Изгнание польско-литовских интервентов из Кремля. Лисснер, Эрнест Эрнестович

2012 год, официально посвященный в России национальной памяти и истории, был отмечен значительными празднествами, связанными с тремя датами: 862 г. (датированная этим годом запись в «Повести временных лет» о прибытии варяжского конунга Рюрика на Русь стала основанием для празднования 1150-летия российской государственности), 1812 г. (дата «Первой Отечественной войны», как в российской традиции называется поход Наполеона I на Москву и поражение его Великой армии) и 1612 г. Последняя из этих дат, связанная с 400-летием капитуляции польского гарнизона в Кремле, рассматривается — впрочем, с сильным преувеличением и под громкие протесты специалистов — как конец Великой Смуты. Эта тема занимает существенное место и в польской национальной традиции.

Затяжной кризис московской государственности в первые десятилетия XVII в., — хотя в свете новейших исторических исследований он предстает скорее как гражданская война, чем иностранная интервенция (читай: польско-шведская — ибо так, вопреки исторической логике, хотя именно длительный конфликт между Речью Посполитой и Швецией был одним из поводов вмешательства польско-литовского государства в эти события, — это называется в российских школьных учебниках!)¹, — действительно невозможно рассматривать, не принимая во внимание разнообразных польских сюжетов. Достаточно вспомнить роль польских магнатов в походе Дмитрия I Самозванца за царской короной, кровавый «московский пир» или резню польских гостей, приехавших на свадьбу Дмитрия и Марины Мнишек, поход Сигизмунда III на Смоленск, победу под Клушином, избрание королевича Владислава царем, трагическую судьбу кремлевского гарнизона... Этих сюжетов немало, поэтому неудивительно, что в российской коллективной памяти именно польская тема и эта полумифическая внешняя угроза, для преодоления которой Кузьме Минину и Дмитрию Пожарскому удалось поднять соотечественников и повести их на Москву, могли со временем — не без воздействия официальных факторов — заслонить подлинную картину событий и придать ей характер патриотически-конфессиональ-ной войны во имя спасения народа от нашествия чужаков-иноверцев.

Такая картина, внедрявшаяся почти сразу после завершения Смуты фактическими бенефициарами сложившейся ситуации — новой царской династией Романовых — в целях укрепления своего авторитета и преодоления недавних конфликтов, со временем стала использоваться правителями России для обоснования сведения счетов с некогда победоносным соседом (разделы Польши, но также и... пакт Молотова-Риббентропа!), для возбуждения патриотических настроений во время очередного подавления «польских бунтов» (особенно во время Ноябрьского восстания 1831 г.), а также — в универсальном измерении — для поисков великих патриотических образцов перед лицом новых угроз (поход Наполеона, гитлеровское нашествие).

События 1604-1619 гг. овеяны в России героической легендой, как правило, не стесняемой наличием невыгодных свидетельств источников. Воплощением патриотизма и героизма всего народа стали памятник Минину и Пожарскому И. Мартоса, воздвигнутый на Красной площади (1818) и первая русская национальная опера «Жизнь за царя» М. Глинки (премьера — 1836), в советские времена именовавшаяся «Иван Сусанин».

Тема Смуты, обычно понимаемой как польская интрига, присутствует и в творчестве самых выдающихся художников — достаточно упомянуть драму Пушкина «Борис Годунов» и одноименную оперу Мусоргского (премьера — 1874), — но ее чрезвычайно активно использовали и второстепенные, например, М. Загоскин и Н. Кукольник, писавший либретто для Глинки².

Не было недостатка в связанных со Смутой польских сюжетах и в творчестве русских живописцев: к ним обращались, например, В. Демидов («Предсмертный подвиг князя М. К. Волконского, сражающегося с ляхами в Пафнутьевском монастыре в Боровске в 1610 г.», 1841), М. Скотти («Минин и Пожарский», 1850; «Подвиг Ивана Сусанина», 1851), Н. Неврев («Присяга Лжедмитрия I польскому королю Сигизмунду III на введение в России католицизма», 1874), М. П. Клодт («Марина Мнишек и ее отец Ежи Мнишек под стражей в Ярославле», 1883), В. Верещагин («Осада Троице-Сергиевой лавры», 1891), К. Маковский («Минин на площади Нижнего Новгорода, призывающий народ к пожертвованиям», 1896), С. Иванов («Смута», 1897; «Смутное время. Подмосковье. Войско Самозванца», 1908) и Э. Лисснер («Изгнание польских интервентов из Московского Кремля в 1612 году»). Отраженный на этих полотнах коллективный портрет «ляхов» был крайне нелестным, а ведь это были, как правило, чрезвычайно популярные и часто репродуцируемые произведения...

Тема победоносной войны с польской интервенцией нашла весьма отчетливое выражение и в «важнейшем из искусств» (В. И. Ленин) — кино. Хотя две основные картины российского исторического кино на эту тему — «Минин и Пожарский» (реж. В. Пудовкин, 1939) и «1612» (реж. В. Хотиненко, 2007) — разделяют почти 70 лет и смена политического строя, исторический смысл обоих произведений практически идентичен³. Примечательно, что антипольскую агитку сталинской эпохи (Сталинская премия 1941 г.), которую, наряду с полонофобским «Богданом Хмельницким» И. Савченко (1941), следует рассматривать как своеобразное историческое алиби для пакта Молотова-Риббентропа и его политических последствий сентября 1939 г., и современный суперфильм, призванный обосновать смысл нового государственного праздника, Дня народного единства 4 ноября, и вышедший в российский кинопрокат накануне этого праздника в огромном количестве копий (580), объединяет, по крайней мере, одно обстоятельство: оба произведения сделаны по так называемому госзаказу.

Отметим, что, как с художественной, так и с исторической точки зрения, старый фильм Пудовкина неизмеримо лучше: стремясь показать жестокость и подлость польских интервентов, делая поляков убийцами рода Годуновых, Хотиненко не только фальсифицирует исторические реалии, но и совершает просто бессовестное покушение на гениальный текст самого Пушкина (так, при помощи «альтернативного понимания истории» была отброшена великолепная последняя сцена из «Бориса Годунова» со знаменательным «народ безмолвствует»!). В этой ситуации громкое заявление режиссера, что он «не стал бы снимать антипольский фильм», вызывает обоснованное удивление и неприятный осадок⁴, а его историческая компетентность до боли напоминает псевдопознания создателей американского мультипликационного фильма «Анастасия» (реж. Г. Гольдман, 1997), приписывающих вину в трагическом конце Романовых «отставленному царскому советнику» Распутину, который погибает подо льдом, преследуя последнюю представительницу российской династии — царевну Анастасию⁵.

Наконец, стоит отметить, что два года назад в России большой популярностью пользовалась историческая компьютерная игра «Смута 1605-1612», использующая псевдоисторическую иконографию: улыбку польского читателя вызывает прежде всего факт использования широко известной иллюстрации к «Потопу» Сенкевича — «Компании Кмичица» Ю. Коссака (1885) как изображения наших предков enmasse⁶.

Как следует из представленного выше, по необходимости весьма краткого обзора, проблематика Смуты, рассматриваемой, прежде всего, в категориях войны с внешним врагом (т. е. с Польшей), нашла заметное отражение в русской культуре и искусстве, а порожденные ею мифы и стереотипы, подкрепляемые и пропагандируемые официальной историографией и школьными программами (независимо от эпохи и строя), по-прежнему остаются вполне живучими...

В отличие от русского исторического сознания, события Великой Смуты не занимают — и никогда не занимали! — слишком заметного места в коллективной памяти поляков. Несмотря на то, что в эпоху разделов Польши охотно вспоминались разного рода военные победы над оккупантом, картина событий 1604-1619 гг. представлена в польской литературе и искусстве относительно скромно и при этом не относится к вершинным достижениям последних⁷.

Как представляется, первая попытка ввести проблематику дмитриад в отечественную литературу принадлежит Ю. У. Немцевичу — повстанцу, секретарю Костюшко, политику, историку и литератору в одном лице. Именно его «Исторические песни» (1816), хотя и вышедшие уже после краха надежд на обретение независимости, связанных с Наполеоном I, но писавшиеся — несомненно, по заказу варшавского Общества Друзей наук — в 1808-1810 гг., когда еще существовала надежда на возрождение Речи Посполитой при помощи победоносного французского императора, напомнили — в некоторых эпических стихотворениях («Сигизмунд III», «Дума о Жулкевском» и «Владислав IV») — о давних триумфах над Москвой. Великолепное знание отечественной истории, а также собственный драматический опыт (автор участвовал в работе над Конституцией 3 Мая и в восстании Костюшко; взятый в плен под Мацеевицами, он длительное время провел в заключении в Петропавловской крепости) способствовали тому, что эти события стали в большей степени поводом для исторических и гражданских размышлений об утраченных возможностях, чем предметом национальной гордости. Критически оценивая, прежде всего, политику Сигизмунда III, поэт с грустью констатирует:

Na próżno Polak mocarstwa podbija,
Toczy bitwy niezliczone, 
Próżno chorągwie wśród Moskwy rozbija 
I więzi cary zwalczone;
Świat się nad Polską odwagą zadumiał,
Lecz Zygmunt z zwycięstw korzystać nie umiał⁸.

Подлинным героем эпохи был для Немцевича гетман Станислав Жулкевский. Созданный в античном духе образ победителя Клушин-ской битвы выразительно отражен в сцене триумфа над Шуйскими на Сейме, когда польский военачальник демонстрирует достойное императора великодушие по отношению к побежденным, а вместе с тем — и проницательность Кассандры:

Królu! narodzie wolny i potężny!
Wiodęć ród carów nieszczęsny, lecz mężny,
Przyjm go niejako chluby widowisko, 
Lecz jak odmiennej fortuny igrzysko. 
Bodajby Nieba, co nam dziś szczęściły, 
Wiodły zwycięstwa za orły polskimi, 
Bodajby wnuki sposoby srogimi 
Za krzywdy przodków nigdy się nie mściły!⁹

К событиям Смуты поэт обращается и в своем рассказе о победах королевича Владислава, рисуя их в сильно преувеличенном виде:

Ledwie Władysław okrył laurem skronie,
Gdy podbitego mocarstwa bojary 
Panem go głoszą i, podnosząc dłonie, 
Hołd mu oddają nieskażonej wiary. 
Krótko przysięga lud niestały wiąże, 
Już tłum bojarów w poddaństwie się chwieje; 
Ciągnie na Moskwę z wojskiem bitny książę 
I wszędy zemstę i strach blady sieje. 
Walecznym hufcom nic nie kładzie tamy 
Wiaźma, Nowogród i Siewierz zdobyte; J
uż setne miasta otwierają bramy,
Już nurty Donu i Wołgi przebyte.
Gdzieś okiem rzucił okropne pożogi, 
Rozbite wojska i zniszczone kraje, 
Wtenczas Moskale pełni ciężkiej trwogi, 
Proszą o pokój, zwycięzca go daje¹⁰.

Следующее произведение Юлиана У. Немцевича — «История правления Сигизмунда III» (1819) — представляло польскому читателю иную, менее героическую картину польских походов на Россию. Вот во время деулинских переговоров Федор Шереметьев, некогда сторонник польской кандидатуры на царский трон, бросает в лицо польским комиссарам: «Разнузданный ваш солдат не знал меры в оскорблениях и излишествах... Вы растравляли наши сердца самым оскорбительным презрением; никогда нашего земляка вы не называли иначе, чем псом-москалем, вором, изменником. Даже перед Господними святынями вы не могли сдержать ваших рук... Мы не хотим ни побратимства, ни свобод и вольностей ваших»¹¹. Инстинкт прирожденного историка не подвел Немцевича — полная возвышенных метафор, речь оппонента Шереметьева, канцлера Льва Сапеги, хотя и представляет собой замечательный образец старопольского искусства красноречия, выглядит в этом сопоставлении бледно и неубедительно¹². Поэтому представляется, что упреки, которые выдвигал в адрес автора «Истории» сам Мицкевич, утверждавший, что он «является собою, лишь когда описывает победы поляков, а особенно — поражения москалей» и «с наслаждением рисует картину пожара Москвы»¹³, иногда сильно преувеличены. Более того, поэт читал критикуемое произведение старшего коллеги по перу без особого внимания, если пропустил столь значимое суждение: «Страшная и долгая война, если мы рассмотрим ее с точки зрения справедливости и нравственности... была начата поляками самым несправедливым образом»¹⁴.

Провал Ноябрьского восстания побудил другого поэта-пророка — Сигизмунда Красиньского — обратить внимание на эпоху Смуты. Склонный к экзальтации и афиширующий свою русофобию («О, как же я их ненавижу, не выношу этих москалей!... Я испью вашей крови», - писал он о своем отношении к русским в письме к другу¹⁵), которая служила компенсацией сервилизма его отца, он написал тогда своеобразное произведение — исторический роман «Агай-хан», опубликованный во Вроцлаве (1834) под инициалами А. К. Канвой произведения стала драматическая судьба самой большой авантюристки нашей национальной истории — Марины Мнишек, нелегкой жизнью которой в эпоху господства мужчин писатель почти болезненно очарован. В конце своего произведения он взывает к Деве Марии, Королеве Польши, чтобы она простерла свою благодать на душу той, для которой «царская корона была терновым венцом»¹⁶.

Возникающие попеременно описания сложных отношений дочери сандомирского воеводы с очередными мужчинами — Дмитрием I и Дмитрием II — тушинским вором (поэт разоблачает его как... еврея), а также с казацким атаманом Иваном Заруцким — показаны сквозь призму страданий ослепленного любовью и желанием очередного претендента на ее руку и ложе — мусульманского аристократа, который хотел бы заключить ее в объятья, прижать к груди и кататься с нею по земле, как змей со змеею¹⁷. Роман, несколько шокировавший современников, а для потомков, несомненно, довольно графоманский, несмотря на первоначальный успех (его перевели на несколько языков), был вскоре предан забвению.

Представляется, что историческую память нескольких последующих поколений поляков формировало, прежде всего, творчество Немцевича (ведь «Песни» в XIX в. относились к числу наиболее популярных польских книг), которому не составил достойной конкуренции даже замечательный историк Ю. Шуйский, бывший, кроме того, и драматургом — столь же плодовитым, сколь и посредственным. Именно Шуйский обратился к эпохе дмитриад в дилогии «Марина Мнишек» (1875) и в совершенно забытой сейчас пьесе «Двор королевича Владислава», в которой несколько раз выступила в мужской роли Адама Казановского сама Хелена Моджеевская¹⁸.

Очередным, также не слишком удачным литературным произведением, затрагивающим эпоху Смуты, была драма А. Новачиньского «Царь-самозванец, или польский пир в Москве» (1908), в которой сыграл одну из лучших своих ролей — Дмитрия — великий Людвик Сольский¹⁹. Довольно популярная в свое время, эта драма содержала в себе весь каталог дежурных антимосковских стереотипов: «стадная покорность» царских подданных, низкий общий уровень культуры («русский народ скуден умом, ибо долго гнил во власти тьмы»), отсутствие образованной элиты («горячо верующий человек, не испорченный книгами. Поистине русский...»), жестокость и вероломство («по натуре своей они прирожденные предатели»)²⁰. С другой стороны, Новачиньский, соглашаясь с пушкинской версией происхождения самозванца — беглого монаха Гришки Отрепьева, — отверг психологические линии Пушкина и безжалостно сорвал со своего персонажа одежды романтического героя, благородные порывы которого — желание покарать детоубийцу Годунова — исказит любовь к расчетливой «гордой полячке» Марине Мнишек²¹. Его Дмитрий — это мошенник и развратник, человек низкий и вероломный; а еще хуже то, что поддерживающие его поляки действуют цинично, ради собственной корысти, хорошо понимая, что на их глазах разыгрывается, говоря словами канцлера Замойского, настоящая «комедия Плавта»²².

Особую пикантность сценической истории этой не вполне удачной драмы (она была слишком растянута, затем А. Гжимале-Седлецкому удалось, исходя из интересов театра, сократить ее до... 4 часов!) — впрочем, пожалуй, самого большого события краковского театрального сезона 1907-1908 гг. — придает тот факт, что работе Сольского-режиссера, проводившего необходимые разыскания в Москве и Петербурге (видимо, прежде всего, в сфере реквизита и костюмов), активно способствовал сам Станиславский, а после одного из краковских спектаклей за кулисы неожиданно пришли трое довольных гостей из России, которых привел Я. Каспрович. Это были Чичерин, Луначарский и сам Владимир Ленин!²³

Почти одновременно с Новачиньским свой суровый расчет с нашим прошлым произвел Ст. Жеромский, создав прекрасный образ Станислава Жулкевского, гражданина и патриота, а одновременно — горячего сторонника польско-московский унии («Дума о гетмане», 1908). Представляется, что взгляды писателя — последовательного критика шляхетской анархии, которую он связывал с «польской душой» («Я содрогаюсь пред тобой, ты нелегкая, строптивая, сама себя терзающая безумием, ты самой себе неизвестная и никому неведомая»), а одновременно — сторонника замыслов великого гетмана — заслуживают упоминания. Они хорошо отражены в оценках польских военачальников, прославившихся во время Смуты: последний комендант Кремля, Миколай Струсь — это «захватчик Москвы и кровопийца», легендарный Александр Лисовский занимает Москву «с несколькими тысячами набранных из-под виселицы людей», а Александр Зборовский «заявляет, что не хочет иметь Польшу своей отчизной, если король Сигизмунд захочет совать нос в его дела, в его замки, построенные на московском льду». Лишь усвятский староста, Ян Петр Сапега — кстати, авантюрист несравненно большего масштаба, чем названные выше, который, отойдя от самозванца, перешел на сторону гетмана, — заслужил теплые слова: «И пришла ко мне польская доблесть Сапеги»²⁴.

Не подлежит сомнению, что Жеромский весьма критически оценивал позицию по отношению к Москве польских элит, чей эгоизм препятствовал пониманию величия замыслов Стефана Батория, стремившегося подчинить себе Москву ради вытеснения с европейского континента турок («на Царьград военная дорога ведет через Москву»), и гетмана Жулкевского, хранителя его великого проекта: «Покров королевы Ядвиги, в складках которого хранится наше добро и просвещенность Европы, должен окутать основания святой Руси (выделено мною. — И. Г), сильно порубленные топором Ивана Грозного, ее страшные раны и широко разлившуюся лужу крови».

Оценка дмитриад была меткой (видимо, об этом проницательном анализе великого писателя стоит напомнить сегодняшним сторонникам празднования «русского поклонения»): «Обман в окружении польской свиты, под защитой польских сабель волчьим прыжком вскочил на почитаемый трон», а выходки польского солдата — этакого «польского смельчака», который «осквернял и грабил церковь» и «своими руками душил жителя этой земли, утопающего в крови», — названы своими именами и преданы осуждению.

Особенно интересно представлена картина неудавшегося государственного эксперимента — призвания на московский трон королевича Владислава, которое, по мнению Жеромского, могло положить начало совершенно новой — демократической — России. Этот замысел, однако, излагает не пан гетман, а его важнейший политический партнер в российской столице — предводитель боярской думы князь Федор Мстиславский, описанный в «Думе» с симпатией и уважением («Взгляд у князя спокойный, умный, глубокий»).

Осуждая польскую склонность к раздорам, жажду власти (Марина) и богатства (Мнишек), своеволие и жестокость солдатни, которая не щадит даже святынь («заливает кровью Троицкую скалу, в церкви Ростова убивает народ») и совершает бесчисленные преступления («В большие ямы сваливают убитых людей, засыпают их высокими холмами»; «Обагрилась сабля по рукоять, пронзая тело Господне в несчастном народе»), старый аристократ вынашивает впечатляющий план оксидентализации Московии, что в его понимании тождественно не только демократизации государственного строя, но и прогрессу цивилизации: «Я пойду на запад искать учения, я не убоюсь ни польских выборов, ни шума в сейме ляхов, я не убоюсь королевских увещеваний, а присмотрюсь, как живут свободные». И далее: «Русским утром, холодным, апрельским, повеет по полю ветер с запада, украсит поле радостными цветами. Ох, тоскует душа по счастью страны! Сядет Жигимонтович на высокий трон и обступит его верный русский сейм. И окружит его совет русских сердец, людей с честной душой, возвышенным челом. ..Ав городах засияет свет науки, не будет знание грехом на Руси»²⁵.

Отметим, что повествование Жеромского о Смуте — это своеобразный трактат о безвозвратно утраченном шансе двух народов, причем львиная доля вины за провал этих гигантских замыслов, по мнению писателя, связана с чрезмерным эгоизмом и отсутствием государственного инстинкта у польской политической элиты, с тем гипертрофированным индивидуализмом «польской души», из-за которого была упущена великая «московская оказия», а вскоре последовало и поражение под Цецорой, где сложил измученную голову гетман-визионер²⁶.

Увлеченность писателя фигурой гетмана и его московским проектом, вне всякого сомнения, основанная на внимательном прочтении сочинений Жулкевского, а прежде всего — его дневника «Начало и ход московской войны», привела Жеромского к столь же неортодоксальной общей оценке событий, сколь порой и опережающей выводы современной ему историографии.²⁷

Именно этот способ говорить о Смуте — эпохе жестокости и безвозвратно утраченных шансов, состоящих не в завоевании, а в примирении — стал с этого времени определять основное направление литературного повествования. Не избегая осуждения польских ошибок и вины — политического эгоизма, нетерпимости, презрения по отношению к «грубой Москве» — и описания стыдливо замалчиваемых ужасов (каннибализм в польском гарнизоне в Кремле), польская литература стремилась честно разобраться с «неудобным» наследием прошлого. Романы «Золотая вольность» 3. Коссак (1928), «Царские врата» А. Стоёвского (1975) и «Crimen. Ярмарочная повесть» Ю. Хена (1975), а также приключенческая трилогия К. Коркозовича «Наездники Апокалипсиса» (1990) содержали в себе значительную долю горькой правды о событиях, которые в течение столетий осложняли отношения двух соседних народов. Это отнюдь не являлось недостатком уважения к рыцарственным предкам и их заслугам в служении отчизне: достаточно хотя бы вспомнить созданную 3. Коссак — поистине с сенкевичевским размахом — картину битвы под Клушином²⁸.

Именно «Золотая вольность» занимает среди перечисленных произведений особое место. Те фрагменты текста, которые относятся к неосуществленным замыслам гетмана Жулкевского, а особенно — трогательное описание прощания польского государственного деятеля с «москвичами» на Девичьем Поле, обнаруживают значительную повествовательную и идейную близость к представлениям Жеромского. И здесь также кульминацией сцены становится речь князя Мстиславского, без обиняков говорящего о беззаконии и жестокости польских кондотьеров («Мерзким стало в Москве польское имя»), но при этом искренне — как русский патриот и политик — радующегося планируемому союзу обоих государств: «Впервые древняя Москва по доброй воле поверила чужому, протягивая руку для мира... К вам она идет, Станислав Станиславович. Не к Польше панов Лисовских, Мнишеков или Рожиньских, но только к той, о которой вы говорите, что она такая, как вы»²⁹. Эта близость является тем большей, что сведения источника, на котором основаны оба описания события, по сути дела, довольно кратки, хотя и выразительны: «Князь Мстиславский и другие первостатейные бояре проводили гетмана около доброй мили, а пока ехал он через город, вся чернь по улицам забегала ему дорогу, прощаясь и благословляя»³⁰.

Заслуживает внимания и картина, представленная Ю. Хеном, хотя действие его романа «Crimen» — явно вдохновленного книгой «Право и лево» В. Лозиньского, к творчеству которого писатель многократно обращался, создавая почти одновременно «Приключения Старостина Вольского» (1973-1974), — происходит уже после завершения Смуты, на коронной Руси, но упоминания событий дмитриады, участником которой был Томаш Блудницкий, герой романа, постоянно появляются на его страницах. Показательно, что для шляхетской братии московская эпопея сводится лишь к двум мотивам — развратности Марины, этой «московской блудницы», и каннибализму в среде кремлевского гарнизона. Добавим, что это нашло свое отражение и в основанном на мотивах романа телевизионном сериале «Crimen» (реж. Л. Адамик, 1988, премьера — 1990), где роль Блудницкого исполнял Б. Линда³¹.

В свою очередь, иная, можно сказать — патриотически-державная точка зрения представлена в новейшем произведении польской приключенческой литературы — в многотомном романе Я. Комуды «Орлы в Кремле» (не завершен: в 2009-2013 гг. вышло 4 тома, следующие готовятся к выходу), рекламная акция которого вновь обратилась к греющим душу соотечественников сарматским мифам, прямо заимствованным из пропаганды времен Сигизмунда III. Процитируем в качестве примера слова издателя: «1605 год. Польские войска вступают в Москву. Фантастика? Нет! Самая подлинная историческая правда! Рассказ о самом большом, полном приключений походе поляков, сравнимом с завоеваниями испанских конквистадоров. О походе за короной царей Москвы, называемой Третьим Римом. Книга о столкновении двух миров — выросшей на почве шляхетской свободы Речи Посполитой и ксенофобской Москвы, отгороженной от Европы стеной православия. Рассказ о феномене гусар и польского войска, побеждающих в морозных степях и ледовых пустынных пространствах России, где века спустя понесли поражение армии Наполеона и III Рейха»³². Что же после этого удивляться, что нам так трудно объяснить сегодняшним россиянам, что поход самозванца не был польским завоеванием, что одно дело — война, начатая Сигизмундом III, а совсем другое — самовольная авантюра амбициозных магнатов, наконец, что польские войска вступили в Москву не как завоеватели (конквистадоры!), а как союзники законной власти...

Странно, что еще реже, чем в литературе, тематика Смуты и дмитриад встречалась в польской исторической живописи XIX в. Фактически, она представлена тремя произведениями на тему одного и того же события: довольно низкопробной картиной — впрочем, выставлявшейся в Парижском салоне! —Я. Канте Шведковского («Поклонение царей Шуйских», ок. 1837)³³ и двумя, также мало выдающимися, полотнами Я. Матейко («Торжественная выдача Жолкевским братьев Шуйских», 1853; «Цари Шуйские на варшавском Сейме», 1892). Более позднее из них — и более удачное — создано под влиянием известной картины придворного художника Вазов, Томмазо Долабеллы, которая пропала в XVIII в., но ранее воспроизводилась на различных гравюрах (особенно — на гравюре Т. Маковского³⁴).

Стоит упомянуть и еще об одном полотне, тематически связанном со Смутой и принадлежащем кисти ученика Матейко, М. Готтлиба — «Сцена из жизни Дмитрия Самозванца» (1876), а также о «Побеге Марины Мнишек» (1882) Леона Вычулковского и о картине М. Ко-тарбиньского «Больной князь Пожарский принимает московских послов» (1882; Городской музей Омска), за которую этот ученик Клодта получил в петербургской Академии художеств диплом художника I степени.

В свою очередь, вызывает удивление полное отсутствие проблематики Смуты почти у всех наших выдающихся баталистов-певцов старопольской эпохи. Симптоматично, что если в творчестве Ю. и В. Коссаков, Ю. Брандта, Ст. Качора Батовского и В. Павлишака сравнительно часто отражаются почти одновременные с дмитриадами победы польских гусар под Кирхольмом (1605) и Хотином (1621), то великолепная победа под Клушином (1610) — никогда.

Больше повезло следующей войне с Москвой — так называемой смоленской (1632-1634): независимо от различных современных изображений триумфа Владислава IV (особенно капитуляции армии Шеина под Смоленском), отдельные ее эпизоды неоднократно привлекали воображение польских баталистов³⁵.

Это явление хорошо иллюстрирует общую для литературы и изобразительных искусств тенденцию: в эпоху творчества «для подкрепления сердец» символом утраченного польского превосходства на Востоке становилась отнюдь не Смута, не возвращение Сигизмундом III смоленской и чернигово-Сиверской земель, не клушинская победа и двухлетнее правление в Москве, а более ранние войны с Иваном IV Грозным, и особенно — победоносные походы Батория, отражением которых стала картина Я. Матейко «Баторий под Псковом», впрочем, явно противоречащая исторической правде³⁶.

Не впечатляет и отечественная кинематография: наряду с уже упомянутым «Crimen», где сюжет Смуты играет второстепенную роль, единственным специально посвященным ей произведением предстает не сохранившийся «Царь Дмитрий Самозванец» (реж. М. Хаушильд, сценарий Л. Орвич-Бродзиньского, 1921), где роли Сигизмунда III и Дмитрия сыграли Ф. Бродневич и Ю. Карбовский³⁷.

Таким образом, на поле битвы остается лишь А. Жулавский со своей весьма противоречивой экранизацией оперы Мусоргского («Борис Годунов», 1989), которая является результатом совместного испано-франко-югославского производства. Однако, учитывая скандальные обстоятельства завершившегося судом конфликта между режиссером и отвечавшим за музыкальную сторону фильма великим М. Ростроповичем, польская тема в данном случае не исчерпывается фигурой режиссера и удачного исполнителя роли монаха Пимена Р. Тессаровича...

Согласно различным — иногда противоречивым — свидетельствам, основной причиной иска, который великий музыкант предъявил знаменитому режиссеру, было «оскорбление русской души», которое состояло, в частности, во введении в фильм сексуальной сцены между Дмитрием и трактирщицей, а также в резком контрапункте изысканной жизни польского двора и монохромного, серо-бурого колорита Московской Руси (это классическая оппозиция: «просвещенная Европа» и «грубая Московия»), Впрочем, сам Жулавский логично объясняет это стремлением пластически сопоставить два разных мира — западное декадентство и восточную суровость. Суд в итоге согласился с доводами польского режиссера, но продюсер, не желая вызывать недовольство великого музыканта, поместил в титрах фильма информацию о том, что маэстро дистанцируется от идеи фильма³⁸.

Таким образом, оказывается, что эпоха Смуты не занимает слишком большого места в исторической памяти поляков: так или иначе она представлена в литературе, в то время как в изобразительном искусстве, в кино, а также в музыке (где нет каких бы то ни было обращений к этой теме!) она отражена более чем скромно, несмотря на то, что уровень тогдашних побед польского оружия должен был бы воздействовать на воображение наших предков, особенно в эпоху национального порабощения. Этот парадокс оказывается особенно любопытным, если принять во внимание изначально существовавшие солидные, казалось бы, основания: внушительные расходы двора Сигизмунда на увековечение памяти о победах первого Вазы на Востоке. К таким свидетельствам победы относятся значительные живописные полотна (см. упомянутое произведение Долабеллы)³⁹, памятные медали⁴⁰, пропагандистская и панегирическая литература⁴¹, иезуитский театр, публичные торжества Сигизмунда III и Станислава Жулкевского⁴², наконец, построение в Варшаве так называемой Московской часовни — мавзолея умерших в польском плену Шуйских⁴³. Непродолжительность влияния столь интенсивной пропагандистской акции можно объяснить, пожалуй, лишь общей неприязнью шляхетского общества по отношению к самому монарху и к его «московской авантюре», а также еще более общим недовольством конечными результатами войны. Значительные территориальные приобретения потребовали больших расходов, а осознание растраченных результатов победы, упущенных шансов на вечный мир (или династическую унию), память о проявленной жестокости, наконец, шокирующие слухи о каннибализме польского гарнизона в Кремле придавали победе сильный привкус горечи и создавали вокруг нее ауру стыда.

Точку зрения немалой части старопольской элиты прекрасно иллюстрирует произведение канцлера и гетмана Станислава Жулкевского — создателя неудавшегося польско-русского соглашения 1610 г. — «Начало и ход московской войны». С другой стороны, следует еще раз упомянуть, что именно из этого замечательного произведения черпали материал для своих исторических размышлений Стефан Жеромский и Зофья Коссак.

Позднейшие поколения последовали примеру подданных Сигизмунда III, совсем забывая пусть и недолгое, но впечатляющее превосходство над Москвой. Новые войны, а вместе с ними и новые поражения, посыпавшиеся на ослабленную московской войной и внутренней анархией Речь Посполитую (Цецора — 1620, восстание Хмельницкого — 1648, Шведский потоп — 1655, проигранная война с Москвой — 1654-1667), заслонили память о давних триумфах: московит вошел в Вильно и Люблин, швед — в Варшаву и Краков... Перед лицом очередных катаклизмов события полувековой давности исчезали из памяти, а последующие столетия принесли народу несравненно более горькие испытания.

В завершение — еще одна констатация: сопоставление хронологии литературных и художественных отражений эпохи дмитриад в нашей традиции отчасти может создать впечатление, что в сознании поляков как в XIX в., так и в современный период память о соотечественниках, разгуливавших отрядами по бескрайним просторам России и засевших в Кремле, светит как бы отраженным светом и обусловлена фигурой мощного соседа. Показательно, что участие поляков в событиях Смуты, включая победы лисовчиков, было значительно лучше известно жителям Конгрессового Королевства, чем остальных частей разделенной страны, хотя подавляющее число научных публикаций на данную тему вышло в Галиции. Несомненно, такая ситуация была обусловлена широким освещением истории Смуты в царских школьных учебниках, обилием русских литературных и художественных (а также музыкальных, таких как уже упомянутые оперы «Жизнь за царя» Глинки и «Борис Годунов» Мусоргского) произведений, наконец — официальными мероприятиями российских властей (например, празднованием 300-летия дома Романовых). Аналогично, впрочем, можно усмотреть связь между недавним использованием темы Смуты в официальной российской публицистике и кинематографии — и появлением в польской литературе «патриотического противоядия» в виде произведений Я. Комуды, а также призывами в СМИ праздновать «русское поклонение»⁴⁴.

Наконец, добавим — не без удовлетворения, — что, как представляется, и в польской историографии ХІХ-ХХ вв. обнаруживается относительно мало идеологических черт: начало этой похвальной тенденции, без сомнения, восходит к Ю. У. Немцевичу, который поразительно объективно, если учесть тогдашнее знание источников, описал как сам ход дмитриад и польско-московской войны, так и деулинские переговоры 1618 г. По его стопам пошли и позднейшие исследователи Смуты —A. Гиршберг, В. Собеский, Я. Мачишевский, Д. Черская, Г. Визнер, B. Поляк и Т. Богун⁴⁵, — которые, хотя обычно и спорили, прежде всего, по вопросам оценки политики Сигизмунда III и возможных шансов польско-московской государственной унии, отнюдь не теряли из вида негативных аспектов польского вмешательства в российские дела.

Граля Иероним / Grala Hieronim 
Dr., Польша, Варшава, Варшавский университет
"Amicus Poloniae" -сборник статей Памяти Виктора Хорева.
Издательство « Индрик». Москва 2013

(Перевод В. Мочаловой)

 

Примечания

1    См.: Флоря Б. Н. Польско-литовская интервенция в России и русское общество. М., 2005; ср.: GralaН. Wielka Smuta: wojna domowa czy obca interwencja? //Mówią Wieki. 1996. № 4-5. S. 7-16.

 2    Cm.: Kępiński A. Lach i Moskal. Z dziejów stereotypu. Warszawa; Kraków, 1990. S. 168, 173-196. Cp.: Dmitriew M. Studium narodowych obsesj //Przegląd Historyczny. T. LXXXIII. 1992. № 1. S. 129-130.

 3   Проблематике Смуты в советской и российской кинематографии было уделено значительное внимание на заседаниях Международного научного конгресса «Польша — Россия. Трудные вопросы. Три нарратива: история, литература, кино» (Краков, 5-7.Х.2010). В ходе панельного заседания «1612» свои точки зрения представили, в частности, Г. Ста-хувна, А. Малов (кстати, один из консультантов фильма Хотиненко) и П. Ролльберг. Следует также упомянуть и фильм С. Бондарчука, являющийся экранизацией драмы Пушкина («Борис Годунов», 1986), где роль Марины сыграла А. Беджиньская.

 4    См.: Rzeczpospolita. 31.10.2007. Ср. также: Wojciechowska J. Władimir Chotinienko: Nie jestem Polakożercą // Dziennik. Polska. Europa. Świat. 2007. № 240 (13-14.10). См. также: Szczerba J. Bij Lachów czyli russkaja skazka // Gazeta Wyborcza. 11.09.2008.

 5   Исключением среди немалого числа специалистов — историков и киноведов, — по обе стороны границы безжалостно высмеивающих произведение Хотиненко, является мнение Гражины Стахувны, склонной считать несущественными упреки режиссеру в несоответствии исторической правде — перед лицом licentia poetica, законов жанра, поскольку «режиссер соединил в своем фильме в духе современной голливудской практики черты разных жанров» (Stachówna G. Hetman i carówna — polsko-rosyjskie romanse w cieniu wielkiej polityki. Rok 1612 Władimira Choti-nienki // Historyka. T. XLI. 2011. S. 75-82). К сожалению, собственные доказательства заслуженной исследовательницы кино — несмотря на ее утверждения о консультациях у историков! — просто пестрят анахронизмами («В XVI веке, когда начались польско-русские войны, вызванные желанием поляков захватить восточные земли» — S. 74), очевидными ошибками («В 1609 году Сигизмунд III решил поддержать претензии второго Дмитрия Самозванца, прозванного Лжедмитрием, и организовал военный поход под руководством польного коронного гетмана Станислава Жулкевского» — S. 78: «сторонники Дмитрия открыли полякам ворота Москвы» — там же; «с обороны в 1609 г. подмосковного монастыря Троицы в Сергиеве, исполняющего функции монастыря-матери, началась акция национального сопротивления иностранным захватчикам, войскам Дмитрия I Самозванца» — S. 81) и наконец — забавными упрощениями («Церковь представлена старым мудрецом-священником, у которого есть дар предвидения будущего. Он сидит, претерпевая разные трудности, на высоком столпе, как некогда католический (выделено мною. —И Г.) св. Симеон Столпник» — S. 81) и нелепыми домыслами: вопреки мнению автора, прототипом «гетмана» Кибовского может быть не Ян Кароль Ходкевич (S. 79), но единственный, пожалуй, польский кондотьер, которому сулили «шапку Мономаха» и который умер в Москве — тушинский гетман Ян Петр Сапега. Единорог же в русской традиции представляет не столько «возвышение сексуального желания» (S. 80), сколько триумф христианской веры над неверными и еретиками, и именно по этой причине он был в те дофрейдовские времена введен в московскую государственную доктрину и царскую сфрагистику. — См.: Grala Н. «Pieczať połotckaja» Iwana IV Groźnego. Treści imperialne w moskiewskiej sfragistyce państwowej // Rocznik Polskiego Towarzystwa Heraldycznego. 1997. T. 3 (14). S. 121-123.

 6    Смута 1605-1612. Историческая настольная игра. The Time of Troubles. Historical Simulation Game [Электронный ресурс]. URL: www.statusbelli. ru. M., 2011.

 7    Cp.: Grala H. Wielka Smuta w pamięci historycznej Polaków // Международная конференция «Виктор Хорев — Amicus Poloniae». К 80-летию Виктора Александровича Хорева. М., 2012. С. 35-37; Idem. Jedna Smuta — dwie tradycje //Mówią Wieki. Wydanie specjalne. 2012. № 4. S. 87-92.

 8    Niemcewicz J. U. Śpiewy historyczne z muzyka, rycinami i krótkim dodatkiem zbioru historii polskiej. Wyd. V. Lwów, 1849. S. 171. Подстрочный перевод:

Напрасно поляк завоевывает державы,

Ведет бессчетные битвы, Напрасно в Москве разбивает отряды И пленяет побежденных царей; Мир поразился польской отваге, Но Сигизмунд не сумел воспользоваться победой.

 9    Ibidem. S. 195-196. Подстрочный перевод:

Король! Свободный и сильный народ!

Я привел тебе семью царей, несчастную, но мужественную, Прими ее не как зрелище для гордыни,

Но как свидетельство превратностей фортуны.

Пусть же Небеса, которые к нам сегодня благоволили, Даруют и впредь победы польским орлам, Пусть же внуки жестоко

За обиды предков никогда не мстят!

 10   Ibidem. S. 219. Подстрочный перевод:

Лишь только Владислав покрыл голову лавровым венцом, Как бояре побежденной державы

Провозглашают его господином и, воздевая руки,

Приносят присягу неизменной верности.

Недолго связывает присяга непостоянный народ, Уже толпа бояр колеблется в верности;

Идет на Москву с войском храбрый князь

И всюду сеет месть и страх.

Воинственным отрядам нет преград нигде — Вязьма, Новгород и Северск взяты;

Уже сотни городов открывают врата, Уже пройдены течения Дона и Волги. Куда ни бросишь взгляд, везде пожары, Разбитые войска и опустошенные земли, Тогда москали, преисполненные ужасом, Просят о мире, победитель его дарует.

 11   Niemcewicz J. U. Dzieje panowania Zygmunta III. Wrocław, 1836. T. 3. S. 119-120. Для иллюстрации своих доказательств историк использовал труд Станислава Кобежицкого: Kobierzycki S. Historia Władysława, królewicza polskiego i szwedzkiego / Wyd. J. Byliński i W. Kaczorowski; przekł. M. Krajewski. Wrocław, 2005. S. 258-261.

 12   Cm.: Niemcewicz J. U. Dzieje panowania Zygmunta III. S. 117-119. Cp.: Sielicki F. Podróż bojarzyna Borysa Szeremietiewa przez Polskę i Austrię do Rzymu oraz na Maltę, 1697-1698. Z dziejów kontaktów kulturalnych Rusi moskiewskiej z Polską i Zachodem. Wrocław, 1975. S. 21-24.

 13   Mickiewicz A. Literatura Słowiańska // Mickiewicz A. Dzieła. Wydanie Jubileuszowe / Red. J. Krzyżanowski. Warszawa, 1955. T. 10. S. 25. Сходно, впрочем, относился к историку Каэтан Козьмян, упрекая его, в частности, в том, что он «хранил в сердце чувство безграничной мести и ненависти к русским». — Kożmian К. Pamiętniki / Wyd. J. Willaume. Wroclaw, 1972. T. 2. S. 200-201. Cp.: Kępiński A. Op. cit. S. 136-137.

 14   Niemcewicz J. U. Dzieje panowania Zygmunta III. S. 197; Ср.: Флоря Б. H. Указ. соч. C. 20.

 15   Krasiński Z. Listy do Konstantego Gaszyńskiego / Opr. Z. Sudolski. Warszawa, 1971. S. 37. О взглядах Красиньского см.: Kępiński A. Op. cit. S. 123-125.

 16   См.: KrawczykM. Duma i uprzedzenie czyli słów kilka o Marynie Mniszchównie //Mówią Wieki. Wydanie specjalne. 2012. № 4. S. 25-26.

 17   А. K. [Z. Krasiński}. Agay-Han. Powieść historyczna. Wrocław, 1834. Cm. рус. пер. В. Ходасевича: Красинъский 3. Агай-хан: историческая повесть // Начало века: Из истории международных связей русской литературы /Ред. М. Ю. Коренева и др. СПб., 2000. С. 341-396.

 18   См.: Got J, Szczublewski J. Helena Modrzejewska. Warszawa, 1958. S. 94. Выступление Моджеевской в этой комедийной роли документировано фотографией 1867 г. — См.: Materiały archiwalne związane z osoba Heleny Modrzejewskiej przechowywane w Archiwum Państwowym w Krakowie. Przewodnik. Kraków, 2009. S. 52, il. 23. Взгляды Шуйского-писателя довольно заметно согласуются с его представлениями как историка об истории России Нового времени и характере ее контактов с латинской культурой. — Ср.: Karpiński W. Polska a Rosja. Z dziejów słowiańskiego sporu. Lublin, 1999. S. 175-178.

 19  Сольский выступил в этой роли более 100 раз, он исключительно ценил ее, что и подчеркнул в своих воспоминаниях: «Она относилась к самым большим и значительным в моей театральной практике». — Solski L. Wspomnienia. Wyd. 2. Kraków, 1961. S. 256-257. Особое уважение вызывает тот факт, что артист в первый раз выступил в роли молодого Дмитрия в возрасте 53 лет (1908), а в последний — в возрасте 65! Добавим, что в этой роли он выглядел действительно великолепно (Ibidem, S. 192-193, фотография на вклейке). Попутно заметим, что смехотворная формулировка «Людвик Сольский — Дмитрий в кино» в одном из наших недавних текстов (Grala Н. Jedna smuta — dwie tradycje. S. 89) появилась в результате не ошибки автора, а самовольных действий плохо образованного редактора популярного журнала и отсутствия авторской корректуры.

 20  Nowaczyński A. Car Samozwaniec czyli polskie na Moskwie gody. Kronika prawdziwa o Dymitrze Joannowiczu jedynorocznym autokratorze, jako się wzniósł i padl on z przyczyny furyjej Pani Fortuny Caricy Wiecznej. Wyd. II. Warszawa, 1909, passim.

 21   Возможно, именно этот аспект драматического повествования Нова-чиньского вызвал следующее замечание Сольского: «Хищность, которую он [Новачиньский] проявлял в публицистике, на сцене приобретала драматическую ценность» (Solski L. Op. cit. S. 253).

 22  Это мнение заимствовано из речи Яна Замойского на заседании Сейма (1605): «Что касается самой особы этого Дмитрия... боже мой, это или Плавта, или Теренция комедия». — Pisma polityczne z czasów rokoszu Zebrzydowskiego / Wyd. J. Czubek. T. 2. Kraków, 1918. S. 87 nn. Это лаконичное высказывание канцлера играет в повествовании Новачиньского особую роль, становясь, в частности, аргументом российской стороны во время прений с польскими пленными в финальной сцене драмы. — Nowaczyński A. Op. cit. S. 194-195, 351.

 23   Solski L. Op. cit. S. 256-257.

 24  Ср.: Граля И. Воин родины или солдат удачи? Тушинский гетман Ян Пётр Сапега и православные «московиты» // Родина. Российский исторический журнал. 2013. № 2. С. 20-23.Żeromski S. Dumaohetmanie. Wyd. V. Kraków, 1923. Станислав Бжозовский, довольно, впрочем, критически оценивавший «Думу», поскольку считавший, что «она потакает утопическим инстинктам польской интеллигенции»©, весьма метко отметил историографический масштаб замысла автора: «Жеромский поставил перед собой огромную историческую проблему. В XVII веке судьба двух народов, а точнее — всей массы народов, живших на польско-русской территории, зависела от того, смогут ли поляки подчинить свой субъективизм, чуждый миру, на почве которого он вырос, — разумной воле, обеспечивающей их основы в этом мире» (Brzozowski St. Legenda Młodej Polski. Studia o strukturze duszy kulturalnej. Wyd. II. Lwów, 1910. S. 317, 325). Cm. также: Lubaszewska A. Mit — ethos — konstrukcja: «Duma o hetmanie» Stefana Żeromskiego. Wrocław, 1984.

Наиболее существенные работы того времени появились несколько позднее: Prochaska A. Hetmana Stanisława Żółkiewskiego traktat pod Moskwą//Przegląd Historyczny. T. 13. 1911; Sobieski W. Żółkiewski na Kremlu, Warszawa; Lublin; Łódź; Poznań; Kraków, 1920.

Kossak Z. Złota wolność. T. 1-2. Warszawa, 1959. S. 515-531.

Ibidem. S. 563. Показательно, что Коссак повторяет ошибку Жеромского, считая Мстиславского Рюриковичем («последний из Рюриковичей». — Ibidem. S. 562); у Жеромского — «старший князь в роде Рюрика», в то время как Федор Иванович был потомком Редиминовичей. — См.: Зимин А. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV — первой трети XVI в. М., 1988. С. 124-128.

Żółkiewski S. Początek i progres wojny moskiewskiej (1612) / Wst. i koment. W. Sobieski. Wrocław, 2003. S. 171; Там же (S. 170) — о предшествующем совещании гетмана с боярами. (Рус. пер.: Записки Станислава Немоевского. Рукопись Жолкевского / Подг. к изд. А. И. Целковым. Сер. «Источники истории». Рязань, 2007. По изд.: Рукопись Жолкевского. М., 1835. С. 402. —Прим. ред().

См. описание в базе «Filmpolski.pl» [Электронный ресурс]. URL: http:// www.filmpolski.pl/fp/index.php/124602.

См.: Jacek Komuda. Samozwaniec, t. 1. [Электронный ресурс]. URL: http://fabrykaslow.com.pl/ksiazki/samozwaniec-t-l.

См.: Chrościcki J. Hołd carów Szujskich Jana Kantego Szwedkowskiego z 1837 roku // Hołd carów Szujskich / Pod red. J. A. Chrościckiego i M. Nagiel-skiego. Warszawa, 2012. T. 1. S. 161-166.

Cp.: Gębarowicz M. Początki malarstwa historycznego w Polsce. Wrocław, 1981. S. 114-115.

Например, полотна Юлиуша Коссака «Подмога Смоленску» (1882) и «Фредро под Смоленском» (1884).

 36   Ср.: Krawczyk J. Matejko i historia. Warszawa, 1990. S. 13-14; Jaworski R. Konflikt polsko-rosyjski w okresie wielkiej smuty — z polskiej perspektywy // Historia alternatywna. Spotkanie polsko-rosyjskie. Warszawa, 2004. S. 13-19.

 37   Car Dymitr Samozwaniec [Электронный ресурс]. URL: http://www.film-pol ski .pl/fp/index. php/22199.

 38   Klelowski P., Marecki P. Żuławski (wywiad rzeka) // Przewodnik Krytyki Politycznej. Warszawa, 2008. Cp.: Zytaty. 3.05.2012. [Электронный ресурс]. URL: http://zytaty.blogspot.com/2012/05/tarcia-z-rostropowiczem-zaczey-sie-od. html. Об упреке в предполагаемом унижении России со стороны «полячишки» нам рассказывал сам Жулавский во время организованной Польским Институтом в Москве ретроспективы его фильмов (февраль, 2007), гвоздем которой была как раз российская премьера «Бориса Бодунова» в Доме кино! Автор этих строк имел также случай задать вопрос о причине конфликта вдове Ростроповича, выдающейся певице Галине Вишневской, которая в этом фильме озвучивала Марину Мнишек (на экране эту роль играла Дельфина Форест). Ответ был лаконичен: «Об этом человеке (Жулавском. —И. К) больше ни слова»... Проблема столь яростного польско-российского конфликта во время реализации оперного проекта тем более примечательна, что сам Ростропович многократно упоминал о своих польских родственных связях, позволявших видеть в нем потомка знаменитого средневекового рода Богориев из Скотников (с ним связан своим происхождением, в частности, Ярослав, гнезненский архиепископ и близкий соратник Казимира Великого). Ср: Некролог маэстро от 28.04.2007, написанный Доротой Шварцман [Электронный ресурс]. URL: http://www. polityka.pl/kultura/217006, l,zmarl-mscislaw-rostropowicz.read.

 39   Ср.: Morka М. Polski nowożytny portret konny i jego europejska geneza. Wrocław, 1986. S. 90-96. Добавим, что королевское меценатство сопровождалось и значительной активностью в этой сфере магнатов, особенно — из кругов Мнишеков и Жулкевских. См.: Gębarowicz М. Op. cit. S. 40-155; Kroll Р. «Ad majorem Polonorum gloriam»: Kircholm i Kluszyn w ikonografii XVII w. (В печати).

 40   См.: StahrM. Medale Wazów wPolsce 1587-1668. Wroclaw, 1990. S. 66-73; Rokita J. G. Próby propagandowego wykorzystania zwycięstwa smoleńskiego w medalierstwie//Hołd carów Szujskich. S. 109-124.

 41   Cm. : Nowak-Dlużewski J. Okolicznościowa poezja polityczna w Polsce. Czasy zygmuntowskie. Warszawa, 1966. S. 186-232; Zawadzki K. Prasa ulotna za Zygmunta III. Warszawa, 1997. S. 100-107; Idem. Początki prasy polskiej. Gazety ulotne i seryjne XVI-XVIII wieku. Warszawa, 2002. S. 106-112; Oszczęda A. Tryumfy smoleńskie. Propagandowe treści wierszy tryumfalnych // Hołd carów Szujskich... S. 69-92.

 42   Chrościcki J. Sztuka i polityka. Funkcje propagandowe sztuki w epoce Wazów 1587-1668. Warszawa, 1983. S. 70-74; Chemperek D. Tryumf warszawski Stanisława Żółkiewskiego i hołd Szujskich w historiografii siedemnastowiecznej // Hołd carów Szujskich... S. 93-107.

 43   Cp.: Chrościcki J. Mauzoleum Carów Szujskich (Kaplica Moskiewska) w przestrzeni ceremonialnej Warszawy//Hołd carów Szujskich... S. 125-141; Jamski P. J. Legenda Kaplicy Carów Moskiewskich w Warszawie (1620-1914)//Ibidem. S. 143-160.

 44  Дискуссия, проходившая в 2011 г. в польских средствах массовой информации (отнюдь не только в правых, см.: Gmyz С., Trzmiel A. Zapomniana rocznica tryumfu//Rzeczpospolita. 29.10.2011), вызвавшая депутатские запросы в Сейме в адрес Министерства культуры и национального наследия, а также несколько хаотичные действия различных государственных институтов, в частности, Министерства иностранных дел Польши (!), концентрировалась вокруг якобы намеренно скрываемого от общества «самого большого триумфа в нашей истории» (например: «Hold ruski» ukrywany z powodów politycznych? [Электронный ресурс]. URL: http://fak-ty.interia.pl/historia/news-hold-ruski-ukrywany-z-powodow-politycznych-po-sel-pieta-oburz.nld.973695; Hołd Ruski — celowo przemilczany fakt w historii Polski [Электронный ресурс]. URL: http://niepoprawni.pl/blog/991/hold-ru-ski-celowo-przemilczany-fakt-w-historii-polski; Hołd Ruski [Электронный ресурс]. URL: http://www.niedziela.pl/artykul/96225/nd/Hold-Ruski). т. е. якобы поклонения царя Василия IV Шуйского (1611), на потребу патриотической публицистики абсурдно именуемого «русским поклонением» (легко читаемая аналогия с «прусским поклонением» 1525 г.). Добавим, что подавляющее большинство поборников этих празднеств обнаруживало полную неосведомленность в исторических реалиях, в частности, приписывая Жулкевскому сдерживание под Клушином — около 400 км от Москвы — мощной московской армии, идущей на Варшаву (sic!), или же видя в детронизированном собственными соотечественниками и постриженном «в монахи» Василии Шуйском, который был — в нарушение данных боярской Думе обещаний — изъят из монастыря и вывезен в Польшу ради устроения пропагандистского спектакля, русского царя, якобы захваченного в плен победоносными польскими полками. От внимания яростных публицистов ускользнул даже немаловажный факт, что, в соответствии с польскими законами, во время приема высокопоставленных пленников в Сейме Речи Посполитой существовал только один легитимный правитель всея Руси — королевич Владислав Ваза, «нареченный царь и государь», т. е. Russiae imperator electus... До привлечения официальных представителей государства к реализации проекта празднования «русского поклонения» не дошло, состоялся лишь — вдохновленный полотном Яна Матейко — хэппенинг на Старом Рынке в Кракове (29.09.2012), организованный обществом «Студенты для Речи Посполитой». Добавим, что непосредственную связь с инициативой торжественного празднования этого «поклонения» обнаруживает и неоднократно цитируемый в нашей статье сборник исследований, к сожалению, снабженный столь же неточным, сколь и в принципе неверным названием — «Hołd carów Szujskich» (и царь там был все-таки один, да к тому же — экс...). Существенным элементом дискуссии вокруг «русского поклонения» стали публичные дебаты «Польша и Россия в XVII в. Что и как праздновать?», организованные Центром польско-российского диалога и согласия в Королевском замке в Варшаве (13.11.2012), во время которых сама идея празднования была подвергнута уничтожающей критике как не учитывающая существующие источники и далекая от исторической правды. См. о медийно-политических кулисах проекта празднования и его подлинном историческом контексте в: Grala Н. Warszawski hołd braci Szujskich i co z tego wynika // Mówią Wieki. Wydanie specjalne. 2012. № 4. S. 51-55.

 45 Ср.: Флоря Б. H. Указ. соч. С. 20-21.