждаемся, – писал И. П. Корнилов к Я. Ф. Головацкому, – в опытных деятелях для разнообразных исторических, этнографических и политико-экономических работ. К польской литературе тенденциозной и односторонней мы должны относиться недоверчиво; притом она служила преимущественно и даже почти исключительно заветной политической идее своей, и ни на что другое не обращала спокойного, глубокого и сосредоточенного внимания; она богата только политическими и мистическими бреднями Духинских, Мицкевичей, Товянских, Мирославских и других, но в ней нет ответов на живые, современные, политико-экономические вопросы. С кем мы будем работать, когда вы от нас уйдете, добрый Яков Федорович; почтенные и взыскательные соотечественники справедливо иногда нами не довольны: они требуют от нас мудрости, безошибочности, знания края, а между тем мало помогают нам дело. Впрочем и то хорошо, что они бранят нас; их голоса доказывают, что общество русское внимательно следит за ходом Северо-Западного края. Как ни досадно, что они иногда напрасно нас журят, тем не менее сердитые их перья ободряют нас. Было бы несравненно хуже для дела, если бы вся Россия безучастно молчала и предоставляла бы нам работать как угодно. Между тем дело о назначении Якова Федоровича в Вильно двигалось; это движение вызывалось и необходимостью. Крайняя медленность археографических изданий Виленской комиссии была очевидна; эта медленность зависела от того, что в личном составе этой комиссии все члены занимали другие должности, обременены были другими обязанностями, и не было ни одного члена, который бы исключительно мог посвятить себя археографическим работам.

Таким образом, вопрос об определении Якова Федоровича в Вильно был исчерпан. В начале 1868 г. он был уже в Вильно и когда тогдашние дела его устроились и австрийское правительство дало согласие уволить его в Россию, 31 июля 1868 г. он принес со своим семейством присягу на русское подданство в Виленской Николаевской церкви, а 7 сентября того же года был присоединен с семейством из унии к православной церкви в Виленском кафедральном соборе, протоиереем Иоанном Борзаковским, в личном присутствии в качестве свидетеля, помощника главного начальника Северо-Западного края князя Петра Романовича Багратиона. Незадолго перед этим Яков Федорович сложил с себя духовный сан. В том же 1868 году 11 октября, Яков Федорович, по представлению генерал-губернатора, как значится в официальной переписке, награжден был чином статского советника и зачтены были ему в действительную службу для получения пенсии годы его профессиональной деятельности в Львове с 1848 по 1868 год, с предоставлением ему всех льгот, присвоенных университетом. Уже в Вильно в 1869 г. он имел утешение получить нравственное и материальное (хотя в малой степени) удовлетворение за испытанную несправедливость от наместника Галиции графа Голуховского. Австрийское министерство правосудия рассмотрело и исследовало жалобу Якова Федоровича на незаконные действия наместничества, и взвесив его прежние заслуги, признало его оправданным от обвинений в действиях против правительства и распорядилось выдать ему по должности профессора в Львовском университете задержанное жалование с 1 апреля 1897 года по конец марта 1868 года, т. е. по день выезда его в России, – 447 флоринов.

После того началась мирная, кропотливая и ученая деятельность Я. Ф. Головацкого в Вильно, результатом которой явилось 15 томов печатных древних актов, изданных комиссией под его председательством. Но трудясь здесь, он не прерывал духовной связи с Галицкой Русью. Он писал статьи и литературные заметки о Галиции в различных русских газетах и журналах, не забывая и галицко-русскую печать, куда он посылал свои ценные статьи. Перечислить все его произведения в настоящее время невозможно; он писал и печатал весьма много в разных периодических изданиях не только русских и галицко-русских, но также в чешских и немецких. Он издал в Галиции одну из лучших грамматик галицко-русского наречия; издал 4-томное собрание песен, пословиц галицко-русского народа, украшенное типичными рисунками тогдашних жителей; составил географический словарь населения славянского племени и много брошюр и статей по истории археологии, этнографии, языковедению, богословию и географии.

Яков Федорович много уже лет состоял членом нашего братства. А в последние годы был в составе совета братства, принимал участие в его заседаниях и в обсуждении предпринимаемых мер к расширению деятельности православных и русских начал в крае. Свое имя он навсегда связал с существованием братства тем, что внес в пользу его денежный вклад, проценты с которого навсегда должны быть членским взносом его имени.  Этим действием он выразил сколько свою уверенность в будущность и процветание нашего братства, столько же свою последовательность традициям галицкорусским, где общественные, русско-церковные и образовательные учреждения, главным образом зиждутся не на случайных взносах, а на капитализованных вкладах их членов. Да будет же вечная память приснопамятному труженику-патриоту и братчику Виленского Свято-Духовского Братства и члену нашего Братского Совета Якову Федоровичу Головацкому» [8].

Выступление на Совете Виленского Свято-Духовского православного братства Иоанна Котовича вызвало искреннюю потребность поделиться своими воспоминаниями о покойном и тогдашнего попечителя Виленского учебного округа Ивана Петровича Корнилова, принимавшего в свое время живое участие в судьбе Головацкого. Его дополнения к сообщению Иоанна Котовича были опубликованы в №м 33 журнала за 1988 год: «В № 21 ―ЛЕВ 1888 года помещено сообщение о члене совета Виленского Свято-Духовского братства Я. Ф. Головацком, сказанное на заседании совета 16 мая, протоиреем Иоанном Котовичем. В этом весьма любопытном сообщении не упомянуто том, что дело об определении на службу в Вильно почтенного Я. Ф. Головацкого едва не расстроилось вследствие вмешательства бывшего генерал-губернатора А. Л. Потапова. Считаю не лишним восполнить этот пробел имеющимся в моем домашнем    архиве    документом,    а    также    личными    воспоминаниями:

«Предместник А. Л. Потапова, граф Эдуард Трофимович Баранов очень желал привлечь Головацкого в Вильно. 14 июля и 16 декабря 1876 года он писал бывшему министру народного просвещения, графу Д. А. Толстому, что вполне разделял его мнение о пользе, какую принесет Головацкий, служа в Вильно; что считается справедливым и необходимым назначить этому известному ученому из контрибуционных сборов 1000 р. в год дополнительного содержания к окладу председателя Виленской археографической комиссии и выдать ему из того же источника 1200 р. в пособие по переезде в Вильно. «Мне было бы очень желательно, – писал граф Баранов, – помочь Головацкому». 22 декабря 1867 года состоялось Высочайшее повеление об определении «иностранного подданного профессора Головацкого председателем Виленской комиссии для разбора древних актов, с предоставлением ему всех служебных прав и преимуществ».

Дело, по-видимому, было кончено; но тут-то и начались волнения для Якова Федоровича. Едва, в начале 1868 г., успел он переселиться со своим многочисленным семейством в Вильно, как в этот город в марте месяце, прибыл вновь назначенный на место графа Баранова генерал-губернатор А. Л. Потапов. В первый же день приезда в Вильно, после обычного приема служащих, новый генерал-губернатор пригласил меня в свой кабинет и, вслед за дружескими объятиями, сообщил, между прочим, и об увольнении меня от должности попечителя Виленского учебного округа. Дня через два он снова принял меня в своем кабинете и заговорил о Я. Ф. Головацком: «Странные вещи делаются у нас в округе. Председателем археографической комиссии назначен австрийский эмигрант и униатский каноник Головацкий. В здешнем крае давно нет унии, а вы ее снова заводите. Можно ли приглашать на службу человека, выгнанного австрийским правительством. Не значит ли это возбуждать неудовольствие Австрии».

Я возразил и отметил, что Головацкий не выгнан с австрийской службы и он  совсем  не  эмигрант;  напротив,  он  приглашен  в  Вильно  графами  Д.  А.Толстым и Э. Т. Барановым и назначен на должность по Высочайшему повелению. «Во всяком случае, – настаивал Потапов, – Головацкому здесь не место; положение его как униата невозможно, и я переговорю об этом с митрополитом Иосифом и даже буду ходатайствовать перед Государем Императором об удалении Головацкого из северо-западного края».

Почтенный Яков Федорович, спокойно слушав мой рассказ, заметил, что генерал-губернатор напрасно считает его эмигрантом; что он не бежал из Австрии и не выгнан с австрийской службы, а уволен по неблаговолению к нему, как русскому, галицкого наместника поляка Голуховского; что вопреки этому польскому патриоту, австрийское правительство дало свое согласие на переезд его с семейством в Россию; что же касается унии, то он всегда смотрел на нее, как на неестественное и незаконное подчинение православия и давно уже решил со своим семейством принять православие.

От Я. Ф. Головацкого я поехал в Свято-Духов монастырь, к преосвященному Александру и застал гостившего тогда у него известного сподвижника митрополита Иосифа, архиепископа Антония (Зубко). После обычных приветствий, архиепископ сказал мне: «Знаете ли кто от нас только что вышел. Вы едва не встретились с новым генерал-губернатором. У митрополита его не приняли, и он заехал к нам».

На замечание А. Л. Потапова, что положение Головацкого в СевероЗападном крае, где нет ни одной униатской церкви и ни одного униатского священника, невозможное, – преосвященный Антоний заметил, «что униаты такие же православные, как и мы, но только подчиняются Папе и что Головацкий может без угрызений совести ходить в нашу церковь и исполнять ее обряды при помощи наших священников. «Но Головацкий эмигрант», – возразил Потапов, приятно ли было нам, если бы австрийское правительство, по нашему примеру, вызвало Герцена и дало ему назначение на государственной службе».

«Вам грешно, – заметил преосвященный Антоний, – приравнивать почтенного Головацкого к Герцену. Головацкий Австрии не изменял; он явился к нам не беглецом, а переселился с согласия своего правительства».

Спустя несколько дней я навсегда простился с дорогими мне сослуживцами по Виленскому учебному округу, расстался с деятельностью, которой был сердечно и глубоко предан и выехал из Вильно.

Но и после меня А. Л. Потапов продолжает настойчиво добиваться высылки Головацкого из северо-западного края. Прибыв в Петербург, он вошел 10 апреля 1868 г. со всеподданнейшим докладом, в котором высказал следующее:

«Виленская археографическая комиссия есть правительственное учреждение, важность которого в ученом и политическом отношении неопровержима; разработка драгоценных исторических материалов тем более необходима, что при постоянном стремлении польской партии к насильственному подавлению искони русского в Северо-Западном крае начала и к присвоению себе незаконных прав, древние акты будут служить наглядным свидетельством прошедшего и вызовут из векового унижения и забвения русскую бытовую сторону с ее историческим прошлым. К подобному учреждению правительство должно питать неограниченную доверенность, а потому председателем комиссии не может быть австрийский подданный, униат, носящий даже ксендзовскую одежду, тем более, что членами в ней состоят: действительный статский советник И. А. Никотин и православный протоиерей А. Пщолко; притом, пребывание его не только в Вильно, месте жительства Иосифа, но и в целом крае неуместно, так как по благотворному руководству преосвященного совершилось великое событие нашей истории, сгладившее имя униата со всей Северо-Западной окраины нашего дорогого отечества. Не посягая на ученую известность Головацкого, я считаю вместе с тем невозможным жертвовать религиозно-политическою  стороною  настоящего дела и полагал бы необходимым предоставить ему другое назначение вне пределов Северо-Западного края». Этим аргументам, – которые привожу слово в слово, он придавал особенно важное значение и признавал «священным долгом верноподданного повернуть их на Высочайшее благовоззрение».

Препровождая 16 апреля свой доклад в подлинник к графу Д. А. Толстому, А. Л. Потапов уведомлял, что Государь император повелевал войти с ним по этому делу в соглашение.

Желание его удалить Головацкого из Вильно так было сильно, что в письме своем от 24 апреля к статс-секретарю И. Д. Делянову он предлагал выдать Якову Федоровичу на переезд к новому  месту назначения 2000 рублей «из собственных своих денег».

Вслед за тем, вскоре прибыл в Вильно вновь назначенный попечитель Виленского учебного округа П. Н. Батюшков. Тогда внезапно изменились воззрения А. Л. Потапова на пребывание Головацкого в Северо-Западном крае. Из гонителя почтенного ученого генерал-губернатор превратился в его горячего покровителя и даже перестал заботиться о его униатстве.

5 августа А. Л. Потапов писал графу Д. А. Толстому, что 3 мая (т. е. через двадцать четыре дня после его всеподданнейшего доклада и через девять дней после его письма к И. Д. Делянову) он «имел счастье лично докладывать Государю Императору ходатайство председателя Виленской археографической комиссии Головацкого о принятии его с женою и шестью малолетними детьми в подданство России. Его Величество Высочайшее соизволил на удовлетворение этого ходатайства, повелел предварительно снестись с австрийским правительством. С тем вместе Государь Император изволил разрешить: но после исполнения Головацким верноподданнической присяги, войти с представлением о награждении его чином статского советника и о зачете службы его в должности профессора Львовского университета в срок выслуги лет на пенсию».

В том же письме генерал-губернатор сообщал, что управляющий министерством иностранных дел 18 июля его уведомил, что австрийское правительство    не    встречает    препятствия    к    удовлетворению    желания Головацкого,  а  также,  что  31  июля  Головацкий  присягнул  на  подданство России.

В заключение, А. Л. Потапов просил графа Д. А. Толстого войти с всеподданнейшим ходатайством о производстве Якова Головацкого в чин статского советника и о зачете ему учебной службы и прав на пенсию с 13 декабря 1848 года.

В ответе своем министр народного просвещения уведомил, что он затрудняется, теперь же испрашивает греко-униатскому канонику Головацкому чин статского советника, и что ему необходимо предварительно сложить с себя духовный сан.

7 сентября Я. Ф. Головацкий с своим семейством присоединился к православию и оставил духовное звание, а 11 октября, по всеподданнейшему докладу графа Д. А. Толстого, он был произведен в статские советники, ему было предоставлено право на службу и на пенсию с 13 декабря 1848 года. Вот краткий перечень мытарств, через которые прошел почтенный Яков Федорович, прежде чем утвердиться на службе в Вильно».

Проявление огромного уважения к Я. Ф. Головацкому стала публикация в журнале списка его научных публикаций с комментариями, составленного его другом и почитателем, редактором «ЛЕВ», протоиереем Иоанном Котовичем: Перечисляем, впрочем, не в хронологическом порядке, насколько нам известны труды Я. Ф. Головацкого.

  1. Народные песни Галицкой и Угорской Руси. 4 т. Москва. 1878 г. С историко-этнографическим очерком страны и множеством рисунков из быта тамошних жителей. Издание очень ценное.
  2. Географический Словарь западно и юго-славянских земель и прилегающих стран, с географической картой 1884 г. Вильно. Труд весьма кропотливый.
  3. Библиографические находки во Львове. СПб. 1873 г.
  4. О народной одежде и убранстве Русинов или Русских в Галичине и северовосточной Венгрии. СПб. 1877 г. с 5 картинками.
  5. Попытки и старания римской курии ввести грегорианский календарь у славянских православных и униатов. СПб. 1878 г.
  6. Карпатская Русь. 1875 г. СПб.
  7. Дополнения и заметки к статьям г. Пыпина, напечатанным в Вестнике Европы за 1885 и 1886 годы. Вильно. 1888 г.
  8. Черты домашнего быта русских дворян на Подляшье, т.е. в нынешней Селецкой и Гродненской губерниях по актам XVI в Вильно. 1888 г.
  9. Хрестоматия церковно-словенская и древне-русская для употребления в высших школах Галицких гимназий. 1854 г.
    10.Русско-немецкий и немецко-русский ручной словарь. 1861 г.
    11.Монастыри юго-западной России вообще и Креховский монастырь. 1885 г. СПб.
    12.Хронологическая роспись (1463–1863) вписанных братий прежде всего братства Львовского Успения Пр. Богородицы, ныне же института Ставропигийского. Львов 1863 г. Временник 1 к.
    13.Корреспонденция межи папою Климентом VIII и  кн. Константином Острожским. Львов 1865 г. Временник 2 к.
    14.Львовское братство и кн. Острожский. Львов 1867 г. Временник 5 к.
    15.Грамматика русского языка 1849 г. Львов.
    16.Три вступительные лекции о русской словесности. Львов. 1849 г.
    17.Росправа о языке южно-русском. Львов. 1849 г.
    18.Исторический очерк основания галицко-русской Матицы. 1850 г. Львов.
    19.Пережитое и переданное. Львов. 1885–1886 г. (Литературный сборник).
    20.Путешествие по Галицкой и Угорьской Руси. Прага, 1842 г. на чешском языке.
    21.Венок Русинам на обжинки. 2 т. Вильно 1846 г.
    22.О первом литературно-умственном движении Русинов в Галиции со времени австрийского владычества 1865. Львов. (Науковый сборник).
    23.Памятники дипломатического и судебно-делового языка русского в древнем Галицко-Володимерском княжестве со второй половины XIV в. Львов 1865 г. (Науковый сборник).
    24.Несколько слов о библии Скорины и о рукописной русской Библии.
    25.Науковое путешествие по России И. Колоржа. Львов. 1866 г.
    26.Ueber due Zustánde der Russien in Gabizen. Прага. 1847 г. (Поляки и немцы употребляли все усилия, чтобы уничтожить эту брошюру).
    27.Русалка Днестрова. Львов. 1840 г.
    28.Галичанин.  Литературный  сборник,  изд.  Я.  Ф.  Головацким  и  Дедицким 1862–1863 г.
    29.И много других ученых статей и заметок в разных изданиях, а равно переводы с немецкого языка на русский гражданских и др. законов Австрийской империи» [72].

Таким образом, публикации «ЛЕВ» на кончину  ученого-слависта, литератора и общественного деятеля Я. Ф. Головацкого значительно расширяют наши представления об этом замечательном человеке, дают более полную картину его жизни и деятельности, включая и Виленский период. Список трудов Я. Ф. Головацкого с комментариями, составленный редактором журнала протоиереем Иоанном Котовичем, является, на наш взгляд, одним из наиболее полных и доступных для широкого круга читателей.

 

предыдущее   -  в начало главы  -  далее


предыдущее   -  в начало главы  -  далее

3.6.Коронационные  награждения  духовенства  белорусских  епархий  1896 года

 За два часа до кончины император Александр III потребовал к себе наследника и приказал ему тут же на террасе Ливадийского дворца подписать Манифест к населению Российской империи о восшествии на престол. Тот сказал: «Точно так, папенька!», – и скрепил своей подписью вступительный документ. Этот акт совершился 20 октября 1894 года. С непривычки молодой император Николай II в своей высокой должности несколько робел и путался, но потом освоился и стал увереннее заниматься государственными делами. Этому, несомненно, способствовало ближайшее окружение государя, постепенно напоминавшее ему о том, что власть его не только не ограничена, она имеет еще и предназначение свыше: «От Господа Бога вручена нам власть царская над народом нашим, – говорилось и в Манифесте, – перед престолом Его Мы и дадим ответ за судьбы державы Российской». Этот постулат документа – идеальный по простоте и удобству – Николай II сразу же вполне понял и оценил [59, с. 76–77]. Во многом благодаря этому, его вхождение в должность происходило поступательно и уверенно.

За Манифестом о воцарении следовало быть коронации. Совершалась она в первопрестольной Москве. Для государя, к тому же такого верующего, как Николай, коронация – день венчания с Россией – имела самое глубокое значение. Набожность для него – это еще и атрибут царской власти, коронование по старой традиции, пришедшей из Византии, снимало с царя все грехи. Более того, именно в Москве коронованием скреплялся союз Государя, его Государства и Церкви. Николай II понимал: Царь, Церковь, Государство – неразрывные понятия, и ни у кого из русских людей не могло ранее и мысли возникнуть рассматривать их отдельно. Царь – воля, Церковь – дух, Государство – тело, и все это вместе православное государство. Неразрывность этих понятий придавала устойчивость и стабильность могучему организму России, но вместе с тем повреждение одного из этих составляющих вело к глубокому кризису всей целостности, это хорошо понимали и враги России. Не раз во время своего царствования Николай II высказывал пожелание провести Страстную неделю в Москве. В Москве он праздновал годовщину победы над татарами и столетие победы над Наполеоном. Энтузиазм Москвы, с каким она готовилась к коронации и – позже, в 1913 году – отмечала трехсотлетие Дома Романовых, еще более утвердило Николая в его чувствах. Предпочтение, отдаваемое Москве, имело также и политическое значение: Москва воплощала старые традиции, традиции Святой Руси, тогда как Россия – империю. Кроме того, коронация в Москве увековечивала главенство «третьего Рима» над Петербургом. Николай чувствовал себя в северной столице не слишком уютно, ему больше нравились пригороды – военные лагеря в Красном Селе или Царское Село, где он жил в дальнейшем с семьей [122, с. 39–40].

Программа коронационных торжеств, назначенных на май 1896 года, была разработана обстоятельно. Составили ее министр двора И. И. Воронцов-Дашков, его товарищ (заместитель) В. Б. Фредерикс и обер-церемонимейстер К. И. фон дер Пален. Комиссия, в состав которой входили названные лица, была подчинена дяде молодого императора, московскому генерал-губернатору великому князю Сергею Александровичу. Плодом усилий этой комиссии  и были три основных документа, определившие порядок церемоний на протяжении трех недель: «Церемония коронации», «Положение об отпуске довольствия воинским чинам при командировании в Москву по случаю коронования   ИИВ»,   «Расписание   с   6   по   26   мая   1896   года»,   изданное Коронационной канцелярией [127]. Последней по согласованию со Святейшим Синодом были предусмотрены и мероприятия, касавшиеся участия Православной Церкви  в предстоящих торжествах. В «Церковных ведомостях» – печатном органе Святейшего Синода – еще накануне коронации стали появляться редакционные статьи под рубрикой «Для чего восходят Благочестивейшие Государи на престол?». Тогда же здесь стали публиковаться «Высочайшие повеления» о порядке празднования дня коронования Их Императорских Величеств, Высочайше утвержденные 25 и 30 апреля 1896 года. В «Церковных Ведомостях» за № 18 от 4 мая того же года сообщалось «о закрытии заседаний Святейшего Синода в С.-Петербурге от 30 апреля 1896 года по случаю отбытия членов оного в Москву на торжество Священного Коронования ИИВ и об учреждении в С.-Петербурге временной Синодальной конторы».

Следует заметить, что как в столицах, так и в прочих городах страны предусматривалось проведение накануне коронования с 13 мая с 6 часов вечера) всенощного бдения во всех кафедральных соборах, а в день коронования, 14 мая. во всех кафедральных соборах и прочих городских и сельских церквах – Божественные литургии. Сразу же после произведения торжественного акта коронования во всех церквах империи должны были пройти благодарственные молебствия с колокольным звоном в продолжение трех дней. В тот же день в Москве, Петербурге и еще в 20-ти крупнейших городах страны (а не только в Москве) Министерство Императорского двора планировало устройство обедов для бедных их жителей. Горожанам представлялось право украшать и иллюминировать свои дома в день коронования и на последующие два дня, а вечером в день коронования разрешалось устройство народных праздников и гуляний. Все присутственные места (учреждения) закрывались на три дня.

В преддверии коронационных торжеств в «Церковном вестнике» от 20 апреля 1896 г. стали публиковаться сообщения о «Высочайших наградах» православному духовенству страны, включая и белорусские епархии. Первыми среди местного духовенства и церковности жителей (по епархиям) Высочайшим повелением «за заслуги, в статье 459 статута сего ордена изъясненное» орденом Св. Анны 3-й степени были награждены (по епархиям): Литовской – церкви села Гродзиска, Бельского уезда, Гродненской губернии, священник Василий Проневский; церкви села Вежной, Пружанского уезда, той же губернии, священник Иосиф Теодорович; Могилевской – церкви местечка Микулино, Оршанского уезда, священник Иоанн Терновский; церкви местечка Милославовичи, Климовичского уезда, священник Иоанн Лиоренцевич; церкви села Трипутина, Мстиславского уезда, священник Николай Стратонович; Троицкой церкви г. Горок, священник Петр Шимкевич; церкви села Беницы, Ошмянского уезда, протоиерей Иоанн Кудрицкий; церкви местечка Вязынь, Вилейского уезда, протоиерей Антоний Маковельский; Воскресенской гор. Дисны церкви священник Александр Грязнов; церкви села Дикушки, Лидского уезда,  священник  Виктор  Плавский;  церкви  села  Черневичи,  Дисненского уезда, священник Вениамин Соколов; церкви села Бакшты, Ошмянского уезда, священник Иоанн Сидорский; церкви села Дукшты, Виленского уезда, священник Алексий Серебрянников; церкви села Лебедево, Вилейского уезда, священник Иосиф Моложавый; церкви местечка Дывина, Кобринского уезда, священник Фома Котович; Минской – Дукорской Петропавловской церкви, Игуменского уезда, протоиерей Григорий Шимановский; Долгской церкви, того же уезда, священник Симеон Кушлянский; Дмитровичской церкви, Борисовского уезда, священник Иоанн Минкевич; Полоцкой – Витебского Николаевского кафедрального собора священник Василий Говоровский.

14 мая 1896 года «Церковные ведомости» поместили на своих страницах «Высочайшие рескрипты» о награждении бриллиантовыми крестами и панагиями, украшенными драгоценными камнями двух митрополитов, пятерых архиепископов и двух епископов. Среди удостоившихся высоких наград был архиепископ Литовский Иероним (Экзепляровский). В государевом рескрипте на его имя говорилось: «Преосвященный Архиепископ Иероним. Приемле в Монаршее внимание прежние ревностные и плодотворные труды Ваши по управлению Тамбовской епархией и достойно ценя деятельность Вашу на настоящем новом поприще знаменуемую заботами о благоустроении духовноучебных заведений, об укреплении в детях истинных начал духовного просвещения и русской народности посредством церковно-приходских школ и о благополепном совершении церковных богослужений, Всемилостивейше жалую Вам препровождаемую при сем украшенную драгоценными камнями панагию. Поручая Себя молитвам Вашим, пребываю к Вам благосклонный – Николай».

В этот же день царским указом на имя Святейшего Синода состоялось возведение в сан архиепископа Мартиниана – епископа Таврического и Симферопольского, а также сопричисление к орденам Св. Владимира 2-й и 3-й степени, а также Св. Анны 1-й степени ряда иерархов Церкви. В частности орденом Св. Анны 1-й степени был удостоен по Литовской епархии – епископ Ковенский Христофор (Смирнов). Тогда же по представлению обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева император пожаловал орден Св. Анны 3-й степени некоторым смотрителям духовных училищ: Мстиславского – Евгению Шпаковскому, Пинского – Петру Беляеву, а также учителю Гомельского духовного училища – Александру Беляеву. Ордена Св. Станислава 3-й степени был удостоен уроженец Гродненской губернии, профессор С.Петербургской духовной академии П. Н. Жукович, учитель Витебской духовной семинарии Иван Иваницкий, учители Виленского духовного училища Федор Покровский, Гомельского – Иван Александров, Литовской духовной семинарии Александр Омельченко, а также регистратор Минской консистории Степан Шимановский и архивариус Полоцкой духовной консистории Иван Пацолко.

За службу по епархиальному ведомству были отмечены среди прочих и священники белорусских епархий: Литовской: а) орденом Св. Анны 2-й степени  –  Виленской  Свято-Николаевской  приходской  церкви  протоиерей Иоанн Шверубович; Поневежской казанской городской церкви, Ковенской губернии, протоиерей Петр Омельянович; б) орденом Св. Анны 3-й степени – церкви села Ревятичи, Пружанского уезда, той же губернии, священник Александр Соловьевич; преподаватель Литовской духовной семинарии протоиерей Александр Гуляницкий. Минской: орденом Св. Владимира 4-й степени – гор. Минска, кладбищенской Марии-Магдалинской церкви протоиерей Иоанн Проволович. Могилевской: а) орденом Св. Анны 2-й степени – член Могилевской духовной консистории протоиерей Евфимий Бекаревич; Высоковской Свято-Духовской церкви, Оршанского уезда, протоиерей Михаил Чулицкий; церкви села Кошелево, Рогачевского уезда, протоиерей Феофил Савинич; б) орденом Св. Анны 3-й степени – гор. Климовичи, соборной Архистратиго-Михайловской церкви протоиерей Михаил Павлович; гор. Чаусы, Георгиевской церкви священник Александр Стратонович; церкви местечка Журавичи, Быховского уезда, священник Димитрий Чернавский; церкви села Рясны, Сеннинского уезда, священник Алексий Голыниц. Полоцкой: а) орденом Св. Владимира 3-й степени – настоятель Полоцкого Богоявленского монастыря, архимандрит Сергий; б) орденом Св. Анны 2-й степени – гор. Витебска, Спасо-Преображенской церкви протоиерей Николай Соколов; гор. Витебска, Рынково-Воскресенской церкви протоиерей Феодор Заволоцкий; гор. Двинска, Александровского собора протоиерей Петр Белавин; гор. Лепеля, Спасо-Преображенского собора протоиерей Дмитрий Акимов; б) орденом Св. Анны 3-й степени – настоятель Невельского СпасоПреображенского монастыря, архимандрит Гамалиил; духовник Витебской духовной семинарии, священник Иоанн Бобровский; церкви села Нище, Себежского уезда, священник Иаков Игнатович.

За службу по военному и гражданскому ведомствам были награждены по епархиям и по ведомствам: по ведомству протопресвитера военного и морского духовенства – орденом Св. Анны 2-й степени – протоиерей Виленской военно-Благовещенской церкви Зиновий Давидович.

Еще ранее, 14–27 марта 1896 года, по представлению епархиальных архиереев Святейший Синод определил наградить «подведомственных им духовных лиц ко дню Священного Коронования по белорусским епархиям»:

Литовской: а) палицею – Лидской Свято-Михайловской соборной церкви, Виленской губернии, протоиерея Иосифа Кояловича; б) саном игумена – исправляющий должность наместника и казначея Виленского Свято-Духова монастыря иеромонах Варсонофий; в) саном игумении – настоятельницу Антолептского Рождество-Богородичного женского монастыря, Новоалександровского уезда, Ковенской губернии, монахиню Алексию; г) саном протоиерея – церкви села Самуйловичи, Волковысского уезда, Гродненской губернии, священника Савву Кульчицкого; д) наперстным крестом, от Святейшего Синода выдаваемым – казначея Супрасльского Благовещенского монастыря, Белостокского уезда, Гродненской губернии, иеромонаха Митрофана; церкви села Райска, Бельского уезда, Гродненской губернии,    священника    Андрея    Сосновского;    церкви    местечка    Бездеж, Кобринского уезда, той же губернии, священника Александра Кадлубовского; церкви села Молодово, того же уезда и губернии, священника Антония Саковича; церкви местечка Ружаны, Слонимского уезда, той же губернии, священника Иллариона Дедевича; церкви села Ольшева, того же уезда и губернии, священника Иллариона Кадлубовского; Дисненской Воскресенской церкви, Виленской губернии, священника Александра Грязнова; церкви села Орехово, Брестского уезда, Гродненской губернии священника Василия Ситкевича; церкви села Малоельня, того же уезда, священника Николая Базилевского; Бельской Воскресенской церкви, Гродненской губернии, священника Ипполита Концевича; церкви села Юровляны, Сокольского уезда, той же губернии, священника Александра Тарановича; е) камилавкою – церкви местечка Крон, Трокского уезда, Виленской губернии, священника Алексия Богтюжского: церкви села Иже, Вилейского уезда, той же губернии, священника Матфея Клопского; церкви местечка Воложин, Ошмянского уезда, той же губернии, священника Михаила Плисса; церкви местечка Биржи, Поневежского уезда, Ковенской губернии, священника Василия Павского; церкви села Покры, Брестского уезда, Гродненской губернии, священника Иоанна Щербинского; церкви села Олекшицы. Гродненского уезда и губернии, священник Льва Ковалевского; церкви села Щитово, Бельского уезда, той же губернии, священника Льва Говорского; Александро-Невской соборной церкви гор. Пружаны, Гродненской губернии, священника Ипполита Гомолицкого; церкви села Мокрое, Пружанского уезда, той же губернии, священника Игнатия Смольского; церкви местечка Озерница, Слонимского уезда, Гродненской губернии, священника Александра Головчинского; церкви местечка Косово, того же уезда и губернии, священника Онуфрия Ступницкого; церкви местечка Шиловицы, того же уезда и губернии, священника Павла Синева; церкви села Торокань, Кобринского уезда, той же губернии, священника Николая Скабаллановича; Вилейской Свято-Георгиевской церкви, Виленской губернии, священника Сергия Шестова; Брестского Симеоновского собора, Гродненской губернии, священника Николая Сцепуро; церкви села Малоберестовица, Гродненского уезда и губернии, священника Павла Страшкевича; СвятоНиколаевской церкви заштатного города Дрогичин, Бельского уезда, той же губернии, священника Иллариона Будиловича; церкви местечка Антополь, Кобринского уезда, той же губернии, священника Иоанна Гомолицкого; ж) благословением Святейшего Синода с грамотами – Виленского СвятоНиколаевского кафедрального собора диакона Владимира Круковского; Кобринской Александро-Невской соборной церкви диакона Стефана Филяновича.

Минской: а) саном протоиерея – города Минска, соборной Екатерининской церкви священника Феодора Миткевича; церкви местечка Столпцы. Минского уезда, священника Иоанна Янушевского; церкви села Юровичи, Игуменского уезда, священника Матфея Киркевича; церкви местечка Брашна, Речицкого уезда, священника Иулиана Мигая; б) наперсным крестом, от  Святейшего  Синода  выдаваемым  –  церкви  села  Бродовка,  Борисовского уезда, священника Евстафия Александровича; церкви села Любоничи, Бобруйского уезда, священника Лавра Спасского; церкви села Поповщина, того же уезда, священника Василия Мацкевича; церкви села Железница, Пинского уезда, священника Августина Цырилькевича; церкви села Морочи, Слуцкого уезда, священника Платона Горбацевича; в) камилавкою – гор. Речицы, Успенского собора протоиерея Василия Очаповского; гор. Бобруйска, соборной Николаевской церкви священника Иоанна Чудиновича; церкви села Синявки, Слуцкого уезда, священника Николая Мацкевича; церкви села Мстижы, Борисовского уезда, священника Анастасия Смолича; церкви села Озеры, Минского уезда, священника Петра Свирского; церкви местечка Петриков, Мозырского уезда, священника Петра Соловьевича; церкви местечка Снов, Новогрудского уезда, священника Стефана Ареня; церкви местечка Каленковичи, Речицкого уезда, священника Григория Малевича; церкви села Храковичи, того же уезда, священника Иосифа Лукашевича; церкви села Завшицы, Слуцкого уезда, священника Иоанна Боборыкина; г) благословением Святейшего Синода без грамот – гор. Минска, кафедрального ПетроПавловского собора протодиакона Павла Козляковского; того же собора диакона Иоанна Хлудковского; церкви местечка Кореличи, Новогрудского уезда, диакона Иоанна Жогу; церкви села Омельно, Игуменского уезда, псаломщика Симеона Талюша; церкви села Новоселки, Речицкого уезда, псаломщика Николая Ясинского; церкви села Вересница, Мозырского уезда, псаломщика Матфея Козюлича; церкви села Аздамичи, того же уезда, псаломщик Иван Шахно.

Могилевской: а) палицею – члена Могилевской духовной консистории протоиерея Феодора Демянцевича; б) саном протоиерея – Тупичевского женского монастыря, Мстиславского уезда, священника Порфирия Козеко; в) саном игумена – Могилевского архиерейского дома иеромонаха Поликарпа; управляющего Охорским Преображенским монастырем, Чериковского уезда, иеромонаха Тихона; г) наперсным крестом от Святейшего Синода выдаваемым преподавателя Могилевской духовной семинарии иеромонаха Палладия; Могилевского кафедрального Иосифовского собора священника Иоанна Туторского; города Быхова, Преображенской церкви священника Иоанна Книжникова; церкви села Долгого Мха, Быховского уезда, священника Иоанна Саульского; церкви местечка Баево, Горецкого уезда, священника Савву Величко; гор. Климовичи, соборной Архистратиго-Михайловской церкви священника Павла Георгиевского; церкви села Трипутино, Мстиславского уезда, священника Николая Стратоновича; церкви местечка Любавичи, Оршанского уезда, священника Димирия Ноздровского; Микулинской СвятоТроицкой церкви, того же уезда, священника Иоанна Терновского; Лобановской Успенской церкви, Чериковского уезда, священника Феликса Литвиновского; церкви местечка Сухари, Чаусского уезда, священника Василия Щербова; церкви села Высокого, Могилевского уезда, священника Николая Шафрановского; церкви села Вылево, Гомельского уезда, священника Иоанна Шебеко; д) камилавкою – гор. Могилева, кафедрального Иосифовского собора священника Лавра Полубинского; церкви села Еремино, Гомельского уезда, священника Георгия Белобржецкого; церкви села Огородни, того же уезда, священника Иоанна Гашкевича; церкви местечка Петровичи, Климовичского уезда, священника Петра Суходольского; церкви села Солонага, Рогачевского уезда, священника Василия Слайчевского; церкви села Церковья, того же уезда, священника Захария Рафановича; церкви села Ходцево, Сеннинского уезда, священника Всеволода Романовского; гор. Черикова, соборной Свято-Троицкой церкви священника Виктора Валлийского.

Полоцкой: а) наперсным крестом, от Святейшего Синода выдаваемым – церкви села Сонно, Себежского уезда, священника Михаила Белинского; гор. Витебска, Николаевского кафедрального собора священника Андрея Хорошкевича; церкви села Дедино, Себежского уезда, священника Иоанна Кнышевского; церкви местечка Яновичи, Витебского уезда, священника Петра Гусаревича; церкви села Долосцы, Себежского уезда, священника Лавра Преферанского: б) камилавкою – церкви села Веляшковичи, Витебского уезда, священника Григория Нарбута; церкви села Забялы, Дриссенского уезда, священника Иоанна Жиглевича; церкви села Яссы, Себежского уезда, священника Виктора Блажевича.

Награждались священно и церковнослужители белорусских епархий и специальными наградами Синода (по епархиям): Литовской: а) наперсным крестом, от Святейшего Синода выдаваемым – законоучитель Виленской 1-й гимназии, священник Иоанн Волочкович; б) камилавкою – законоучитель Виленского учительского института, священник Николай Пашкевич.

Минской: саном протоиерея – гор. Минска, Екатерининского собора священник Феодор Миткевич; законоучитель Пинского реального училища, священник Владимир Заусцинский.

Полоцкой: камилавкою – законоучитель Полоцкого кадетского корпуса, священник Николай Околович. Наперсными крестами от Синода были награждены и полковые священники: Брест-Литовского крепостного собора священник Константин Филаретов и церкви 103-го пехотного Петрозаводского полка священник Авксентий Гуревич.

6 мая 1896 года, в первый день начала коронационных торжеств, император Николай II «удостоил награждение духовных лиц нижеследующими знаками отличия» (по епархиям, включая и белорусские):

Литовской: а) орденом св. Владимира 4-й степени – епархиальный наблюдателя церковно-приходских школ грамоты Виленской и Ковенской губерний, протоиерея Климента Смольского; б) орденом Св. Анны 2-й степени ректора Литовской духовной семинарии архимандрита Иннокентия; Пружанской Александро-Невской соборной церкви Гродненской губернии, протоиерея Николая Жуковича; церкви села Старо-Корнин, той же губернии, Бельского уезда, священника Ярослава Бренна; церкви местечка Бытень, той же губернии, Слонимского уезда, священника Наркисса Пешковского; в) орденом Св. Анны 3-й степени – церкви местечка Воложин Виленской губернии, Ошмянского    уезда,    священника    Григория    Андреевского;    церкви    села Сехновичи, Гродненской губернии, Кобринского уезда, священника Павла Петровского; церкви заштатного г. Новый Двор, той же губернии, Сокольского уезда, священника Иоанна Носковича.

Минской: а) орденом Св. Анны 2-й степени – настоятеля Пинского Богоявленского монастыря, архимандрита Иннокентия; гор. Новогрудка Николаевской соборной церкви протоиерея Иосифа Наревича; б) орденом Св. Анны 3-й степени – церкви местечка Холопеничи, Борисовского уезда, священника Иосифа Вержболовича; церкви села Любаничи, Новогрудского уезда, священника Григория Кезевича.

Могилевской: а) орденом Св. Владимира 4-й степени – ректора Могилевской духовной семинарии архимандрита Михаила; б) орденом Св. Анны 2-й степени – церкви села Юрцева Оршанского уезда, протоиерея Алексия Бекаревича; в) орденом Св. Анны 3-й степени – церкви села Козловичи, Горецкого уезда, священника Александра Валлийского.

Полоцкой: а) орденом Св. Владимира 4-й степени – гор. Витебска, Маркова Свято-Троицкого монастыря архимандрита Виталия; б) орденом Св. Анны 2-й степени – гор. Режицы, Рождество-Богородицкого собора протоиерея Василия Борисовича.

Наперсными крестами от Святейшего Синода, его благословением с грамотами, саном игумена, протоиерея камилавкой тогда же была награждена, пожалуй, самая большая группа священников (по епархиям):

Литовской: а) наперсным крестом, от Святейшего Синода выдаваемым – церкви местечка Голубичи, Виленской губернии, Дисненского  уезда, священник Фавст Лечицкий; гор. Волковыска, Гродненской губернии, ПетроПавловской церкви священник Константин Павлович; церкви села Чемерь, той же губернии, Брестского уезда, священник Адам Рожанович; церкви села Верховичи, той же губернии и уезда, священник Феофил Павлович; церкви села Новая Воля, той же губернии, Белостокского уезда, священник Иоанн Родзяловский; церкви села Фастов, той же губернии и уезда, священник Василий Яхимович; церкви села Косной, той же губернии, Бельского уезда, священник Николай Левицкий; б) камилавкою – Свято-Покровской при Виленском Воспитательном доме «Иисус Младенец» церкви священник Александр Зверев; церкви села Груздово, Виленской губернии, Вилейского уезда, священник Николай Литвиновский; церкви села Старо-Шарковщина, той же губернии, Дисненского уезда, священник Димитрий Жданов;  церкви слободы Александровской, Ковенской губернии и уезда, священник Александр Бирюкович; церкви местечка Рогово, той же губернии, Вилкомирского уезда, священник Константин Маевский; гор. Бельска, Гродненской губернии, Рождество-Богородичной церкви священник Александр Спасский; церкви села Вистицы, той же губернии, Брестского уезда, священник Леонид Колосов; церкви местечка Высоколитовск, той же губернии и уезда, священник Александр Скабалланович; церкви местечка Шерешево, той же губернии, Пружанского уезда, священник Иосиф Кунахович; церкви села Бульково, той же  губернии, Кобринского  уезда,  священник  Платон  Кескевич;  церкви  села Береза, той же губернии и уезда, священник Александр Кендысь; церкви села Вороцевичи, той же губернии и уезда, священник Иосиф Главинский; церкви села Новоселок, той же губернии и уезда, священник Платон  Станкевич; церкви села Остров, той же губернии, Слонимского уезда, священник Василий Пашин; церкви села Девятковичи, той же губернии и уезда, священник Владимир Карский; в) благословением Святейшего Синода, без грамоты – гор. Вильны, кафедрального собора священник Евстафий Гроздов.

Минской: а) саном протоиерея – церкви села Житковичи, Мозырского уезда, священник Иоанн Чарнецкий; Лещенской Успенской церкви, Пинского уезда, священник Феликс Дружиловский; церкви села Храпино, того же уезда, священник Викентий Ярмолович; церкви села Дубновичи; того же уезда, священник Феодор Каминский; б) наперсным крестом, от Святейшего Синода выдаваемым – церкви села Дмитровичи, Борисовского уезда, священник Иоанн Минкевич; церкви села Поцеи, Слуцкого уезда, священник Александр Бартошевич; гор. Слуцка, Воскресенской церкви протоиерей Александр Шелепин; гор. Слуцка Георгиевской церкви священник Михаил Вечорко; церкви села Поручино, Новогрудского уезда, священник Иосиф Квятковский; церкви села Барбарово, Речицкого уезда, священник Алексий Зморович; церкви села Лулинцы, Пинского уезда, священник Андрей Бернадский; Слуцкого уезда, Свято-Троицкого монастыря иеромонах Леонтий; церкви села Телядовичи, того же уезда, священник Матфей Поспелов; церкви села Зборска, Игуменского уезда, священник Платон Заусцинский; камилавкою – церкви села Божина, Игуменского уезда, священник Михаил Соловьевич; церкви села Пырашева Слобода, того же уезда, священник Павел Васюкович; церкви села Турин, того же уезда, священник Александр Смолич; церкви села Таль, Бобруйского уезда, священник Феодор Гахович; гор. Бобруйска, Николаевской соборной церкви священник Александр Добровольский; церкви местечка Говензы, Слуцкого уезда, священник Николай Рождественский; церкви села Скепиово, того же уезда, священник Николай Наркевич; церкви местечка Тимковичи, того же уезда, священник Александр Терравский; церкви местечка Любешово, Пинского уезда, священник Павел Таранович; церкви местечка Кожань-Городок, того же уезда, священник Николай Новицкий; гор. Речицы, Николаевской церкви священник Михаил Соловьевич; церкви села Микуличи, Речицкого уезда, священник Петр Козляковский.

Могилевской: а) саном протоиерея – церкви села Ровковичи, Рогачевского уезда, священник Иоанн Козловский; церкви села Черетянка, Гомельского уезда, священник Алексий Бржезинский; б) наперсным крестом, от Святейшего Синода выдаваемым – церкви села Рудица, Гомельского уезда, священник Георгий Бржезинский; церкви села Чигиринка, Быховского уезда, священник Павел Волочков; церкви села Старая Крупца, Гомельского уезда, священник Авксентий Соколов; церкви села Мошенака, Горецкого уезда, священник Петр Галионко; церкви села Святошицы, того же уезда, священник Димитрий Забелин; церкви местечка Тетерино Могилевского уезда, священник Иаков Корчак-Котович; церкви местечка Монастырщина, Мстиславского уезда, священник Иаков Лавровский; гор. Орши, Ильинской церкви священник Василий Лобов; церкви села Герасименки, Оршанского уезда, священник Константин Копаневич; церкви села Кичино, Сенненского уезда, священник Иаков Раковский; церкви села Голенеи, Чаусского уезда, священник Илларион Кострицкий; Белыничского Рождество-Богородицкого монастыря, Могилевского уезда, иеромонах Иоанн; в) камилавкою – церкви села Волчас, Чериковского уезда, священник Иоанн Попов; церкви села Ректы, Быховского уезда, священник Никифор Пославский; церкви села Хлебна, того же уезда, священник Марк Кириатский; церкви села Глуха, того же уезда, священник Аркадий Горбик; церкви села Браздетчина, Горецкого уезда, священник Иоанн Чудович; церкви села Старая Белица, Гомельского уезда, священник Петр Цитович; церкви местечка Хиславичи, Мстиславского уезда, священник Евстафий Барцевич; церкви села Репухово, Оршанского уезда, священник Владимир Потапович; церкви села Серокоротня, того же уезда, священник Фома Попейко: церкви села Добасна, Рогачевского уезда, священник Николай Чулкевич; церкви местечка Городец, того же уезда, священник Иоанн Керножицкий; церкви села Перелевки, того же уезда, священник Алексий Лукашевич; церкви села Полесье, того же уезда, священник Василий Ганкевич; г) благословением Святейшего Синода с грамотами – гор. Могилева, кафедрального собора протоиерей Иоанн Мигай; гор. Мстиславля, Николаевской соборной церкви священник Павел Квятковский; церкви села Литвиновичи, Рогачевского уезда, священник Николай Лепешинский; гор. Гомеля, Петро-Павловской соборной церкви священник Александр Свидерский; церкви местечка Буйничи, Могилевского уезда, священник Иоанн Богдановский; гор. Черикова, соборной Свято-Троицкой церкви протоиерей Александр Стратонович; гор. Могилева, Крестовоздвиженской церкви священник Платон Пясковский; гор. Могилева, законоучитель мужской гимназии, священник Павел Думаревский; духовник Могилевской духовной семинарии священник Михаил Якушевский; церкви села Болоново-Сельцо, Быховского уезда, священник Василий Голынец; наблюдатель церковноприходских школ и школ грамоты по Могилевскому уезду, священник Константин Жудро; гор. Горки, Успенской церкви священник Георгий Цитович; церкви села Бели, Чериковского уезда, священник Иоанн Цитович; церкви села Силичи, того же уезда, священник Димитрий Россовский.

Полоцкой: а) наперсным крестом от Святейшего Синода выдаваемым – церкви села Мураги, Полоцкого уезда, священник Иоанн Пригоровский; церкви села Жеребычи, Витебского уезда, священник Симеон Гнедовский; церкви села Любашково, того же уезда; священник Василий Цытович; церкви села Усмынь, Велижского уезда, священник Павел Щербов; гор. Велижа, СвятоНиколаевской церкви священник Иоанн Попов; б) камилавкою – гор. Витебска, Успенского собора священник Иоанн Каленюк; церкви местечка Росицы, Дриссенского уезда, священник Петр Беляев; церкви села Горбачево, Полоцкого уезда, священник Иосиф Гобович; церкви села Мишкович, Городокского уезда, священник Иоанн Гнездовский; церкви местечка Чашники, Лепельского уезда, священник Николай Тараткевич; гор. Дриссы, Св.Николаевского собора протоиерей Евстафий Кушин; церкви села Козановка, Лепельского уезда, священник Феодор Никонович; церкви села Прудники Дриссенского уезда, священник Николай Пригоровский; гор.Витебска ПетроПавловской церкви священник Стефан Гнедовский; Полоцкий епархиальный наблюдатель церковно-приходских школ и школ грамоты, священник Нил Серебренников.

В ознаменование торжества Коронования и Священного миропомазания император Николай объявил Святейшему Синоду для соответствующих распоряжений по ведомству о «присвоении всем состоящим на службе иереям» монашествующего и белого духовенства, равно как и вновь рукополагаемым в означенный сан права возлагать на себя наперсный святой крест на серебряной или металлической цепочке как знак отличия иерейского сана. Было также приписано архиереям епархий «возлагать при хиротонии упомянутый крест, приобретаемый ставленниками на собственные их средства по утвержденному образцу»; воспрещалось ношение сего креста тем из иереев, как подвергнутся за проступки запрещению священнослужения, на все время запрещения. Здесь же давалось разъяснение, «что в случае награждения священника Синодальным крестом, или крестом с украшениями разрешалось ношение одного из трех означенных крестов». В «Церковных ведомостях» помещается и рисунок означенного иерейского креста с лицевой и оборотной сторон.

В дни коронации по представлениям епархиальных преосвященных Училищный Совет при Святейшем Синоде, за «особое усердие и ревность в деле  благоустроения  местных  церковно-приходских  школ»  наградил  книгой «Библия» от Святейшего Синода большую группу попечителей этих школ, их учителей, а также церковнослужителей. В их числе был по Литовской епархии: псаломщик Цицинского прихода Ошмянского уезда Виленской губернии Ипполит Андрушкевич [127].

Таким образом, в дни коронации императора Николая II священнои церковнослужители белорусских епархий были удостоены высоких наград императорской власти: орденом Св. Владимира 3-й степени – 1 чел.; орденом Св. Владимира 4-й степени – 4 чел.; орденом Св. Станислава 3-й степени – 10 чел.; орденом Св. Анны 1-й степени – 2 чел.; орденом Св. Анны 2-й степени – 20 чел.; орденом Св. Анны 3-й степени – 31 чел. Итого – 67 чел. Наградами Святейшего Синода были награждены: панагией (медальоном-иконой) – палицей (продолговатым куском ткани для ношения на поясе) – 2 чел.; саном игумена – 2 чел.; саном протоиерея (настоятеля церкви) – 13 чел.; наперсным крестом от Святейшего Синода – 67 чел.; камилавкой (головной убор цилиндрической формы фиолетового цвета) – 104 чел.; благословением Святейшего Синода – 9 чел.; книгой «Библия» от Синода – 1 чел. Итого – 197 чел. Всего – 266 человек.

Если исходить из того, что к этому времени в белорусских епархиях служило 2262 священнои церковнослужителей, то в дни коронационных торжеств  высокие  императорские  и  синодальные  награды  получил  каждый восьмой служитель Православной Церкви. К этому необходимо прибавить грамоты и благодарности от лица местных архиереев. С учетом этого без внимания по делам службы на духовной ниве не остался ни один человек.

Награды, как форма поощрения, имели свое положительное  значение. Они не только возвеличивали человека среди окружающих, вселяли уверенность в своих силах и возможностях, но и формировали как у награждаемых, так и их окружения уважительное отношение к властям, дарующим награды, к строю отношений, характерных для существующего государства. К примеру, лица, получившие ордена, приобретали право на потомственное дворянство. Награды поменьше давали право на получение более высоких должностей, повышенного жалованья и затем пенсию «по смерть свою, где бы ни находились».

О необходимости повышения статуса государственных наград неоднократно говорил в своих обращениях к АлександруIII обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев. «Награды в последнее время потеряли истинную цену и приобрели фальшивую: так много их раздается во все стороны и без разбора. Без сомнения, легко и приятно раздавать награды щедрой рукой с мыслью о том, что делаешь много счастливых… Но право награждать налагает тоже нравственный долг на власть, раздающую награды. Послаблением в наградах можно произвести такую же нравственную распущенность, как и послаблением во взысканиях… Всякий, как бы ни был негоден, уже обижается, когда не получает наград. И награду дают человеку для того, чтобы не обиделся, наградою прикрывают в человеке дурное, негодное дело, когда хотят его обнаружить, награду дают, чтобы потешить человека». Судя по всему, в дни коронационных торжеств и в последующем император Николай II прислушивался к суждениям обер-прокурора.

Царские и церковные награды считались драгоценной реликвией и хранились в семьях духовенства и церковнослужителей особенно бережно, передавая их в наследство из поколения в поколение.

 

предыдущее   -  в начало главы  -  далее


 предыдущее   -  в начало главы 

3.7.Празднование 900-летия крещения Руси в Гродненской губернии

 Памятная медаль к 900-летию Крещения РусиПразднование 900-летия крещения Руси, широко отмечавшееся в 1888 году по всей России, вызвало большое внимание к юбилею всей православной печати [93]. Не оставались в стороне при освещении юбилейных мероприятий и «Литовские епархиальные ведомости» («ЛЕВ»), печатный орган Литовской епархиальной консистории, издававшийся в Вильно в 1863–1917 годах на русском языке. Многолетним редактором журнала (1870–1902 годы) являлся протоиерей Иоанн Котович – выпускник Санкт-Петербургской духовной академии,  ученик  профессора  этой  академии,  замечательного  историка  и публициста М. О. Кояловича [140]. Полностью разделяя мировоззрение своего учителя на историческое прошлое и будущее Северо-Западного края, редактор издания приложил немало усилий для показа торжества Православия на белоруско-литовских землях с целью сближения народа Западной России со всей остальной частью страны и одновременного ослабления польскокатолического влияния. Последнее обусловило разносторонний показ на страницах издания того, как осуществлялось проведение юбилейных торжеств не только в своеобразных столицах империи, включая Петербург, Москву, Киев и Вильно, но и на местном уровне, включая города и села Гродненской губернии, входившей в состав Литовской епархии.

При всем верноподданическом духе корреспонденции, помещаемой на страницах «ЛЕВ», нельзя не заметить особой избирательности редактора и редакции издания по отношению к их содержанию. Если при освещении юбилейных торжеств в Москве и Петербурге основное внимание редакции обращалось на их внешнюю сторону (описание крестного хода, участие в ней представителей правящей династии, высшего духовенства, гражданских и военных чинов, процедуры водоосвящения, салюта, парада войск, хода самого молебствия, отъезда почетных гостей праздника и т. д.)., то при освещении торжественного собрания Санкт-Петербургского славянского благотворительного общества («ЛЕВ», 1988, № 30) основное внимание «ЛЕВ» было обращено на внутреннюю сущность и значение 900-летнего юбилея в истории России и всего славянского мира. Так, после описания празднично декорированного зала, где проходило торжественное собрание и состава почетных частей, внимание читателей обращалось на содержание выступлений членов благотворительного общества: «После пения тропаря Св. князю Владимиру, председатель собрания генерал Киреев произнес речь, в которой указал на то, что «между Русью и православной церковью существовала связь еще до Владимира, но Русь стала Святой и в ней органически окрепла связь между церковью и государством только после Крещения. Приняв христианство, она сделалась носительницей тех высоких идеалов, которые делают русский язык общественным языком и дают ему право на широкое распространение в будущем, среди других соплеменных нам народностей».

Судя по объему, отведенному в журнале под содержание второго доклада, с которым выступил доктор права Живный, его идеи особенно были близки редакции во главе с Иоанном Котовичем. Главный тезис выступления Живного сводился к тому, что тысячу лет перед нами славянский народ был единым: он был объединен Кириллом и Мефодием как в церкви, так и в отношении письменности и литературному языку, и это единство было утверждено на Востоке Св. Владимиром. Всегда и везде, где оно было нарушено, славянство стремилось восстановить его и притом не для политических и государственных целей, а для мирного и просветительского труда в духе народном.

Однако  на этот народ,  по  мнению  докладчика, поднимаются  его «противники, прибегающие к т. н. «панславизму», чтобы набросить подозрения на его законные устремления к объединению». Затем докладчик показал, в каких формах и видах может проявляться панславизм: «1) политический панславизм – соединение всех славян в одном государстве; 2) литературный панславизм – соединение всех славян в области письменного языка для достижения общей литературы; 3) религиозный панславизм – соединение всех славян в одной православной церкви; 4) культурный панславизм – соединение всех славян в области языка и церкви, этих двух условий общей культуры; 5) народный или национальный панславизм – соединение  всех  славянских народов в один народ под названием славянского». Доктор Живный также отметил, что «политическое соединение славян было бы бесцельно, так как политический долг каждого гражданина, т. е. военная служба и денежные подати везде одинаковы; оно было бы и недостижимо, ибо славяне никогда не были соединены политически и поэтому у них нет общего историкополитического сознания, каковым обладает народ немецкий; напротив того, у каждого славянского племени политическая история протекала особняком и нередко даже между разными племенами возникали несогласия и раздоры. Наконец, политическое соединение было бы обусловлено революционными движениями, на которые никогда не решатся славяне, верные монархическому принципу законности. И в действительности славянский народ, ни в целом, ни в какой-то части или партии, не стремится к политическому соединению; ни в Австрии, ни на Балканском полуострове, ни в России не существует политикопанславистской партии. Но славяне должны стремиться – и действительно стремятся – к другого рода единению, к другому виду панславизма: к историческому панславизму их достойного преемника – Св. Владимира, то есть к восстановлению Кирилло-Мефодиевского просветительного подвига, к восстановлению народного и культурного единства. Благодаря подвигам св. Владимира, русское племя осталось верно этому преданию, этим основам народного и культурного единства славянского народа; оно осталось верным православной церкви, кириллице и древнеславянскому языку, из которого развился мировой и литературный язык русский. Сербам и болгарам также удалось сохранить православную церковь, одну из основ славянского культурного единства, а потому им не может быть затруднительно принять мировой язык русский, как литературный для высшей науки».

Что же касается западных славян – чехов, словаков, словенцев и хорватов, то они, по мнению докладчика, «должны возвратиться к богослужению на родном и искони присущем церкви древнеславянском языке, и они на самом деле стремятся к этому народному культурному завоеванию, дабы воспользоваться русской культурой, а вместе с тем, поддерживать и свое племенное наречие. Русский язык как общеславянский, развивавшийся от восточнославянского церковного и литературного, только один в состоянии помочь славянам, подобно немцам, образовать единый  исторический организм».

Народное и культурное единство славян, по мнению  Живного, «необходимо, возможно и законно, а стремление к этому единству, к народному и культурному панславизму – честно, ибо оно идет историческим путем, предначертанным такими деятелями, которые причислены к лику святых, как Св. Владимир и оба исполина славянской истории, Св. первоучители Кирилл и Мефодий. Русский народ может гордиться тем, что в царствование Его Величества Государя Императора Александра Александровича состоялись торжества 900-летия памяти св. Владимира и 1000-летие памяти св. Кирилла и Мефодия».

Речь доктора Живного, отмечал журнал, была встречена «единодушными и долгими рукоплесканиями», после чего слово было предоставлено историку О. Ф. Миллеру, «очертившему исторически, шаг за шагом» влияние христианской религии на народные мировоззрения: «При Владимире  новая вера сразу переродила язычников и сделала их нравственными и добрыми. Об этом говорят летописи и законодательства тогдашних времен, отрицающие убийства, милующие виновных и основанные на христианской любви. Новая вера была принята добровольно без принудительных мер и в то время, когда в Европе господствовала инквизиция, на Руси не было иного меча, кроме духовного. Так было до XVII – XVIII вв.; приближаясь к этому времени, законодательство делается строже, введение цивилизации сопровождается кровавыми мерами, и затем, в самый разгар «просветительского периода», в разгар философствований о гуманности, миллионы крестьян закрепощаются и получают свободу только при гуманнейшем и полном чистой христианской любви царствовании Императора Александра II». В этом месте, подчеркивало издание, оратор был прерван сочувственными аплодисментами», в дальнейшей речи он высказал надежду, что «мы, так называемые интеллигенты, не сделавшие до сих пор для простого народа ничего, должны проникнуться духом христианской любви, принесенной нам с Крещением, и восполнить это пробел, и тогда все Юлианы-отступники должны будут преклонятся перед нами и воскликнуть: «Ты победил, Галилеянин!».

После этого, отмечалось в корреспонденции, были прочитаны некоторые из полученных поздравительных телеграмм и стихотворения Я. Н. Полонского, начинавшиеся словами: «Жизнь без Христа не жизнь, а сон». Затем по требованию присутствовавших хором был исполнен народный гимн, покрытый громким «ура». Приверженность редакции к идеям славянофилов была традиционно сильно по причине дружбы, связывающей редактора журнала Иоанна Котовича со своим учителем М. О. Кояловичем и идейным вдохновителем последнего И. С. Аксаковым [144].

В унисон юбилейному собранию в Петербурге звучали и опубликованные в журнале материалы о проходящим в это же время в Москве Славянском съезде, об отношении к славянам простого русского народа. Тут же посещались тексты отдельных приветственных адресов к заграничным славянам, и в них также подчеркивалась связь между 900-летним юбилеем и указанным съездом. Вот фрагменты одного из них («ЛЕВ», 1888, № 32): «Мы, нижеподписавшиеся представители крестьян разных губерний, живущих ныне в Москве, всего в количестве   20 000   человек,   неизреченно   духовно   веселимся   и   сердечно радуемся, воочию видя вас, всякого звания и чина наши братья-славяне, прибывшие из ближних и дальних стран в богоспасаемый град Киев, мать городов русских, колыбель и купель святой Руси, для совокупного и единомышленного прославления Господа за дарование нашему отечеству дара небесного. Мы, русские люди, долгое время пребывавшие во тьме язычества, здесь впервые святою ревностью нашего равноапостольного князя Владимира были приведены в познание и истинной веры и таким образом увидали свет истинный, приняли Духа Небесного и причастились высшей, совершеннейшей во Христе жизни, – той спасительной жизни, которая, при содействии всенощной благодати Божией, так, чудодейственно духовно переродила, воспитала, возрастила, распространила, объединила, укоренила, прославила и возвеличила дорогое наше царство Всероссийское».

С особым удовлетворением было опубликовано в журнале письмо профессора Петербургской духовной академии М. О. Кояловича, не сумевшего по   болезни   принять   участие   в   московских   и   киевских   мероприятиях:

«Знаменитый, ширью раздвинувшей славяно-русский кругозор, отец равноапостольного князя Владимира, Святослав Игоревич, когда утвердился на славянской реке Дунай, в болгарском Переяславце, сказал: «То есть середина моей земли. Летописец влагает в уста Святослава такое объяснение этого решения, что в Переяславец стекались разные товары из Царьграда, Чехии, Руси. Но при всей важности торговли и для этого времени, нужно помнить, что Святослав был не торговец, а государь, и смотрел на дела не глазами торговца (он был даже, как известно, великим презрителем благ жизни), а глазами государя. Своим орлиным славяно-русским взором он обнимал и великое пространство Руси с Балтийским, Kacпийским, Азовским и Черным морями, и балканские страны до Царьграда включительно, и западнославянские области до верховьев Дуная. В болгарском Переяславце перед этим орлиным взором Святослава действительно была середина славянской земли, и еще более обширной, чем та, какую усматривали до Святослава болгарский царь Сименон и после Святослава – знаменитейшие сербские государи. Исторические судьбы решили иначе. Серединой славянорусской земли надолго стал доблестный Киев; затем в труднейшие времена русской жизни это значение получила изумительно практическая Москва, у которой оно историческими же судьбами исторгнуто для Петербурга. Но для чего исторгнуто? На это никто не может ответить удовлетворительно, следовательно, и не может верить в бесповоротность этой передачи.

Утвердилось научное недоразумение, что история не повторяется. Не повторяет она себя ученически, буквально, ибо всегда прилагать к старому новый труд, но постоянно повторяется в том смысле, что хранит, оживляет исторические начала жизни и не возвращается к древнейшим своим задачам, почему-либо пренебреженным. Позволительно, поэтому, думать или, хотя бы мечтать, что и для русского средоточия настанет время обратного движения и воскрешения того, что было хорошо, жизненно и запущено лишь на время! Может, настанет время, что средоточие русской жизни передвинется назад в Москву, а затем... позволим себе скромное мечтание... когда на месте Турции и Австрии будут все славянские государства, окажется нужным вспомнить старую матерь русских городов Киев и призвать его серединою всеславянской земли.

Никого не должно удивлять, а тем более возмущать такое мечтание. Враги России, известно, как шумно и смело разрушают, дробят ее и даже проповедуют скорое осуществление своих злобных мечтаний. Мы гораздо скромнее и терпеливее их. Ничего не предрекавшая в близкое время, мы, стоя теперь в преддверии тысячелетия Крещения Руси, пожелаем лишь того, чтобы, когда состоится это тысячелетие и соберутся в Киев на это торжество представители всех славянских племен, они могли свободно и смело, едиными устами воскликнуть на весь мир: «то есть середина нашей славянской земли». Как подтвердила последующая история государства и православия, эти мечты историка во многом оказались провидческими.

В журнале публиковались также и приветственные письма друг другу архиереев Православной церкви по случаю юбилея. В качестве примера приведем здесь письмо архиепископа Виленского и Литовского Александра (Лаврова-Платонова) к епископу Симферопольскому Мартиниану (Миратовскому): «Отношением от 7 июля сего года Вы и Ваше преосвященство, удостаиваете меня высокой чести быть приглашенным к участию в великом торжестве, имеющем быть в Херсонесском монастыре в память 900-летия крещения Руси. Приношу Вашему Преосвященству мою глубокую благодарность за оказанную мне честь, которою с великим утешением воспользовался бы, тем более, что при этом имел бы возможность увидеть епархию, которой епископом я был некоторое время, но которой давно не видел. Но к глубокому сожалению не могу иметь этого утешения, так как в Великий день 15 июля обязан быть на своем месте, где предполагается особенное торжество при собрании всех гражданских и военных чинов, которых в Вильно великое множество. Не могу предложить и викариям моим отправиться в Тавриду, так как каждый день из них живет в губернском городе – один в Ковно, другой в Гродно, где также предполагаются торжественные собрания на богослужение и крестные ходы, в присутствии всех гражданских и военных властей. Смиренно прошу ваше преосвященство простить мне, что не могу исполнить вашего желания и доставить себе великое утешете видеть благословенную Тавриду и ее святыни и красоты природы. Смиреннейше прошу принять приветствие с великим всероссийским и вашим особенным торжеством. Молитвами Св. равноапостольного князя Владимира да устроит Господь ваше торжество к духовному утешению Вашего Преосвященства и паствы Вашей. Смиреннейше испрашивая себе архипастырского благословения Вашего Преосвященства и святительских молитв, с глубочайшем почитанием и совершеннейшею преданностью имею честь пребыть Вашего Преосвященства, Милостивейшего Архипастыря и Отца. Смиреннейший послушник Алексей, Архиепископ Литовский». Весьма подробно описывались в «ЛЕВ» молебствия, крестные ходы и также торжественные собрания, посвященные юбилею, проходившие в Вильно и Ковно. Как правило, все они осуществлялись по одному и тому же сценарию: вначале проходили церковные, а затем светские и общенародные мероприятия. Вот как освещалось последнее в журнале («ЛЕВ», 1888, № 31) применительно к Ковно: «В 5 часов пополудни, в зале городской думы было торжественное собрание, в котором по предварительно составленной программе происходило следующее: 1) apxиeрейские певчие пропели стихиру: «Днесь благодать святаго Духа насъ собра»; 2) настоятель ковенского Александро-Невского собора, священник Д. Ярушевич, произнес речь о благотворном влиянии на жизнь и нравы русского народа православной христианской веры; 3) архиерейские певчие пропели киевским напевом тропарь и кондак Св. князю Владимиру; 4) преподаватель мужской классической гимназии г. Энгель предложил собранию подробный рассказ о жизни и деяниях Св. князя Владимира; 5) в ходе рассказа певчими пропет был гимн Св. князю Владимиру, написанный К. К. Случевским, положенный на ноты господином Главачем. Заинтересованная содержанием и музыкой этого гимна публика выразила желание, чтобы он был повторен, – и певчие исполнили это. По окончании господином Энгелом 2-й половины рассказа, пропето было киевским напевом величание Св. князю и вслед затем народный гимн «Боже, Царя храни», который присутствовавшие в coбpaнии слушали стоя. В заключение интеллигентными посетителями coбрания предложено было по экземпляру брошюры «К 900-летию крещения Руси», изданной Виленским Св. Духовским братством, а воспитанникам разных учебных заведений и детских приютов – крестики и медальоны. Coбрание окончилось в половине 7 часа пополудни. Высокопреосвященному Платону, митрополиту Киевскому и Галицкому в день торжества были посланы от Пожайского Успенского монастыря и от Ковенского Свято-Никольского братства приветственные адреса». Следует заметить, что в рамках празднования 900-летнего юбилея Крещения Руси в городе прошло и освящение Ковенской крепости, первый камень в основании которой был заложен в 1883 году. Описание хода этой церемонии («ЛЕВ», 1988, № 41) завершалось текстом приветственной телеграммы, полученной от императора из Петербурга: «Поздравляю от всей души с освящением новой крепости; молю Бога, дабы Он благословил новые твердыни на крепкую защиту нашей матушки России. Искренне благодарю всех за добрую память. Николай».

Переходя к освещению празднования юбилея на территории Гродненской губернии, важно подчеркнуть большую источниковедческую ценность корреспонденций, полученных редакцией журнала из Гродно, Пружан, Супрасли, Изабелина и других мест Принеманского края. В них передан не только дух прошедших в этих населенных пунктах праздничных мероприятий, но и масса деталей, имеющих важное историко-краеведческое значение. С учетом этого, данные корреспонденции помещаются здесь с небольшим сокращением: «г. Гродно. Гродна наша, древнее достояние сыновей Владимира святых Бориса и Глеба,торжественно отпраздновала юбилей крещения Руси. 14-го июля, в 7 час. вечера, отслужено было Преосвященным Aнастасием, епископом брестским, всенощное бдение, совершенное с особенною торжественностью; храм был богато освящен и украшен зеленью. Перед солеею были поставлены иконы св. Владимира и Ольги, обвитые гирляндами из зелени и сверху украшенные коронами с крестами, искусно сделанными из живых цветов. Во время помазания народа алеем, казначеем гродненского братства раздавались иконки, акафисты и брошюры, изданная С.-Петербургским славянским, благотворительным, обществом в память празднуемого события. По окончании всенощной, во время выхода народа из собора, путь к улицам был освещен бенгальскими огнями.

На следующий день, 15-го июля, в 9 час. утра, в собор прибыл Преосвященный Анастасий и начал литургию в сослужении епархиального и военного духовенства, а в конце обедни протоиереем собора, отцом Опоцким, была сказана применительно к празднуемому событию прочувствованная речь, в которой уважаемый проповедник высказался о том великом значении, какое имеет Св. Владимир для христианской Руси». При словах «съ миромь языдемъ» началось при колокольном звоне всех церквей города шествие крестного хода, который направился к тому месту р. Немана, где находится Коложанская церковь, построенная несколько веков тому назад во имя сыновей св. Владимира – св. Бориса и Глеба, чтобы у подножия этого древнейшего свидетеля православия в г. Гродно совершить водосвятие и принести Господу Богу благодарственную молитву.

Ранее улица, ведущая из города к этому месту, была чрезвычайно узка, грязна, с одной из сторон проходила канава, по которой стекали нечистоты города, рытвины и кучи мусора делали ее невозможной не только для въезда, но даже для беспрепятственного хода; сама набережная Немана была неровна и неудобна для водосвятия. Но благодаря живейшему участию, принятому в этом празднестве его превосходительством господином начальником губернии, столь неудобное место приобрело ко дню торжества не только приличный, но даже привлекательный вид: все неровности были скопаны, рытвины засыпаны, канава вымощена и засыпана песком, а возле, на шестах, были обвиты гирлянды из дубовых листьев. Все улицы, по которым двигалась процессия, были украшены многочисленными флагами, зеленью, а по сторонам стояли войска 26-й пехотной дивизии, которые при приближении шествия брали «на караул», а хоры музыкантов играли «Коль славен». Река Неман с обеих сторон была, также обставлена войсками, за Коложанской церковью расположилось 8 пушек артиллерии. Погода благоприятствовала. Шествие двигалось в следующем порядке. Впереди был несен фонарь, за которым  шли представители цехов со значками, за ними дьякон с кадильницей, мальчики и девочки приюта, между которыми были несены две хоругви Борисо-Глебского монастыря, затем следовали народные школы, предшествуемые иконою виленских мучеников, за ними – представители полков 26-й пехотной дивизии, каждые со своими полковыми иконами, – монахи и монахини с иконами и хоругвями своих монастырей, за ними несена была Коложанская икона Божьей Матери, сопровождаемая представителями городской думы, с городским головою во главе; членами Софийского православного братства была несена «братская» икона Спасителя, за которой шли ученицы и ученики двуклассной братской школы, и представители от братства, – за ними – ученицы и ученики гимназий с иконами Св. равноапостольного князя Владимира и Св. княгини Ольги, затем певчие, одетые в парадные кафтаны, за ними многочисленное духовенство, с преосвященным Анастасием во главе, наконец, г. губернатор, начальник дивизии и другие важные представители властей города, за ними – народ. Достойно внимания, что в числе представителей разных учреждений, шедших в процессии, были ученики учрежденной братством церковноприходской деревенской школы и крестьяне из подгородных деревень со свечами в руках.

Наконец, процессия приблизилась к реке. Здесь участники шествия расположились в известном указанном порядке, а духовенство взошло на устроенный на плотах павильон, убранный многочисленными флагами, гирляндами и венками из зелени. На реке против и по сторонам павильона стояли: пароход на якоре, лодки охотничьи, команда 26-й дивизии, множество рыбачьих лодок, разукрашенных флагами, гирляндами и цветами, с массою зрителей. Преосвященный владыка (по чину 1 августа) совершил освящение воды. При погружении Св. креста, по сигналу военного начальства, из орудий был произведен салют 101 выстрелом.

Шествие процессии, если на него смотреть со стороны, было великолепно. Праздничная одежда, богатые иконы, хоругви, богатые облачения духовенства, торжественное выражение лиц присутствующих и чрезвычайно стройное и благоговейное шествие, предваряемое музыкальными хорами полков и сопровождаемое стройным пением архиерейских певчих, – все это сильно действовало на сердца православных христиан, переполняло души их восторгом и радостью, что они сподобились по воле Божей праздновать 900летнюю годовщину того величайшего события, благодаря которому русский народ, коснувшийся издревле невежества язычества, просветился светом христианской религии и достиг такого общественного и политического могущества».

Несколько скромнее, но столь же насыщено, прошли торжества и в других городах Гродненской губернии. «Пружаны. Праздник 900-летия крещения русского народа прошел у нас весьма торжественно. Накануне праздника в соборе отслужено протоиереем Жуковичем, при участии двух священников, всеночное бдение, причем литургия совершена была на площади. От собора к тому месту, где на другой день имели освящать воду, к небольшой городской речке, на всем протяжении поставлены были шесты, убранные зеленью в виде крестов; рано утром дорогу эту посыпали желтым песком, зеленою травою и украсили разноцветными флагами. Город принял праздничный вид, тем более, что почти с восходом солнца по всем улицам запестрили в праздничных платьях толпы поселян, стекавшихся с окрестных деревень. С 8-ми часов утра начались служения. Сначала отслужена была местным благочинным в старой Христо-Рождественской церкви ранняя обедня; затем в половине десятого часа началась обедня в Пречистенской церкви, где служил священник Калишевич, и, наконец, в 11 часов стал служить обедню в соборе протоиерей Жукович. Народу собралось очень много. На поздней обедне соборным священником Гомолицким сказано было подобающее настоящему случаю поучение. По окончании служения начался крестный ход. Шествие началось с собора; по пути к соборному крестному ходу присоединились крестные ходы Пречистенской и Христо-Рождественской церквей и в таком виде направились к месту освящения воды. Картина шествия крестного хода была прекрасна. При хорошей погоде, по дороге, украшенной зеленью и флагами, тянулась бесконечная вереница по-праздничному разодетого народа, со множеством хоругвей и икон, несомых впереди духовенства, при стройном и громком пении певчими праздничного тропаря. Все это вместе взятое производило какое-то особенно торжественное настроение, – чувствовалось, что сегодня в городе большой национальный праздник.

Шествие, наконец, приблизилось к месту освящения воды. Накануне место это обсажено было густо елками и сама часовая украшена гирляндами из дубовых листьев и разных цветов. По окончании водосвятия, крестный ход направился обратно, причем протоиерей Жукович окроплял по пути народ освященною водою, a певчие пели тропарь св. равноапостольному князю Владимиру. Против церквей Пречистенской и Христо-Рождественской крестный ход остановился и протоиерей, взойдя на особо устроенное для этого возвышение, начал служить молебен святому Владимиру. По прочтении евангелия крестный ход в полной совокупности направился к собору. По окончании молебна и провозглашении многолетия Царствующему дому и Святейшему Синоду, а затем вечной памяти всем князьям и царям земли русской за насаждение ими на Руси христианства, началось целование св. креста, причем раздавались народу книжки, иконки и крестики. Из церкви разошлись после трех часов. В пять часов была вечерня; по окончании вечерни протоирей Жукович с крестным ходом пошел из собора в Пречистенскую церковь, где, почти до 9 часов, происходили чтения о жизни и деятельности святого князя Владимира. Слушателей набралось до 1000 слишком человек. Чтение вели протоиерей Жукович и священник Калишевич. По окончании чтения был крестный ход из Пречистенской церкви в старую ХристоРождественскую и на этом окончилось празднование в Пружанах 900-летия крещения русского народа. Этот праздник надолго останется в памяти пружанцев как по великому стечению народа, так особенно по той торжественности, с какою он сопровождался. Нужно сказать слово правды, что в устройстве описанного праздника и в придании ему особенного благочиния и торжественности много потрудились: протоиерей Жукович, староста соборный Лука Белецкий, смотритель тюремного замка Осип Новицкий и исправник И. Коялович».

Из Белостокского уезда в адрес редакции «ЛЕВ» также пришла корреспонденция  о  юбилейных   торжествах.   «Супрасль.  Девятисотлетнюю годовщину Крещения Руси праздновали в Супрасли с должною торжественностью. Было немало богомольцев из деревень на всеночном бдении. К литургии же собралась масса народу из соседних деревень. На литургии в обычное время сказано было отцом настоятелем приличное слово. Крестный ход совершен был на реку Супрасль, где устроен был очень красивый павильон. В крестном ходе участвовали почти все супральские фабриканты с семействами и другие. На фабриках работы не производились. После вечерни совершен был акт в народном училище, помещающемся в монастыре. Акт открылся пением стихиря «Днесь благодать св. Духа нас собра». Затем сказана была наставником речь: «Князь Владимир до крещения». После этой речи был пропет тропарь Св. князю Владимиру (композиция господина Львовского). После тропаря сказана была речь законоучителем Алексеем о том, каким стал князь Владимир после крещения. После этого был пропет конкордат Св. князю Владимиру того же композитора. Затем одним из учеников произнесено было стихотворение «Киев». Акт был закончен пением гимна «Боже, царя храни». Учеников собралось более 30-ти. Было несколько человек и родителей, которые оставались в монастыре до вечера в ожидании акта. После крестного хода было роздано народу брошюр издания славянского благотворительного общества и киевской народной школы более 400 экземпляров – весь запас такой имелся».

Из Волковысского уезда в редакцию пришла корреспонденция из м. Изабелин: «Праздник 900-летия крещения Руси надолго останется в памяти жителей м. Изабелина и вообще всего прихода как пo многочисленному стечению народа, так и особенно по той торжественности, с какой он сопровождался. Накануне праздника еще с 5-ти часов вечера начали собираться ко всенощному бдению прихожане, а также ученики приходского училища и 4х школ грамоты. Всенощное бдение с акафистом пели девочки церковной школы грамоты, приготовленные к этому празднику местным священником отцом Федором Дружиловским.

Утром 15-го июля, несмотря на неблагоприятную погоду, собралась к литургии масса народу, как прихожан, так и местных жителей, состоящих попреимуществу из лютеран, реформатов и католиков. В 8 часов местный священник начал с амвона чтение «Жития Святого равноапостольного князя Владимира, составленное профессором И. И. Малишевским; православные и иноверцы с живым интересом слушали историю Крещения Руси и рассказы о Св. Владимире. В 10 часов началась божественная литургия, которую пели два хора: хор учеников Изабелинского приходского училища, составленный учителем Котовичем, по преимуществу из проживающих в местечке и посещающих училище лютеран, реформатов и католиков и хор девиц церковной школы грамоты, прекрасно устроенный местным священником. Стройное пение обоих хоров и приносимые народом молитвенные благодарения Богу за наших предков, через Крещение Руси Св. Владимиром, святой веры проводили трогательное впечатление и представляли умилительную картину благоговения. В конце обедни сказано священником подобающее настоящему случаю поучение. После обедни, при пении тропаря Св. Владимиру, был совершен крестный ход к мосту освящения воды. Место это было украшено флагами, гирляндами, венками из зелени, равным образом, и самый путь от церкви к Иордани был уставлен елками, флагами и усыпан зеленью. Прояснившаяся погода вполне благоприятствовала  торжеству шествия, которое, при множестве разодетого по праздничному народа, при множестве хоругвей и иконы св. Владимира, украшенной живыми цветами, при стройном пении певчими обоих хоров, попеременно, тропаря празднику, – представляло чудное зрелище и сильно действовало на сердца православных xpистиан, сподобившихся, по воле Божьей, быть свидетелями и участниками такого необычного празднества.

По окончании водосвятия крестный ход отправился в здание Изабелинского приходского училища, где местным священником предложена была всем собравшимся беседа о том, что 900-летие крещения Руси есть вместе с тем и 900-летие церковной школы и вообще всякой доброй христианской школы. Затем отслужен был молебен с провозглашением многолетию Государю Императору, Государыне Императрице, Наследнику Цесаревичу и всему Царствующему Дому, окончившийся пением всеми собравшимися молитвы за Царя и гимна: «Боже, Царя храни». Здание училища было украшено флагами, а портрет Государя Императора и икона св. Владимира – гирляндами и венками из зелени.

Из училища крестный ход возвратился в церковь, где, после пения всем народом молитвы «Под твою милость», розданы были, в память празднуемого события,   ученикам   и   грамотным   прихожанам   300   троицких   листков:

«Владимир –  христианин»,  «Избрание веры» и  «Св.  Ольга»  и 12  книжек  – «Житие Св. равноапостольного князя Владимира», составленное И. И. Малишевским, а неграмотным – крестики. Народ до позднего вечера не расходился по домам, а расположившись группами около церкви, с живым интересом, слушал чтение грамотными полученных в церкви брошюр» [73].

Логическим завершением корреспонденции из Гродненской губернии стала публикация в неофициальном отделе («ЛЕВ», 1888, № 41) статьи П. Мелиоранского «О русской Гродненской старине в память о Св. равноапостольном князе Владимире». Из «Памятной книжки Гродненской губернии за 1888 год» об авторе известно следующее: «Павел Дмитриевич Мелиоранский – инспектор дирекции народных училищ Гродненской губернии. Кандидат С.-Петербургской духовной академии, женат, на службе 10 лет, в должности с 1884 года, кавалер орденов Св. Анны и Святого Станислава 3-й степени» [90]. Судя по месту получения образования и содержанию его статьи ее автор в полной мере разделял мировоззрение профессора М. О. Кояловича, а потому и его материал получил полное одобрение со стороны редактора «ЛЕВ» протоиерея Иоанна Котовича. В указанной статье П. Д. Мелиоранский, по сути, стал первым исследователем, который в духе Кояловича подошел к осмыслению места в Гродно и всего края в истории Руси и Православной церкви. В концептуальном и фактологическом освещении юбилейной темы применительно  к  истории  города,  он  во  многом  сделал  то,  что  взял  в последующем на вооружение Е. Ф. Орловский в своем труде «Очерк истории города Гродно» (1889).

Ограничение в объеме данной публикации не  позволяет  должным образом передать содержание статьи П. Д. Мелиоранского, но главный назидательный смысл этой публикации достаточно хорошо передает следующее заключение ее: «Гродненские обитатели должны прозреть древнейшую судьбу своего происхождения и своей веры, а  также почувствовать и уразуметь, что Гродно – древний русский город, и что гродненцы были давними исповедниками той святой православной веры, которая привнесена была в Россию и водворена в ней Св. Владимиром и его потомками, что разноверие и иноплеменность, которые мы теперь наблюдаем в здешней стране, явилось здесь гораздо позднее, как наросты на теле коренного здешнего народа. Нам остается желать и стараться, чтобы эта древнерусская вера православная процветала по-прежнему в нашем Принеманском крае и попрежнему же объединяла здесь западнорусский народ, пробуждала в нем его общерусское сознание и укрепляла его духовные силы, чтобы он мог окончательно сбросить с себя все черное, навеянное ему пришельцами, и стать цельным русским народом. И пусть своими молитвами помогут нам в этом стремлении христианской идеи и наставник русского народа. Св. равноапостольный князь Владимир, а также св. сыновья его Борис и Глеб, древнейшие св. покровители г. Гродно и молитвенники за здешний народ [73].

Таким образом, освещение празднования 900-летия крещения Руси на территории Гродненской губернии, позволило редакции «ЛЕВ» в меру своих сил и возможностей не только раскрыть ход и духовную атмосферу юбилейных торжеств, но и вооружить своих читателей пониманием роли и значения самого акта Крещения в исторической, политической, национальной жизни белорусского народа в духе теории западнорусизма, вполне разделяемой редакцией «Литовских епархиальных ведомостей» в последней четверти XIX века.

предыдущее   -  в начало главы
 

Продолжение следует