Сайт «Западная Русь» имеет честь представить своим читателям главу из будущей книги доктора исторических наук Сергея Евгеньевича Рассадина: ЛАВРИШЕВО. ВОЙШЕЛК. ВЕЛИКОЕ КНЯЖЕСТВО.
Посвящаю 90-летию со дня рождения
моего покойного Научного Руководителя
В самой первой монографии Леонида Давыдовича Поболя (Рис. 1) упоминаются, в самом общем плане, «большие курганы в Пинске» [59, C. 23]. Этим пинским курганам была посвящена одноименная публикация Ю.В. Кухаренко [39, С. 87–90].Больший из этих курганов пинчуки называли «могилой Войшелка». Оказалось, однако, что этот, к сожалению, срытый строителями ещё в 1955 г. курган, содержавший, по-видимому, остатки трупосожжения, а в насыпи – фрагменты пражской и даже зарубинецкой керамики, датировался вовсе не второй половиной XIII, а концом Х – началом XI вв. Согласно автору публикации, в нём был погребён отнюдь не этот литовский, а неизвестный нам славянский князь (или воевода).Очевидно, что упомянутая народная ассоциация возникла из-за непосредственной близости данного памятника к одному известному церковному учреждению. По мнению, в частности, Ю.В. Кухаренко, это было «как-то связано с пребыванием Войшелка в Лещинском монастыре Пинска, куда он убежал после убийства его отца жмудинами». Но задолго до него Н. Орда под одной из собственных литографий поместил следующую подпись: «LeszczpodPińskiem (g.Mińska) StaryKlasztórwktórymsię skrył WojsiełksynMendogaWielkiegoXięciaLitewskiego ściganyprzezstryjaTrojnata» [86, № 11]. Между прочим,в центре этой литографии мы видим Успенскую церковь (Рис. 2), выстроенную отнюдь не в древнерусском, а в барочном стиле уже в 1746 г. униатами-базилианами, владевшими тогда Лещинским монастырём [70, С. 
508–512]. Кстати, в Ипатьевской летописи под 6771 (1263) г. помещено также и такое известие: «По Миндовговѣ же убитьи, Войшелкъ убоявъся того же и бѣжа до Пиньска и ту живяшеть…»[40, С. 568]. Как видим, о Лещинском монастыре конкретно здесь речи вообще не идёт. Кстати, на этом специальноостонавливается П.П. Толочко, когда подчёркивает, буквально, что, согласно данной летописи, на литовский стол Войшелк пришёл «не из монастыря, а из Пинска» [74,С. 121–122]. Однако в ней же под 6776 (1268) г. сообщается о совершённом пьяным Львом Даниловичем Галицким преступлении, а именно лишении жизни Войшелка, гостившего у него во Владимире-Волынском, и о погребении покойного в том же самом городе: «…и такъ бысть конѣць убитья его; спрятавше тело его и положиша во церкви святаго Михаила великаго» [40,С. 573].Эти летописные известия сопоставлены с остатками прямоугольной в плане постройки второй половины XIIIвиз брускового кирпича на известково-песчаном растворе, открытой непосредственно к западу от владимир-волынской Михайловской церкви в 1955 г. М.К. Каргером. По предположению М.В. Малевской, это и была усыпальница Войшелка [45, C. 213].
Между прочим, помимо Войшелковой могилы, вовсе не в Пинске был археологически выявлен также и Войшелков монастырь. Перед известием о бегстве в этот город, процитированным нами выше, под тем же 6771-м г.в Ипатьевской летописи сообщается следующее: «Войшелкъ… приде опять в Новъгородокъ, и учини собѣ манастырь на рѣцѣ на Немнѣ, межи Литвою и Новымъгородкомъ,и ту живяше»[40, С. 568]. Уже четвёртый год, как обнаруженоархеологическое соответствие также и этому летописному известию [64, С.74–77]. В 
низовье мелкого неманского правого притока р. Валовки, на южной окраине д. Лавришево Новогрудского р-на Гродненской обл., нами выявлен и исследуется монастырский культурный слой, нижний пласт которого уверенно датируется второй половины XIIIв. По состоянию на конец летнего полевого сезона-2014 здесь изучено 136м2 на глубину 1–1,6 м (Рис. 3). Кроме того, видимо, удалось обнаружить также ещё и одно письменное подтверждение. В решении Новогрудского межевого суда от 31 марта 1833 г. относительно основания данного монастыря, принадлежавшего тогда униатам, содержится, между прочим, следующая любопытная для нас констатация: «…базилияне… адни отнесли к Войселку, другие к Лавришу, а ныне некакому Илле, когда эти донесения суть между собой не согласованы»[66,Л. 1362].Итак, даже в начале XIX в., наравне с легендарными, имела хождение также версия историческая, согласно которой основателем Лавришевского монастыря считался именно Войшелк.
Как нам уже приходилось писать, этому Войшелкову монастырю изначально предназначалась, по-видимому, также и роль некой духовной митрополии [65, С. 57]. Обратим внимание, что летописец делает здесь на таковую явный намёк, уместно упомянув Литву, которую предстояло обратить, из язычества в православие. По-видимому, такой же амбициозная задача одновременно ставилась и в отношении других многочисленных и грозных языческих завоевателей Руси, – монголо-татар. Как известно, в 1261 г. непосредственно в их столице на нижней Волге учреждается специальное православное епископство. Кстати, в данном контексте уместно обратить внимание на следующее замечание. «Поразительно, однако, – пишет В.Л. Махнач, – как все историки отказываются замечать еще одну причину основания кафедры в Сарае – на наш взгляд – главнейшую: организацию широкой миссии среди ордынцев» [47, С. 124–128]. Одновременно вполне недвусмысленно летопись сообщает нам и о другой роли этого монастыря, – как государственной резиденции, ведь «Войшелкъ …ту живяше». Таким образом, имеется любопытная параллель, поскольку, наряду с Сараем на Волге, практически в то же самое время ещё одна ставка правителя располагалась также и «на Немнѣ». Упомянем, однако, мнение А. Дубониса, согласно которому «Пустэльнiк Войшалк не павярнуў усваю пустэльню мiж «Навагрудкам i Лiтвой», адкуль пасля забойства Мiндоўга ўцёк у Пiнск, але пасялiўся ва Угроўскай пустэльнi Св. Данiлы (Заходняя Валынь)…» [21, С. 101]. Итак, если он прав, то, вместо Лавришевского, роль Войшелковой ставки следует отводить совсем другому монастырю. Обратим, однако, внимание, что, согласно Ипатьевской летописи, Войшелк тогда «поча жити», в упомянутом монастыре только с 6776 г., тогда как тогда как во всей земле литовской он же «нача княжити» уже в 6772-м [40, С. 569, 573]. Утверждать наверняка, что он в течение этих нескольких лет, находясь в этой земле, то есть, собственно, «на рѣцѣ на Немнѣ», своей собственной резиденции избегал, разумеется, нельзя. Вопреки А. Дубонису, скорее было как раз наоборот.
Несмотря на попытку представить Войшелка, даже в качестве некоего «iнтэлiгента на троне» [37, C. 13–17], нельзя сказать наверняка, был ли ему известен, в частности, знаменитый исторический эпизод с императором Тиберием Августом, который в 26 г. от Р.Х. перебрался из Рима на о. Капри, откуда он и управлял своей империей в течение следующих 11-ти лет [72, C. 40].С другой стороны, можно с уверенностью утверждать, что основанием своего монастыря-резиденции этот литовский князь предвосхитил опыт грозного московского царя. Интересно, что последний, уехав в 1565 г. из Москвы, превращает избранную им резиденцию, фактически, в некий аналог Войшелковой. «Иван, – писал Н.И. Костомаров, – завёл у себя в Александровской слободе подобие монастыря, отобрал 300 опричников, надел на них чёрные рясы сверх вышитых золотом кафтанов, на головы – тафьи или шапочки; сам себя называл игуменом, Вяземского назначил келарем, Малюту Скуратова – пономарём, сам сочинил для братии монашеский устав и сам лично с сыновьями ходил звонить на колокольню» [35, С. 235].
Позднее Иваном Грозным подобный камуфляжный приём применяется уже не в собственном домашнем обиходе, а на официальном государственном уровне. В 1575 г. он вместо себя «посадил на царство» служилого татарского царевича Cимеона Бекбулатовича, формально отрёкшись от престола, и сохраняя, конечно, реальную власть в собственных руках. Но ещё тремя столетиями ранее Войшелком используется, наверное, в чём-то аналогичная комбинация с неравноправным соправителемc целью задействовать, в собственных интересах, военно-политический потенциал Галицко-Волынского княжества. Взамен преемник Миндовга делает своего зятя также и соправителем: «Княжащу же Войшелькови во Литвѣ и Шварнови …»[40, С. 570].Однако, как и в «связке» Иван Васильевич – Симеон Бикбулатович, ни о каком реальном дуумвирате речь идти, оказывается, не должна. Ведьтогда, в 1264 г., по-видимому, были возобновлены, согласно А.С. Кибиню, условия русско-литовского соглашения 1254 г., когда по окончании военного конфликта отношения Миндовга литовского и Даниила Галицкого были скреплены женитьбой Шварна Даниловича на некой Миндовговне, а летописный Новогородокъ, теперь Новогрудок, был передан другому Даниилову сыну, Роману. При этом Миндовг обладал суверенитетом над Романом Даниловичем [34, С. 158–167]. Припомним, что ранее Войшелков свойственник-соправитель Шварн уже был метко назван всего лишь «субмонархом Литвы»[5, C. 37].По мнению же А. Дубониса, он никогда не правил всей Литвой, а максимум его власти далее Новогрудка вообще не простирался [21, С. 104].
Согласно П.П. Толочко, в летописной статье за 1264 г. Войшелк аттестуется как «человек, далёкий от монашеского благочестия, решительный и мстительный» [74, С. 122]. Cогласно А. Дубонису, Войшелк, единственный сын Миндовга от первого брака, – «энергичный полководец» [20, С. 149].Согласно А.К. Кравцевичу, он даже «перакрочыў» своего отца Миндовга [37, C. 13–17].Однако, согласно В.Л. Носевичу, «цяжка сказаць, наколькі самастойна дзейнічаў Войшалк і ці не з’яўляўся ён палітычнай марыянеткай. Прынамсі,увесь час яго панавання ў Літве побач з ім стаіць постаць Шварна Данілавіча» [51, С. 56]. На наш взгляд, с такой трактовкой согласиться в принципе невозможно, поскольку она прямо противоречит известиям Ипатьевской летописи. В ней получение Войшелком галицко-волынской помощи приурочено к кончине Даниила Галицкого: «Княжащу же Войшелькови в Литвѣ, и поча ему помогати Шварно князъ и Василко, нареклъ бо бяшеть Василка отца собѣ и господина; а король бяшеть тогда впалъ в болесть велику, в ней же и сконца животъ свой, и положжша во церкви святѣй Богородици, в Холмѣ, юже бѣ самъ создалъ» [40, С. 570]. Король Даниил умер ближе к концу 1264 г., – 5 октября [12, С. 127]. А с самого его начала под этим же годом в данной летописи читаем: «Въ лѣто 6772. Войшелкъ же нача княжити во всей земли Литовьской, и поча вороги своѣ избивати, изби ихъ бесчисленое множество, а другии розбѣгошася, камо кто видя…». Таким образом, согласно прямому смыслу известий Ипатьевской летописи, Войшелково княжение в Литве на самом, очевидно, трудном, – первом, – своём этапе было абсолютно никак не связано с «постаццю» Шварна Даниловича. Более того, само его вокняжение в предыдущем, 1263 г., произошло помимо галичан и с использованием помощи других древнерусских центров: «…Войшелкъ, пойде с Пиняны к Новугороду, и оттолѣ поя со собою Новгородцѣ и пойде в Литву княжить…» [40, С. 569].
Таким образом, имеются очевидные свидетельства не только самостоятельности, но и незаурядности политической фигуры Войшелка. Оказывается, иногда, при обращении к процессу государствообразования Великого княжества Литовского, фигура эта начинает конкурировать сМиндовговой. «Даволі цікавай, – пишет Ю.Н. Микульский, – …падаецца постаць сына Міндоўга – Войшалка. Княжачы ў Новагародку, ён з часам наблізіўся да нашых традыцый і не толькі прыняў праваслаўную веру, але і стаў яе заступнікам. Пасля смерці Міндоўга Войшалк у 1264 годзе пайшоў у Літву і заняў літоўскі трон… Пры гэтым Войшалк абапіраўся на русінаў – новагародцаў, тураўцаў і людзей з ГаліцкаВалынскага княства. Менавіта з войскамі гэтых зямель ён прыйшоў у Літву.Пасля ўвакняжання Войшалка з’яўляюцца звесткі пра распаўсюджанне праваслаўя ў Літве. …Войшалк паклаў пачатак рутэнізацыі Літвы і стаў першым прыхільнікам яеўваходжання ў абшар візантыйскай цывілізацыі. … Адной з найбольш старажытных рэліквій (Войшалкава Лаўрышаўскага) манастыра з’яўляецца Лаўрышаўскае Евангелле – адметны помнік беларускага пісьменства XIV стагоддзя. Войшалкаў манастыр на працягу вякоў заставаўся асяродкам беларускай культуры» [43, С. 75]. Между прочим, подобная оценка очень близка, если не тождественна, предложенной в своё время Н.О. Шкелёнком. «…Вялікая ў нашай гісторыі асабістаць – князь Войшалак, сын Міндаўга, – писал этот автор ещё в 1930-х. – Як падае летапісец, ён удаўся ў Жмудзь з жаданьнем памсьціць сьмерць свайго бацькі, – князя Міндаўга. Меў ён толькі беларускую дружыну i ў кароткім часе вярнуў на Жмудзі парадак, «ізбіяху» там як кажа летапісец, вялікае «множество» ворагаў. …Ад Войшалка беларускі характар Вялікага Княства Літоўскага не падлягае ўжо ніякаму сумлеву… На гэты факт трэба зьвярнуць вялікую ўвагу, а забытую накрытую пылам стагодзьдзяў асабістасьць Войшалка падняць да ролі найвялікшага героя нашае мінуўшчьны, якім ён i быў у запраўднасьці…» [78, С. 135–136]. Бросается в глаза, что у Н.О. Шкелёнка имеет место явная контаминация, когда специфика Войшелковой политической практики, с характерной опорой на православную Русь, механически переносится на практику предшествующую, отцовскую. «Вось-жа, – писал также этот автор, – Вялікае Княства Літоўскае было заложана Міндаўгам, у сярэдзіне ХШ ст. Тады яно ахапляла толькі беларускія землі – Наваградчыну, Слонімшчыну, Горадзеншчыну і Ваўкавышчыну. З гэтуль экспансія маладога княства йшла на поўнач (жмудзкія землі, або сяньняшняя этнаграфічная Летува)… былі далучаны да новага гаспадарства сілай» [79, С. 135]. Однако здесь имеет явное противоречие такому историческому источнику, как та же Ипатьевская летопись. Вопреки приведенному выше мнению Н.О. Шкелёнка, в ней под 1252 г. совершенно недвусмысленно говорится об основании Миндовгова государства именно в сегодняшней этнографической Литве, а не где бы то ни было на территории тогдашней Руси, включая, разумеется, и теперешнее Белорусское Понемонье. Между прочим, своих родичей-конкурентов он выпроводил непосредственно из этой Литвы, и как раз на Русь: «Въ то же лѣто изгна Мнидогь сыновца своего Тевтевила и Едивида, пославшю ему на войну ею съ вуемъ своимъ, со Выконтомъ, на Русь, воевать ко Смоленьску, и рече: «што хто приемлеть, собѣ дерьжить вражбою»: бо за ворожьство с ними Литву заня; поймана бѣ вся земля Литовьская и бесчисленное имѣние ихъ, притрано бѣ богатьство ихъ; и посла на нѣ вои свой, хотя убити я» [40,С.541].
Несмотря на подобные нестыковки, процесс исторического контаминирования получил дальнейшее развитие в трудах некоторых современных авторов. Так, у А.К. Кравцевича, к примеру, можно найти следующее: «Вельмі верагодна, што Міндоўг умеў чытаць і пісаць (зразумела, кірыліцай, бо ў балтаў сваёй пісьмовасці яшчэ не было» [36, С. 17]. С одной стороны, это мнение очевидно контрастирует с представленным в другом, не менее художественном, произведении, а именно в «Сiвой легендзе». «…Не Міндоўг іх біў ля Крутагор’я, – утверждал В.С. Короткевич устами одного из своих героев. – Ён і граматы дагары нагамі трымаў, кажух смярдзючы» [32, С. 11].C другой, оно явно не имеет ни малейшей опоры в исторических источниках, если не считать таковой перенос на Миндовга возникшего на их основе впечатления о Войшелковой «iнтэлiгентнасцi». В свою очередь, В.Л. Носевич, имея в виду события 1249–1252 гг. и того же Миндовга,утверждает, буквально, следующее: «Можа, ужо тады ён прадбачліва адчуваў магутны патэнцыял балта-славянскага саюза, з якога пазней вырасла адна з буйнейшых дзяржаў у Еўропе» [52, С. 10–16].Если иметь в виду исторические источники, то данное предположение явно уместнее относительно всё того же Войшелка, а вовсе не Миндовга. Впрочем, всех упомянутых, начиная с Ю.Н. Микульского, авторов, по крайней 
мере, частично извиняет то, что традиция переноса сыновних заслуг на отца своими корнями уходит, в данном случае, вглубь веков. Ещё в конце XVI в. была создана официальная летопись Московского царства – Лицевой летописный свод. Изучив миниатюры его первого, так наз. «Остермановского», тома, А.В. Мартынюк констатировал, что, в отличие остальных правителей Литвы, не только сам Войшелк, но также и его отец оба изображены согласно русскому княжескому канону. «По-видимому, – пишет автор, – это объясняется той ролью, которую в дальнейшем повествовании играл Войшелк…: русские книжники восприняли его [Миндовга] как «своего», православного князя»; «Можно предположить, что православный князь Войшелк и его отец Миндовг противопоставлялись последующим правителям Великого княжества Литовского в XIV–XVI вв. – язычникам и католикам...» [46, С. 108–109] (Рис. 4). Как утверждает Ипатьевская летопись, закоренелый язычник Миндовг стал католиком с целью выманить у папы Иннокентия IV королевскую корону: ««крещение же его льстиво бысть: жряше богомъ своим в(ь)тайнѣ…» [40,С. 542]. Однако авторитет его сына, как истового ревнителя православия, исторически оказался настолько силён, что Миндовг контаминируется с Войшелком и при Иване Грозном.
Для установления истины представляется необходимым учесть точку зрения на те же самые события также и литовских коллег, чьи мнения относительно этнического содержания возглавленного Миндовгом процесса государствообразования были суммированы Э. Дубонисом. Итак, вовсе не без оснований Миндовг-Mindaugas представляется им главой союза именно литовских племён, который буквально на глазах летописцев и хронистов трансформируется в раннефеодальную монархию, – Литовское королевство (Regnum Lytovie):«До прибытия в Пруссию и Ливонию немецких миссий Литва превращалась в центр многоплеменного государства»; «Старшинство над этой структурой находилось в руках патронимии (дома) «старейших князей»; «Став после смерти Дауспрунгаса сеньером патронимии, Миндаугас все же был обязан делиться властью с сыновьями брата… Миндаугас сумел вытеснить их из Литвы и стал единоличным господарем Литвы»[20, С. 144–146].В подобной жёсткой структуре, по-видимому, по определению не было места любым иноплемённым группировкам, будь то даже родственные этой Литве балты вроде пруссов-надрувов, селонов или ятвягов, не говоря уже о соседней с нею частью Древней Руси. Последняя, по мнению Э. Гудавичюса, воспринималась, прежде всего, в качестве некоего военного трофея: «…литовские дружины в середине сороковых годов хозяйничали на русских землях Поднепровья, и южная граница Литовского государства заметно подвинулась, включив Новгородок (Новогрудок), Слоним и Волковыск с окрестностями. ...Созданное на основе литовских племён государство приросло, правда, лишь небольшой частью Руси» [15, C. 48–49]. Не только эти древнерусские, но и другие различные территории, которые Миндовгу удалось присоединить к своей Литве, явно ценились им гораздо ниже неё, зачастую служа разменной монетой его внешней политики. В 1253 г. Миндовг передаёт Ливонскому ордену часть Жемайтии, которой владел умерший двумя годами ранее его враг Выкинт; в 1254 г. он точно также отдаёт Новогрудок, Слоним и Волковыск Роману Даниловичу. «Новогрудок же, – пишет Т. Баранаускас, комментируя данный эпизод, – был включён в состав Литвы путём насилия, и поэтому не оказывал никакого сопротивления передаче города представителю традиционной для него династии Рюриковичей» [5, C. 34]. Итак, если не выходить за рамки исторических источников, то получится, что при Миндовге никакого «балто-славянского союза», в принципе, не существовало ни в реальности, ни хотя бы в проекте.
Однако rex Lithowiae некоторыми воспринимается в качестве основателя белорусской государственности. В этой связи вполне красноречивой является попытка транскрибирования самого королевского имени как квазибелорусского, – «Міндаў»[49]. Кстати, невольно обращают на себя внимание два момента. Так, во всём издании А.А. Жлутко не удаётся обнаружить ни одной ссылки на исследования К. Буги, признанного классика литуанистики и, между прочим, знатока древнелитовкой антропонимии. В специальном исследовании «Apie lietuvių asmens vardus» («О личных именах в литовском языке»), где имеется также и специальный, посвящённый Миндовгу, раздел [83, Р. 233–235], ничего похожего на предлагаемую А.А. Жлутко транскрипцию мы не найдём. Зато сразу бросается в глаза, обложку издания этого автора «украшает», фото, якобы, Миндовговой, печати. Данная частично повреждённая тронная, или маестатовая, печать, приписывалась именно Миндовгу потому, что она была привешена к акту дарения им Ливонскому ордену Селонской земли в 1255 г. Но, как доказано Э. Римшей, подобные «дамаскированные», то есть, с заполненным решётчатым готическим орнаментом полем, королевские маестатовые печати появляются лишь в XIV в.: самая ранняя – в 1311 г., у короля Швеции Биргера. «Таким образом, – пишет Э. Римша, – маестатовая печать на Селонском акте 1255 г., по крайней мере, на полвека моложе самого документа. Нет оснований называть её печатью Миндовга» [87, P. 35–44].
Своеобразным тестом на научную объективность стала для ряда белорусских историков знакомство с одной из публикаций Ю.Н. Микульского. Вполне очевидно, что в ней приводится, по крайней мере, несколько неоспоримых доказательств отсутствия в надёжных источниках сведений о княжении, когда-нибудь, Миндовга в Новогрудке, не говоря уже о состоявшейся, якобы, именно в этом городе его коронации, и т. д. [43, С. 72–73]. В ответ последовала целая серия иногда довольно эмоциональных, но, однако, оттого ещё более неубедительных опровержений [14, С. 96–103; 38, C. 84 –86; 68]. Критика Ю.Н. Микульского в ряде случаев и сама вполне уязвима. Например, А.И. Груша, возражая против тезиса, что «Новогородок не был столицей ВКЛ», утверждает, буквально, следующее: «в раннесредневековых государствах не существовало какихлибо постоянных мест пребывания правителя» [14, С. 102], ставя под сомнение наличие в ту эпоху самого института официальной столицы государства. На самом деле в той же в средневековой Руси существовало довольно чёткое представление о «стольном граде». Так, в источниках второй половины XI в. насчитывается четыре упоминания «Кыева, града стольнааго». В Ипатьевской летописи под 1287 г. фигурирует «столныи городъ Володимиръ», применительно к Владимиру-Волынскому. Гораздо чаще упоминается просто «стол», – в том же самом значении: «центр независимого княжеского правления» [10, С. 208–209].
В XIII в., по мере развёртывания там процесса государствообразования, институт столицы возникает, разумеется, также и в Литве. Некоторые из литовских коллег Миндовговой столицей считают упоминаемый той же Ипатьевской летописью «градъ именемъ Ворута» [40, С. 543]. Эта летописная Ворута отождествляется с городищем Шяйминишкеляй, самым крупным и мощным во всей северо-восточной – восточной Литве [30, С. 131–145].
Но и Новогрудок эпохи Миндовга тоже пытаются представить как нечто в своём роде неординарное. К примеру, А.К. Кравцевичем он аттестуется даже в качестве «самага багатага ўсходнеславянскага гораду-дзяржавы» [K, С. 22], что является, конечно, очевидным преувеличением. На летописный Новъгородкъ оказалось механически перенесённым значение его знаменитого тёзки, Новгорода Великого, крупнейшего центра всей Киевской Руси. В этой связи припоминается одно из критических замечаний в адрес предыдущего труда того же автора. Тогда В.Л. Носевичем подчёркивалось следующее: «Кіеўскую Русь як агульную сістэму А. Краўцэвіч увогуле не ўпамінае, не кажучы ўжо пра аналіз унутрысістэмных зрухаў у ёй», – подчёркивалось тогда В.Л. Носевичем[53, С. ]. Им же самим тогдашнее значение Новогрудка оценивается гораздо скромнее, и, по-видимому, объективнее. «…Наўрад ці тагачасны Ноўгарадок, – пишет он, – з яго плошчай умацаванай часткі каля 2,5га можна паставіць хаця б у нейкае параўнанне з Полацкам, тэрыторыя якога ў XIII ст. дасягала 120 га, а насельніцтва – каля 14–15 тыс. чалавек. Карацей кажучы, месца Наваградскага княства ў палітычным раскладзе першай трэці XIII ст. уяўляецца такім чынам: гэта было адно з даволі баяздольных перыферыйных княстваў, якое часам уступала ў саюз з паўднёвымі суседзямі, але мела спецыфічныя сувязі і з паўночным суседам – Літвою» [53, С. 57–63]. В этой связи, конечно представляет интерес также и мнение С.Н. Темушева относительно взаимоотношений с Литвой именно Полоцка, и как раз тогда, в первой третиXIII в. Им было принято во внимание, что если ещё в самом конце предыдущего XII в. полоцкими князьями даже вынашивались планы совместного с Великим Новгородом похода на Литву, то позднее полочане вместе с литовцами регулярно нападают на новгородские и смоленские владения. «Всё это, – констатирует С.Н. Темушев, – вполне недвусмысленно свидетельствует о том, что Полоцкая земля оказывается в подчинённом положении у Литвы и выступает в качестве плацдарма для литовских нападений» [73, С. 56]. Таким образом, если тогда даже Полоцку приходилось довольствоваться скромной ролью младшего партнёра возвышающейся Литвы, то не стоило бы вообще и пытаться заявлять, для летописного Новъгородка, претензию на старшинство над нею в сходной геополитической ситуации.
Итак, видимо, возвышение Миндовга вряд ли можно объяснить статусом Новогрудка и волости. Значение княжества, как правило, пропорционально персональному значению княжившего. Под 6743 (1235) г. Ипатьевская летопись сообщает: «По томъ же лѣтѣ Данилъ же возведе на Кондрата Литву Минъдога, Изяслава Новгородьского», С. 517]. Считается, что здесь имеется, в том числе, в виду лицо, княжившее тогда именно в нашем Новогрудке, а не, к примеру, в Новгороде-Северском. А.С. Кибинем также обращено внимание на порядок перечисления летописцем участников данного военного предприятия, который, видимо, соответствовал тогдашней княжеской иерархии. В ней этот Изяслав был явно ниже Миндовга [34, С. 147–148]. Видимо, мы имеем дело с одним периферийным династом из каких-то сильно измельчавших к началу XIIIв. Рюриковичей.
Этого Изяслава Г.Н. Семенчук & А.И. Шаланда сделали… Войшелковым дедом: «паміж Міндоўгам і Ізяславам маглі быць сваяцкія адносіны, г. зн. літоўскі князь мог быць жанаты з дачкой князя Ізяслава»; «…Сын ад Ізяслаўны, Войшалк, стаў дарослым і як законны нашчадак мог распараджацца землямі Наваградскага княства, бо правы Міндоўга, відаць, былі надалей намінальнымі». Более того, соавторы превращают этот выдуманный ими персонаж в некое подобие королевы Ядвиги, ведь от воображаемого ими брака «рождается» не только будущий государь, Войшелк, но и само его государство: «Утварэнне Вялікага княства Літоўскага адбывалася шляхам аб’яднання Наваградскага княства («рускай Літвы») і ўладанняў Літоўскага князя Міндоўга («уласнай Літвы») у выніку магчымага шлюбу апошняга з дачкой Ізяслава Наваградскага; іншымі словамі, шляхам славянска-балцкай дынастычнай уніі» [69,С. 18–44]. Впоследствии А.И. Шаланда попытался повторить ту же версию о мифической «Iзяслаўне» уже отдельно от Г.Н. Семенчука [78, С. 6], однако поддержки научного сообщества она не получила. Так, согласно А.С. Кибиню, родственные связи между Изяславом и Миндовгом, не потверждающиеся источниками, – «не более, чем гипотеза» [34, С. 148]. В самом деле, с не меньшей вероятностью можно полагать, что Изяслав Новогрудский не имел ни одной дочери, или что он закончил своё правление вообще без каких-либо наследников, и литовским кунигасам его вотчина досталась как выморочная, или что его изгнали из Новогрудка по той же причине, по которой около 1186 г. изгнали из Грузии первого мужа царицы Тамары «Георгия Руси», то есть, сына Андрея Боголюбского Юрия, оказавшегося гомосексуалистом [16, С. 307].
Между прочим, некоторым эта мифическая «Изяславна» уже не нужна, так как её мнимые отец и муж уже, просто-напросто, отождествляются: «Литва являлась вотчиной князя Миндовга, известного также под именем «Изяслав Новогрудский»…» [7].
Хотя бы справедливости ради требуется отметить, что, так сказать, изобретать князей русско-литовских начали задолго до Г.Н. Семенчука & А.И. Шаланды: ещё в начале XVI в., когда создаётся, в частности, «Начало государей Литовских». Согласно В.Т. Пашуто, сочинение книжниками Москвы данной версии происхождения правителей Литвы было историографическим отражением обострения конкуренции между двумя политическими центрами [57, С. 75–76]. Итак, литовская великокняжеская династия, явно в противовес полемоновской легенде о римском её происхождении, была репрезентована в качестве младшей ветви Рюриковичей, изгнанных, к том уже, славным предком государя московского: «Прииде на Полотцкие князи на Рогволодовичи князь великии Мстиславъ Володiмеровичь Манамашь и Полотецкъ взялъ, а Рогволодовичи забежали в Царьградъ. …i Вильняне взяша собѣ ic Царя-града князя Полотцкого Ростислава Рогволодовича детеи: Давила князя да брата его Мовколда князя. I той на Вильне первыi князь Давилъ, братъ Мовколдовъ большоi…» [55, С. 595]. Ни в какой генеалогии полоцкой династии мы, конечно, никогда не найдём ни Мовколда, ни Давила [50, табл. 1]. Но это не помешало ему успешно превратиться, далее, в некоего Давида. Во всяком случае, в статье Ю. Белиньского значится, буквально, следующее:«OpierwiastkowychdziejachW(ilno) kronikimilczą. Dorywczetylkomamywiadomościо ks. litewskichzXIiXIIw. Stwierdzono, zejuż wXIw. byliudzielniksiążętawileńscy.Okołor. 1070 siedział naWilnieRościaławaynRohwołoda, ks. połockiego, słuckiegoidruckiego. Ponimnastąpił synjegoDawidjakoksiążę» [82, S. 499]. Использованные здесь сведения восходят, очевидно, к одному и тому же источнику с выше процитированным «Началом государей Литовских», и потому никак не могут рассматриваться в качестве некоего самостоятельного источника. К тому же, качество информации «SłownikаGeograficznego» издавна признаётся очень неравномерным [85, S. 47]. Однако всё это в своё время отнюдь не помешало появиться, со ссылкой на Ю. Белиньского, следующего прентенциозного мнения Н.И. Ермоловича: «Гэта пацвярджаецца iфактам, якi данеслi да нас польскiя крынщы: каля 1070 г. у Biльнiсядзеў полацкi князь Расцiслаў Рагвалодавiч, iтаму невыпадкова вiлььняне узялi да сябе яго сыноў. …Такiм чынам, ужо з 70-х гадоў XI ст. можна гаварыць аб icнaвaннiВiленскага ўдзела ў Полацкiм княстве» [27, С. 135]. Впрочем, более обоснованным представляется мнение В.Т. Пашуто, который, подразумевая первоисточник всех этих известий, подчёркивал, что он никак не может служить для научного изучения истории Литвы соответствующего периода, являясь памятником общественно-политической мысли XVI в. [57, С. 73].
К сожалению, помимо исторических, также отнюдь не должным образом использовались и данные топонимические: Ермолович-филолог на поверку оказался, увы, не выше Ермоловича-«гiсторыка»… На протяжении двух десятилетий им утверждалось: историческая Литва, Литва Миндовга, эмбрион Великого княжества Литовского – не на нижней Вилии (Нерис), а значительно южнее, на Березине (Неманской), Усе и Щаре [23, С. 235; 24, С. 70–71; 25, 68–75; 26, С. 21–34, 44]. Лавришевский монастырь Н.И. Ермоловичемпомещался внутри этой его «Лiтвы» (Рис. 5: 1).
Его гипотеза опирается, лишь на названия пяти белорусских деревень, – «Литва». Возраст всех этих топонимов так и не был им установлен, однако Н.И. Ермолович приурочил их возникновение именно к XIII в. Ими якобы маркируется границы искомой «Лiтвы» внутри Беларуси. Подобный приём, вызвал довольно резкое возражение. Как справедливо отмечает В.Л. Носевич, Н.И. Ермолович игнорировал один из основных законов топонимики. Деревня не могла иметь название «Литва» там, где все населённые пункты литовские, а только в иноязычном окружении. Кроме того, им подчёркивается, что эта так называемая «Лiтва» оказалась как раз на неплодородных песчаных почвах, в болотах и лесах, в том числе, огромной Налибокской пущи. Ядром этноса, тем более такого активного, как средневековые литовцы, эти земли не моги быть просто физически [51, С. 20]. В другой публикации того же автора утверждается, что топонимы «Литва» в бассейне р. Щары могли быть результатом литовского расселения в XIII–XIV вв. «ці нават пазней» [50, Дадатак]. Но, если учесть карту «Беларусь в конце XVI в.», то выяснится, что в этом случае надо бы употребить не множественное, а единственное число. М.Ф. Спиридоновым на основании достоверных исторических источников по состоянию на тот период было картографировано 2302 населённых пункта, однако из упоминаемых Н.И. Ермоловичем в их числе оказался один-единственный, да и то в самом дальнем углу его «Лiтвы», около г. Слонима [71, Приложение]. Итак, по-видимому, все оставшиеся топонимы, будто бы, маркирующие «Лiтву» XIII в. в Верхнем Понемонье, моложе конца XVI в. Может быть, на их возраст указывают имеющиеся на той же территории такие «древние» названия, как «Литовка», и даже «Лабусы» [29, С. 193, 204]. Примечательно, что как раз во время создания гипотезы Н.И. Ермоловича Верхнем Понемонье было изучено С.Б. Холевым на предмет реконструкции исчезнувших ландшафтов прошлого на основании, в том числе, названий, указывающих на сведение леса (Лядки, Плянты, Новины, Старина, Репище, Троки), а также на существование в прошлом лесных промыслов (Поташня, Смоляная Печь, Гута Пасека). Вполне объяснима их концентрация в Верхнем Понемонье на месте исчезнувших лесов. Ещё в XVIII в. Налибокская пуща не только была гораздо больше, но и сливалась с целиком исчезнувшей пущей Кошелевской, судьбу которой разделила пуща Деревнянская, а также Плужинский бор [76, С. 32–36, Рис. 1]. Показательно, что из 290 использованных С.Б. Холевым названий лишь два, а именно Плянты, от основы ‘pléndeti, «сохнуть», «тлеть», и Троки, от ‘trakas, «вырубка», – имеет, по-видимому, литовское происхождение [29, С. 293, 378]. Вероятно, что они одного возраста с остальными местными названиями с аналогичным смыслом, но по происхождению белорусскими. «Троки» и «Плянты», как «Литва» или «Лабусы», скорей всего, являются отнюдь не немыми свидетелями участия в массовом сведении леса, происходившего в этих краях, в основном, во второй половине XIX в., с участием не только местных жителей, но также и какого-то числа балтоязычных выходцев из соседнего Нижнего Понемонья. Таким образом, четыре из пяти топонимов, на которых зиждилась «Лiтва», по Н.И. Ермоловичу, получают хотя и не такое романтическое, но зато исторически вполне вероятное объяснение.
Как это уже подчёркивалось, на очерченной Н.И. Ермоловичем территории нет не только балтских, но и, практически, каких бы то ни было археологических памятников, которые датировались бы XIII в. [51, С. 20]. Естественно, если «Лiтва» Н.И. Ермоловича – не выдумка, то она должна была оставить не одну лишь топонимику. Поместим её контур на соответствующую археологическую карту, – «Погребальные памятники X–XIII вв. Верхнего Понемонья и Берестейской волости» [67, С. 121: карта 16]. Она отчётливо демонстрирует, что так наываемая «Лiтва», по Н.И. Ермоловичу, представляла собой археологическую пустоту также и в XIII в.. Большая концентрация по соседству как балтских (например, восточнолитовских), так и древнерусских курганов подчёркивает полнейшее отсутствие чего-либо подобного там, где тогда простирался, по-видимому, необитаемый девственный лес (Рис. 5: 2).
Между тем в близлежащей Восточной Литве среднее течение р. Вилии (Neris) в археологическом отношении выглядит совершенно иначе. Как раз именно здесь, помимо грунтовых, наблюдается большая концентрация курганных могильников восточно-литовского типа, которые и считаются погребальными памятниками племенной группировки литва [75, C. 390, Карта 45].Известно, впрочем, мнение, что сооружать такие курганы прекратили как раз в XII/XIII вв., то есть, буквально, накануне возникновения Великого княжества Литовского, тогда как известны компактные грунтовые могильники с трупосожжениями, датирующиеся как раз XIII–XIV вв. [9, С. 184–185]. Обратим, однако, внимание, что последние сконцентрированы, в общем, в том же регионе [89, Pav. 1]. Впрочем, локализовав летописную Литву вовсе не по Н.И. Ермоловичу, литовкие коллеги основывались не только на археологических, но также на исторических и, что особенно интересно в данном случае, топонимических, данных. Итак, у читаем, буквально, следующее: «Таким образом, Литовскую землю можно идентифицировать только с группой памятников, расположенных в среднем течении бассейна р. Нерис. Это подтверждается и картографированием феодальных владений ближайших родственников Миндовга, а также распространением топонимов типа «Литва»» [41, С. 42].
Итак, вполне очевидно, что рассмотренная гипотеза Н.И. Ермоловича попала в медиевистике как результат элементарного недоразумения. Впрочем, она может интерпретироваться также и в качестве неудачной попытки дальнейшего развития одной из ей предшествующих, а именно гипотезы «пра заваёву Літвы беларусамі, а не наадварот». Как оказалось, на поверку, именно это ещё в 1930-е гг. пытался обосновать, в частности, Н.О. Шкелёнок, тогда как много лет спустя Н.И. Ермолович, по замечанию В.Л. Носевича, «толькі разгарнуў і дэталізаваў гэтую канцэпцыю» [54, С. 210]. Опыт такого развития, в рамках того же самого псевдо-«патрыятычнага» подхода, посредством «создания» для Миндовговых завоеваний базы в виде выдуманной «гiстарычнай Лiтвы» внутри современной Беларуси, очевидно, конпродуктивен. Очевидно также, что дальнейшее применение упомянутого «падыходу», как оказалось, буквально, вытесняющего исследователя за рамки достоверных источников в сферу фантомов Давилы/Мовколда, в дальнейшем, как оказалось, может произвести на свет Божий разве что очередную «Iзяслаўну». Однако, во всяком случае, версия об образовании Великого княжества Литовского посредством «Iзяслаўны» представляет интерес, по-видимому, как показатель глубокого кризиса псевдо-«патрыятычнага» подхода, который, заставляет продуцировать в качестве основы в дальнейших реконструкций явный вымысел при малейшей попытке взглянуть на известные исторические факты несколько иначе.
Появление упомянутой версии, по-видимому, определило всё то же «линейное» восприятие истории, когда Великое княжество Литовское механически рассматривается как простое, в принципе, продолжение Древней Руси, конкретней, – древнерусской Полоцкой земли. Это отразилось, в частности, одном из вопросов Н.И. Ермоловича, сформулированном им в ходе одной заочной дискуссии. Возражая В.Т. Пашуто, он спрашивал тогда: «Хіба не мог узнікнуць Віленскі ўдзел Полацкага княства і хіба не маглі вільняне ўзяць сабе полацкіх князёў, калі вядома, што Вільня, заснаваная крывічамі, доўгі час мела назоў Крывы Горад, ці Крывічгорад, і магчыма ўжо ў ХІ ст. была адной са сталіц крывічоў»? [26, C. 47]. В подтверждение он приводит известную публикацию В. и Е. Голубовичей, в которой, однако, ни о какой «столице» не идёт даже и речи, а на странице, на которою ссылается Н.И. Ермолович, у них сказано, буквально, следующее: «Древнерусское городище Вильно могло существовать как «Кривич-город» уже в XI–XII вв., когда полоцкому княжеству принадлежала и часть литовских земель». Как видим, на самом деле соавторы излучавшееся ими в 1933 и 1939 гг. поселение древнерусской эпохи на вильнюсской горе Алтария не называли не то что столицей, но и, собственно, городом. Относительно датировки самого раннего слоя этого городища они также высказывались достаточно осторожно, предполагая XIII и даже XII вв., отметив наличие керамики, «сходной с керамикой славянских погребений XIXIII вв.» [13, С. 120–123)]. Такая датировка, по-видимому, получила подтверждение в ходе дальнейших исследований. К примеру, согласно Л. Дзикасу, на территории бывшего Виленского арсенала в XII–XIV вв. уже существовали деревянные срубные дома и деревянные мостовые, а на горе Гедимина наблюдаются следы деревянной застройки XI–XIII вв. Однако при этом никакой речи больше уже не шло о славянском, и, в частности, кривичском, здесь присутствии [19, С. 45–46].Также применительно к данному региону в целом никогда и никем не говорилось о каком-либо его славяно-русском завоевании с последующей колонизацией, как это произошло в соседней, верхней, части бассейна Немана после походов Владимира и Ярослава в 983, 1038 и 1040 гг.. Основываясь на их археологически засвидетельствованных результатах, С.А. Пивоварчик делает следующий однозначный вывод: «Першыя сутыкненні балтаў і славян мелі канфрантацыйны характар. Аб гэтым сведчаць шматлікія пажары на паселішчах. Менавіта варожае атачэнне паспрыяла таму, што ў сярэдзіне ХІ – першай палове ХІІ ст.ст. найбольш буйныя цэнтры славянскай каланізацыі ў рэгіёне набылі тыповую гарадскую планіроўку (дзядзінец, вакольны горад, пасады)» [58, С. 244–245]. То есть, в отличие от же Вильнюса, у Волковыска или Гродно, не было времени на очень постепенное превращение в город, растянувшееся, практически, на века.
Авторитетными специалистами по полоцкой истории некий «Віленскі ўдзел Полацкага княства» даже и не подразумевается, во-первых, потому, что граница этой древнерусской земли с летописной литвой, по их мнению, проходила где-то по Белорусскому Поозёрью, то есть, во всяком случае, от современного г. Вильнюс она отстояла на целых 100–150 км. «Западные границы Полоцкой земли нам недостаточно ясны, – писал, к примеру, Л.В. Алексеев. –Они могут быть намечены только по топонимам «Межа», которые находятся там, где располагаются (на островах озер Мядель, Дрисвяты (литов. Друкшай) и на перешейке Дривяты и Новята) полоцкие раннесредневековые пункты – Мядель, Дрисвяты и Браслав (Брячиславль). Это и были пограничные укрепления Полоцкой земли на границе с соседней воинственной Литвой, платившей дань в Полоцк» [4, С. 23]. Далее следует довольно подробный обзор удельно-княжеской структуры Полоцкой земли. В X–XII вв. она представляла собой комплекс волостей, часть которых одновременно являлись отдельными княжествами в составе этой земли, и поэтому Л.В. Алексеевым именуются её уделами-волостями: Полоцкий, Витебской, Друцкой, Минский, Изяславский, Логойский[4, 28–36].И, разумеется, никакого «Віленскага», представляющего собой, по существу, антиисторическую ошибку Н.И. Ермоловича. В одной из работ, издавна используемой в качестве учебного пособия для будущих историков, о Древней Руси IX – начала X вв. сказано, буквально следующее: «Дань, собиравшаяся князем со свободных общинников, по мере захвата их земель превращается в феодальную ренту – в оброк, уплачиваемый князю уже феодально зависимым сельским людом. Начинается «окняжение» земли, т. е. развитие феодального княжеского хозяйства… Земля общинника становится собственностью боярина-дружинника, а сами общинники превращаются в боярскую челядь» [44, С. 6]. В другой, более поздней, о Литве начала XIII в. читаем: «Тут жыве гордая i непакорлiвая лiтва –балтскiя плямёны, якiя амаль за чатыры стагоддзi суседства з Кiеўскай Руссю так i не ўвайшлi канчаткова ў яе межы … У агульных рысах зямля лiтоўцаў выглядае так, як выглядалi славянскiя землi за ты стагоддi да таго. На чале грамадства стаяць князькi (кунiгасы), ролю якiх на Русiўсклаў на сябе род Рурыкавiчаў. Кожны з iх мае ўладу над сваiм невялiкiм племенем, узначальвае дружыну, судзiць супляменнiкаўi збiрае з iх асвячоныя звычаям падаткi. Да таго ж кожны кунiгас – гэта адначасова i прадстаўнiк племенi перад тварам багоў, увасабленне iх магiчнай моцы. …Просты ж люд сумяшчае абавязкi земляробаў i воiнаў. Да шлюбу кожны з iх лiчыць справай гонару паўдзельнiчаць у паходах пад кiраўнiцтвам удатлiвага правадыра» [51, С. 17–18].Итак, перед нами картина, скорей, не классового, а ещё родо-племенного общества. Таким образом, в этом случае псевдо-«патрыятычны» подход обусловил игнорирование хорошо известного факта отставания, по сравнению с Русью, формирования в Литве раннефеодальных отношений, одним из результатов развития каковых и является появление удельно-княжеской системы, а представляет собой один из результатов развития таковых.
Между прочим, на истинный характер взаимоотношений Полоцка и Литвы в ХІ в., естественно, исключающий наличие в последней полоцких уделов, проливает свет, наверное, найденная в 1981 г. на Нутном раскопе Торговой стороны Великого Новгорода берестяная грамота № 590. Историческая интерпретация этой грамоты предлагается М.А. Бредисом и Е.А. Тяниной. Итак, грамота выявлена в основании деревянногосруба, сооружённого, согласно дендрохронологии, в 1066 г. Она представляет собой крупный скрученный обрезок бересты с всего одной фразой в самой его глубине: «Литва въстала на Корелоу». Средневековые карелы, известные исторически как верные союзники новгородцев, обитали довольно далеко от литвы. Столкновение между ними стало возможным в ходе начавшейся как раз в том же 1066 г. войны против Новгорода полоцкого князя Всеслава Брячеславича, в дружине которого, как предполагается, был также литовский контингент. «...В грамоте № 590 содержится древнейшее свидетельство о характере взаимоотношений Литвы и Руси вообще, – считают соавторы. – ...Такие отношения, возможно, следует определить как носящие характер вассалитета, при котором метрополия не вмешивалась во внутреннюю (политическую и религиозную) жизнь подвластной земли, а зависимость ограничивалась выплатой определённого размера дани и участием в военных кампаниях» [8, С. 8].
Не может быть сомнения, что преодоление контрпродуктивного «линейного» подхода в изучении одного из важнейших этапов истории Беларуси для начала потребует хотя бы попытки по-новому взглянуть на сложившуюся в Понемонье второй половины XIII в., то есть, практически, на самом рубеже эпох, – Средневековья и Возрождения. Далее мы таковую и предпримем.
По нашему мнению, тогда в названном регионе, бесспорно, возникла качественно новая геополитическая ситуация. На прибалтийском севере вместо «языцей», «иже дань дають Руси», – летописных Чюди, Зимѣголы, Корси, Норомы, Либи, корси, земгалы, чуди, – Орден «Божьих дворянъ», то есть, духовно-рыцарское государство совершенно нового, неизвестного ранее в Восточной Европе типа. При этом перманентную агрессию обосновавшегося в Восточной Прибалтике немецкого Ордена поддерживал почти весь тогдашний западно- и центрально-европейский «orbis christiani», католический «христианский мир», руководимый из Рима. На степом юге вместо родо-племенных объединений половцев, часть которых воспринималась уже в качестве «своих поганых», а многие были крещены, заняла не менее хищная Золотая орда, также представлявшая собой далеко выдвинувшуюся вперёд составляющую тогдашней мировой сверхдержавы, Монгольской империи с центром в Каракоруме.
Это до появления татар и немцев языческая Литва воспринималась как нечто резко противоположное православной Руси. Так, к примеру, в Новгородской первой летописи можно прочесть: «Въ лѢто 6721 [1213]. Въ Петрово говение изъехаша Литва безбожная Пльсковъ и пожгоша: пльсковици бо бяху въ то время изгнали князя Володимира от себе, а пльсковици бяху на озѢрѢ; и много створиша зла и отъидоша» [60, C. 32]. Похоже, однако, что древнерусский летописец здесь несколько сгустил краски. Ведь на ирландского его коллегу, автора «Описания земель» в датируемой 1250–60-ми гг. Дублинской рукописи, побывавшего, в том числе, среди тех же литовцев в качестве миссионера, они произвели совсем другое впечатление. Ведь он записал, буквально, следующее: Dicti Lectaui Ietuesi et Nalsani de facili baptizantur eo quod a Christianis nutricibus ab ipsis cunabulis sunt enutriti («Згаданыя літоуцы, яцвягі і нальшаны лёгка паддаюцца хрышчэнню, бо ўзгадаваныя ад самай калыскі хрысціянскімі карміцелькамі, таму мы маглі дзейнічаць сярод іх больш бяспечна») [77, С. 143–152.]. Не приходится сомневаться, что среди этих «христианских кормилиц» в большом числе должны быть представлены также и древнерусские полонянки. Что взаимные различия тогдашних Литвы и Руси были не такие уж принципиальные, позволило выяснить появление в первой половине XIII в. на востоке Европы внешних завоевателей, – немецких крестоносцев и монголо-татар. К примеру, монголы, согласно Л.Н. Гумилёву, руководствовались нормами, местным жителям, как минимум, непонятными. Причины упорной осады Козельска весной 1238 г. и последовавшей потом поголовной резни горожан усматривались им в одном поступке прежнего их правителя: Мстислав Святославич, княживший в Козельске ещё в 1201–1216 гг.и в 1233 г. уже погибший на Калке, был среди тех, кто перед боем распорядился казнить монгольских парламентёров. «По мнению монголов, – писал Л.Н. Гумилёв, –все подданные князя разделяли с ним равную ответственность за злодеяние уже потому, что соглашались иметь его своим князем» [17, С. 123]. Конечно, контакт с монголо-татарами всё же удалось наладить, – в том числе, вследствие их веротерпимости. Одна знатная татарка крестилась в православие под именем Феодора, чтобы выйти замуж за белозерского князя Глеба Васильковича, в 1257 г., то есть, при Войшелковой ещё жизни[80,С. 5].Подобное практиковалось, по-видимому, также и литовскими князьями. Во всяком случае, такой авторитет, как Ю. Вольфф, имея в виду второго Гедеминова сына, сделал следующий недвусмысленный вывод: «Małżonka Narimontamusia ławięcbyć ćorcą hana Tatarskiego; przeznią miał onstosunkizTatarami, doktórychw 1345 r. powypędzeniuJewnuta, udawał się zprośbą opomoc» [88, S. 13]. Но подобный биологический союз, вследствие обета целибата орденских «братьев-рыцарей», с крестоносцами исключался в принципе.
Немецкая Ливонская рифмованная хроника о событиях 1240–1242 гг. сообщает, в частности, следующее:
Магистр Герман Балквёл войну
с русскими и язычниками.
Он должен был от них обоих
обороняться в большой войне
и помог [этим] разорению Божьих врагов.
Считается, что «язычники» здесь – это, скорее всего, литовцы, Ордену таких же враги, как и православные «схизматики» [6, С. 214 –215]. Ничто не могло объединить их лучше общего противника. Но почему симпатии православных достались персонально именно Войшелку? Один из них даже утверждал, буквально, следующее: «…а воли есми Божии и въ Молшелгове»[61, С. 36]. Несомненно, что особенно он выигрывал в их мнении на фоне соплеменных, но откровенно ренегатствующих, древнерусских князей. В Ипатьевской летописи под 1241 годом имеется запись, что Болховская земля, во главе со своими князьями, отложилась от Даниила Галицкого и превратилась в сельскохозяйственное вассальное владение ордынцев: «... оставили бо их Татарове, да имъ орють пшеницю и проса» [40, С. 256]. Один из князей Полоцка также стал на путь коллаборации. Об этом свидетельствует, в частности, договорная грамота литовского князя Герденя с ливонским магистром Конрадом фон Мандерном и городами Ригой, Полоцком и Витебском от 28 декабря 1263 г., которая упоминает некую «землю, што кнѧз(ь) Констѧнтинъ дал мастерю съ своєю брат(ь)єю, съ своєю грамот(ои) и съ печатью» [61, С. 35].Кстати, впоследствии этот Константин вообще изменил православию, перейдя в католичество, что засвидетельствовано, в свою очередь, буллой папы Климента V от 19 июня 1310 г.: «…rexPlochensis, adfidemChristiconversus» («П(о)лоцкі кароль, навернуты да хрысьціянскае веры») [49, С. 92, 94]. По мнению Д.Н. Александрова и Д.М. Володихина, Войшелк, от которого Полоцк находился в зависимости, сразу по своём вокняжении в Литве отобрал его у этого Константина, заменив своим послушным ставленником, некимо Изяславом. Происхождение обоих этих находившихся «в воле литовской» деятелей неясно. «Одно можно сказать определённо: Константин и Изяслав происходили из местной династии полоцких князей», – специально подчёркнуто нашими соавторами [3, С. 34–35].
Обратим внимание, что личные Войшелковы достоинства признавались даже врагами. А.С. Кибинем обращено внимание, что в Ливонской рифмованной хронике Войшелк источнике изображён «вполне достойным восхищения христианином». Он «выказал добродетель уже в молодости»[33, С. 13]. Согласно Ипатьевской летописи, Войшелковы религиозные убеждения были настолько твёрдыми и искренними, что ради них в конце своей политической карьеры он даже отказался от власти. «Войшелкъ, – писал летописец, – да княжение свое зятю своему Шварнови, а самъ опять восхотѣприяти мниский чинъ. Шварно же моляшеся ему повелику, абы еще княжилъ с нимъ в Литвѣ, но Войшелкъ не хотяшеть, такл река: “cогрѣшилъ есмь много перед Богомъ и человѣкы, ты княжи, а земля ть опасена”. Шварно же не може умолити его…» [40,C. 573].Приняв православие, более того, – сделавшись энтузиастом всемерного его распространения, – Войшелк Миндовгович, вне всякого сомнения, приобрёл искреннюю и массовую поддержку восточнославянского христианского населения. Ведь в XIII в. северо-западную часть Древней Русипрактически всё XIII-е столетие терзали «иновенрые языцы», включая, конечно, также и литву. И вдруг литовский kunigas добровольно становится единоверцем и, следовательно, защитником этого населения. С другой стороны, в глазах соратников своего отца Войшелк был, прежде всего, законным преемником Миндовга. Не зря же при силовом овладении им отцовским наследством, по словам летописца, «Литва же вся прияша и с радостью [великою] своего господичица»[40, С. 569]. Т.Л. Вилкул обращает внимание, что в той же Ливонской рифмованной хронике говорится, что «вiн (Войшелк) тепер знову з’єднався зi своïми людьми, i вони поклялися йому у вiдданостi, за язичницьким звичаєм» [11, С. 125].
Однако королевский титул отца им, по-видимому, не использовался никогда. Для объяснения этого надо, конечно же, принять во внимание Войшелков «мниский чинъ», предполагавший отрешение от гордыни, поскольку, к примеру, согласно одному из отцов монашества, Иоанну Кассиану, «гордость есть такое зло, что самого Бога имеет противником [31, С. 179]. Выказывая, по-видимому, монашескую скромность, Войшелк нарочито «нареклъ бяшет Василка [Василия Романовича, князя волынского – С.Р.]аки отца собѣ и господина» [40,C. 570].Таким образом, точка зрения А. Дубониса, согласно которой провозглашение Василька Романовича «отцом» означало его феодальный сюзеренитет над Войшелком и даже гарантию верховной власти Романовичей над Литвой [22, С. 79], представляется, как минимум, отнюдь не единственно возможной.
у М. Стрыйковского читаем, буквально, следующее:«Wyprawili tedy panowie Litewscy zaraz do Wojsielka posły, imieniem wszystkiego pospólstwa, i bojar Litewskich, wzywając go i prosząc na ojczyste państwo, który acz się powołanim od Boga, na inszy stan, to jest duchowny, a k temu zakonny długo wymawiał, wszakże gwałtowną potrzebą zatrwożonej, i ku zginieniu przez wnętrzneniezgody nachylonej ojczyzny zwyciężony, i uprzejmymy prośbami poddanych zmiękczony, wyjechał z monasteru Pińskiego do Nowogródka, a potem zebrawszy się z Nowogrodczany, w xiąięcym potcie, ruszył się do Kiernowa, gdzie go wszyscy papowie, bojare, i pospólstwo z wielkim weselim i radośnym «łado, łado» śpiewając z klesatanim ręku przyjęli, i na stolicy wielkiego xięztwa Litewskiego, huodźkiego, Nowogrodzkiego, Połockiego , i Kurlandskiego posadzili i zwyklirni ceremoniami z mieczem,w czapce xiążęcei podnieśli» [84, S. 300–301]. Хорошо известно, однако, что Курляндия приобрела статус отдельного, зависимого от Речи Посполитой, герцогства (Herzogtum Kurland) лишь в 1561 г. [81, С. 81], тогда как церемония Войшелкова, будто бы, коронования великокняжеской шапкой датирована М. Стрыйковским 1264-м. Если принятие меча являлось, согласно Э. Гудавичюсу, старинной литовской традицией, то венчание великокняжеской митрой, так называемой«шапкой Гедимина», представляло собой заимствованный из Европы акт, исполняемый иерархом католической церкви. Впервые так венчал Казимира Ягеллончика епископ в Виленском кафедральном соборе 29 июня 1440 г., то есть, спустя два столетия после Войшелка [15, C. 436–437]. Таким образом, приведенный М. Стрийковским эпизод – не более, как ещё одна его аллюзия.
Неиспользование Войшелком титула великого князя литовского, разумеется, не означает, что он не являлся им фактически. Сама структура Войшелкова государства, включавшего, по-видимому, ряд уделов, в том числеупомянутые М. Стрыйковским Новогрудский и Полоцкий, соответствует структуре не просто княжения, а именно княжения великого. Обратим внимание: согласно Р. Пятраускасу, титул великого князя литовского окончательно утвердился к началу XV в., то есть, только при Витовте [63]. Согласно О.И. Дерновичу, хотя Витовт и стал называться «великим князем» с 1401 г., но этот титул, «magnus dux», окончательно коррелирует с ранговым статусом государства лишь с 1430 г. [18].
Однако уже державный дядя Витовта однажды отрекомендовался следующим образом: «[Cе] азъ, кнѧзъ великии Олгѣрд..» [1, С. 388]. Впрочем, годом раньше его письмо в Константинополь начиналось иначе: «От царя литовского Ольгерда…» [56, С. 341]. Соответственно, и его отца Гедимина именовали «литовский король», «король Литвы», а он себя чаще всего – «королём литовцев и русских», или, как вариант, «королём литовцев и многих русских» [62].
Хотя Войшелка, соответственно, источники называют лишь «сыном короля», его принято титуловать, задним числом, великим князем литовским. Например, именно о нём у Э. Гудавичюса сказано: «Литовская земля без помех признала его великим князем» [15, С. 67]. ВойшелковоВеликое княжество Литовское представляется нам успешно реализованным коллективным проектом, возглавленным одним конкретным человеком – вдохновителем, организатором, лидером. Итак, мы считаем, что во главу угла также и в данном случае нужно поставить именно гуманитарный фактор.
Кстати, личный Войшелков гуманизм признавался, в частности, крестоносцами, так как автор той же рифмованной Ливонской хронике счёл нужным подчеркнуть, что сын короля Миндовга «после своей победы отпустил из Литвы всех пленных христиан» [32, С. 13]. Между прочим, уже сама по себе интересна некая его формальная связь с гуманизмом, как с культурно-историческим феноменом. В основанном им Лавришевском монастыре, вплоть до самого закрытия последнего в 1836 г., находилось знаменитое одноименное иллюминированное напрестольное Евангелие-апракос. По мнению некоторых исследователей, оно могло быть создано по заказу самого Войшелка в одном из скрипториев Галиции или Волыни. При этом в украшающих Лавришевское Евангелие миниатюрах усматривается влияние также и византийской школы раннепалеологовской эпохи [42, С. 103]. Для этой эпохи, начавшейся в 1261 г. с отвоевания у крестоносцев Михаилом VIII Палеологом Константинополя, считается характерным расцвет «гуманистической» культуры – мирской и ориентированной на античный идеал [2, C. 33]. Согласно И.П. Медведеву, византийский гуманизм в какой-то степени является аналогом прославленного итальянского[49, C. 206–207].
В одной из театральных постановок инсценируется судьба нашего «литовского Гамлета» [28]. Мы также попытались как-то отразить жизненную трагедию Войшелка, придя, одновременно, к следующим выводам:
1. Как глава государства, он имел своей ставкой не Новогрудок, а основанный им монастырь, известный как Лавришевский. Таким образом, этому монастырю в истории Беларуси объективно должна отводиться примернго такая же роль, как знаменитому Цетиньскому – в истории Черногории. Важность этого исторического факта особенно ясна, если принять в расчёт, что вплоть до ХХ в. центры той или иной формы государственности, подчинявшей себе также и всю нынешнюю территорию Беларуси, неизменно располагались вне её границ: в Киеве, Вильно, Варшаве, Санкт-Петербурге, Москве. Исключение составляют 1260-е годы, когда центр Войшелковой державы де-факто находился в данном монастыре.
2. Держава эта представляла собой политическую форму балто-славянской унии, вектор развития которой тогда задавали древнерусские православие и культура.
3. Если Миндовг-Mindaugas– это, прежде всего, rex Lithowiae, то есть, король именно этнической Литвы, то его сын Войшелк – фактически, а не номинально, первый великий князь литовский, русский и жемайтский.
4. Войшелк, автор и исполнитель проекта «Великое княжество Литовское», лично репрезентует скорее уже не средневековье, а Возрождение.
5. Созданная им государственность представляет собой важный исторический этап развития таковой на территории современной Республики Беларусь.
Доктор исторических наук Сергей Евгеньевич Рассадин
Литература
1. 1372 г., июля 12 – июля 31. Грамота о перемирии послов великого литовского князя Ольгерда Гедеминовича и его союзников с послами великого князя московского Дмитрия Ивановича и его союзников // Кучкин В.А. Договорные грамоты московских князей XIV века. Внешнеполитические договоры. – М.: Древлехранилище. – 2003. – 368 с.
2. Аверинцев С.С. Период Палеологов и конец византийской цивилизации // История всемирной литературы. В 8-ми томах. Т. 3. –М.: Наука. – 1985 – С. 32–41.
3. Александров, Д.Н. Володихин Д.М. Борьба за Полоцк между Литвой и Русью в XII–XVI веках / Отв. ред. Акад. В.Л. Янин. – М.: Аванта+. –1994. – 133 с.
4. Алексеев Л.В. Полоцкая земля / Вступ. ст. Л.Ф. Данько, А.И. Судника. – Полоцк : А.И. Судник, 2007. – 50 с.: ил.
5. Баранаускас Т. Новогрудок в XIII в.: история и миф //Castrum,urbisetbellum: Зборнiк навуковых прац. – Баранавiчы: Баранавiцкая ўзбуйнёная друкарня. – 2002. – 422 с.
6. Бегунов Ю.К., Клейненберг И.Э., Шаскольский И. П. Письменные источники о Ледовом побоище //Ледовое побоище 1242 г. Труды комплексной экспедиции по уточнению места Ледового побоища. – М.: Восточная литература. – 1966. – С. 169–240.
7. Белорусские замки: укрепления в Любче // http://renatar.livejournal.com/282460.html?thread=13098588. – Дата доступа: 03.09.2014.
8. Бредис М.А., Тянина Е.А. Данники Руси ли вассалы «Земли Кривской»? Отношения Руси и Литвы в XI веке. – С. 1–11 // http://www.philol.msu.ru/~baltistika/data/pdf/dannikivassaly.pdf. – Дата доступа: 03.09.2014.
9. Вайткявичус В. Нестереотипный взгляд на культуру восточнолитовских курганов // Працы гістарычнага факультэта БДУ. – 2008. – Вып. 3. – С. 180–188.
10. Введенский А.М. Стольный город в древнерусских и фольклорных источниках // Slověne. – 2014. – Т. 3. – № 1. – С. 206–220.
11. Вілкул Т.Л. Постриження князя Войшелка: Політика князя Данила і стратегії літописців // Матеріали і дослідження з археології Прикарпаття і Волині. – 2009. – Вип. 13. – С. 123–129.
12. Войтович Л.В. Лев Данилович и загадки «австрийского узла» (1272 –1278) // RossicaAntiqua. – 2011. – № 2. – 120–138.
13. Голубович В., Голубович Е. Кривой город – Вильно // Краткие сообщения Института истории материальной культуры. – 1945. – Вып. XI. – С. 114–124.
14. Груша А.И. Нужен ли Новогрудку памятник Миндовгу? // Беларуская думка. – 2013. – № 8. – С. 96–103.
15. Гудавичюс Э. История Литвы. Т. I. С древнейших времен до 1569 года /Науч. ред. Е.Л. Назарова, пер. Г.И. Ефремова. – М.: Фонд им. И.Д. Сытина «Зарницы»: Baltrus. – 2005. – 679 с.
16. Гумилёв Л.Н. Древняя Русь и Великая степь. – СПб: Кристалл. – 2002. – 767 с.
17. Гумилёв Л.Н. От Руси до России. – СПб: Кристалл. – 2002. – 352 с.
18. Дернович О.И. Монарх Великого княжества Литовского XIII–XV веков – «великий князь» или «великий герцог»? (К проблеме происхождения титула) // Верховная власть, элита и общество в России XIV – первой половины XIX века. Российская монархия в контексте европейских и азиатских монархий и империй. Вторая международная научная конференция 24–26 июня 2009 г. Тезисы докладов // http:// old.kreml.ru/ru/science/conferences/2009/power/thesis/Dzyarnovich/ – Дата доступа: 03.09.2014.
19. Дзикас Л. Некоторые данные о росте территории Вильнюса в XII–XVI вв. // Археология и история Пскова и Псковской земли. Тезисы докладов предстоящей научно-практической конференции / Отв. ред. В.В. Седов. – Псков: Псковский государственный объединенный историко-архитектурный и художественный музей-заповедник. – 1986. – С. 45–46.
20. Дубонис А. Проблемы образования Литовского государства и его отношений с Галицко-Волынским княжеством в новейшей историографии Литвы / А. Дубонис// Княжа доба: історія і культура. – 2008. – Вип. 2. – С. 142–157.
21. Дубонис А. Шварн Данiлавiч i папяровыя iлюзii праваслаўнай Лiтвы // Silva rerum nova. Штудыi ў гонар 70-годдзя Г.Я. Галенчанкi / Уклад. А.I. Дзярновiч, А. Семянчук. Вiльня-Мiнск: Aidai – Athenaeum. – 2009. – P. 96–104.
22. Дубонис А. Две модели литовской экспансии на Руси (XIII – начало XIV в.): Овладение Полоцком и Новогрудком // Исторический вестник. Том седьмой [154]. Литва, Русь и Польша XIII–XVI вв. – 2014. – С. 54–85.
23. Ермолович Н.И. Где была летописная Литва? // Тезисы докладов к конференции по археологии Белоруссии / Н.И. Ермолович. – Минск. – 1969. – С. 235.
24. Ермолович Н.И. О местонахождении древней Литвы / Н.И. Ермолович // Проблемы этнической истории балтов. – Рига: Зинатне. – 1985. – С. 70–71.
25. Ермаловiч М.I. Яшчэ раз аб месцазнаходжанні Старажытнай Ливы i пачатковай гісторыii Навагрудка / М.I. Ермаловiч // Becцi АН БССР. – Серыя грамадскіх навук. – 1988. – № 4. – С. 68 – 75.
26. Ермаловiч М.I. Па слядах аднаго міфа / М.I. Ермаловiч. – Мiнск: Навука i тэхнiка. –1989. – 94 c.
27. Ермаловiч М.I. Беларуская дзяржава Вялiкае княства Лiтоускае. – Мiнск: Белiтфонд. – 2000. – 448 с.
28. Ефремов Г.И. Сомнения о Войшелке // http://www.theatre-library.ru/files/ye/yefremov_georgiy/yefremov_georgiy_2.doc. – Дата доступа: 03.09.2014.
29. Жучкевич В.А. Краткий топонимический словарь Белоруссии / В.А. Жучкевич. – Минск: Изд-во БГУ. – 1974. – 448 c.
30. Забела Г. Городище Шяйминишкеляй – предполагаемое место замка Ворута // // Castrum, urbis et bellum: Зборнік навуковых прац. Прысвячаецца памяці прафесара Міхася Ткачова. / Ред. А. Мяцельскi, Г. Семянчук.– Баранавічы: Баранавіцкая узбуйненая друкарня. – 2002. – С. 131–145.
31. Иоанн Кассиан Римлянин. Писания. Москва: АСТ, Минск: Харвест. – 2000. –799 с.
32. Караткевiч У.С. Сівая легенда. – Мінск : Сталія, 2004. – 137 с.
33. Кибинь А.С. Литовский князь и индийский царевич: в поисках сходства (история о Войшелке) // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. – 2011. – № 2 (10). – С. 11–28.
34. Кибинь А.С. От Ятвязи до Литвы: Русское пограничье с ятвягами и литвой в Х–ХШ веках /А.С. Кибинь. – М.: Квадрига. – 2014. – 272 с.
35. Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях её главнейших деятелей. – М.: Эксмо. – 2009. – 1024 с.
36. Краўцэвіч А.К. Мiндоўг. Пачатак вялікага гаспадарства (гістарычна-навуковае эсэ) навукова-літаратурная аповесць. – Мінск: Мастацкая літаратура. – 2005. – 163 с.
37. Краўцэвіч А.К. Войшалк (1264–1267 г.). Інтэлігент на троне // Лабірынт, 2011. – № 10. –C. 13–17.
38. Краўцэвіч А.К.Блуканне па міфах // Беларуская думка. – 2013. – № 5. – С. 84–86.
39. Кухаренко Ю.В. Пинские курганы // Славяне и Русь. Сб. статей к шестидесятилетию академика Бориса Александровича Рыбакова / отв. ред. Е.И. Крупнов. – М.: Наука. – 1968. – 472 с.
40. Летопись по Ипатьевскому списку. Издание Археографической комиссии. – СПб: Печатня В. Головина. – 1871. – 616 с. + Указатели.
41. Лухтан А., Ушинскас В. Территория «Литовской земли» во второй половине I – начале II тыс. н. э. // Археология и история Пскова и Псковской земли / Отв. ред. В.В. Седов. – Псков: Псковский государственный объединенный историко-архитектурный и художественный музей-заповедник. – 1986. – С. 40–42.
42. Любащенко В.І. Церковні рукописи Галицько¬Волинської Русі XII–XIV століть: спроба узагальнення [Ч. 2] // Княжа доба: історія і культура. – 2011. – Вип. 5. – С. 73–118.
43. Мiкульскi Ю.М. Увекавечанне міфа. Вакол помніка літоўскаму князю Міндоўгу ў Навагрудку // Беларуская думка. – 2013. – № 1. – С. 69– 76.
44. Мавродин В.В. Народные восстания в Древней Руси XI–XIII вв. – М.: Соцэкгиз. – 1961. – 118 с.
45. Малевская М.В. Применение брускового кирпича в архитектуре западной Руси второй половины XIII–XIV вв. // Советская археология. – 1989. – № 4. – С. 221–223.
46. Мартынюк А.В. Миниатюра «Убийство Миндовга»: источник и интерпретация //Навагрудчына ў гістарычна-культурнай спадчыне Еўропе (да 600-годдзя Грунвальдскай бітвы) – Навагрудак: Рыфтур. – 2010. – С. 106–¬109.
47. Махнач В.Л. Основание Сарайской (Крутицкой) епархии: забытые причины // Ежегодная богословская конференция Православного Свято-Тихоновского богословского института. – 1999. – № 11. – С. 124–128.
48. Медведев И.П. Византийский гуманизм XIV–XV вв. 2-е изд.– СПб.: Алетейя. – 1997. – 340 c.
49. Міндаў, кароль Літовіі ў дакумэнтах і сьведчаньнях = Mindowe, rex Lithowiae, in litteris et testimoniis / Уклад. А.А. Жлутка. – Мiнск: Тэхналогiя. – 2005. – 135 с.
50. Насевіч В.Л. Генеалагічныя табліцы старадаўніх княжацкіх і магнацкіх беларускіх родаў 12–18 ст. / В.Л. Насевіч. – Мiнск: Беларуская энцыклапедыя iмя П. Броўкi. – 1993.– 49 с.
51. НасевічВ.Л. ПачатківялікагакнястваЛітоўскага. Падзеі i асобы / В.Л. Насевіч. – Мінск: Полымя. – 1993. – 160 c.
52. НасевiчВ.Л. КаранацыяМіндоўгаўкантэксцепадзейсярэдзіныХІІІст. // Навагрудскіячытанні. Гісторыка-археалагічныядаследаванніНавагрудка. Ч. 2. Матэрыялынавуковайканферэнцыі, якаяадбыласяўНавагрудку 11 верасня 1992 г. – Навагрудак: 1993. С. 10–16.
53. Насевiч В.Л. Наваградчына ў палітычных падзеях ХІІІ ст. // Памяць: Гістарычна-дакументальная хроніка Навагрудскага р-на. – Мінск: 1996. С. 57–63.
54. Насевiч В.Л. Пытанняў больш, чым адказаў (Краўцэвiч А.К. Стварэнне Вялікага княства Літоўскага.Мінск.: Беларуская навука, 1998. 208 с.) // Беларускі гістарычны агляд. – 1998. – Т. 5. – Сш. 1 (8). – С. 210–226.
55. Начало государей Литовских // Полное собрание русских летописей, изданное по Высочайшему повелению Археографическою комиссиею. Т. XVII. Западнорусские летописи. – СПб.: Типография М.А. Александрова. – 1907. – С. 593–600.
56. Ольгерд, князь. Грамота к патриарху Филофею, с жалобами на митрополита Алексия и с просьбою поставить особого митрополита для Киева, Смоленска, Малой Руси, Новосиля, Твери и Нижнего Новгорода // Мейендорф И.Ф. Византия и Московская Русь. Очерк по истории церковных и культурных связей в XV веке. – Paris: Ymca-Press. – 1990. – 440 с.
57. Пашуто В.Т. Образование Литовского государства. – М.: Академия наук. – 1959. – 536 c.
58. Піваварчык С.А. Да этнічных працэсаў на Панямонні ў раннім сярэднявеччы // Bialoruskie Zeszyty Historyczne. – 1999. – № 11. – С. 235–245.
59. Поболь Л.Д. Древности Туровщины. – Минск: Редакционно-Издательский Совет АН БССР. – 1969. –139 с.
60. Полное собрание русских летописей, изданное по высочайшему повелению Археографическою комиссиею. – Т.3. IV. Новгородскiя лѢтописи.[3] – СПб: Типография Э. Праца. – 1841. – 308 с.
61. Полоцкие грамоты XIII – начала XVI вв. / Сост. А. Н. Хорошкевич. – 1977. – Вып. I.– 227 с.
62. Послания Гедимина. – Вильнюс: Минтис. – 1966 г. – 199 с.
63. Пятраускас Р. Великие князья Литовские // http://poplauki.awardspace.com/history/praviteli/vkl.html. – Дата доступа: 03.09.2014.
64. Рассадин С.Е. Возрождение Лавришевского монастыря и археологические исследования в Лавришеве в 2011 г. // Традыцыі і сучасны стан культуры і мастацтваў: матэрыялы Міжнароднай навукова-практычнай канферэнцыі (10–11 лістапада 2011 года, г.Мінск). – Мінск: Экономика и право. – 2011. – С. 74 – 77.
65. Рассадин С.Е. Историческая персона Войшелк // Научные чтения, посвящённые В.В. Мартынову: сборник научных трудов. – 2013. – Вып. 1. – С. 55–57.
66. Решение Новогрудского межевого суда первой инстанции от 31 марта 1833 года по делу о разграничении имения Лавришево // Национальный исторический архив Беларуси. – Ф. 147. Оп. 2. Д. 179. Л. 1362.
67. Седов В.В. Восточные славяне в VI – XIII вв. / В.В. Седов – М.: Наука. – 1982. – 326 с.
68. Семянчук А.А. Новая артадоксія: ксенафобія і рэвізіянізм у артыкулах Ю.Мікульскага // Аrhe Пачатак // http://www.arche.by/by/page/reviews/14681. – Дата доступа: 03.09.2014.
69. Семянчук Г.М., Шаланда А.I. Да пытання аб пачатках Вялiкага княства Лiтоўскага ў сярэдзiне XIII ст. // Bialoruskie zeszyty historyczne.– 1999. – №11. – С. 18–44.
70. Слюнькова И.Н. Монастыри восточной и западной традиций. Наследие архитектуры Беларуси. – М.: Прогресс-традиция, 2002. – 600 с.
71. Спиридонов М.Ф. Закрепощение крестьян Беларуси (XV – XVIвв.) / М.Ф. Спиридонов. – Минск: Наука и техника. – 1993. – 233 с.
72. Тацит Публий Корнелий. Анналы. – М.: Наука. – 1993. – 1238 с.
73. Темушев С.Н. Литва и Русь: трансформация взаимоотношений от даннической зависимости к внешней экспансии (историография проблемы)// Studia historica Europae Orientalis = Исследования по истории Восточной Европы. – Вып. 3. – Минск: РИВШ. – 2010. – C. 49–72.
74. Толочко П.П. Литовский князь Войшелк в русских летописях // Rutenica. – 2006. – № 5. – C.117–127.
75. Финно-угры и балты в эпоху средневековья / Отв. ред. В.В. Седов. – М.: Наука: 1987. – 510 с.
76. Холев С.Б. Физико-географические условия Верхнего Понеманья в прошлом по данным топонимики / С.Б. Холев // Топонимика на службе географии. – М.: Мысль – 1979. – С. 31–37
77. Чамярыцкі В.А., Жлутка А.А. Першая згадка пра Белую Русь – XIII ст.! // Адраджэнне. Гістарычны альманах. – 1995. – Вып. 1. – С. 143–152.
78. Шаланда А.I. Паходжанне i лёс роду Міндоўга // Герольд Litherland. – 2003. – № 1–2 (9–10). – С. 3–
79. Шкялёнак М.В. Беларусь i суседзi. Гiстарычныя нарысы. – Беласток: Беларускае гiстарычнае таварыства. – 2003. – 297 с.
80. Экземплярский А.В. Владетельные князья Белозерские. – Ярославль: Типография губернского правления. – 1888. – 35 с.
81. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. – Т. XVII (33). Култагой – Лёд. – СПб.: Семёновская Типолитография (И.А. Ефрона). – 1896. – 499 с.
82. BielińskiJ. Wilno // Słownikgeograficznykrólestwapolskiegoiinnychkrajówsłowiańskich. – T. XIII. – Warszawa: WIEKU. – 1893. – S. 492–533.
83. Būga K. Rinktiniai raštai. – Trys tomas. – T. I. – Vilnius: Valstybinė politinės ir mokslinės literatūros leidykla. – 1958. – 654 p.
84. Kronika polska, litewska, żmódzka i wszystkiéj Rusi Macieja Stryjkowskiego. Wydanie nowe, sędące dokładném powtórzeniem wydania pierwotnego królewskiego z roku 1582, poprzedzone wiadomością o życiu i pismach Stryjkowskiego przez Mikołaja Malinowskiego, oraz rozprawą o latopiscach ruskich przez Daniłowicza, pomnożone przedrukiem dzieł pomniejszych Stryjkowskiego według pierwotnych wydań. – T. I. – Warszawa: Nakład G.L. Glücksberga, księgarza. – 1846. – 392 s.
85. Parucki Z. Słownik geograficzny królestwa polskie jako źródło do badań rozmieszczenia sił wytwórczych kapitalizmu w Polsce // Dokumentacja Geograficzna. – 1955. – Z. 5. – S. 1–52.
86. Оrda N. Album widoków historycznych Polski. Gubernij grodzieńskiej, wileńskiej, mińskiej, kowieńskiej, wolyńskiej, podolskiej, kijowskiej, witebskiej i mochilowskiej w trzech seryach. Litografja M. Fajansa – Serya II. – Warszawa: : Gebethner i Wolff. –1876. – №№.
87. Rimša E. Ar Mindaugo majestotinis antspaudas? // Lietuvos dailės muziejaus metraštis. – 2005. – 6. – P. 35–44.
88. Wolff J. Ród Gedymina. – Kraków: Drukarnia W.L. Anczyca I Spółki. –1886. – 171s.
89. Zabiela G. Pietų Lietuvos vėlyvųjų degintinių kapinynų // Archaeologia Lithuana. – 2003. – T. 4. –P. 175–185.