«Размышления» Солженицына, написанные в начале 1980-х гг. при работе над «Красным колесом» и опубликованные только сейчас – к девяностолетнему «юбилею» революции, пришлись невероятно кстати. Кажется, именно сейчас российское общество и российское государство обретают способность оценить произошедшие без малого век назад события по существу – без надрыва или сентиментальности.
Сильно полиняли сталинский тезис о «Великой Октябрьской социалистической», которая противопоставлялась «Февральской буржуазно-демократической», эмигрантские клятвы верности «заветам Февраля», даже российские дискуссии прошедшего десятилетия о «неиспользованных возможностях» Временного правительства. Нельзя сказать, что статья Солженицына свободна от политизации – и время написания, и сам автор конечно не дают для этого повода – однако она дает возможность вынести дискуссию о Феврале на иной уровень осмысления.
Есть в статье такие положения, которые в современной историографии, как ни странно, до сих пор не считаются очевидными. Отношение к ним самого автора видимо настолько устоялось, что они даже не выносятся на первый план и как бы тонут в водопаде кипучего солженицынского языка. Тезис первый: в 1917 г. в России не было сразу двух революций. Обратное утверждение – образец очень грубой идеологической казуистики, лишь чудом, как реликт, сохранившееся в современных учебниках по российской истории (к сожалению, далеко не единственное). Даже в массовом сознании оно постепенно сходит на нет, что не удивительно: советскому человеку сталинского и послесталинского времени, привыкшему к запланированным партией и правительством частым «революциям» во всех сферах жизни, еще можно было представить, что в течение восьми месяцев в стране может произойти последовательная смена сразу двух политических режимов, опирающихся на разные социальные силы; в обычном человеческом сознании это как-то плохо укладывается. Во всяком случае, другие случаи исторической науке не известны.
Тезис второй «Размышлений»: революция была для России катастрофой. Характер событий 1917 г. изначально имел сугубо разрушительный характер. Разрушители-большевики не сменяли у власти благодушных либералов и демократов. Либеральные ценности в это время в России разделяло крайне небольшое число людей, либеральный политический режим, способный обеспечить свободные парламентские выборы, неприкосновенность жилища и частной собственности, не существовал в России 1917 г. ни одного дня. Могло ли большинство населения свободно выразить свою политическую волю и надеяться на ее реализацию посредством демократических институтов? И более важный вопрос: хотело ли? Или на повестке изначально стояли более «насущные» вопросы – о винных лавках, чужой собственности, мире любой ценой – которые сразу обнажились, как только отпала воображаемая угроза контрреволюции? Могло ли неграмотное или малограмотное в подавляющем большинстве своем население действительно бороться с самодержавием за «демократию»? Или целью был «социализм» в его первобытном понимании (то есть «взять и все поделить»)? «Высокие задачи революции» иногда могут быть частью ее реального содержания (например, революции 1789 г.), а иногда выступают лишь миражом для ее горе-сценаристов и ширмой для реальных исполнителей. В России в феврале 1917 г. такими обманувшимися сценаристами в основном были либералы, а исполнителями – массы только что мобилизованных солдат, рабочих и обывателей. Далее в погром неизбежно втягивалась уже вся страна. Соответственно революционная риторика на протяжении нескольких месяцев и недель стремительно девальвировалась и огрубилась. Подлинной целью основной массы революционеров была Экспроприация. А она никогда не проходит бесследно для ее инициаторов; расплатой за Февраль стала та самая гражданская война, от которой хотели застраховать Россию политики и генералы, организовавшие отречение 2 марта.
Тезис третий: события Февральской революции в значительной степени определили мировое развитие в ХХ веке. Русская революция, начавшееся на петроградских мостовых в феврале 1917 г., безусловно не уложилась в рамки одного года, а продолжалась далее, перетекая в фазу гражданской войны и закончившись лишь с созданием СССР. В результате этой революции пали традиционные российские государственность и социальный строй, так или иначе являвшиеся гарантами ее органического культурного развития. Россия вышла из Первой мировой войны, предоставив Германии надежду на ее победоносное окончание. Завершившаяся столь неопределенно в 1918 г. война по сути имела «открытый финал», стимулировавший реваншистские настроения среди полу-побежденных. Большевистская угроза стала наряду с этим еще одним фактором победы нацистов в 1933 г. Далее обреченная на тотальное противостояние Европа на всех парах понеслась к его решающей фазе в 1939-1945 гг. и Холодной войне. Внутренние последствия революции были не менее трагическими. Революционное по своей идеологии и природе государство могло существовать только от одного революционного скачка к другому – и так до самого своего конца. Сперва это воспринималось лидерами государства как свидетельство его силы, потом как неудобоносимая обуза – но это уже другой вопрос. В конечном счете, возможности эволюционного развития, предполагающие стабильное воспроизводство политической и культурной элиты, духовных и материальных ценностей, обеспечены не были. Всестороннее обнищание стало неизбежным следствием. В этом смысле революция составляет суть всего нашего исторического развития вот уже целое столетие.
Конечно, все выше сказанное – общее место. Правда в историографии оно до сих пор обозначено как-то слабо и стыдливо относится к сфере «публицистики». До сих пор историческая наука в подобных «азбучных истинах» не признается, и из них нужно делать такие политические манифесты, каковым и стала нынешняя статья Солженицына. Подобные истины можно было бы лишь еще более четко обозначить. Спорить тут не с чем. Иное дело – детали солженицынской концепции Февральской революции.
Солженицын справедливо утверждает, что так называемые видимые причины революции – отсутствие императора и кадровых воинских частей в столице, перебои со снабжением, левая агитация и т.д. – не могут выставляться как первостепенные и являются лишь печальными обстоятельствами февральских событий или, такие как деятельность большевиков или близких им сил, историографическими фантомами. Гораздо более важным фактором была политика государственной власти. Александр Исаевич выставляет государственной власти и лично императору счет за отсутствие сопротивления разрушительным силам. «Трон подался не материально, материального боя он даже не начинал. Физическая мощь, какая была в руках царя, не была испробована против революции.» Но существовала ли эта мощь, когда по запросу самого Николая II, все командующие фронтами высказались за его отречение? Что такое царь и его власть в начале ХХ века – без армии и бюрократии? Что такое сакральный статус этой власти, если в него, как оказывается в критическую минуту, никто не верит? Конечно, почти все генералы и кое-кто из столичных оппозиционеров думали только о смене персон на троне и формировании «ответственного перед парламентом министерства», но в России с ее традицией четкой персонификации власти это само по себе уже означало «колебание устоев». Можно долго обсуждать вопрос о политических талантах последнего российского самодержца, но это вопрос в данном случае непринципиальный и малоинтересный. 2 марта 1917 г. вовсе не Николай II, а вся страна отвечала на два важнейших вопроса: может ли она объединиться вокруг своей верховной власти, какая бы она ни была, против общего врага и, если она склонна сменить эту верховную власть, сможет ли она в подобной ситуации не воспользоваться неизбежной слабостью новой верховной власти, оказать ей всемерную поддержку и сообща решать национальные задачи? Второй путь сейчас, может быть, покажется нам несколько утопичным, но именно он был избран российской политической элитой – для того, чтобы сразу полететь с него под откос.
Может быть, не царь, а его правительство должно было оказать сопротивление революции? «Вся царская администрация и весь высший слой аристократии в февральские дни сдавались как кролики – и этим-то и была вздута ложная картина единого революционного восторга России». Механизм сопротивления не ясен: Совет министров не имел ни политических, ни полицейско-административных возможностей его осуществлять. Полиция была ослаблена военным призывом, а функция охраны порядка в столице была передана только что мобилизованным солдатам – главным инициаторам восстания. Да, правительство по преимуществу состояло из людей только что занявших министерские посты, но тут прямую вину верховной власти вряд ли можно усмотреть. Частые назначения на правительственные посты были вызваны либо техническими (в тяжелейшей военной ситуации редко какой министр не считал за должное постоянно проситься в отставку), либо политическими причинами (назначения происходили и под давлением Думы). Реальный контроль парламента за правительственной деятельностью накануне революции вырос очень значительно, а это неизбежно провоцировало частые перестановки. Самая яркая фигура в данном случае – А.Д. Протопопов, перепрыгнувший из кресла товарища председателя Думы на пост министра внутренних дел и тут же полностью потерявший как свои прежние убеждения, так и парламентскую поддержку. Занятое решением множества текущих вопросов правительство, как и находившийся в Ставке император, слишком надеялись на «внутренний мир», чтобы готовиться к силовому варианту его поддержания. Что же говорить о местных властях, всегда ориентировавшихся на высшие сферы? Тем более что революция сразу приобрела всероссийский размах.
«Очевидно, у власти было два пути, совершенно исключавших революцию. Или – подавление… Или – деятельное, неутомимое реформирование всего устаревшего и не соответственного. На это власть тоже была не способна – по дремоте, по неосознанию, по боязни… Нужны были энергичные реформы, продолжающие Столыпина, - их не предприняли.» Дискуссия о соотношении революций и реформ давно уже стала традиционной как для современной российской историографии, так и для общественности в целом. Не отрицая того очевидного факта, что Россия начала ХХ века нуждалась в реформах, стоит сделать несколько вытекающих отсюда соображений. Во-первых, представляется сомнительным противопоставление «двух путей» – подавления и реформирования. По крайней мере, упомянутый П.А. Столыпин этого не делал. Затем, говорить о «замедлении» реформ после смерти Столыпина можно лишь с большой долей условности. Аграрная реформа, проводимая А.В. Кривошеиным, набрала темпы именно накануне войны. (Только после нее можно было ставить вопросы о волостном земстве или об уравнении крестьян в правах с иными сословиями, о чем так горячо пишет в своей статье Солженицын, с некоторым даже оттенком наивной крестьянской утопии: «Если бы крестьянство к этой войне уже было бы общественно-равноправно, экономически устроено и не таило бы сословных унижений и обид - петроградский бунт мог бы ограничиться столичными эпизодами…») Законы о рабочем страховании и о местном суде также были приняты и стали воплощаться в жизнь в 1912 г., тогда же шло усиленное реформирование и перевооружение армии. И, наконец, уже с началом войны какие-либо «энергичные реформы» были по сути невозможны – как по организационным, так и по материальным причинам. Их проведение, наоборот, могло только дезориентировать и расстроить государственный аппарат и спровоцировать революцию. Это и происходило, скажем, в сфере снабжения фронта, где Земгор и военно-промышленные комитеты сыграли скорее негативную роль, не выполнив возложенных на них задач, зато выставив правительству непомерные политические требования и усугубив внутренний кризис.
Отсюда неизбежен вопрос о войне. «Вся эта война была ошибкой трагической для всей тогдашней Европы, а для России и трудно исправимой. Россия была брошена в ту войну без всякого понимания международного хода событий, при сторонности её главному европейскому конфликту, при несогласии её авторитарного строя с внешним демократическим союзом.» В том то и дело, что Россия в Первую мировую войну оказалась именно «брошена». Заинтересованности в войне власть не испытывала, подготовка к войне закончена не была. (Правда встает вопрос: когда Россия вообще была готова к войнам? Или так: когда она была готова лучше, чем в 1914 г.?) После вступления Турции в войну на стороне Германии Россия оказалась блокирована на двух наиболее важных для ее экономики направлениях – черноморском и балтийском. Основные торговые партнеры стали либо ее врагами, либо были от нее отсечены. Воевать в который раз приходилось фактически в одиночку. Однако вина самой России тут была минимальна. Любой ценой не быть втянутым в общеевропейский конфликт для нашей страны, как показал опыт ХХ века – напрасная, а иногда и чрезвычайно опасная (как, например, в 1941 г.) иллюзия.
Вопрос об отсутствии контрреволюционных тенденций в стране также затронут Солженицыным. Государство к февралю 1917 г. оказалось без социальной опоры, и писатель упрекает в этом дворянство: «Правящий класс потерял чувство долга, не тяготился своими незаслуженными наследственными привилегиями, перебором прав, сохранённых при раскрепощении крестьян, своим всё ещё, и в разорении, возвышенным состоянием. Как ни странно, но государственное сознание наиболее покинуло его.» Но никакого «правящего класса» в лице дворянства в России к 1917 г. уже не было. То, что было краеугольным камнем государственной идеологии, перестало существовать в действительности уже тогда, когда дворянское по преимуществу земство к началу Первой русской революции стало одним из главных ее инициаторов. Дворяне – в том числе титулованные – были костяком радикально-либеральной оппозиции, мечтавшей о всеобщем избирательном праве, а некоторые дворяне ставили вопрос и о массовом терроре.
Еще одна «опора власти» не смогла ей помочь: «На краю пропасти ещё могла бы удержать страну сильная авторитетная Церковь. Церковь-то и должна была создать противоположное духовное Поле, укрепить в народе и обществе сопротивление разложению. Но… не создала такого. В дни величайшей национальной катастрофы России Церковь - и не попыталась спасти, образумить страну. Духовенство синодальной церкви, уже два столетия как поддавшееся властной императорской длани, - утеряло высшую ответственность и упустило духовное руководство народом.» К началу ХХ века русское духовенство (именно оно и отождествляется с Церковью, что несколько расходится с обычным православным ее пониманием), как и все традиционные социальные группы, находилось в ситуации активной трансформации. Политического единства в среде духовенства не было: среди священников было немало и социалистов. Конечно это отчасти было проявлением «кризиса духовности», но Русская церковь на протяжении всей ее истории никогда не была самостоятельной (или скорее – отдельной) от народа и государства политической силой. Что же касается духовного кризиса, то русская история ХХ века может дать как веские подтверждения, так и не менее яркие опровержения этого тезиса. Представляется, что практически каждая эпоха даст нам то же, лишь внешне противоречивое сочетание.
Конфликт власти и общественности – гораздо более важная причина февральской трагедии. Солженицын совершенно прав, когда говорит: «Все избывающие здоровьем крупные силы крепкой нации были брошены не в ту сторону, создалось неестественное распределение человеческих масс и энергий, заметно перегрузилась и смешалась администрация и организация, ослаб государственный организм. И даже всё это было бы ещё ничего, если б не традиционная накалённая враждебность между обществом и властью. В поле этой враждебности образованный класс то и дело сбивался на истерию, правящая прослойка - на трусость [подчеркнуто мною – Ф.Г.].» Политика и поведение бюрократии в совершенно неожиданной для нее ситуации, многократно увеличивавшей трудности государственного управления и ответственность власти, была безусловно небезупречна, но кое-что в оправдание ей все же можно сказать: Россия, имея самый протяженный в мировой истории сухопутный фронт, выдерживала колоссальное напряжение в течение двух с половиной лет во многом благодаря ее бюрократическому аппарату; именно казенные железные дороги в 1914 г. обеспечили блестяще проведенную мобилизацию; именно казенные заводы внесли основной вклад в дело войны; государственные финансы даже с учетом только что введенного «сухого закона» вплоть до революции не рухнули в пропасть гиперинфляции. Однако политические ресурсы власти иссякли гораздо быстрее, нежели административные. Власть безусловно расплачивалась за давнее пренебрежение к личности, за длительное и по сути бесперспективное сковывание общественной инициативы. Десятилетиями копившаяся вражда дала себя знать в период войны, но показала и еще одно важное обстоятельство: русская общественность, упрекавшая традиционную власть в просчетах и даже измене, оказалась неспособна принять ответственность за судьбу страны. В сущности незрелое, «подростковое» поведение русской интеллигенции в период Временного правительства – непонимание катастрофичности революционных событий в период тяжелейшей войны, безудержная вера в некий «народ», сугубо формальное закрепление верховной власти за правительством, отказ от политического администрирования и применения санкционированного насилия – все это хотя бы частично объясняет правительственный патернализм в отношении общественности в дореволюционный период. С наступлением войны бюрократия попросту захлебнулась в море проблем, в том числе и созданных ее «подопечными», которые, в свою очередь, с наивно-злорадным удовольствием помогли ей в этом деле. Их собственная судьба после этого была предопределена. Эти очевидные истины, публицистически сформулированные А.И. Солженицыным, давно нуждаются в историографическом признании.
Опубл.: Русский сборник: Исследования по истории России / Ред.-сост. О.Р. Айрапетов и др. Т. VI. М., 2009. С. 310-316.