Публикуя подборку стихов Глеба Артханова, мы продолжаем знакомить читателей с многообразным миром русской поэзии в Белоруссии!
Сколько имен, сколько талантов!
Как бы не старались «белорусизаторы» и «европеизаторы», начиная с большевиков и заканчивая «свядомыми», вытравить из белорусов русский дух, это у них не получалось и не получится.
Белоруссия – это прежде всего Русь! Это русская земля с русской судьбой, русской культурой и русской душой.
Представляем песнь души Глеба Артханова.
***
Опять о главном говорить не смеешь,
Опять не смеешь – и не говоришь,
Опять молчишь,
Немотствуешь,
Немеешь,
Потом опять немотствуешь,
Молчишь.
Но разве другу выскажешь за чаркой,
О том, что смерти стал бояться вдруг?
Она с размаха ударяет жарко…
Но от тебя и сам таится друг…
Прихвачены на нитку на живую,
Мы здесь укреплены едва-едва…
Уйти во тьму, в пучину штормовую –
Какие безнадежные слова!
И шепчет только жаркий ком в груди –
И шепот холодит навылет спину –
О том, что полыхает впереди,
И что осталось меньше половины.
***
Анатолию Аврутину
Да кто я такой, чтобы буковки складывать в строчки?..
Да кто я такой, чтобы это читали желать?..
И что я сказать-то могу, кроме бредней сорочьих?
Кругом же не дурни, чтоб бредни чужие читать.
Поэтому я и молчу и пишу понемножку.
Ведь в собственном доме и слышать меня не хотят.
Когда достаю свою душную душу – гармошку,
Кричат: не туда, вот болван, он опять невпопад!
Ах, если бы я не туда, а то все ведь туда же.
Ведь писано и переписано все, что ни есть.
На нас ведь на всех одинаково давит поклажа.
И наглухо горло забила мышиная шерсть.
И пусть колокольца мои прозвонили к вечерне,
И пусть припозднился я нынче во вражьих гостях,
Еще отплюемся с тобой мы от всяческой черни,
Еще мы попляшем с тобой на мышиных костях.
И будем мы буковка к буковке ладить и ладить,
И будем за чаркой друг другу читать и читать…
В ковчежек сосновый положишь ты эти тетради,
Когда от всенощной начну уплывать,
Уплывать.
Юродивый
А он о своем все рассказывал детстве, --
Как мама его укрывала
Бессильно и нежно от будущих бедствий
И прятала под покрывало.
И он до сих пор, если что-то случалось
В грозящих годах, как обычно, --
Отчаянно к маме в могилу стучался
И слышал ответ горемычный.
Сама я на это попалась, сыночек.
Мне мама моя говорила,
Что спрячет меня от озяблости ночи,
И встает она из могилы.
Но нам не подняться, сыночек мой милый,
Совсем наша силушка взята.
А ты не умри бесполезно без силы,
И к нам не стучись виновато.
И слабых и сильных – их всех утянула
Какая-то хищность паучья.
Господь! – и его-то она обманула,
И не отпускает, и мучит.
Совсем мы увязли, приклеились к твари,
И жить нам совсем безнадежно.
А ты не поддайся. Хотя и ударит…
Упрись и иди осторожно…
И мне благодатность и мне утешенье,
Что ходишь со старой сумою,
Смиренно любое берешь подношенье
И в драке со смертью самою…
***
Кто ты?
Я давно никто.
Где ты?
Я не знаю.
Щеку мокрое пальто
Холодит по краю.
К месту тропки не найти
Не бывал там сроду.
Никакого на пути
Не встречал народу.
Что ж ты ищешь?
Ничего здесь никто не сыщет.
Безымянно у него
Имя…
Ветер свищет…
Ни во сне,
Ни наяву
Не сыскать дорогу…
Кто ж ты?
Имя назову
Только у порога.
***
За порогом…
Что там за порогами?
Лиходейство то же что и здесь,
Верха нет,
А все низы продроглые, -
Как один и всех не перечесть.
Пусть и я
На тусклой энергетике, -
Чем живлюсь – не понимаю сам.
О восточной позабыл поэтике
И не верю в ад и небесам, -
А бреду здесь, будто по изгарине,
По истлевшим истине и лжи…
Загорланю, что есть мочи барыню,
Что б видали,
Что еще я жив.
***
Мама,
Ты старухой не была,
А была ты, как листок измятый,
Но во гробе – словно ожила.
Надо лбом вощеной пахнет мятой.
С малолетства не такая ты…
Нынче ж проявляются так трудно
Польские фамильные черты,
Что с сестрою в нас живут подспудно.
В зеркалах за черной пеленой
Тихая монашенка явилась,
От всего, что свято под луной,
Тихо и смиренно открестилась.
Не смирилась
И не поддалась
Ужасам, злодействам и обманам,
Лишь бы мы не угодили в пасть
Каждого из песьих атаманов…
А сутулый госпитальный поп –
С виду угловатый новобранец –
Все пытался не смотреть на гроб,
И учил нас, подымая палец…
***
Он не понял тогда, что ударили в спину,
А потом не почуял, что это смертельно.
Ведь пути он едва ли прошел половину,
И еще не сносил он свой крестик нательный.
Что еще до удара убит, не почуял,
За спиной все решилось.
Решилось задолго.
Он не верил, цеплялся, о прошлом тоскуя,
Но забили
Без жалости и кривотолков.
А потом и посыпалось и покатилось,
И рассыпалось слепо,
Как азбука Морзе.
И тогда-то припомнилось…
Будто приснилось…
А удар этот, в общем, пришелся на пользу.
Все давно раскрошилось, что встарь каменело,
И бездомность веселую трезвость пророчит,
И бездумье втекает в прозрачное тело,
И цветут купола, и садом не сорочит.
***
Да и кому же такое под силу --
Музыку слушать и музыкой быть?
Скрипочка ветхонько заголосила.
Впору задушено заголосить.
Помнится, страшное баял бывалый
Пыльный ловец африканских степей:
Этими звуками все зазывалы
Духов влекли и тогда и теперь.
Только игра заунывней и слаще,--
Уж указуется музыкой путь.
Тут и бежит из глущебы лядащий,
Лапы вскидает мальчонке на грудь.
Ты чепуховину эту не слушай.
Видишь, ведь с нами блаженная рать.
Их – колотушками заколотушим!..
Только заботливей надо играть.
И поплывет неоглядно, просторно,
И прояснится измученный взгляд.
Скрипки вздохнут серебристым и черным,
Сердце мое серебром заслезят.
***
Ну а когда все обиды отвалятся,
Станет плавней неказистая речь,--
Только сиянье со мною останется.
Стану его еще пуще беречь,
Будто пыльцу на подсохнувшей лужице,
Сизую соль в соляном озерце,
Белую цветь на каштановой улице
Или загар на любимом лице.
Люди и образы – все перемешано…
Эту ли выбрать избушку иль ту…
Что различишь, коль оконце заснежено?
Что различишь на слепящем свету?
Все, что узнал, осеняет свечение.
Желтая пыль овевает меня.
Только свобода имеет значение,--
Промельк свободы в мелькании дня.
***
В монастыре глуховаты речения.
Теплится тихий глагол монастырский,
Будто лампадки далекой свечение
Путник приметил с дороги неблизкой.
Самому верному тихому голосу,
Самому верному – мы не послушны.
С черной ведет он на белую полосу.
Мы же по черной бредем равнодушно.
Мы – за стенами, как все оглашенные,
Мы равнодушны, мы немы и глухи.
Мы – оглушенные, мы – отрешенные.
Если и ждем, то костлявой старухи.
Братцы, уважьте, и душу уставшую
Вы окуните в сияние светов.
Братья! Услышьте мольбу просиявшую --
Речь монастырскую русских поэтов.
***
Я на сына смотрю против солнца.
Мне едва за сияющей дымкой
Различим тот один свет в оконце,
От какого в глазах моих зыбко.
И когда он плакучую скрипку
Обнимает, по-детски печалясь,--
Захлебнусь своей горечью зыбкой,
На дунайских волнах закачаюсь.
Нынче в самой середке семейства
Счастье тихо течет и неброско,
Но какое порой чудодейство
Этот венский скрипач Ридинг Оскар!
Папа, знаешь, как трудно жил Ридинг?
Три войны за всю жизнь он увидел.
Как узнать, сколько лет ему было,
Когда этот концерт сочинил он?
Ты сказал, что играть нужно с чувством,
Будто лунная рябь на Дунае,
Что венгерцы замешены густо, --
Хорошо! Не сбивай! Я играю!..
И помочь я ему не сумею.
Нотной грамоты не понимаю.
Ни словечка сказать я не смею.
Лишь слезами его обнимаю.
***
Въехали в белую мглу серебристую,
В белую сизость, в седое мерцанье.
В Питерском лете из сумрака мглистого
Путь наш отвесный -- на юг мирозданья.
Нам на Валдай, через край, через Красное, --
Сам в темноте позабытый когда-то, --
Через заборы косые безгласные
Путь указует во сне навигатор.
Гой, ты, Валдай, ты – шалтай кулебяковый,
Избы кривые стоят без надзора,
Тучи рубахами всякого Якова,
Долей линялой плывут вдоль забора.
В образе кровоточивого отрока
В сизой дали беззащитного лета
Что там встает: иван-чай или облако
Розово-желтым сукровичным светом?..
***
Ялтинское лето!
Целых двадцать дней
Переливы света
Лей не перелей!
Я от лета к лету
Думал без конца,
Как сюда приеду
Повидать отца.
Был еще салагой
И не мог понять
Сколько нужно с гаком
Этой встречи ждать.
Молодым да ранним
Я читал стишки.
Полегли в Афгане
Все мои дружки.
Жизнью занедужил
Исподволь, не вдруг.
Понял, что мне нужен
Наш исконный юг.
Только против турок
Всех компаний – шесть!
Капитанов хмурых
В тельниках не счесть.
Тихие заставы.
Спят в земле полки.
Осенят крестами
Море маяки.
Ялтинское лето.
В переливах лет
На моток кометы
Намотали след.
***
В невысоком прозрачном бокале,
Где искрит синева на просвет,
Поведу я вино по спирали,
Чтоб на стенках оставило след.
Золотое круженье мадеры,
Своенравие бликов огня
Терракотовых в облаке сером,
И охряной слезы мельтешня, --
Их мельканье, игра, переливы
В синеве все желтей и желтей…
Так они невозможно красивы,
Что о них говорю без затей!
Я лицо окуну в ароматы
Древних склонов, что солнцем полны,
И дыханьем соленым объяты
Виноградно-зеленой волны,
И вдохну эти слоги живые,
Обниму их сияющий лик,
Чтоб дарил мне слова зоревые
Златокованный отчий язык.
***
Любови Турбиной
Мы на чужбине опять. Одиночество –
Наше отечество. Здравствуй, землячка!
Знаю твое настоящее отчество,
Божия дочка, Господня батрачка.
Свечки затеплила смуглыми пальцами
Ты на Петровском дефис Разумовском.
Как тебе в новых твоих декорациях?
Ладно ль живется в угаре московском?
Вот и пахнуло подвалами винными,
Духом сквозисто желтеющих просек.
Не прирастем ни к чему пуповинами,
Хоть иногда и успения просим.
Жухлый камыш шелестит вдоль обочины.
Синие тучи плывут в контражуре.
Знаешь свои настоящие вотчины,
Гордые строгие плечи понуря.
Хоть и заманчивы виды парадные, –
Все сотворяется с черного хода.
И, будто листья, несет нас неладная
В инокожительство вне хоровода.
Встал бы и я на колени в часовенке
Белой у самого синего моря,
И повинился, и вспрял бы, как новенький,
Волнам, себя обновляющим, вторя.
И не просил бы ни варева-печева,
Ни золоченого райского сада.
Видишь, просить для себя больше нечего,
А ничего для себя и не надо.
***
Бессрочный тянется февраль,
И канитель, и морось,
И серая на сером даль
И чуть желтеет поросль.
Я в этой охре растворюсь,
Уйду в туман и слякоть,
И в серых далях спрячу грусть
И глаз сырую мякоть.
И в бесконечном феврале,
В бессрочной канители
Мы будем жить, как на земле
Когда-то не сумели.