«Можно дать бедному человеку деньги, а потом отнять их...
Но дать бедному сердцу надежду, а потом отнять – это уже уголовщина...».
Эти слова сказал человек Правды - Николай Шипилов.
В 93-м роковом году, он сначала и до конца был в рядах защитников Правды у Дома Советов.
Он был вместе с лучшей частью обманутого и униженного русского народа, чудом и провидением остался жив, но был вынужден уехать в Белоруссию.
Шипилов Николай Александрович (1946-2006) родился в Южно-Сахалинске, в семье офицера. Детство, отрочество и юность прошли в предместье Новосибирска. Учился в театральном училище, водном институте, Новосибирском государственном университете… В конце восьмидесятых, после гибели жены, Ольги Поплавской, поселился в Москве. Закончил Высшие литературные курсы при Литинституте им. Горького. В разные годы работал артистом оперетты, грузчиком, строителем, бетонщиком, учителем пения, преподавателем вуза…
Написал около 20 книг, среди которых: «Шарабан», «Ночное зрение», «Пятый ассистент»… В творческом наследии писателя -- пять романов, рассказы, стихи, поэмы, переводы…
Автор свыше 200 песен, вошедших в золотой фонд русской песенной культуры.
Лауреат премий им. В.Шукшина, «Умное сердце» им. А. Платонова, им. братьев Киреевских, «Традиция», «Имперская культура», двукратный лауреат престижнейшего всесоюзного конкурса «Песня года», награжден орденом Республики Саха, а также медалью защитника Белого Дома.
Совместно с женой, минской писательницей Татьяной Дашкевич, активно участвовал в возведении храма святителя Николая в деревне Валерьяново, что под Минском, где провел последнее десятилетие своей жизни. Вложил в строительство немало собственных средств, пел в церковном хоре…
Был секретарем Союза писателей России. Вступил и в Союз писателей Беларуси, но огромный творческий потенциал писателя в этой организации никак востребован не был.
После кончины писателя в различных российских издательствах вышло около десяти книг Н.Шипилова, в Белоруссии -- ни единой. При жизни писатель также ни разу не публиковался в белорусских изданиях за исключением журнала «Немига литературная».
Умер, возвращаясь в Минск из творческой поездки по Сибири. О яркой личности Николая Шипилова снято несколько документальных фильмов.
***
Исход
Ты ищешь до коликов: кто из нас враг…
Где меты? Где вехи?
Погибла Россия – запомни, дурак:
Погибла навеки…
Пока мы судились: кто прав - кто не прав…
Пока мы рядились –
Лишились Одессы, лишились Днепра –
И в прах обратились.
Мы выжили в черной тоске лагерей,
И видно оттуда:
Наш враг - не чеченец, наш враг - не еврей,
А русский иуда.
Кто бросил Россию ко вражьим ногам,
Как бабкино платье?
То русский иуда, то русский наш Хам,
Достойный проклятья.
Хотели мы блуда и водки, и драк…
И вот мы – калеки.
Погибла Россия – запомни, дурак.
Погибла навеки.
И путь наш – на Север, к морозам и льдам,
В пределы земные.
Прощальный поклон передай городам –
Есть дали иные.
И след заметет, заметелит наш след
В страну Семиречья.
Там станет светлее, чем северный снег,
Душа человечья.
2006
Дурак и дурнушка
В нашем доме, где дети, коты и старушки
Во дворе дотемна прожигали житьё,
Жили двое в служебке — дурак и дурнушка,
И любили: она — никого, он — её.
Он ей пот утирал потемневшим платочком,
А она хохотала с метлою в руках.
Их жалели старушки. Жалели — и точка,
В тот момент забывая о своих дураках.
Я носил им тайком свои детские книжки.
Я грозил кулаком тем, кто их обижал.
Все равно им рога надставляли мальчишки,
Когда старый фотограф к нам во двор наезжал.
Я по свету бродил. Часто был я без света.
Мне любимые люди ловушки плели.
Кто меня породил? Я считаю, что ветер
Самых дальних краев, самой милой земли.
И упал я. Сгорел, словно синяя стружка
От огромной болванки с названьем «народ»...
И несут меня двое — дурак и дурнушка,
Утирая друг дружке платочками пот...
1972
Осень
А. Бажану
Никого не пощадила
Эта осень.
даже солнце не в ту сторону упало.
Вот и листья разъезжаются,
Как гости
После бала, после бала, после бала.
Эти двое в темно-красном
Взялись за руки напрасно:
Ветер дунет посильней — и все пропало.
А этот в желтом, одинокий
Всем бросается под ноги —
Ищет счастья после бала, после бала.
А один, совсем зеленый,
Бурным танцем запалённый,
Не поймет, куда летит—
Куда попало...
И у самой двери рая
Не поймет, что умирает:
Как же можно после бала, после бала?
Никого не пощадила эта осень.
Листопад идет, как шторм в сто тысяч баллов.
И, как шрамы ножевые,
На асфальте не живые
Пятна пепла
После бала, после бала.
1976
Цветы
Вот так моя мама цветы рисовала
Химическим грифелем "Копиручет":
Сначала вела два некрупных овала,
А после она карандаш целовала,
Вела лепестки и играла плечом.
Потом — отстранялась от близкой бумаги,
С магическим прищуром терла виски,
Отличные маки! А если не маки?
Но если не маки — тогда васильки!
Когда на печи пригорало всё брашно,
Испуганно мама летела к плите,
И мне было тоже воистину страшно,
Я детскою тенью за нею летел.
В окне вечерело, и стекла замшели,
И волки блуждали у наших ворот…
Был счастьем вечерним
Таинственный шелест бумаги
И мамин химический рот.
Вот так моя мама цветы рисовала,
Каких никогда на земле не бывало,
Какие цветут-расцветают в раю,
Где тихо баюкают маму мою.
1982
ВОЗНЕСЕНИЕ ГОСПОДНЕ
Когда за ходом облаков по лоциям небесным
Следил ребенок, возлежа на летнем берегу.
То мама пела на лугу -- ему казалось, песни,
И медонос благоухал перед грозой в стогу.
Казалось, этой тишине вовек конца не будет.
В ней даже самый легкий вдох -- казалось -- шелестит.
И вдруг ребенок крикнул: "Ох! Скорей смотрите, люди!
Смотрите: Бог! Смотрите: Бог на облаке летит!"
Смотрели люди в небеса: казались им -- драконы.
Они смотрели на мальца: казалось им -- чудно.
В жилищах не было икон. Вместо икон -- законы:
Нам должно космос покорять, сверлить морское дно.
А Бог на облаке летел под синей неба сенью,
Он видел: ангела душа за ним летит легко.
Стояла времени река, стояло Вознесенье.
Казалось людям, что четверг.
До Бога - далеко...
2005
Проводница
Я в первый класс купил себе билет.
Я так давно избавился от жира.
И вот лежу я, вроде пассажира,
На верхней полке лег — и спросу нет.
Гляжу: один на стрёме, начеку,
Но я в упор его не замечаю.
Эх, проводница, дай-ка, милая, чайку...
Я так давно не пил плохого чаю.
Я в первый класс из класса, что "КаэР",
Я так давно избавился от лени.
Бегу от холодов спецпоселений
В свою страну с названьем СССР.
А мой вагон качается в хвосте,
А встречные вагоны просвистели:
-Эх, проводница, дай, голубушка, постель:
Я так давно не спал в чужой постели.
Один попутчик прячет чемодан,
Второй кладет бумажник под подушку.
А третий ставит ушки на макушку —
Ему б сейчас фуражку да наган.
А я терпеть уже не устаю,
Я видел все — и Беломор, и крытки,
Но только нет страшнее этой пытки —
Глядеть в окно на Родину свою.
Как пах там хлеб! А лошади в ночном
Еще своих хозяев узнавали...
И первый пыл на сонном сеновале
Остался здесь, за этим вот окном.
А я давно избавился от слез,
Не помню мать и перебор тальянки!
Эй, проводница, кто там нынче паровоз
Ведет вперед к очередной стоянке?
А мой вагон качается в хвосте.
И постепенно полки опустели.
Ушел стукач. Он сдал свою постель.
Да был ли он — стукач-то, в самом деле?
1987
ИМЯ — ЖИЗНЬ
По площадям, по узеньким проулкам,
В очередях встречаю я ее.
Ее шаги звучат уже не гулко,
Ее походка старость выдает.
Она смешна, когда начнет резвиться,
Она страшна, когда обнажена,
Но силе удивится, как девица,
Бессилью удивится, как жена.
Ее покой такой, что не завидуй,
Ее победы бедами грозят.
Она смеется — только не для виду,
А не смеяться ей уже нельзя.
Она поет, когда бывает туго,
Когда полощут валерьянкой рот,
Когда другие ищут пятый угол,
Она струной звенит, она поет.
Но все короче, глуше, все надсадней,
Дыханье брать становится трудней,
Все чаще тянет в сельский палисадник,
Где мальвы цвет склонялся бы над ней,
И стала бы она совсем простою,
Легко дыша под старою ветлой,
И пели б ветры в струнах травостоя
По-русски чисто, грустно и светло.
То жизнь моя, бесценная подачка
Далеких предков, чей затерян след,
То жизнь моя, бесцельная раскачка —
Пока качаюсь, глядь — а цели нет.
Она исчезла в грубости хотений,
С больной любовью, с жалостью слепой,
Смешалась и мелькнула смутной тенью,
Как старый сторож у дверей сельпо.
1976
Ночлег
В этом тихом коридоре
Тишины -- на полшага.
Это наша территория,
А далее — врага.
За спиной — собачий холод,
За спиной — собачий вой.
«...Нивы сжаты. Рощи голы...»
И не придумать ничего.
Мне хозяюшка постелет
В коридоре у стены.
У нее на всю неделю
Постояльцы учтены.
А хозяюшка-старушка
Перекрестит горстью рот,
Выпьет кружку — и на пушку
Разговорами берет.
Ой, хозяюшка-хозяйка,
Я скажу, а ты пойми:
Если в этом мире зябко,
Так ведь это ж — общий мир.
Слышишь, чуешь: треплет ветер
Мокрый флаг на сельсовете?
Так оставь расспросы эти
Лучше денежку возьми.
И, тихо маясь в глаукоме,
Не советуй мне стократ
Поменять в райисполкоме
Слово «рай» на слово «ад».
И, вообще: умри, слепая!
Дай ночлежнику покой!
Нет и мне средь зрячих пая —
Я и сам давно слепой.
В этом тихом коридоре
Я прилягу, где велят.
Это наша территория —
Моя и кобеля.
А хозяюшка-старуха
За стеной застонет глухо,
И летит январским пухом
Снег на русские поля.
«...Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя.
То, как зверь она завоет,
То заплачет, как дитя.
Выпьем, добрая подружка,
Бедной юности моей.
Выпьем с горя! Где же кружка?
Сердцу будет веселей...»[1]
1977
Фанты
Цветенье ландышей — как дни лететь спешат!
Играю в фанты, сам на сам, и сам со мной...
Мое именье — белый свет, а в нем душа
Тебя, любимой, моей верной крепостной.
Ты просишь вольную — желанье таково.
И впрямь: зачем тебя с собою разорять?
Но ненавистна одинокая заря,
Когда проснешься, рядом нету никого.
Вот фант еще один — идти дорогой грёз.
Но как давно уже не грезится огонь!
Коль раньше выпало идти дорогой гроз,
Коль пес издох и обезножел белый конь.
Фуражка белая с измятым козырьком...
В ней выйду в поле и стою, гляжу, как Спас:
Как низко бабочки парят над озерком.
Коль мог бы — каждую от увяданья спас.
А ты — любимая. Тебе пощады нет.
Обняв меня, не разнимай невольных рук.
Ведь отраженье света — это тоже свет.
А отраженье звука — это тоже звук.
И вновь открыт минувшей жизни фолиант.
Его листаю я, страницами пыля,
На мертвых бабочек, на желтые поля,
На гриф гитары, где повязан черный бант.
На гриф гитары, где повязан черный бант.
1979
Пехота
Иван, Сергей, да Николай — все рядовые,
Бойцы-окопники, «кирзовая нога»,
Им выпадают все осадки годовые,
Дожди свинцовые да красные снега.
А на пулемёты неохота им была.
Но все равно пехота-пехотурушка пошла!
Вот она, родная, на ура вперед пошла!
Стоило ль родиться для такого ремесла…
Иван, Сергей да Николай еще живые,
Смеясь над жизнью непонятною штабной,
Свои сто граммов принимают фронтовые
Перед атакою решительной ночной.
А дотов злые соты пуля жалит, как пчела,
Но все равно пехота «а ура» перед пошла!
Вот она, родная, врукопашную пошла!
Стоило ль родиться для такого ремесла?
Иван, Сергей да Николай давно устали.
Ведь не из стали же они, не из брони...
То вспомнят запахи карболки госпитальной,
То деревень своих дрожащие огни.
А во чистом поле — ни лощинки, ни угла.
Но все равно лавиной ярость львиная пошла!
Вот она, лавиною, невинная пошла,
И во чистом поле подчистую полегла...
1980
Транссибирская
Памяти Ольги Поплавской
Эх, Транссибирская, выручи, вынянчи!
Что мне больничный покой?
Всех поворотов судьбы я не выучил,
Я ж бестолковый такой...
Мертвые бабочки падают с лампочки,
Очень тянуло на свет...
Эх, Транссибирская, нет моей лапочки,
А без нее жизни нет.
Эх, Транссибирская, шпалы да станции,
Бабы в цветастых платках...
Где ж зацепиться мне? Где же остаться — и,
Чтоб не витать в облаках?
Мертвые бабочки падают с лампочки,
Очень тянуло на свет.
Эх, Транссибирская — теплые тапочки,
Да станционный буфет.
Что же ты, жизнь моя? Зал ожидания?
Скорость бегущей строки?
дальние — близкие, близкие — дальние
Милых могил бугорки...
Жизнь завершается глупыми стансами,
Песней, похожей на стон.
Эх, Транссибирская — шпалы да станции,
Долгий, пленительный сон...
1983
Я туфли починю
Я туфли починю, одежду залатаю,
Пальцы залетают около иглы.
Поплыла под окнами осень золотая
Задевая юбками за углы.
В зеркало смотрюсь, кто там весь израненный?
Кто там грустно пялит синие глаза?
Что несет с собой, это утро раннее?
Где мои желания, где азарт?
Жизнь теряет смысл, когда уходят близкие,
Кто ты в этом зеркале, из каких краев?
Где тоё отечество, польское, английское,
Русское, французское, но твоё.
Осень мой приют, родина прощальная,
Осень мне жена, сестра, осень - верный друг.
Осенью уйду я в дорогу дальнюю
Льдинкою хрустальною по ветру.
А тогда зачем юная очей листва?
Зеркала осколочек, груз прожитых дней?
Бог тебя храни, милое отечество
Люди, будьте бдительны, а впрочем, вам видней.
Я ж туфли починю, одежду залатаю,
Пальцы залетают около иглы.
Поплыла за окнами осень золотая
Задевая юбками за углы.
1983
Станция Куеда
Вот и станция Куеда
Горьковской жел. дор.
Еду, сам не знаю куда,
Вроде — на простор.
Вижу телеграфные провода
Из-за белых штор —
Это станция Куеда
Горьковской жел. дор.
Это станция Березань.
Хочешь - вылезай.
И куда поглядят глаза
В этакую рань.
Собирай свой нехитрый скарб —
И с подножки: прыг!
Но увяжется вслед тоска:
Не уйдешь, старик.
А попутчик мой нелюдим,
Бронзов, словно бюст.
Раздвигает руками дым,
Как сирени куст.
Еду... Сам не знаю, спешу
Сам не знаю, куда...
На прощанье тебе машу,
Станция Куеда!
1984
Баллада о братьях
Был он брат как брат, пока мал.
Я качал его в колыбели.
На краю земли, в Парабели
Наш отец страну подымал.
Подымал, да слег — и каюк:
Всех тайга с цингой покосила.
Брата на спину — где и сила? —
Мотанул с баржой я на юг.
Правдолюб он рос — не в меня.
Он отличник стал да опричник.
Он фамилию поменял,
Два креста сховал за наличник.
Он ученый... Что ж, им видней...
Без газет за стол не садился.
Двое были мы по родне,
Но лучше б я на свет не родился.
Брат был рад: ремень, кобура...
Скрип да скрип, да стук-стукоточек.
И вот я иду за Урал,
Отобрали мой паспорточек.
Мелкий дождичек хлюп да хлюп...
Тут и конь в пути захромает...
А братишка мой правдолюб
Орденок надел к Первомаю.
Не скажу, что б я был нахал,
Но месяцок пришел на три буквы.
Брат прошествовал на трибуны
И нам вслед рукой помахал.
Он в ХОЗО идет - я в ШИЗО,
Буревестником в БУРе маюсь...
Но только все это — эпизод,
Срок идет, и я подымаюсь.
Не сдержался я, и в бега,
Тут одна нога — там вторая,
Ярый пот с лица не стираю.
Все тайга кругом да цинга.
Тут повыше чуть — Парабель
да Нарым не Крым — гнус да мошки.
Вот устроил ты мне, брат, колыбель,
Где любой тоски да понемножку.
Но я пришел туда, где отец
Лег подбитым влет в тридцать третьем!
Только брата бы тут не встретить.
А на могилу пасть — и конец.
А он в сыскном у них наторел,
Он по-братски знал, где я буду,
Вижу, метрах в ста — он, иуда,
Весь торжественный, как расстрел.
А я ж бежал сюда не к суду...
Стал бы волком жить, да на воле.
Ты не трожь меня, брат, я пойду
На зеленый свет в лес да в поле.
Но знаю, будет нам на двоих
Орденок один к Первомаю...
Ну, пуляй, браток... Бей своих...
Их скорей земля принимает.
Знаю весь его капитал.
Вижу клюв его ястребиный.
Он прицелился с карабина —
И славно Бог меня напитал.
А был он брат, как брат
да пропал...
Я ж качал его в колыбели.
На краю земли в Парабели
Он в снегах меня закопал.
1984
В районной гостинице
О.П.
Зимовать остаются мосты...
Все бело за оконными рамами...
Мужики переходят на «ты»,
Поделившись остатними граммами.
Зимовать остаются мосты...
Не взволнуется кровь телеграммами...
Мужики похваляются шрамами —
Кто рубаху сорвет, кто — порты.
Зимовать остаются кресты
На погосте, на дальней окраине...
Мужики уж «выносят святых» -
Молодые попались, да ранние.
Зимовать только здесь я смогу
В городке со старинными храмами!
Мужики уже спят.
Мужики — ни гу-гу,
В потолки поуставились шрамами.
Если бы в этом городе ты
Появилась из мрака, из стылости!
Поминальные свечи чисты,
Еще столько не роздано милостынь...
Мне сейчас бы твоей чистоты,
Твоей слабой улыбки свечения!
Но зимуют мосты,
Но зимуют кресты,
Но зимуют погосты вечерние...
Зимовать...
Зимовать, вопреки
Той тревоге, крадущейся тению...
Громко спят мужики
И храпят мужики,
А меня навещает забвение.
Золото осени, зимы серебро!
Где они, где они, где они, где они —
Сны без печали?
Как нас с тобою над рекою вначале
Медленный качал паром...
1987
Слепой
Искрили провода, и свет мигал опасный,
Но ласковая печь струила теплоту.
Февраль… Мой генерал, родитель мой прекрасный
Задумчиво глядит на алую плиту.
«Не бойся, — говорит, — зажжем с тобой лучину,
Так много не читай, не порть себе глаза…
Вот вырастешь большой — найдем тебе дивчину.
Зачем ты ей слепой?» — так батюшка сказал.
И тем навеял сон. Спокойно в доме стало.
И не пересказать, как на краю села
Свистели все ветра, но печь светила ало
И таракан шуршал клеенкою стола.
… Но нет, я не спасен от слепоты житейской.
Хоть и глаза остры, хоть вижу явь и сны,
Но так повеет вдруг теплом воды летейской,
Что впору не доплыть до будущей весны.
И лишь сердечный взор уже не ошибется,
Но поздно! Позади и выбор, и порог,
И дым чужой печи, что в небо тихо вьется,
Как дым моей судьбы…
Как прах моих дорог…
1989
Рождественская
Тане Дашкевич
Полно сердиться — солнышко садится,
Замолкают птицы, свет лампады желт.
Чтоб слезам пролиться,
Надобно молиться,
Тяжелеют веки, да и век тяжел.
Ночью с шестого — Рождество Христово,
Отчее слово,
Звон колоколов…
Полно сердиться,
Надобно молиться —
Сердцу теплее от высоких слов.
Имя святое, Имя непростое...
В отблесках заката вязь его видна.
Полноте злиться -
Надобно молиться
О любимых лицах,
О забытых нас.
Ночь наступает.
Тихий снег кружится.
Ангел Госпюдень песнь любви поет.
Полно сердиться!
Таня спать ложится.
Молится – ложится,
Молится — встает.
1991
Холодно
Из песен о московском восстании октября 1993 г.
Дымом отъезжих полей тянет с укрытой Неглинной...
Клин молодых журавлей не пролетит над Москвой.
В этот пожар тополей,
В этот огонь тополиный,
Ты, дорогая Полина, приди — я живой.
В храм поспешать не спеши.
За упокой — не пиши нас:
Это ошибка, Полина — кремлевский салют.
Выброшены "калаши"...
Отговорили машины...
Ну, а к утру нас, наверное, кровью зальют...
Вот я лечу над Москвой, над очумевшей в разгуле...
Над развеселой вдовой, над подгулявшей женой,
Над почернелой травой, над заблудившейся пулей —
Холодно, холодно, холодно всем, кто со мной.
Только теперь, на бегу
Нас уж никто не обманет.
Будут иные сраженья, иные бои!
Вот и овраги в снегу,
Вот и дорога в тумане,
Холодно, холодно, холодно, братцы мои...
1993
***
Т.Д.
Был ли я птицей? Не скажет никто.
Был ли я волком из леса?
Помню, носил дорогое пальто
У радости мелкого беса.
Был ли убогим? Не скажет никто.
Может быть: помнят иные,
Как я продал дорогое пальто,
Пропил пальтишко, родные.
Долго я песни красивые пел —
Десять годков или тридцать;
Долго я голод и жажду терпел —
Так научился молиться.
Был ли я черным монахом в миру?
Был ли лукавым пострелом?
Гостем ли званым на этом пиру,
Что называется телом?
Долго любил и любить не устал,
И от любви умирая,
Понял страдания Иисуса Христа,
Понял, что нет ему края.
Долгой, ненастной, бездомной зимой
Женщина — равных ей нету —
Молвила тихая: «Ангел ты мой,
Ангел мой, сжитый со свету…».
Был ли я птицей? Не знает никто;
Волком, собакой ли драной?
Только купил дорогое пальто,
Чтобы встречаться с Татьяной.
— Ангел ты мой, — говорит мне она…
- Как я устала зимою одна!
1995
Золотая моя
Тане Дашкевич
Словно старую книгу листая,
Вижу строки и знаю — о ком:
"...Не вернется вчерашняя стая
За подбитым своим вожаком..."
Не вернется вчерашняя стая,
Чтобы в прошлое нас унести...
Золотая моя, золотая!
Потерпи, потерпи — не грусти.
Наша стая не в раз поредела.
Кто подбит, кто в тоске изнемог.
Мы взлетели — нам плевое дело,
А Россия ушла из-под ног.
до Урала уйдем до Алтая
Из России гонимые вон!
Золотая моя, золотая —
Потерпи, потерпи... ничего...
Исповедуюсь с именем Бога
Тихим пажитям, теням Москвы.
Каюсь: слов произнесено много,
Но мертвы они — каюсь! — мертвы.
И осенние дни коротая,
Мы с тобой, как былинки сплелись,
Золотая моя, золотая!
Помолись же за нас, помолись!
И, огладив сухою ладонью
Гриф гитары, шепчу я с трудом:
Мы — великой России одонья,
Промотавшие Бога и дом.
И пожарищ огнем налитая.
Ты на шею мне кинешься: - Ах!
Золотая моя, золотая,
Видно, наши давно в небесах...
И давно уже, лет не считая,
Я надеюсь, что новый, иной.
В одиночный полет улетая,
Повстречается в небе со мной.
Скажет он, что Россия святая
Расцвела после новой войны!
Золотая моя, золотая —
Это сны, это только лишь сны...
1999
Элегия
В такую зиму дорог мне в печи огонь,
Поленьев жар - и сам я в лихорадке...
И дни свои, как школьные тетрадки
Листаю я, уставший от погонь.
В медвежий угол, загнанный Иван,
Я будто был для общества опасен.
Давно уставший от красивых басен.
Я западаю в сон, как в океан...
Снега, снега, сне-га...сне… гасни-гасни..
Ты гасни, жизнь, влюбленная в меня...
И пусть мне кот рассказывает басни,
Ночную тьму глазами зеленя...
В такую зиму время медленно прядет
Свои снега на тыщи километров.
Сквозь шум дождей, сквозь лютый посвист ветров
Мой старый друг в деревню не придет.
Я жил один. Один я и умру
С благоговейным страхом угасанья.
И конь чужой мои протянет сани
Туда, на переправу поутру.
В такую, ночь остановился бег
Минутных стрелок шорох календарный...
И только тихий свет зари янтарный
Мне говорит, что мой не кончен век.
Я жил в раю, а думал, что — в аду.
Я, как Адам, искал от рая - рая...
И вот - снега, что без конца, без края
Идут потоком сладостным, идут...
Снега, снега, сне-га...сне… гасни-гасни..
Ты гасни, жизнь, влюбленная в меня...
И пусть мне старый кот рассказывает басни,
Ночную тьму глазами зеленя...
2002
ИКОНА ВРАТАРНИЦЫ
Неугасимо горит лампада в соборном храме!
Ах, рассказать бы про все, как надо, умершей маме!
В соборном храме Ксиропотама поют монахи.
Поют монахи – ты слышишь, мама? – в священном страхе.
Паникадило и круглый хорос, орлы двуглавы…
Неугасимо горит лампада, горит, качаясь…
Когда то было? Младая поросль в зените славы.
С утра – ко храму, твердя молитву, в пути встречаясь.
Никто не ведал, никто не видел – плескалось масло,
Оно плескалось, переливалось, не зная края.
И следом – беды, как те акриды, и солнце гасло,
И конь у прясла всё ждал хозяев, уздой играя.
Изогнут хорос, как знак вопроса, под гнетом мессы.
Младую поросль секут покосы – играют бесы.
О, как мы слепы, людское стадо! Но всяк ругает
То – ясно солнце, то – сине море, вино ли, хлеб ли.
Кто ж наделяет огнем лампаду? Кто возжигает? но все ослепли…
Поют монахи... Поют монахи… Коль слеп, так слушай.
Запрись дыханье, утишись сердце – Дух Свят здесь дышит.
Святые горы, святые хоры, святые души
Не слышит разум. Не слышит сердце. Ничто не слышит…
Горят усадьбы, как в пекле ада – ребенок замер.
Гуляют свадьбы. Плюются в небо – ребенок в двери.
Ах, рассказать бы про все, как надо, умершей маме!
Да на Афоне я сроду не был – кто мне поверит?
Я был поэтом. Умру поэтом однажды в осень.
И напишу я про все про это строк двадцать восемь…
2005
[1] Из стихотворения А.С.Пушкина