Notice: Undefined index: componentType in /home/z/zapadrussu/public_html/templates/zr_11_09_17_ltf/component.php on line 12
Сто тысяч королей, потерявших два государства

Сто тысяч королей, потерявших два государства

Автор: Яков Алексейчик

 «Новый шляхтич» примеряет Слуцкий пояс под портретом польского магната Игнатия Завиша. Увы, но для «новой белорусской шляхты» эти пояса стали не просто музейными экспонатами, а такими же идеологическими фетишами, как и для польско-литовской прошлых веков. Эти восточные пояса были символом сарматизма - идеологии избранности и отличия шляхты ( якобы потомков завоевателей сарматов) от покоренного ими славянского быдла Польши и Руси. В последнее время на белорусских просторах, особенно в кругах интеллигенции, стало модным искать «благородные корни» в родословных. Недавно один минский актер, фамилию  которого хорошо знают и российские театралы и кинозрители, заявил, что происходит из польских князей. Ему, правда, никто не подсказал, что княжеских фамилий у любого народа было раз, два и обчелся. Ну, да ладно, актер все-таки популярный. Современный белорусский поэт, кстати, весьма хороший, который всю жизнь подчеркивал, что ведет свою родословную от хлеборобских делянок, поэтому, по его же стихотворному признанию, даже по городу ходит, нагнув голову, словно за плугом, притом всегда шагает осторожно, будто идет по лугу и боится наступить на птичье гнездышко, тоже вдруг стал утверждать, что нужно «возродить шляхту». Похоже, забыл ветеран литературы, что ходить бы ему всю жизнь как раз за плугом, а не извлекать звуки из лиры Аполлона, если бы, как и в давние времена, всем продолжала заправлять шляхта – не дружил ведь означенный «бархатник» с пахотником. Впрочем, только ли тогда. Вот уже и в наши дни в  некоторых сегментах политического лексикона запестрели словечки именно из шляхетского обихода: «быдло», «болото», «быдлятина», «хамский народ». Правда, с добавлениями, относящимися уже к новейшему времени, – «колхозники», «креолы».

Уже возникли исоответствующие объединения по признаку древности крови. Даже спор обозначился, кто старше, шляхта Речи Посполитой или русские дворяне – где найдешь таких шляхтичей, которые бы не спорили с русскими, – и наследники шляхты, конечно же, утверждают, что их сословие древнее на целых триста лет и, конечно же, лучше русского дворянства, даже понятие благородство в польском языке обозначается  как «шляхетность». Правда в белорусском, как и в русском языках, слово «шляхтич», а тем более шляхтюк, имеет заметно выраженный ироничный оттенок и подразумевает, как правило, тех, кто непомерно задирает нос. Эта ироничность имеет, скорее, охладительный характер, мол, умерь свой пыл, человече, но иногда и осудительный, если кто-то и вовсе не способен посмотреть на себя со стороны, однако сами носители «шляхетности», как правило, остаются уверенными в своей правоте и  действуют чаще всего с неубывающей настырностью.  

Минувшим летом по одному из минских телеканалов был показан фильм «Белорусская шляхта: от раздела до разбора». Под разделом подразумевается расчленение Речи Посполитой, совершенное Австрией, Пруссией и Россией в конце восемнадцатого века, а разбор – это то, что произошло через несколько десятилетий после разделов, когда шляхте, оказавшейся в Российской Империи, было предложено предъявить документы, подтверждающие ее принадлежность к данному сословию. Фильм любопытен двумя нюансами. В первой его части устами молодых историков и известного театрального режиссера говорилось о благородстве самого сословия, о том, что главным для тех, кто принадлежал к нему, было представление о чести, которое столетиями передавалось из поколения в поколение и являлось основным достоянием шляхтича. Плюс – золотая вольность и равенство, господствовавшее в этом сословии, согласно которому любой шляхтич даже мог быть избран королем. Современный польский историк Януш Тазбир в интервью журналу «Новая Польша» заключил, что именно убеждение в абсолютном равенстве стало главной причиной избрания на польский королевский трон иностранцев, так как «магнаты не могли прийти к согласию, какой из знатных родов достоин сесть на престол», поскольку «каждому из этих магнатов грезилась корона». Потому и «выбирали преимущественно иноземного короля, веря, что будет легче опутать его новыми ограничениями». Более того, шляхта, подчеркивает Януш Тазбир, уже в шестнадцатом веке «считала  себя самым совершенным слоем нации, а поляков – принадлежащими к ведущим народам Европы – вершина вершин», ее мегаломания –  самовлюбленность – «достигала заоблачных высот». Еще в семнадцатом столетии писатель-францисканец Войцех Демболенцкий, говоря о рае, утверждал, что «там, тоже говорили по-польски». Два столетия спустя все это вылилось в теорию о польском мессианстве, главными «двигателями» которой были сокурсники по Виленскому университету философ-мистик Анджей Товяньский, основавший в Париже секту «Круг божьего дела», а также выдающийся польский поэт Адам Мицкевич, в жилах которого, кстати, не было ни капли польской крови. Согласно той концепции Польша – единственная католическая и единственная христианская страна, и она прислана в мир искупить грехи всего человечества. Теперь о своей избранности поляки узнают чаще всего именно со слов Мицкевича и его «Книг польского народа и польского пилигримства».

В том телефильме театральный режиссер тоже особо подчеркнул, что шляхтич был европейским человеком, рыцарем с именем и достоинством, а основной его обязанностью было служение королю и государству. Разумеется, когда речь заходит о белорусской шляхте, надо понимать, что белорусской ее стали называть сейчас, потому что она обреталась на территории, которая нынче входит в границы Республики Беларусь. Сама же она к белорусам себя вряд ли относила, а попытки сделать это, скорее всего, приняла бы за оскорбление, поскольку, можно не сомневаться, идентифицировала себя с «ведущим народом Европы», хотя и вела свою родословную от русичей и поначалу называлась боярством, а также литовцев, евреев, татар, других народов, которые здесь проживали. Но вот вторая часть фильма была посвящена рассказу о том, как шляхтичи, для которых, как только что утверждалось, самым главным было чувство чести, оказывается, поголовно занимались подделкой документов, подтверждающих благородное их происхождение и, надо полагать, право на столь ревностное отношение к чести. Таких бумаг от них потребовал императорский указ, последовавший после польского восстания 1830-1831 годов запустивший процесс разбора. При этом авторы фильма подчеркнули, что подделкой документов занимались буквально все, потому что если кто и не поделывал сам, то знал, кто это делает. Более того, столицей подделки был назван  Минск, где возник настоящий синдикат, именно так сказано в фильме, во главе которого стоял Викентий Дунин-Марцинкевич, который и ныне почитается как один из основоположников белорусской драматургии. Его пьеса «Пинская шляхта» стала белорусской классикой, и белорусу без нее уже невозможно представить национальную литературу. Достоинства этого водевиля подтверждаются и тем, что он поныне находится в репертуаре многих трупп, в том числе Национального академического театра имени Янки Купалы, а в 2013 году ее сценическая версия удостоена государственной премии Республики Беларусь.  

Создатели фильма отметили, что Дунин-Марцинкевич писал ее на основе хорошего знания материала и ситуации, правда, писал уже в тюрьме, куда и сам попал за подделку документов. А она зачастую состояла в том, что нужно было вписать соответствующие данные в архивные документы или «пополнить» архивы «нужным документом». Был бы доступ. Особенно отличился в те годы минский чиновник Гаусман, который на этом заработал на дом в Минске и имение в околицах Минска. При обыске у него была найдена целая коллекция печатей, наличие которой он объяснил тем, что очень интересуется античностью. Подделкой документов занимались не только в Минске, а и в Гродно, в могилевском дворянском собрании, и бороться с таким явлением было невозможно, поскольку служащими государственных учреждений являлись тоже шляхтичи или люди, претендовавшие на шляхетство. Проверка, проведенная в 1852 году государственным чиновником Спрогисом, показала, что бумаги, представленные в имперскую герольдию на подтверждение дворянского происхождения, были на сто процентов фальшивыми. Впрочем, кое-кто утверждал, что один процент документов можно было отнести все-таки к настоящим.

А шляхты в Речи Посполитой было много. Если в Российской Империи численность дворянства не превышала и одного процента населения, притом во времена даже более поздние, что подтвердила перепись 1897 года, то в Речи Посполитой – до  десяти процентов подданных, а в отдельных регионах значительно больше. Некоторые исследователи утверждают, что кое-где к шляхте себя относило не менее половины обывателей. В упомянутом фильме говорится, что самодержавие настойчиво стремилось к уничтожению шляхты не только потому, что после разделов ее «притекло» с избытком, но больше всего потому, что она «имела достоинство», постоянно бунтовала, и в этой ситуации подделка документов стала главным средством борьбы с властями, стремящимися к ущемлению тех же «золотых вольностей». Разумеется, ограничение вольностей имело место быть, было и понуждение к выполнению конкретных обязанностей, однако статистика тех лет напоминает, что в конце девятнадцатого века, уже после разборов, выходцы из Речи Посполитой составляли примерно треть российского дворянства – даже несколько больше, чем собственно русские. Однако в данном случае резонно сосредоточиться на двух моментах. Во-первых, из-за чего все-таки пала Речь Посполитая, в которой главную роль играли люди, выше всех ставившие честь и достоинство, у которых «был только один долг: выступать в поход, защищать Родину, изгонять врага со своей родной земли туда, откуда пришел»? Ведь, утверждается, «само слово «шляхта" происходит от немецкого schlagen - бить, а дословный его перевод – «люди сражения, вояки, воины». А поскольку Речь Посполитая, в которую входило Польское королевство и Великое княжество Литовское, русское и Жмудское,  управлялась и защищалась именно такими людьми да еще и была самым крупным государством в Европе, то почему случился упадок, а затем и исчезновение, и только ли кровожадные соседи виноваты в ее разделах? Во-вторых, весьма интересно, откуда у многовековых приверженцев чести взялись «навыки» для создания целого «синдиката» фальсификаторов? В этой связи придется обратиться и к иным источникам.       

Для начала приведем цитаты, пусть пространные, зато весьма красноречивые. Вот они: «Кто не верит, может проверить, что Адам Смит в самом деле именно так написал о государстве наших предков: «В Польше, насколько нам известно, не производится ничего, за исключением простейших вещей, необходимых для домашнего хозяйства, которые производятся везде». И далее: «Главной причиной, из-за которой давняя Речь Посполитая вынуждена была пасть,.. даже если бы якобинцы (французские. – Авт.) не подталкивали к принятию угрожающей российским интересам конституции и даже если бы польская политическая система не была целиком парализована «либерум вето», была шляхетская анархия и магнатское самомольство… Речь Посполитая Обоих Народов была редким примером полной непродуктивности и невероятного растранжиривания огромных ресурсов. Ее хозяйственная деятельность ограничивалась продажей на запад плодов земли и природы. Единственным известным нашим предкам методом максимализации прибыли было все более усиливающееся обдирание крестьян – даже до уровня, означающего заталкивание их в нечеловеческую нищету и отсталость, а также все более грабительская эксплуатация лесов».

Дальше –  еще резче: «Жители менее благословенных Господом стран вынуждены были заниматься торговлей, ремеслами, судоходством, комбинациями, создавать мануфактуры и банки, придумывать фонды, чеки, облигации. Поляки же все то, что само не вырастало в поле, покупали, пока хватало средств, притом покупали в наилучшем виде и со временем все больше утверждались в убеждении, что всякий труд позорит, что нахождение в доме какого-нибудь изделия, произведенного в собственной стране, это попросту последнее дело. Для торговли был еврей, кухней и опекой детей занимался француз, стекло должно было быть голландским, ружье – английским. Трудно себе представить что-то более паразитическое и непродуктивное, нежели Речь Посполитая Обоих Народов. Стоит ли удивляться, что однажды Бог посмотрел на нее сверху и решил: пора с этим кончать». Для большей убедительности автор сослался на авторитетных в нынешней Польше ученых: «Искренне советую книгу Ежи Лоека о Конституции 3 Мая; книгу, которую он не смог целиком издать при жизни не столько из-за политической цензуры, сколько из-за того, что сформулированные в ней тезисы, неопровержимо подтвержденные документами и трудами западных историков, превращают в ничто бессмысленно лелеянное в Польше представление, согласно которому разделы были результатом насилия, которому нечего было противопоставить…».

В то же время он напомнил, что Польша «не была единственной страной, против которой ополчились соседи». И привел пример: незадолго до разделов Речи Посполитой Австрия, Франция, Англия, Россия, а также Саксония и Бавария, которые тогда еще были самостоятельными государствами, на конференции в Версале решили разделить быстро крепнущую Пруссию, которая угрожала тогдашним порядкам в Европе: «Порезали имущество Старого Фрица на куски: часть для Австрии, часть для Франции, часть для России, куски поменьше – для Баварии и Саксонии, а парочку портов – для Англии». Простое сложение потенциала этих стран, замечает автор, показывало, что защититься Пруссия не сможет, тем не менее, Пруссия устояла. Каким образом? Довольно просто. Когда происходили разделы Речи Посполитой, а они длились больше двух десятков лет, одни из ее высоких представителей во главе с жалостливым королем подписывали эти разделы, другие публично рыдали об утрате независимости, рвали на голове волосы, третьи с криком бросались поперек сеймовых дверей и сходили с ума от воплей «топчите меня, а не державу». А вот в Берлине «никто не плакал и не бил в колокола кирх. Старый Фриц – король – объявил мобилизацию, собрал армию, молниеносно ударил по Австрии, сразу же сбив с нее спесь, затем по России. И, воюя семь лет, убедил европейских монархов, что если попытаться что-то забрать у Пруссии, то будет очень больно».

Справедливости ради, уточним, что Старому Фрицу в той войне, которая длилась семь лет и была названа Семилетней, тоже пришлось отнюдь не просто. Коалиция Австрии, России и Франции, которую Фридрих называл союзом трех баб, поскольку австрийской императрицей была Мария-Терезия, российской – Елизавета, а французскую политику во многом определяла фаворитка короля Людовика XV госпожа Помпадур, была довольно сильной, самого Фридриха считала выскочкой и взялась за Пруссию не на шутку. Судьба Пруссии висела на волоске, в Кенигсберг императрицей уже назначались русские генерал-губернаторы, одним из которых был отец генералиссимуса А.В.Суворова генерал-аншеф В.И.Суворов, жители Восточной Пруссии, включая знаменитого философа Иммануила Канта, принесли присягу на верность русской короне. И кто знает, какими путями пошла бы германская и европейская история, если бы не смерть Елизаветы Петровны, которая заявляла, что намерена вести войну до победного конца, даже если бы ей для этого пришлось продать половину своих платьев. Оказавшийся после нее на российском троне Петр III, для которого Фридрих был кумиром, заключил с ним мир и вернул все завоеванное русскими солдатами. Однако процитированный польский автор был абсолютно прав в том, что Фридрих очень старался “сделать больно” своим недоброжелателям.  

Рафал Земкевич, о книге которого «Поляцтво» в данном случае идет речь, известный в нынешней Польше публицист и отнюдь не полонофоб. Скорее, наоборот, он является горячим польским патриотом, искренне болеющим за свою родину, но призывает соотечественников критичнее посмотреть на историю родного государства, как бы просит земляков снять розовые очки, открыть «покрыты негой взоры» и убедиться, что не все в исторической и нынешней было и есть красиво, а тем более логично. Временами он умышленно эпатирует читателя нелицеприятными суждениями, потому в книге досталось всем: живым и мертвым, ушедшим и нынешним временам, богатым и бедным, знатным и не очень, первой, и второй, и третьей, и даже четвертой Речи Посполитой, строительство которой провозглашал погибший в авиакатастрофе в апреле 2010 года польский президент Лех Качиньский. Следуя этому эпатажному подходу, Земкевич одобрительно высказался по адресу только трех человек: о папе римском Иоанне-Павле II, своем собственном папе и своей маме, а из государств симпатию проявил лишь к Соединенным Штатам Америки и Эстонии: США для него – образец демократии, Эстония – пример успешного развития для молодых государств. Россию, как и положено поляку, Земкевич не любит. Он, как и большинство его соотечественников, тоже считает ее основным виновником польских бед, но и к сородичам подчеркнуто критичен, саркастически констатируя, что по отношению к кацапам «средний поляк излучает безграничное чувство цивилизационного превосходства», компенсируя, таким образом, свой комплекс неполноценности, который «в свою очередь имеет по отношению к Западу». На Беларусь тоже смотрит свысока, как на территорию нищеты и отсталости. Для него, похоже, граница цивилизации проходит по Западному Бугу, как когда-то для французов – по Рейну, а для англичан – по Ла-Маншу. Но не в этом все-таки основное содержание книги. Автор искренне болеет Польшу, за ту, которая была когда-то, которая есть теперь, которая – историческая и нынешняя – живет в его понимании, потому яростно бичует тех, кто приводил ее к упадку раньше и мешает развиваться сейчас. Вот одна из характеристик: «Вся наша история в миниатюре: грозим бунчушно, что не отдадим даже пуговицы, а потом остаемся вовсе без одежд». И снова приводит болезненный пример: по сравнению с Пруссией Речь Посполитая Обоих Народов была огромным государством. У Пруссии не хватало людей даже для того, чтобы сформировать нужную для своей же защиты армию. Так из кого они ее сформировали, задается вопросом Земкевич? И сам же отвечает: из поляков. И даже деньги на армию пруссаки выжимали из поляков, которые своему королю налогов платить не хотели. Целые полки тогдашней прусской армии «состояли из поляков, которые, кстати, служили в ней весьма жертвенно, поскольку прусский офицер не любил шуток, неповиновения, собраний, за несубординацию от него можно было получить гауптвахту или даже пулю в лоб».

И еще одна цитата на ту же тему: «Когда уже после катастрофы (раздела Речи Посполитой – Авт.), генерал Домбровский, о котором теперь мы поем в нашем национальном гимне, прибыл в Италию формировать легионы из польских пленных и дезертиров, в австрийской армии, только в той ее части, которая действовала на итальянском военном театре, служило 150 тысяч поляков. Сто пятьдесят тысяч! Свободная Польша никогда не могла выставить даже третьей части той цифры солдат, а ведь Австрия в ряду трех оккупантов поживилась самым меньшим куском». Рассуждая о польской истории, в польскости и в поляцтве, как он называет обыденную жизненную философию земляков, Рафал Земкевич приводит массу примеров, которые приходится воспринимать по принципу «против факта не попрешь». И главными виновниками упадка первой Речи Посполитой Земкевич уверенно называет тех, кто являлся основной политической силой государства – аристократию и шляхту. Давняя Речь Посполитая была страной невероятной безнаказанности, говорит он. За редчайшим исключением, в ней не был повешен ни один предатель, ни один Радзивилл.

Речь идет, надо полагать, о Януше и Богуславе Радзивиллах, один из которых заключал договор со шведским королем об отрыве ВКЛ от Польши и присоединении княжества к Швеции, второй подписывал многосторонний пакт о демонтаже всей Речи Посполитой. Но, возможно, и о вице-канцлере, говоря по-нынешнему, вице-премьере Иерониме Радзеёвском, который известен  нынешней Польше как политический авантюрист, сотрудничавший и с Богданом Хмельницким, и со шведским королем Карлом Х Густавом, но, тем не менее, жизнь закончивший посланником Речи Посполитой в Турции. А настоящим символом безнаказанности и самовольства автор называет Самуэля Лаща, который, решив показать, что плевать ему на суды и трибуналы, приказал себе сшить одежду из пергаментов, на которых теми судами и трибуналами были написаны осуждающие его решения, и в таком виде явился на бал. Да еще и высказывал сожаление, что одежка получилась коротковатой, поскольку приговоров оказалось меньше, чем нужно было для пошива длинной. Белорусский историк М.В. Довнар-Запольский, уточнял, что тех приговоров, было 373, из которых 236 предусматривали изгнание Лаща из страны, 37 – лишение чести и гражданских прав, так как  «коронный стражник, т.е. блюститель порядка в пограничных областях, известный Самуил Лащ производил беспрестанные наезды на шляхетские имения, убивал людей, обрезывал носы, уши и вообще неистовствовал, как хотел», тем не менее, «не только не уехал из государства, но и продолжал нести свои государственные обязанности». А еще был вор и аферист Адам Пониньский, который, являясь подскарбием самого короля Станислава Августа Понятовского – министром финансов, – «грабил государство сотнями способов, собирал дань и взятки, продавал ордена, должности, военные звания, все, что кто-то мог купить», а также «без тени смущения брал деньги и у Берлина и у Кремля». После того, как его с большим трудом все-таки осудил сам Великий сейм на конфискацию имущества, Пониньский  отъехал немного от Варшавы и закатил бал, на который пригласил весь высший свет государства, стоявший за приговором. И никто из приглашенных сановников не отказался, все прибыли, чтобы пить шампанское и «брататься с архивором». Рассказ об этом случае Рафал Земкевич завершил ссылкой на историческое эссе  земляка Станислава Козьмяна «Безнаказанность», который утверждал, что та  безнаказанность, была основой жизни в давнишней Польше, она, в первую очередь, привела к падению государства, ибо для общественного строя нет загнивания более опасного, чем «отсутствие кары за зло».

А как же искусства, мануфактуры, о которых столь часто сейчас у нас говорится? Они тоже были в Речи Посполитой. Если брать ее восточную часть, которой и было Великое Княжество Литовское, а нынче это Беларусь и Литва, то в Несвиже, Слуцке, Слониме, Ружанах, Гродно в имениях аристократов были крепостные театры, оркестры, оперные, балетные, драматические труппы. Для увеселения господ выписанными из-за границы мастерами ставились оперы, балеты, случалось превосходившие по качеству западноевропейские. Основывались придворные типографии – в Несвиже, Гродно, Слониме. На мануфактурах, бывало,  производились настоящие произведения искусства: пояса в Слуцке, гобелены в Кореличах, посуда и зеркала в Налибоках и Уречье, добротные ткани в Гродно и Ружанах. Многое делалось с невиданным размахом. На сцене дворцового театра Огинских в Слониме хватало места даже для кавалерийских атак, возможна была постановка водных феерий, во время которых часть сцены затоплялась водой из соседнего пруда, на ней били фонтаны, плавали настоящие лодки, вспоминали современники магнатов.  Слоним называли «полесскими Афинами». Театр в резиденции князей Радзивиллов в Несвиже вмещал две тысячи зрителей и имел лучшее по тем временам сценическое оснащение. Но у тех же Огинских крестьяне пухли с голоду. Российский поэт и сенатор Гавриил Романович Державин, которого в 1800 году царь посылал в Витебскую губернию разбирать жалобу местных крестьян, с откровенной болью писал о том, что он увидел: от плохого питания «все вокруг вялые, худые и бледные, как мертвецы. Сравнивая их с самыми бедными великорусскими крестьянами, я без сомнения сказал бы, что они находятся в самом жалостном состоянии и терпят такой голод, какой скоро их уморит и которого при этом вряд ли найдутся средства избежать, если судить по тому, что нигде… нет никакого хлеба, а также скота и птицы». Известный белорусский ученый профессор Адам Мальдис пишет, что тогда Гавриил Романович распорядился, чтобы господа часть своего хлеба передали крестьянам, а «у одного из Огинских, который совсем не заботился о своих крестьянах, Державин даже взял под опеку имения». Тот «один из Огинских» был близким родственником  знаменитого композитора Михаила Клеофаса Огинского – автора известного всему миру полонеза «Прощание с Родиной», имя которого сейчас носит музыкальное училище в Молодечно. Кстати, Державину тогда могло не поздоровиться. Мальдис напоминает, что местные помещики накатали на проверяющего донос в Петербург, в котором утверждали, что своими действиями сенатор Державин «может поднять крестьян на панов».

Да, Урсула Радзивилл, Антоний Тизенгауз, Иоахим Хрептович, Михаил Огинский, которые занимались искусствами, историей, мануфактурами, были, но были, скорее, исключением из общего правила, нежели самим правилом. К восемнадцатому веку, пишет профессор Мальдис в своей книге «Выбранае» («Избранное»), вышедшей в 2007 году в серии «Беларускі кнігазбор”, “выразительно обозначается физическое и моральное вырождение магнатства”. Все чаще проявляются “психические расстройства, маньячество, садизм, распущенность. В XVII столетии магнаты еще брали в руку саблю, занимались государственными проблемами… Теперь же шляхетская элита проводит время в непрерывных балах и охотах». Аристократы после себя не оставляют даже потомства. Зато не знало пределов магнатское высокомерие. Ничтоже сумняшеся, они ставили знак равенства между собой, нацией, государством, пишет Мальдис, утверждали, что мещане и крестьяне ниже шляхты в физическом и умственном смысле, что даже происходят они не от библейского Иафета, а от подлого Хама. Более того, аристократы при собственной жизни ставили себя вровень со святыми. В мемуарных источниках, на которые ссылается А. Мальдис, говорится, что когда жена одного из Радзивиллов пела в костеле, то на ее слова «я так сделала на небе, чтобы восходил бесконечный свет», хор придворных с поклоном обязан был отвечать, что «покорно благодарны вашей княжеской милости». Николаю Потоцкому один из провинциальных дворян пал однажды в ноги со словами: «Ты – Бог триединый, возьми моего сына…». А Павел Ясеница в книге «Польская анархия» приводит еще один красноречивый факт, являющийся «точным отражением порядков, господствующих в обществе и государстве»: «Ян Клеменс Браницкий герба Гриф был в XVIII веке господином Белостока. А его – Браницкого – господином был разве что сам Бог». Тот Браницкий, пишет историк, мог возвести памятник самому Господу и учинить на нем соответствующую надпись: «На этом месте Пан спас пана от смерти. Благодарный пан поставил Пану этот памятник». 

В Великом Княжестве Литовском, особенно на склоне его истории, то есть в восемнадцатом столетии, бал правили Радзивиллы, Сапеги, Чарторыйские, Пацы, Огинские, Тышкевичи, Массальские. Наиболее могущественными из них были Радзвиллы. Против них польский король был почти нищим. Они могли позволить себе многое. Например, отчеканить и пустить в оборот монету, на которой вместе с портретом монарха могла красоваться надпись «Божией милостью дурак», вместо «Божией милостью король». В других странах, скажем во Франции, отмечает историк А. Широкорад, за подобное самовольство могли казнить несколько раз: за оскорбление царствующей персоны и за фальшивомонетничество. В Речи Посполитой все сходило с рук. Радзивиллы почти с пеленок получали высокие должности и награды. Один из наиболее известных – Кароль Радзивилл, воевода виленский, староста львовский, великий мечник литовский, имевший позвище Пане Коханку, который лишь чуть-чуть не дожил до исчезновения Речи Посполитой с политической карты Европы, – первый свой орден заимел в пять лет, в шестнадцать стал депутатом сейма Речи Посполитой, в восемнадцать был уже мечником Великого Княжества Литовского. Это он во время выходов короля Речи Посполитой, который одновременно являлся Великим Князем Литовским, нес перед монархом обнаженный меч – символ войсковой власти. При этом он был человеком ограниченным, настолько малообразованным, что с трудом понимал буквы. Да и различать их его гувернер научил весьма необычным образом. В виде букв он делал мишени, по которым стрелял юный Кароль.  В пятнадцать лет читать он еще не умел. Этот «деспот и пьяница, распустник и авантюрист, фантаст и чудак… был типичным порождением своего времени», подчеркивает Адам Мальдис. Обратите внимание: ТИПИЧНЫМ.

Владелец пяти тысяч деревень и тысячи городов и местечек проводил время на охотах и диких оргиях. На Рождество в 1780 году в Несвиж было завезено 1500 бутылок шампанского, 300 – рейнского, 200 бургундского вина, три бочки английского пива, 15 бочек свежих и маринованных устриц. Надо полагать, не случайно  его называли третьим по значению пьяницей во всей Речи Посполитой. Притом Радзивилл  имел «хорошую компанию». Первым и вторым пьяницами в государстве были не бомжи какие-то, говоря по-нынешнему, или люди без роду и племени, выражаясь по-тогдашнему. Главным алкоголиком считался надворный литовский маршалок Януш Сангушко – наивысший правительственный чиновник в Великом княжестве Литовском, руководивший, как поясняет «Энцыклапедыя гісторыі Беларусі”, двором Великого князя, принимавший иностранных послов, следивший за этикетом, командовавший придворной стражей и королевской гвардией и даже судом. За ним следовал коронный крайчий Адам Малаховский, подававший за столом блюда своему коронованному господину. 

В умении выпить не отставала от Радзивилла Пане Коханку и его сестра Теофилия. Первая жена от него убежала, а от второй ему самому временами приходилось прятаться. Так вот этот человек мог сказать королю, что королем тот является лишь в Варшаве, но не в его – радзивилловских –  владениях. Похоже, сам король Станислав Август Понятовский в этом тоже не сомневался. Особенно после того, как побывал в Несвиже в 1784 году. До окончательного «демонтажа» Речи Посполитой оставалось всего одиннадцать лет. Процитируем еще раз А. Мальдиса по его уже упоминавшейся книге: «Вся дорога от Снова (ныне деревня перед Несвижем – райцентром в Минской области. – Авт.) до радзивилловской резиденции была обставлена крестьянами и бедной шляхтой, украшена триумфальными арками. Воевода выехал навстречу на турецком коне, в колпаке с бриллиантами, которые стоили несколько тысяч дукатов. Покои в замке были обиты дорогими восточными тканями, украшены аллегоричными фресками. Балы, представления, охоты, фейерверки продолжались несколько дней. Одновременно за столы в замке садилось несколько тысяч человек. Еще столько же – в монастырях и шатрах за городом… Дважды король выезжал в пригород Несвижа Альбу, где были построены десятки идиллических крестьянских хаток, выкопаны каналы и водохранилища. По ним плавали настоящие лодки и корабли (князь готовил флот… для Черного и Балтийского морей). Альбу освещало около восьми тысяч лампионов. Кульминацией торжеств был «морской бой, который инсценировал штурм Гибралтара». Бой велся настоящими снарядами, потому были убитые и раненые. Станислав Август благодарил Радзивилла, раздавал направо и налево чины, медали, перстни и табакерки со своим портретом. Но Несвиж покидал приниженный: такой роскоши он не мог себе позволить. Настоящим королем выглядел не король, а Кароль Радзивилл».

С обычными соотечественниками, включая высоких государственных чиновников, Пане Коханку просто не церемонился. Позволим себе еще одну пространную цитату, на этот раз из книги мемуариста Я. Китовича, в которой он описывал нравы времен короля Августа III – предпоследнего польского короля, предшественника Станислава Понятовского: «Наиболее жутко разыграл Радзивилл Паца, великого литовского писаря, своего фаворита и неизменного участника всех оргий. Однажды ему так надоели грубые издевательства, что Пац не мог больше терпеть и пригрозил дуэлью. Но Радзивилл, не желая терять с ним дружбу и одновременно напугать за ту угрозу, прикинулся, что страшно рассердился на Паца, приказал схватить его, заковать в кандалы и бросить в тюрьму. Назавтра он  распорядился одеть его в предсмертную рубаху, вывести на площадь в сопровождении палача и ксендза и готовить к смерти. Все друзья Паца и Радзивилла помертвели, увидев такое, бросились Радзивиллу в ноги, Пац тоже в слезах просил о милости. Но Радзивилл, притворяясь злым и глухим ко всяким просьбам, подгонял Паца, чтобы тот склонился под меч, с которым палач стоял над его головой. Наконец, когда Пац попросил еще минуту, чтобы исповедаться, Радзвилл, насытившись розыгрышем, подскочил к Пацу с милой улыбкой: «Вот видишь! Я тебя напугал больше, чем ты меня своей дуэлью!». Повел он тогда Паца в покои в предсмертной рубахе, так, как тот стоял на площади, а там сразу преподнес ему за эту шутку большие подарки, началась большая утеха и пьянка в честь такой задумки. Пац, безусловно, напуганный смертью, а затем утешенный неожиданной радостью, вынужден был пить после такого возбуждения крови, заболел и на третий день умер».    

Профессор Адам Мальдис, комментируя Я. Китовича, добавляет: «Если Радзивилл вытворял такое с друзьями, со шляхтой, нападал на дворец виленского епископа и не раз угрожал самому королю, если он разгонял суды, что тогда говорить о мещанах или крестьянах! Они часто «расставались с жизнью от руки ласкового пана». Этому несвижскому владельцу ничего не стоило прямо во время бала или другой забавы выстрелить в лоб кому-нибудь из присутствовавших – такие случаи в доме Радзивиллов становились чем-то привычным, сообщал тот же Я. Китович. Или вбить в рот рюмку тому, кто в этот момент пьет. Или стукнуть лбами двух беседующих так, чтобы шишки вскочили. Да и французский генерал Шарль Дюмурье, повидавший того Кароля в 1770 году, писал, что «князь Радзивилл – совершенное животное, но это самый знатный господин в Польше». Это определение ничем не отличается от суждения того же Я. Китовича, который сообщал, что «князь Кароль  Радзивилл… по натуре мало отличается от идиота». В принципе, такое поведение магната вряд ли кого удивляло, потому что в истории Речи Посполитой бывали случаи и похлеще, даже со смертельным исходом. В 1574 году в разгар церемонии, посвященной восхождению на польский престол Генриха Валуа, один из придворных нового короля Самуэль Зборовский ударом чекана – это разновидность боевого топора – убил коменданта крепости в Перемышле Анджея Ваповского. Осужденный на вечное изгнание, он через некоторое время вернулся в Польшу вместе со Стефаном Баторием, принимал участие в походах на Русь, побыл гетманом запорожского казачьего войска и стал Самийлом, притом в современных украинских источниках отмечается, что «низовские казаки, которые назывались Запорожскими молодцами, уважая рыцарский дух» Зборовского, сами попросили его стать их гетманом, а тот согласился, рассчитывая привлечь казаков к войне с Москвой, затем претендовал на молдавский престол и поплатился головой лишь после того, как стал грозить, что покончит с самим королем Стефаном Баторием.   

Попутно можно вспомнить и о владельце имения Чернавчицы около Бреста – Мартине Радзивилле, помешательство которого, как свидетельствуют современники, выражалось в трех ипостасях: сексуальной распущенности, для чего он содержал целый гарем «кадеток», расправах над людьми, грабежах, поджогах, религиозном шарлатанстве. Он верил в такое переселение душ, после которого в будущей жизни он станет слоном, затем жрецом. Еще об одной особенности бытия магнатов того времени опять же напомнил опять же Януш Тазбир – один из лучших в современной Польше знатоков шляхетского быта в давние времена: «Мы читаем в шляхетских мемуарах,.. что у крупнейших польских магнатов имелись собственные бастилии (т.е.тюрьмы – Авт.). Такой магнат, если шляхтич ему не нравился, а служил при его дворе, мог его туда посадить. И никто по его поводу ничего не требовал, разве что у узника была влиятельная родня».

 Рассказывая о нравах того времени, польский писатель XIX века Генрик Ржевусский в своих «Записках Соплицы», которые он создал по совету Адама Мицкевича, пишет, что весьма  распространенным «несвижским развлечением» у магнатов и их фаворитов была стрельба… по женским каблучкам – чего только не придумаешь от безделья. Притом женщины не должны были показывать, что им страшно. Особенно увлекался этим сын несвижского органиста Кароль Рысь – крестник Радзивилла, состоявший в его свите. После одного случая он пользовался особым расположением у своего господина. Те крестники любили поиграть в карты на деньги, однако Рысь, у которого денег не было, вынужден был отсиживаться в сторонке. Но однажды ему предложили выход: за него друзья кладут на кон пять или десять тынфов – серебряных монет, и если Рысь выигрывает, то монеты принадлежат ему, а если нет, то он обязан будет пять или десять раз шлепнуть колодой карт по носу… спящего в пьяном виде самого князя Радзивилла. Рысь согласился. И несколько раз все получилось. Но однажды князь от шлепков проснулся, взъярился и приказал всыпать нахалу пятьсот розог. Во время экзекуции Рысь не проронил ни звука, что поразило несвижского владетеля. Тогда он поинтересовался, что же заставило крестника пойти на такой риск. Тот признался: хотелось поиграть в карты, а денег не было. Князь сразу же распорядился выдать подростку пятьсот серебряных монет – по количеству полученных розог. Так вот от стрельбы по каблучкам уже вполне взрослого Рыся отучила только жена, которая сначала попросила прекратить такую стрельбу хотя бы на время ее беременности, а когда тот не послушал, сама схватила пистолет и сделала встречный выстрел. Пуля по касательной прошила поясной ремень мужа. Рысь похвалил жену за меткость, но ее каблучки все-таки оставил в покое.  

Магнаты держали при своих дворах многочисленные армии. При этом они имели право нанимать военнослужащих в других государствах. Слуцкий Иероним Радзивилл имел шесть тысяч регулярного войска да еще столько же казаков и стрельцов. У его близкого родственника из Несвижа – уже упомянутого Кароля Пане Коханку – тоже был обычай выезжать из замка в сопровождении 600-800 вооруженных всадников. Как пишет историк и писатель Игнатий Крашевский, «одной пехоты у князя было пять отрядов по сто пятьдесят человек, несвижская и слуцкая милиция под командованием майора Длужиловского, золотой уланский конный отряд, которым командовал ротмистр Янковский, а также казаки Каминского, драгуны и артиллерия». Кадры для этой армии готовила специальная кадетская школа, открытая в замке, в которой преподавали иностранные офицеры. К сказанному стоит добавить, что иностранным «спецам» тоже доставалось. Когда от Иеронима Радзивилла из Слуцка бежало два курляндских офицера, им после поимки инсценировали повешение, потом избили и бросили в подземелье, в котором они и закончили свои дни. Однако некоторые Радзивиллы не ограничивались наймом за границей отдельных офицеров. В том же Слуцке у Богуслава Радзивилла, жившего ста годами ранее, размещался полк немецкой пехоты, а у его современника Казимира Льва Сапеги в имении Иказнь на Браславщине гарнизон состоял из венгерской пехоты.

Споры между магнатами нередко превращались настоящие внутренние войны. Одна из них случилась в 1700 году в результате конфликта между Сапегами с одной стороны и Огинскими, Вишневецкими, Радзивиллами с другой. Как свидетельствует историк М.В. Довнар-Запольский, Огинские в войне, которая впоследствии получила название домашней, выставили более 20000 войска, столько же собрали Сапеги. В той эпопее были и перестрелки между магнатами на улицах столичного Вильно, и голодная блокада Бреста, и грабежи и расправы. Примирить враждующих не могли ни король, ни сенат. Да что там стычка на улице в Вильно, если они были обычным явлением даже на сеймах, посвященных избранию нового короля. Вот еще одна картинка: «В дни элекции (избрания. – Авт.) шляхта вооружалась, и все государство превращалось в вооруженный лагерь. Уже первая элекция (после Люблинской унии. – Авт.), происходившая под Варшавой, собрала до 40000 вооруженной шляхты, кроме отрядов, принадлежащих отдельным магнатам, прибывших со своими господами. Многие паны прибыли на избирательное поле с артиллерией. При таких условиях главнейшую роль играл тот, кто был сильнее. В результате редкая элекция проходила без кровавых стычек. При избрании Сигизмунда I избирательное поле было обильно полито кровью, и даже оказалась сожженной изба, в которой заседали сенаторы. При избрании короля Михаила произошло настоящее сражение, так что сенаторы и послы начали разбегаться, иногда дело доходило до убийств в самой посольской избе».

А у короля Речи Посполитой армии не было. На случай войны он объявлял сбор «посполитого рушения», то есть ополчения, но его численность опять же зависела от того, сколько людей  приведут с собой магнаты. Зато сам магнат мог объявить войну даже своему монарху. Особенно несколько магнатов, объединившись в конфедерацию. Могли они бросить вызов даже другому государству, что тоже случалось в истории Речи Посполитой. Да и на королевской войне вели себя по собственному усмотрению. Вот что писал упоминавшийся уже Шарль Дюмурье о войске Барской конфедерации: «Войско конфедератов простиралось от 16 до 17 тысяч человек; но войско это было под началом осьми или десяти независимых вождей, несогласных между собою, подозревающих друг друга, иногда дерущихся друг с другом и переманивающих друг у друга солдат. Все это была одна кавалерия, состоявшая из шляхтичей, равных между собою, без дисциплины, дурно вооруженных, на худых лошадях. Шляхта эта не могла сопротивляться не только линейным русским войскам, но даже и казакам. Ни одной крепости, ни одной пушки, ни одного пехотинца. Конфедераты грабили своих поляков, тиранили знатных земледельцев, били крестьян, завербованных в войско». И добавлял, что у этих благородных «нет народа для управления, потому что нельзя назвать народом 8 или 10 миллионов рабов, которых продают, покупают, меняют, как домашних животных. Польское социальное тело – это чудовище, составленное из голов и желудков, без рук и без ног. Польское управление похоже на управление сахарными плантациями, которые не могут быть независимыми».

Свое мнение о польской аристократии высказал и русский князь Андрей Курбский, который после разрыва с Иваном Грозным ушел из Московии, получил в ВКЛ «в кормление» сначала город Крево – теперь деревня в Гродненской области, потом Ковель и в Ковеле – ныне украинском – похоронен: «Вельможи знают только пить да есть сладко; пьяные они очень храбры: берут и Москву и Константинополь, и если бы даже на небо забился турок, то и оттуда готовы его снять. А когда лягут на постели между толстыми перинами, то едва к полудню проспятся, встанут чуть живы, с головной болью. Вельможи и княжата так робки и истомлены своими женами, что, послышав вражеское нахождение, забьются в претвердые города и, вооружившись, надев доспехи, сядут за стол, за кубки и болтают со своими пьяными бабами, из ворот же городских ни на шаг. А если выступят в поход, то идут издалека за врагами и, походивши дня два или три, возвращаются домой и, что бедные жители успели спасти от татар в лесах, какое-нибудь имение или скот, – все поедят и последнее разграбят». Тяжело, надо полагать, было смотреть на такое князю Курбскому, который не был ни бездельником, ни трусом, поскольку участвовал во многих сражениях с татарами, включая взятие Казани, схватки с рыцарями и поляками во время Ливонской войны, бывал ранен, а потом не побоялся конфликта с самим царем. Да что Курбский, если сам польский король Ян Собесский на одном из сеймов в сердцах заметил, что идеал у шляхты один — «сидеть дома, налогов не платить, солдат не кормить, а Господь Бог чтоб за нас воевал».

А вот еще свидетельство, которое приводил еще дореволюционный автор В.И. Яковенко: «Никто не хочет жить трудом, всяк норовит захватить чужое; легко достается оно, легко и спускается; всяк только о том и думает, чтобы поразмашистее покутить; заработки убогих людей, собранные с их слезами, иногда со шкурой, истребляют они, как гарпии или саранча: одна особа съедает в день столько, сколько множество бедняков заработает в долгое время, все идет в дырявый мешок – в брюхо». Богатство и военная сила позволяли магнатам не придерживаться никаких правил, руководствуясь только одним: «Пану – ниц, а хлопа – на паль». Это значит, пану – ничего, а холопа – на кол. Радзивилл Иероним, услышав от гайдука, что тот хочет быть на виду у своего господина, приказал повесить парня на воротах, чтобы видно было всем. Узнав, что женатый шляхтич заглядывает к замужней шляхтянке, повелел повесить обоих в одной петле, лицом к лицу. Налогов в казну он не платил ни гроша. Не считал нужным.

Совершенно конкретен и историк М.В. Довнар-Запольский: «Помещик был государь на своей территории: всякий на ней живущий являлся подданным владельца (так владельческие крестьяне и горожане и назывались в Западной России и  Польше подданными своего пана). Поэтому широта власти такого помещика над лицом, живущим в его имении, определяется правами самовластного государя; помещик сам издавал законы для своих подданных, судил и наказывал (их), до смертной казни включительно». Уточним, что еще в 1518 году Сигизмунд Старый – король и великий князь – отменил государственную юрисдикцию над крестьянами из частных имений, поскольку «он устал» разбирать жалобы. Потому во владениях магнатов Вишневецких, например, судьба 230 тысяч креспостных зависела только от воли и настроения Вишневецких. Дело дошло было до того, что ситуацией в Речи Посполитой в годы борьбы за независимость США от Великобритании американские политики пугали своих граждан. Марцелина Грабовска в своей книге о Костюшко “Приговоренный к вечности”, изданной в Варшаве в 1984 году, процитировала филадельфийского адвоката Джона Диккинсона: если не добьемся свободы, то “останемся подлыми невольниками, как те, которых можно увидеть в Польше, с лаптями на ногах, колтунами нечесанных волос на голове”, ибо весь польский народ – это только господа и невольники, а невольник – это каждый человек труда, так низко его труд ценится. Для одних – все и самовольство, для других – позорное ярмо, писал Джон Диккинсон.

Со ссылкой на современного историка А. Широкорада стоит напомнить, что после присоединения наших земель к России новые власти, прежде всего, распорядились спилить в имениях все те виселицы и колья, на которых казнили крестьян. Князь Григорий Потемкин, получив имения на Могилевщине, поручил своим управляющим огласить во время богослужений в храмах, что виселицы убраны и никогда восстановлены не будут. Но важно добавить, что повесить, посадить на кол мужика, бывшего господской собственностью, с живого содрать кожу не было пределом «вольности» господ тогдашней жизни. Проявлением особой удали для пана, замечает тот же А. Широкорад, считалось зарубить саблей или утопить ремесленника или еврея-шинкаря, которые не были у него в крепостной зависимости. Что касается шляхтича, то формально магнат не имел «права на его горло», однако мемуаристы тех времен – Матушевич, Завиша – пишут, как сандомирская Марина Мнишек, распорядилась посадить на кол шляхтича, который непочтительно выразился в ее присутствии, как калишский воевода Анджей Грудзиньский убил другого шляхтича только потому, что захотелось его жены, как сам Завиша развалил саблей лоб своему шурину…

А что же закон, знаменитый Статут (Устав) литовский, который некоторые историки до сих пор называют первой во всей Европе конституцией, обеспечивший мир, спокойствие и полную толерантность в отношениях между народами, проживавшими в ВКЛ и представителями разных конфессий? Откроем сам Статут, чтобы уточнить, кому и что он обеспечивал на самом деле, Одна из последних его глав называется «О цыганах». В ней говорится: «Поскольку цыганы являются людьми ненужными и бесполезными, которые не только никакой пользы, прибыли нам и никому в речи посполитой (так в тексте. – Авт.) не приносят, но вообще наносят вред обманом простых людей и воровством, а также немало тайных краж ими делается, а временами, выходя в другие земли, особенно неприятельские, они могли бы стать лазутчиками и проводниками для дурного дела, потому устанавливаем, чтобы их с этого времени нигде не прятали в государстве нашем Великом княжестве Литовском и в землях, ему принадлежащих, за чем должны зорко смотреть пограничники и другие державцы наши, чтобы они не входили в наши земли. И если кто их выгонит со своего староства и владений, чтобы никто из других категорий подданных наших их не принимал и не прятал в своих имениях под угрозой выплаты штрафа – двенадцати коп денег в нашу казну». Добавим к сказанному, что в соответствии с тем же статутом вол, рабочий конь тогда  стоили две копы денег. Значит, штраф равнялся шести волам или лошадям.

Есть особая статья о евреях, татарах «и других басурманах». Она гласит: «Устанавливаем и с этого времени иметь желаем, чтобы жид, татарин и каждый басурман в достоинство и в никакую власть от нас, хозяина, и от панов-рад наших назначен не был…». Своеобразная толерантность, не правда ли?  Для евреев были даже предписания, что им дозволялось носить: «Жиды не должны ходить с цепями золотыми и драгоценностями, а также на поясах, на мечах, на саблях серебро носить не должны…». Только один сигнет – перстень-печатка – и один просто перстень. Правда, еврейкам разрешалось «носить перстни, пояс и наряды в соответствии со своей зажиточностью». Статут регулировал многое, даже пытки. Одних подданных ВКЛ разрешалось пытать только раз в день и не более часа, по отношению к другим пытки можно было применять трижды в день. Кстати, тот, кто убил незаконнорожденного, от смертного наказания освобождался. Если кто-то обокрал пана, то платил штраф в размере двенадцати коп денег, если мужика – три копы.    

Да, закон в ВКЛ был. Однако, во-первых, жизнью и имуществом холопов распоряжался единолично пан. Во-вторых, сам пан знал, что закон и по отношению действует избирательно, в зависимости от  мошны, то есть от господских богатств. Всем в княжестве было известно, что с теми же Сапегами судиться бесполезно. И с Пацами. И с Чарторыйскими. А тем более с Радзивиллами. В те времена в Речи Посполитой даже поговорка ходила: «У трибунала декрет, а у Радзивилла  мушкет». Ему ничего не стоило приказать своим драгунам войти в зал, где заседал суд, и открыть огонь, как это случилось в Минске в 1755 году. Впрочем, между собой магнаты могли судиться, но выигрывал все равно тот, у кого на данный момент было больше силы. Денежной, военной. Тогда говорили, что закон подобен паутине: мушка застрянет, а овод прорвется. Кстати, действие Статута на землях, возвращенных Российской Империей в результате разделов Речи Посполитой, было окончательно  прекращено не сразу после разделов, а почти через полстолетия – после того, как стало ясно, что попытки заигрывать со шляхтой, которые демонстрировал сначала Павел I, затем его сын Александр I, желаемых результатов не приносят.    

Был в Речи Посполитой сейм  – высший законодательный орган. Он выбирал даже короля. Однако и он оказывался бессильным против «золотой вольности». На вальный, т.е. всеобщий, сейм мог приехать любой шляхтич. На обычных сеймах заседали специальные депутаты, избранные от уездов. Но поскольку сейм принимал решения только единогласно, то его работу легко можно было остановить и даже сорвать. Любой депутат – посол на сейм – мог без всякого объяснения крикнуть: «Не позволяю!». Этого было достаточно. А подтолкнуть к такому выкрику магнаты старались людей недалеких, предварительно напоив их или соблазнив деньгами. Подкупить посла могли и представители других стран. И вот результат: из тринадцати сеймов Речи Посполитой при короле Августе II состоялось только четыре, а при Августе III были сорваны все тринадцать. На протяжении десятилетий в государстве могли не приниматься никакие законы, не проводиться никакие реформы, констатируют историки. Особенно скандально проходили сеймы в Гродно, пишет А. Мальдис – в соответствии с существующим тогда положением каждое третье заседание парламента Речи Посполитой должно было проводиться в этом городе.  В Гродно во время заседаний рекой лилось вино, в выступающих из зала летели гнилые груши. Случались и драки.

О том, что творилось на воеводских и уездных сеймиках, тоже лучше говорить цитатами, поскольку сказанное иначе может быть принято за выдумку. Первую цитату посвятим сеймику в Бресте в 1755 году. Тогда две противоборствующие партии поссорились так, что в ход пошли сабли. Мемуарист Матушевич зафиксировал: «Четырнадцать человек с той стороны порубили, с нашей стороны только одного Куявского, музыканта брата моего полковника». Вторую цитату возьмем из «Диариуша жизни» скарбового писаря Великого Княжества Литовского Игната Лопатинского, который родился в Мстиславском воеводстве – было такое в ВКЛ. Четырнадцатилетним парнишкой, сидя на хорах костела, он наблюдал за тем, как «решались вопросы» на мстиславском сейме: «Пан Левон Ильинич, городской писарь из партии Воловичей, имея в руках старосветский инкрустированный топорик тонкой работы, хотел дать им по лбу старосте Шпилевскому, но тот убежал, а Станислав Волович вскочил на стол и выхватил саблю; тогда две партии  не стали лениться, особенно, когда два брата Завистовские перевернули стол на партию Воловичей. Сеча продолжалась около часа, пока с дароносицей не вышли ксендзы... В той сече в обоих партиях было множество порубленных, наиболее тяжело: Толпыга, Дубяга и Козел; двое же от тяжелых ран сразу же умерли».  А рубились, говоря нынешними терминами, депутаты Мстиславского областного совета. Притом в костеле. Воеводские и уездные сеймики, как правило, проводились в костелах.

Но сабли вступали в дело тогда, когда бессильными оказывались вино, деньги. Пили на сеймиках тоже много – почему же не взять пример с «вышестоящих инстанций». Тот же Китович сеймиковым пьянкам и угощениям посвятил специальную главу в своих воспоминаниях. Он пишет, что сразу после сессии делегатов вели за стол, а начатый обед плавно переходил в ужин, который длился до полуночи или до утра. Пьяные падали там, где пили, спали у стола, под столом, под забором, в канаве, посреди улицы – кого и куда донесли непослушные ноги. Белорусский писатель-классик Владимир Короткевич, который прекрасно знал историю нашего края, утверждал, что в первой Речи Посполитой кабаки (корчмы) стояли вдоль дорог через каждые пять верст. Профессор Адам Мальдис вспоминает, что однажды Владимир Семенович рассказал историю о том, как, выйдя из питейного заведения, его завсегдатаи заспорили, сколько же верст до неба. Один из них предположил, что, скорее всего, меньше пяти, иначе в небе был бы виден кабак.   

В нынешнее время пьянство чаще всего ассоциируется с русской традицией. В Европе просто уверены, что в России с первых дней ее истории пили и пьют все категории населения, начиная с младенчества. В доказательство чаще всего приводится фраза, якобы сказанная князем Владимиром Красно Солнышко в те годы, когда он раздумывал, какую религию принять: мол, ислам он отверг именно из-за запрета на вино, добавив при этом: «Веселие Руси – есть пити!». Но если всмотреться в исторические факты, то не трудно убедиться, что у магнатерии и  шляхты Речи Посполитой в деле «пития» не меньше заслуг. Она может даже претендовать на пальму первенства.

К девятнадцатому столетию, в котором жил А.С.Пушкин, от крещения Руси прошло девять веков, в течение которых, увлекшись таким «веселием», немудрено было спиться любому народу. Но откроем роман «Евгений Онегин», который  Виссарионом Белинским назван энциклопедией дворянской жизни, с чем согласно большинство знатоков литературы и истории того времени.  Там тоже есть строки о пирах, есть слова о том, что Евгений мог «beaf-steaks и стразсбургский пирог шампанской обливать бутылкой». И в то же время есть и осуждающее: «он фармазон, он пьет одно стаканом красное вино». В дворянской среде в те времена считалось дурным тоном употреблять вино, не разбавленное водой, поскольку это ассоциировалось с неприличными выходками.  «Им квас, как воздух был потребен», свидетельствует Пушкин и рисует довольно подробную картину того, как вело себя русское дворянство в своей повседневной жизни, чем принимало гостей. Красноречивый ответ на этот вопрос сформулирован в начале третьей главы:

Обряд известный угощенья:

Несут на блюдечках варенья,

На столик ставят вощаной

Кувшин с брусничною водой…

Таким гостеприимством шляхтич Речи Посполитой, можно не сомневаться, был бы просто оскорблен, и, не исключено, что вскорости организовал бы «наезд» на скупердяя. А уж разговор, который вели русские дворяне в провинции – «про дождь, про лен, про скотный двор» – счел бы попросту издевательством. Для этого есть эконом, арендатор, шляхтич же – соль земли, с которого, как он сам был уверен, не сводят очей сам Господь и все человечество.  А русские дворяне свое хозяйство чаще всего вели сами. Они, конечно, тоже нередко пользовались разного рода экономами, однако главные нити управления держали в собственных руках, особенно те, которые не могли себя причислить к владельцам больших поместий. Вспомните, чем занималась мать Татьяны Лариной:

Она езжала по работам,

Солила на зиму грибы,

Вела расходы, брила лбы,

Ходила в баню по субботам,

Служанок била осердясь… 

Можно себе представить за таким занятием, скажем, за солением грибов, хотя бы одну из княгинь Радзивилл. Да Пане Коханку застрелил бы ее собственноручно, если бы заметил нечто подобное. А еще интереснее представить самого Пана Коханку не с бокалом игристого вина, а… с кружкой кваса.

Сказанное не означает, что на Руси спиртным долгое время брезговали. Отнюдь нет. Как заметил историк Н.Н. Молчанов, в кабаках людей нередко задерживала не только горькая жизнь, но и воля государя, заинтересованного в максимальном сборе податей. В качестве подтверждения он приводит грамоту царя Алексея Михайловича от 1659 года: «Питухов бы с кружечных дворов не отгонять.., искать перед прежним прибыли». И уточняет, что если тот «питух» уже «взялся за дело», то, пока он не пропьется до нательного креста, «никому, даже жене законной, под страхом порки не дозволялось увести пьяницу домой». Государству нужны были доходы с питейных заведений. В то же время Н.Н. Молчанов приводит и другие примеры, из которых следует, что вполне можно поспорить, кто кому показывал пример в питии: Россия не сомневающемуся в своей цивилизованности Западу или Запад – России. «Германия зачумлена пьянством», – говорил о своих соотечественниках Мартин Лютер. «Мои прихожане каждое воскресенье смертельно все пьяны», – писал английский пастор Уильям Кет. Еще один англичанин так описывал нравы своей страны в XVIII веке: «Пьянствовали и стар, и млад, притом, чем выше был сан, тем больше пил человек. Без меры пили почти все члены королевской семьи… Считалось дурным тоном не напиться во время пиршества… Привычка к вину считалась своего рода символом мужественности во времена, когда крепко зашибал молодой Веллингтон (видимо, будущий герцог и фельдмаршал, победитель Наполеона при Ватерлоо. – Авт.), когда «протестант» герцог Норфолкский, упившись, валялся на улице, так что его принимали за мертвеца, и когда спикер (британского парламента. – Авт.) Корнуэлл сидел в палате общин за баррикадой из кружек с портером – председатель достойных своих багроволицых подопечных… В Лондоне насчитывалось 17 тысяч пивных, и над дверью чуть ли не каждого седьмого дома красовалась вывеска, зазывавшая бедняков и гуляк из мира богемы выпить на пенни, напиться на два пенса и проспаться на соломе задаром…».   В Москве, которая сама умела выпить и погулять, пишет Н.Н. Молчанов, Немецкую слободу, где жили выходцы из европейских стран, тем не менее, сразу же прозвали «Пьяной слободой». Значит, удивилась первопрестольная, хотя тоже, как говорится, знала толк в напитках…

Кто-то может напомнить, что в России был не только Пушкин, а и другие писатели, к примеру, Максим Горький, у которого значительная часть творчества посвящена иным, не дворянским нравам. Но, уточним, и иным социальным слоям. Одна из его известных пьес озаглавлена более чем красноречиво – «На дне». Большой цикл ранних рассказов, посвященных жизни и нравам российского дна, так и называется – босяцким. А мемуаристы времен первой Речи Посполитой писали как раз о «государствообразующем» классе. Такое ощущение, что дно в той Речи Посполитой было сверху. И что касается того же пития, то пить много в Речи Посполитой было просто положено. Если гость ушел не в стельку хмельным, если не поспал под лавкой или под забором, не упал в лужу, идя к карете, значит, плохо угощали, не угодили.

В подобной ситуации в ВКЛ покупались чины, должности, имения, даже шляхетство. Геральдической службы в государстве не было, а потому примазаться к какому-либо роду не составляло особого труда.  Купить же можно было все, если не за деньги, так за прелести жены или дочери. То, что один из шляхтичей Лопатинских за сто дукатов приобрел «капитанство в полку князя-воеводы новоградского» – просто мелочь. Способов приобрести шляхетство было много. Еще в первой половине семнадцатого века Валериан Неканда Трепка составил «Книгу хамов», в которой назвал примерно 2400 фамилий, жульническим путем ставших шляхетскими. При этом перечислил наиболее распространенные способы получения статуса «носителей чести». Шляхтич мог «осчастливить» дочь купца, ремесленника или даже крестьянина, взять в услужение крестьянского сына, а затем его холопскую кличку превратить в нечто более благозвучное, отдать дочь замуж за селянина или мещанина, и те начинали  именовать себя дворянами. С другой стороны сам смышленый холоп мог устроиться в канцелярию и вписать себя в нужные книги, поступить на службу к магнату, переименовать себя на -ский или -цкий и с помощью покровителя подтвердить свое «дворянское достоинство». Мог также попросить какого-нибудь пана обвинить его в плебействе, а самому нанять «свидетелей», которые подтвердят шляхетство, что и зафиксирует суд. А еще был «еврейский» способ перехода в дворянство, подтверждающий, что во все времена «голь на выдумки хитра». Поскольку в одно время в ВКЛ евреям, принимавшим христианство, сразу присваивался статус шляхтича, многие неевреи сделали очень удобные для себя выводы. Они стали принимать иудаизм, а затем переходить в христианство, попадая таким образом и в шляхетское сословие – «из грязи в князи».

Волна аноблирования была настолько большой, что право пожалования дворянства в 1578 году сейм отнял даже у короля, оставив его только за собой. Однако, замечают аналитики, обратным результатом такого решения стало учащение случаев незаконного приобретения шляхетства, потому в 1601 году сейм принял постановление о «новой шляхте», в котором записал, что нельзя принимать «в шляхетство никого, кроме тех, кто был рекомендован нам сенатом и земскими послами за значительные заслуги перед Речью Посполитой». Но не помогло и это, потому в 1659 и 1662 годах был введен институт так называемых скартабелят – неполного шляхетства, представители которого до третьего поколения не имели полных шляхетских привилегий. Высота той «волны», похоже,  и объясняет многочисленность шляхетского поголовья, как позволил себе выразиться Рафал Земкевич. Большая рыбина, которая называлась Великим Княжеством Литовским, гнила с головы. Постепенно порча распространялась на все ее тело. Со временем сгнивший «потолок» государственного здания обвалился, порушив и изрядно подточенные колонны, на которых держался.

С аристократии и сеймовых послов брала пример остальная шляхта. Те же балы организовывались по любому поводу. Приехавшего гостя зачастую не получалось выпровадить и за неделю. Тогда и появилась поговорка, гласящая, что рыба и гость на третий день начинают вонять. Небогатая шляхта перед Великим постом затевала и такие «мероприятия»: несколько соседей сговаривались между собой и, взяв жен, детей, слуг, отправлялись еще к одному соседу с «наездом» или по-польски «заездом». Там они все выпивали, съедали, притом вели себя как настоящие разбойники, затем, забрав «объеденных» хозяев, ехали еще к одному, потом еще к одному. А в финале подсчитывали: сколько человек умерло от пьянства, сколько от обжорства, сколько погибло во время драк… Об этом хорошо написано в повести Владимира Короткевича «Цыганский король» –  историю ВКЛ этот писатель знал великолепно, в чем не сомневается никто из исследователей его творчества. Известный в современной Польше политик и эссеист ХХ века Александр Бохеньский в своей книге с вызывающим названием «Картины польской глупости» тоже подчеркнул, что пьянство шляхты «рисовали все мемуаристы того времени, а противоположный тезис о том, что шляхта должна была быть трезвой, защищать просто нечем». А известный польский историк Павел Ясеница в своей книге «Речь Посполитая обоих Народов. Kаlamatis Regnum” писал, что коронный гетман Речи Посполитой Николай Потоцкий, то есть главнокомандующий ее вооруженными силами, даже в «наиболее критические минуты был в стельку пьяным». Словарь Брокгауза и Эфрона относит коронного гетмана к должностным фигурам, «вторым по старшинству после короля». Павел Ясеница добавлял при этом, что подчиненные гетмана «от своего предводителя не сильно отличались» и что «польская шляхта как в мирные дни, так и на войне была известна своим умилением к бокалу».  И напоминал, что было с кого брать пример и цивильным, ибо, к примеру, киевский воевода Януш Тышкевич – современник Потоцкого – «всегда пил стоя, поскольку считал, что так  больше в него войдет». Во время пития «придворные должны были помогать своему господину поддерживать вертикальное положение». А крестьян просто вынуждали пить землевладельцы, арендаторы, шинкари. Им даже квота устанавливалась на количество выпитого. И если селянин ту квоту «не выбирал», все равно заплатить должен был по полному счету.  

Шляхта помельче мельчала еще больше, разорялась и опускалась до уровня крестьян.  Впрочем, как было не разориться, если почетным делом для шляхтича считалось только занятие государственных должностей и… производство водки. Он не мог предаться ремеслам и торговле. Тот, кто нарушил это правило, рисковал стать мещанином. А мещанство не имело права владеть крепостными, на него не распространялось неприкосновенность жилища, оно не освобождалось от налогов на землю, от таможенных платежей. Фаддей Булгарин, который родился и вырос на Минщине, со знанием ситуации констатировал,  «мелкая шляхта, буйная и непросвещенная, находилась всегда в полной зависимости у каждого, кто кормил и поил ее, и даже поступала в самые низшие должности у панов и богатой шляхты, и терпеливо переносила побои, – с тем условием, чтобы быть битыми не на голой земле, а на ковре, презирая, однако же, из глупой гордости занятие торговлей и ремеслами, как неприличное шляхетскому званию». Кстати, порка на голой земле, а не на ковре была для шляхтича страшным оскорблением, поскольку опускала его, так он считал, до уровня холопа. Посвященный этому эпизод в пьесе «Пинская шляхта» у нынешней публики, которая все-таки принадлежит уже к «непоротому поколению», вызывает искренний хохот, сопряженный с недоумением.    

 На многих территориях ВКЛ шляхтич вынужден был вести такой же образ жизни, как и крестьянин. По адресу ошмянской шляхты была распространена шутка, которая гласила, что одна нога у нее обута в сапог, другая в лапоть, напоминает об этом А. Мальдис. От крестьянина, вывозящего в поле навоз, рассказывает профессор, шляхтич нередко отличался лишь тем, что из навоза, нагруженного им же на телегу, торчали не только вилы, но и сабля. И пусть попробует кто-нибудь оскорбить благородное достоинство того, кто топает рядом телегой и воняет навозом так же, как и крестьянин. Сабля пойдет в ход. Шляхтянка же отличалась от крестьянки тем, что рожь жала обязательно в перчатках. Ну не могла же она поколоть свои благородные ручки.

Шляхтич, который был побогаче, ненавидел того, кто беднее его, хотя тот формально был равен ему по статусу. Вся же шляхта вместе ненавидела народ, среди которого жила и трудом которого кормилась, а народ, отвечая взаимностью, ненавидел свою шляхту. И жили они порознь, хотя и рядом. Связь между ними была только экономической. Холопы пахали во всех смыслах этого слова и платили многочисленные налоги. Некоторый перечень тех налогов приводит В.И. Яковенко в биографическом очерке «Богдан Хмельницкий», опубликованном в 1894 году в  книжной серии Ф. Павленкова «Жизнь замечательных людей» – была такая еще в царской России. Вот он: со всего имущества отдавать десятую часть, кроме того, платить очковое – с каждого улья, рогатое – с каждого вола, ставщину – за право ловить рыбу, спасное – за право пасти скот, желудное – за право собирать жолуди, сухомельщину – за помол зерна, дудок – за рождение ребенка, поземщину – при женитьбе сына или выдаче замуж дочери. Каждый шаг крестьянина был обложен податями. За вход в церковь он тоже должен был платить.  Даже известный иезуит Петр Скарга, имевший прямое отношение подписанию Брестской церковной унии, вынужден был констатировать: «Нет государства, где бы подданные и земледельцы были угнетены так, как у нас, под беспредельной властью шляхты. Разгневанный земянин (землевладелец. – Авт.) или королевский староста не только отнимает у бедного холопа все, что у него есть, но и самого убьет, когда захочет и как захочет, и за то ни от кого дурного слова не услышит». Еще один свидетель тех времен писал, что «крестьяне в Польше мучаются, как в чистилище, в то время как господа их блаженствуют, как в раю».

Государство, делает вывод Рафал Земкевич, «вдруг разлетелось, как карточный домик, не потому что на него наехала какая-то сила, которой нечего было противопоставить, не в результате каких-либо катаклизмов, эпидемии, землетрясения и наводнения, а потому, что попросту насквозь прогнило». Оно пришло к такому состоянию, при котором уже не было «ни власти, ни подтверждения прав, ни успешного хозяйства, ни государственного аппарата, ни армии, ни граждан, которые были бы готовы во имя общего добра отказаться хотя бы от малой части своих основных привилегий». По главной сути он солидарен с Павлом Ясеницей, который тоже причину разделов Речи Посполитой видел «в факте фатального пренебрежения государственными трудами», в том, что «со времени угасания Пястов (первой польской королевской династии. – Авт.) по дни Станислава Августа (последнего короля Речи Посполитой. – Авт.) исключительные интересы власти и народа очень часто выглядели как две расходящиеся линии, временами находящиеся и в остром конфликте». Этот историк заключил, что Великое княжество Литовское, входившее в Речь Посполитую, было вовсе не республикой, а настоящей диктатурой, а диктатором был тот магнат, который в данный исторический момент располагал наибольшим влиянием. Вот его слова: «Никогда обычные землевладельцы и прочая гербовая мелочь не играли в ней ведущей роли… Великое Княжество было магнатской монархией, фактически абсолютной… Литву всегда сотрясал отдельный род. Время и ход событий передавали власть из рук радзивилловских в руки Пацов, Сапег, но это не меняло сути…». Главное «несчастье государства состояло в том, что центральная власть не могла вырвать страну из-под влияния магнатов… Король был королем только в Варшаве, но не в магнатских владениях».

В этом смысле с ним солидарен и Рафал Земкевич. А оба они фактически солидарны с Фридрихом Энгельсом, которого тоже цитирует А. Мальдис и, по словам которого, дворянская демократия в Речи Посполитой была «одной из самых примитивных общественных форм», а потому разрушение страны стало «неумолимой, железной необходимостью». Вывод же Земкевича полон горечи. Ту Речь Посполитую, пишет он, убила «только глупость ее собственных жителей, их умиление всеобщим балаганом, который они привыкли отождествлять со свободой, а также безответственность, интеллектуальный и моральный упадок и, наконец, полное отсутствие политических элит, способных определить народные интересы и ими руководствоваться». Настоящей катастрофой стало для Речи Посполитой восемнадцатое столетие, заключает и Ясеница. Русским чиновникам, приезжавшим впоследствии на службу на белорусские земли, присоединенные к Российской империи в конце XVIII века, шляхетская анархия бросалась в глаза. Одному из них даже показалось, что тут «властвует сто тысяч королей», и каждый из этих «королей» не хотел расставаться ни с одной из своих вольностей. Ведь шляхтич в «своей загроде», то есть усадьбе, равен воеводе. Им никак не могли понравиться новые власти, которые ограничивали «наезды» и прочие своеволия, а тем более заставляли участвовать в прокладке дорог и иных делах государственного значения.  Однако это было уже в России. А в Речи Посполитой последней попыткой спасти государство стало принятие Конституции 3 Мая 1791 года. Спасти ее предполагалось уже в виде только  Польши. Великое княжество Литовское, Русское и Жмудское в той конституции даже не упоминалось.

Ностальгирующие по первой Речи Посполитой – потомки шляхты и иже с ними – ныне оказываются в довольно сложной ситуации. Хвастаться, скажем прямо, им нечем, ведь потеряно два государства – Великое княжество Литовское и Польское королевство – федерация, которую теперь называют Речью Посполитой Обоих Народов. Невозможно отрицать и того, что ни Беларусь, ни Украина, ни Литва из той Речи не выросли бы. Потому, признавая, что «белорусский этнос… начал свое формирование и вызрел до уровня Нации уже только на просторах и в контексте Российской империи», они начинают стенать, что «в формировании уже собственно белорусского этноса шляхта, считай, не участвовала», наоборот, ее роль была весьма значительной в «социальной деколлективизации», а белорусский народ вырос из деревни, «плебейской части местечек и городов». Может это и к лучшему. Упрямые факты из истории побуждают сказать: и слава Богу, что не участвовала шляхта в белорусском строительстве. С ее-то опытом. Тем более, что настоящая элита Речи Посполитой, получавшая образование в европейских университетах, чувствовавшая свою ответственность за свое государство, утверждает Януш Тазбир, вымерла еще в семнадцатом веке, а те, что пришли на смену, были способны на… Впрочем, об этом и шла речь на предыдущих страницах.

Яков Алексейчик

Впервые опубликовано в журнале "Наш современник" №1 за 2014
Текст в электронном виде для публикации на сайте "Западная Русь" предоставлен автором.