Воспоминания польского повстанца 1863 года (часть II)

Опубликовано: 23 февраля 2015

польское шляхетское восстание 1863 г , польской восстание 1863 , исторический вестник

Поджог православной церкви в Белоруссии мятежниками во время польского восстания 1863 года. Гравюра из французского журнала Le monde illustre, 1863 г.

Вторая часть «Воспоминаний польского повстанца» опубликованных в 1892 году в 50-ом томе русского ежемесячного историко-литературного журнала «Исторический вестник».

ИСТОРИЧЕCКIЙ

ВѢСТНИКЪ

ВОСПОМИНАНІЯ ПОЛЬСКАГО ПОВСТАНЦА 1863 ГОДА.

«Исторический Вестник», т. L.

Страницы журнала с воспоминаниями в формате PDF

IV.

Затишье перед мятежем.—Мятеж.—Отец уезжает за границу.—Моя тетка.— Партия Кочинскаго. — Поражение его. —Съезд помещиков. — Слухи о помощи французов. — Убийство помещика Снежки. —Мое поступление в шайку.— Начальник шайки Стасюкевич. — Состав шайки.—Тревога. —Наше бегство.—Соединение двух шаек.

День возстания приближался. Как нарочно все утихло, даже в костеле только по воскресеньям пели революционные гимны, как вдруг, в ночь на 23-е января 1863 года, вспыхнуло возстание. Я и мой брат Август сидели за завтраком часов около 9 утра, когда вбежал к нам с тревожно-радостным выражением лица доктор Койсевич, постоянный посетитель и приятель моего отца. Еле переводя дух, он спросил, где отец. Узнав от меня, что отец в кабинете, он бросился туда, не заперев плотно дверей. Я остался, предчувствуя что-то необыкновенное. Мое волнение все более и более возростало по мере того, как до меня долетали слова «полки, партия, москали, бежали» и др. Я невольно заглянул в кабинет. Бледное лице отца, а также взволнованное лице Койсевича, начало меня безпокоить.Я ничего не мог придумать и ожидал какого-то чрезвычайнаго несчастья. В голове моей попеременно одна мысль заменяла другую. Отец, впрочем, скоро вывел меня из неизвестности словами: «Возстание в Польше вспыхнуло, держите себя осторожно, чтобы вас не опутали». Я тогда понял всю истину. Радость заменила прежний страх. Мне хотелось знать все подробности, и я принялся разспрашивать Койсевича. От него я узнал следующее. В ночь с 10-го на 11-е вооруженный народ подступил к местечку Кодень на границе царства Польскаго, Бяльскаго уезда, Седлецкой губернии, и напал на спавших солдат, которых убивал. Скоро повстанцы прогнали москалей из города, ограбили там казначейство и сожгли несколько домов.

Хотя в то время я был предан польской справе, но такое начало мне показалось подлым и недостойным. Другие, впрочем, смотрели на это иначе и доказывали, что москаля можно убивать, резать, уничтожать, не разбирая средств, что и папа это разрешил и Бог простит. Отец мой, впрочем, недоверчиво относился к возстанию и говорил, что оно скоро будет усмирено русскими войсками, хотя нельзя было не заметить в нем и некотораго страха. Он на другой же день уехал за границу по совету повереннаго Загржевскаго. Уезжая, он дал нам по 100 р. каждому; сказав, чтобы мы без совета нашей тетки и повереннаго не трогались. Итак мы теперь остались под опекой нашей тетки и повереннаго Загржевскаго. Тетка моя, жена роднаго брата моего отца, была замешана в событиях 1831 года, находилась под следствием и была оставлена под надзором полиции. Она постоянно кричала на моих родителей за то, что они принимают у себя русских; во время последних манифестаций она одна из первых в уезде оделась в траур и тщательно собирала деньги по костелам. Теперь она была нашей опекуншей и так же, как Загржевский—другой опекун, мало стесняла нашу свободу. Отъезд отца за границу развязал нам руки. Я от радости, что вполне свободен, на некоторое время забыл и про ойчизну.

Вскоре известия из царства Польскаго заставили нас опомниться. Сформировавшаяся шайка под предводительством молодаго воспитанника Генуэзской школы Кочинскаго обратила на себя всеобщее внимание. Имя Кочинскаго переходило из уст в уста, покрытое какою-то таинственностью, и служило предметом для общих разговоров. Говорили, что он побочный сын какого-то короля и потому, не смотря на молодость, был полковником итальянской армии, что Наполеон сам послал его в Польшу возстановить ее и что ему обещана корона, что его армия вооружена новейшими штуцерами и т. п. Когда Кочинский занял уездый город Бялу и выпустил прокламации Жонда Народоваго (Zondu narodowego), уничтожая гербы и портреты государя, тетка моя, любительница польской справы, отправилась туда. Но ей пришлось сильно разочароваться. Вместо блестящаго войска она увидела здесь сброд людей с мешками за плечами вместо ранцев и с палками вместо оружия. Командовали не офицеры итальянские и французские, а ксендзы, семинаристы, помещики и другие; шум, безпорядок царили здесь, и тетка потеряла всякую надежду видеть возобновленную Польшу, хотя, возвратившись, этого не разсказывала и, на сколько могла, разукрашивала виденное. У нас в Бресте приготовлялись к взятию с помощью Кочинскаго Брестской крепости. Нужно знать, что все затеи революционеров были тщательно скрываемы от нас, потому что нас считали не приготовленными к революции. Все действующия лица представлялись какими-то героями, окружались непроницаемой таинственностью. В таком же ореоле некоторое время представлялся Кочинский. Но вот он был разбит под Вялой и должен был бежать перед генералом графом Ностицем.

Неудача Кочинскаго, однако, не изменила дела, и возстание охватило всю Польшу. Литва пока была еще спокойна, но говорили, что весной начнется возстание и там.

Кочинский, пораженный и преследуемый, стремился перейти за Буг, в наш уезд. Он созвал в Крачеве, имении Богуславскаго, в царстве Польском, Бяльскаго уезда, помещиков и чиновников для совета. Съехалось довольно много. На совете обсуждали вопрос, как настроен народ, готовы ли помещики принять участие и в силах ли уезд дать отпор войскам, расположенным в нем. Большинство собравшихся ответило отрицательно и положительно не хотело, чтобы Кочинский преждевременно нарушал спокойствие. Остальное меньшинство, с Толочком во главе, стали на сторону Кочинскаго. Последний на следующий же день с своим отрядом вступил в местечко Семятиче. Кроме Кочинскаго, сюда собрались и другия более мелкия шайки, так что в общей сложности составилось около 3.000 человек. Граф Ностиц и здесь разбил их, а затем, преследуя по пятам, снова разбил под Кролевым мостом. Совершенно пораженные инсургенты спасались бегством: Кочинский направился к Пинску, а другие бежали в царство Польское. Граф последовал за Кочинским и нагнал его около местечка Турова и там взял в плен. Шайка же его разбежалась. В то же время начали ходить слухи, что французская армия уже в царстве Польском, что за Бугом видели французскую конницу, что в Ковенской губернии совершается высадка французских войск и что Кочинский ушел из царства Польскаго в Брестский уезд. Говорили, что Кочинский будет действовать сначала самостоятельно, а французы, наученные 1812 годом, начнут свои действия только весной. Действительно, Кочинский, известив помещика Снежку, которому принадлежало имение Донбизна, что будет у него с отрядом к обеду, скоро явился сюда, а граф Ностиц с отрядом шел по следам за ним. Снежко, опасаясь, чтобы его не заподозрели в участии в мятеже, выслал бочку с водкой из своего винокуреннаго завода на дорогу, по которой шел отряд графа, думая водкой задержать на дороге приближающийся отряд. Граф приказал разбить бочку, чтобы солдаты не напились, и пошел дальше. Снежко, узнав об этом, торопил Кочинскаго оставить его имение.

Когда русский отряд пришел к Донбизне, то несколько повстанцев находились еще в имении и начали стрелять по отряду. Взбешенные таким приемом солдаты ворвались во двор и стали уничтожать все, что им попало под руку. В общей свалке был убит сам Снежко. Убийство это, в сущности не важное, наделало очень много шуму. Снежка, до этого времени никому неизвестнаго, выставили каким-то героем-мучеником, пострадавшим за общее дело; в пользу вдовы его собирались пожертвования. Скоро повстанцам пришлось бороться еще с одним врагом, именно с крестьянами. Крестьяне так были ожесточены против повстанцев, что при первом удобном случае вооружались чем попало, вязали их и связанных приводили прямо в города. Наши опекуны, тетка и поверенный, видя неудачи Кочинскаго, отправили нас в отдаленную деревню Руду, находившуюся в 5-ти милях от Бреста. Впоследствии, возвратившись из деревни, я узнал от дворовых людей, что в наше отсутствие в нашем доме собиралось много народа. К нам приходили какие-то незнакомые люди под вымышленными фамилиями, что-то приносили, о чем-то толковали. Можно было ожидать, что рано иль поздно их арестуют, а в том числе и меня, хотя я не принимал ровно никакого участия ни в чем. Поэтому я колебался или уехать назад в деревню, или же присоединиться ко всеобщему движению. Между тем начали ходить слухи, что один из храбрейших партии Кочинскаго, который тоже был в Генуэзской школе, организует шайку, но где—никто не знал. Мне захотелось стать в ея ряды. С этой целью я познакомился с молодыми помещиками—Станишевским и Карчевским. Когда они узнали о моем желании, то сейчас же сообщили мне, где находится шайка, и посоветовали взять с собой лошадей и дворовых людей. Говорили, что 20 апреля 1863 года назначен большой сбор в царстве Польском.

Получив такия инструкции, я поехал в Руду и там сказал писарю, патриотизм котораго был мне известен еще прежде, чтобы он, взяв 6 лошадей, уехал в царство Польское и отдал лошадей в шайку, и если хочет, то и сам может остаться там. Место, где собралась шайка, он знал и сам. Распорядившись таким образом, собрав суконное платье, большие сапоги и несколько белья и уложив все это в чемоданчик, я отправился на своих лошадях к границе. Через некоторое время мы приехали к Бугу. Здесь в довольно глухом месте, закрытом деревьями, мы нашли паром, который и перевез нас на другую сторону. Я отослал лошадей домой и пешком добрался до небольшой хатки в лесу, где нашел проводника и еще нескольких человек, прибывших с той же целью, как и я. Скоро мы, в числе пяти человек, перебрались в царство Польское. Какое-то радостное чувство охватило меня. Надежды, одна светлее другой, мысль, что я жертвую собой за отечество, за общее дело, что могу наконец смыть позорное пятно, тяготевшее над нашей семьей,—все это приводило меня в какой-то экстаз. В царстве Польском приняли нас очень радушно и сейчас же отправили в одно именье.

На большом возу, запряженном четверкой сильных лошадей, поехали мы туда. Имение это называлось Покинянка. Оно принадлежало госпоже Прусской. Молодая еще вдова, жившая с довольно хорошенькой младшей сестрой, она приняла нас радушно и, так как было одиннадцать часов, то нас посадили за ужин очень вкусный, с вином. Веселый при этом разговор заставил забыть усталость. Имение Покинянка состояло только из дворовых строений, повидимому, недавно построенных. Дом, где жили хозяева, имел только пять комнат, одна из которых выходила в сад, примыкавший к лесу. Здесь впоследствии мы проводили большую часть своего времени. На следующий день мы отправились отыскивать партию, но она куда-то скрылась, услышав, что против нея выступил отряд из Бреста под начальством генерала Эгера.

Спустя некоторое время, нам кое-как удалось напасть на следы партии. Она находилась в Флорианском густом лесу. Мы остановились на поляне и разослали знающих лес людей розыскать партию. Мы ждали более двух часов. Наконец услышали пение, треск ломаемых ветвей, топот лошадей; затем выехали три хорошо одетых всадника. Между ними я узнал Карчевскаго и Станишевскаго. Станишевский был в белой куртке и брюках, в белой конфедератке, с винтовкой через плечо, с саблей, револьвером и пистолетами. Карчевский был в чамарке, конфедератке, вооруженный так же, как его товарищ. Я с радостью бросился к Станишевскому; остальные, завидев отряд, бросали шапки в верх, кричали «ура» и «Niech zyje Polska».

Когда я несколько пришел в себя от радости, то увидел всю шайку, которая состояла из 10 человек кавалерии, 30 человек пехоты с винтовками и 40 человек с косами. Все были одеты в разные костюмы, как кто вышел из дому; только надетыя на всех конфедератки придавали пестрой толпе некоторое однообразие.

Прежде всего мне бросились в глаза косы, превращенныя в оружие. Делали это так. Обыкновенную косу прикрепляли к древку таким образом, чтобы лезвие косы находилось на одной прямой с древком. Таким образом получилось нечто в роде большаго, несколько своеобразнаго копья. С другаго конца такого копья приделывался еще железный крюк, назначение котораго было стаскивать неприятельских кавалеристов с лошадей. Толпа вооруженных людей, таинственность и величие лесной обстановки, страстное пение патриотических гимнов, способны были произвести впечатление на всякаго, и я чуть не плакал. В это время подъехал начальник партии Стасюкевич. Когда меня отрекомендовали, он поблагодарил за присылку для партии шести лошадей, седел и других мелочей, и назначил меня тотчас же секретарем своей партии; хотя я объяснил, что канцелярской должности не знаю, что никогда не служил по этой части, он подтвердил свое приказание. Слова: «польская справа и мы так желаем» (sprawa polska i my tego zyczemy), заставили меня согласиться.

Стасюкевич, начальник шайки, двадцати четырех лет, красивый брюнет, высокаго роста, с большими черными глазами, окончил семинарию и чрез год был бы уже ксендзом, но партия Кочинскаго увлекла его, и он, бросив семинарию, пристал к ней в качестве казначея. Когда шайка была разбита, он получил указ от жонда варшавскаго на организацию шайки для Брестскаго уезда в пределах царства Польскаго, именно в Бяльском уезде. На этом основании, Стасюкевич называл себя военным воеводою Брестскаго воеводства и теперь щеголял в полушубке и голубой конфедератке.

Сделав распоряжение, чтобы разместили прибывших в его партию охотников, он занялся мною, передал в мои руки портфель, бумаги и печать своей шайки. Когда все приказания его были исполнены, партия двинулась в глубь леса.

Скоро мы вышли на поляну, окруженную еще более густыми деревьями и кустарниками, чем прежняя. Здесь был отдан приказ остановиться для обеда. Я уже успел познакомиться с партией и офицерами. Штаб Стасюкевича составляли: начальник штаба Казимир Нарбут, помещик Брестскаго уезда, адъютантами его были помещики Станишевский и Мелевский, оба Брестскаго уезда. В шайке находился также и ксендз из Янова, Малопольский. Вооруженный револьвером, он служил службу, исповедывал и причащал желающих и, если случалось, чего не было при мне, казнить кого нибудь, то ксендз давал свое последнее благословение. Впоследствии прибыл еще инструктор, корнет, дезертировавший из русской армии, Запольский, обязанностью котораго было обучать партию строю. Был также у нас врач Калиновский, двоюродный брат известнаго диктатора Калиновскаго, повешеннаго в Вильне; начальником кавалерии—Карчевский, стрелков и пехоты—Ванькович, «косиньеров»—Бринуза. Я заметил, что только офицеры были вооружены удовлетворительно, другие же носили двухствольныя охотничьи ружья, часто перевязанныя веревочками. Лучшее сравнительно оружие отдавалось кавалерии. Отряд был разделен на отделения и десятки. В отделении было двадцать человек, которыми командовал офицер, десятком командовал унтер-офицер. За партией тянулся обоз, состоявший из шести бричек и возов, по две и по три лошади. Начальником обоза был бежавший полицейский из Варшавы, тамошний уроженец. Он имел под своим начальством поваров и кучеров.

Когда мы уселись за обед, состоявший из ветчины, говядины, колбас, сыру, вина и водки в большом количестве (для шайки варился суп из говядины), вдруг является переодетый униатский ксендз из соседняго прихода и говорит на ухо Стасюкевичу, но так, однако, что я, находясь ближе всех, мог слышать его слова. Он сообщил, что отряд из двух рот и конница с пушками, прибывшие из города Вялы, окружили лес, в котором мы расположились обедать. Мы, сознавая свои слабыя силы и чувствуя, что сопротивляться не можем, на мгновение оробели, но твердость и спокойствие Стасюкевича поддержали нас. Ксендз предложил не медля собираться в дорогу, сказав, что он проведет нас к другой близь стоящей партии Бончи. Сейчас же вывернули суп из котлов, быстро запрягли лошадей, и скоро все было готово к выступлению. Вперед была послана кавалерия из пяти человек (другие пять остались для прикрытия обоза), и шайка направилась к опушке, стараясь двигаться возможно тише. Боялись не только крикнуть, но даже кашлянуть. Иногда только лошади фыркали, но и это заставляло нас вздрагивать. Все очевидно боялись. Через некоторое время мы выехали на опушку и направились вдоль леса, не замечая нигде никакого неприятеля. В это время Стасюкевич приблизился ко мне. Я сидел с портфелем под мышкою на одной из бричек. Он спросил, как мне нравится все мною виденное, и когда я ему ответил, что не очень, то он несколько изумился. В эту минуту прискакал к нам кавалерист с рапортом, что кавалерия из шайки Бончи в шестьдесят лошадей показалась на противоположной стороне, а неприятель находится по середине. Эта весть меня очень обрадовала.

Стасюкевич, взяв у меня подзорную трубу, поскакал, чтобы самому удостовериться. Однако мысль, что в случае неудачи мне придется быть зарезанным, как курице, безпокоила меня, и я постоянно оглядывался, все ли в надлежащем порядке, и осматривал свой револьвер (штуцер, который я привез с собой, по просьбе Стасюкевича, был отдан лучшему стрелку). Среди таких треволнений я и не заметил, как окончился день. С наступлением ночи мы в безпорядке и измученные добрались до имения Вульки Носовой, помещика Венжика. Наши квартирьеры приготовили уже обед и ужин для проголодавшейся шайки. Здесь можно было несколько отдохнуть. Я, измученный моим прежним путешествием в шайку, не успевший до этого времени порядочно присесть, радовался более всех отдыху. Помещик, дряхлый старик, вышел к нам на встречу и просил офицеров зайти к нему в дом.

Маленький самоварчик с чайным прибором кипел на столе, бутылка водки и скупо приготовленная закуска ждали здесь нас. Но когда в комнату вошло все наше офицерство, состоявшее из пятнадцати человек, Венжик опрометью бросился к столу и схватил со стола серебряную сахарницу, желая заменить ее жестяной. Заметя такую выходку, мы обиделись и велели Венжику оставить сахарницу на столе, уверяя его, что между нами воров нет. Хотя Венжик и сопротивлялся, но потом мало-помалу нашлись вина и большой самовар.

Два часа, которые мы здесь провели, прошли не заметно. Наевшись и немного отдохнув, мы тронулись в дальнейший путь на 20 подводах, доставленных крестьянами. На другой день утром мы очутились в больших Бяльских лесах, где думали соединиться с шайкой Бончи. С песнями, как бы после выиграннаго сражения, двигались мы вперед пешком, потому что подводы, со вступлением в лес, были отосланы назад. Я был невыразимо рад этому лесу. Он мне казался недоступною крепостью. Здесь я смотрел на каждое толстое дерево, стоя за которым смелее мог бы защищаться, чем сидя на бричке. Раздался сигнал на трубе. Мы остановились.

На поляне, среди сосновых деревьев, над оврагом, стояла выстроившись партия Бончи. С праваго фланга выстроена была кавалерия из 60 человек, та самая, которая нас спасла накануне; дальше стрелки с винтовками и штуцерами (500 человек), а за ними косиньеры (1.000 человек). Впереди же сам Бонча, начальник шайки, со своим штабом, верхом. Стасюкевич, сопровождаемый так же своим штабом, верхом, ехал ему на встречу. Музыка, состоявшая из скрипки и бубна, играла марш. Начальники отдали друг другу честь саблями, и отряды соединились. Но согласие не долго продолжалось между начальниками шаек. Скоро их поссорил вопрос, кому быть старшим в лагере. Бонча, как предводитель большей партии, отстаивал свои права у Стасюкевича, и ссора дошла до того, что Стасюкевич запретил своим рядовым сноситься с рядовыми Бончи, говоря, что партия Бончи состоит из воров и мошенников. Это отчасти было и справедливо.

Частыя кражи повстанцев Бончи у наших заставили скоро «довудцов» совершенно разойтись. После трехдневнаго отдыха мы разстались. Бонча со своими остался на месте, а мы направились искать себе другаго безопаснаго убежища.

В это время и я нашел соперника, которому хотелось непременно быть секретарем партии. Это был Яскуловский, сын помещика Брестскаго уезда. Если бы он мне прямо сказал о своем желании, то я бы с удовольствием уступил ему свое почетное перо и печать, потому что, не зная канцелярской службы, я ничего сам не делал, а за меня все исполнял адъютант Стасюкевича Мелевский. Между тем, обиженный Яскуловский начал интриговать против Стасюкевича; уговаривал шайку оставить его и перейдти к Бонче или избрать другаго вождя. Все это, однако, кончилось ничем, и Яскуловский перешел к Бонче вместе с своим родственником Вахьковичем, котораго он предлагал избрать «довудцей». Таким образом наша партия опять стала самостоятельной, и жизнь наша пошла несколько правильнее.

Жизнь в шайке. — Польки-патриотки. — Именины Стасюкевича. — Тревога.— Биография Стасюкевича. — Прибытие шайки в Янов. — Отказ епископа дать благословение Стасюкевичу. — Прибытие в Покинянку. — Организация царства Польскаго. — Обмундирование шайки. — Передвижения шайки. — Моя поездка в Варшаву.—Передача таинственнаго пакета.—Встреча с братом.—Перемена внешняго вида Варшавских улиц.—Агенты Жонда.

Шалаш Стасюкевича охраняли часовые, а отделение косиньеров по очереди держало гауптвахту. Дежурные офицеры смотрели за безопасностью шайки и за порядком. Ксендз Малопольский почти каждый день служил обедню в присутствии всей шайки пред алтарем, устроенным под большим развесистым деревом, ветви котораго представляли собой балдахин. Кругом алтаря были разставлены косы, винтовки, кавалерийские значки. Штаб стоял по правую сторону алтаря. После служения, все вместе пели «Боже цось Польске» или другой какой нибудь революционный гимн, затем наш ксендз держал проповедь. Во время службы желавшие исповедывались и причазщались. Так жили мы три дня, после чего отправились в леса, принадлежавшие помещику Орловскому.

Здесь мы уже нашли приготовленный фураж и для лошадей, и для людей. Кроме того, был приготовлен великолепный обед с винами, водкой и разнаго рода сладостями. Оказалось, что в этот день Стасюкевич был именинник, и соседние помещики устроили в честь его пир. Сюда съехалось много гостей, соседних помещиков с женами и дочерьми. Приехало так же несколько хорошеньких курьерок. Курьерок во время последняго мятежа было очень много. Это были большею частью молодыя, хорошенькия девушки, которыя бросали дом, семью, родителей, все, и стремились с жаром помогать польской справе, развозя разныя распоряжения жонда народоваго то в шайки, то к лицам, принимавшим участие в общем деле, и подвергая себя всевозможным опасностям. У каждой из них был в той или другой шайке человек, пользовавшийся особым расположением.

Случалось, что курьерка вступала в ряды шаек, переодетая в мужское платье, и навлекала на себя пошлыя насмешки необразованной толпы (косиньеров), лишь бы только постоянно быть вместе с своей симпатией. Был случай, что жена поступила в шайку, где служил ея муж, из ревности к нему. Не было той опасности, которая бы удержала курьерку от исполнения распоряжения организаторов (революционных чиновников).

Фамилии курьерок были редко известны; обыкновенно мы их знали под крестным именем: то панна Юлия, то Юзефа, то Александра и т. п. У нас самая рьяная курьерка была пани Шенявская, жена убитаго довудцы в царстве Польском. Ея муж, помещик Бяльскаго уезда, бросил имение, один из первых собрал шайку и соединился с Кочинским. После одномесячной деятельности он был настигнут близь почтовой станции Сощина по дороге в Варшаву и пал в стычке. Его жена, желая отомстить за него, пустилась во все опасности ремесла курьерки. Слишком рьяный, притом же напускной, ея патриотизм нам даже опротивел. Женщина лет сорока с лишком, некрасивая, она не пользовалась нашим сочувствием. В конце 1863 года она была арестована и выслана на жительство в Сибирь.

Когда пир был в разгаре и шампанское начало кружить головы, неожиданно раздался на пикете выстрел. Все бросились к оружию, и шайка с Стасюкевичем во главе поспешила к опушке леса; но тревога оказалась напрасной, и мы возвратились к оставленному месту. Здесь дело разъяснилось. Тревогу вызвали возвращавшиеся с поля работники с сохами, волами и лошадьми.

Из места, на котором мы отпраздновали именины Стасюкевича, было послано первое донесение к брестскому и гродненскому гражданскому воеводе о состоянии нашей партии, причем место, откуда посылали донесение, обозначалось словами «Главная квартира отделения» (glawna kwatera otdzialu).

Стасюкевич, во главе 15 наших кавалеристов (за это время кавалерия наша успела увеличиться десятью лошадьми, а пехоты считалось 150 человек), отправился для рекогносцировки. Он возвратился в 2 часа ночи. Узнав, что все тихо, и москалей нигде не слышно, он объявил нам, что думает посетить с своей партией город Янов, от котораго мы находились в двух милях.

В четвертом часу утра дан был сигнал (у нас нашелся трубач из партии Шенявскаго). Позавтракав, мы тронулись в путь к Янову. Любопытно мне было видеть, как ксендзы примут своего бывшаго семинариста.

Вскоре мы вошли в город Янов. Евреи и мещане встретили нас радостными криками, подносили хлеб, соль. Ксендз, фамилии котораго не знаю, сказав речь, попросил штаб и офицеров обедать к семинарскому столу. Мещане и даже евреи сносили в горшечках и тарелках пищу для партии, и так много, что не нужно было готовить ничего. Евреи доставили водку, и каждому рядовому дано было по две рюмки. После этого, разставив пикеты, отряд разместили по квартирам. Стасюкевич раньше известил о своем посещении город и ксендзов, так что они ожидали нас с обедом. В обеденной зале ксендзы бросились обнимать Стасюкевича, своего бывшаго ученика, поздравляли и осматривали с ног до головы. Скоро подали обед, состоявший из трех отлично приготовленных блюд. Нужно знать, что польские ксендзы, в особенности монахи, имеют очень утонченный вкус. Лучшие повара достаются всегда им или у них совершенствуются. На кухню ксендз, даже самый скупой, не жалеет денег. Разныя вина дополнили нашу трапезу, после которой мы разошлись спать по назначенным квартирам. Между тем Стасюкевич отправился к епископу, резиденция котораго была в Янове, чтобы попросить его пастырскаго благословения для партии. Но осторожный епископ отказался принять его, отговариваясь болезнью. Это очень разсердило Стасюкевича, и, отдохнувши, мы немедленно оставили Янов.

Двигались мы обыкновенно в следующем порядке. Три кавалериста ехали несколько впереди, в качестве разведчиков. За ними следовала половина кавалерии и, наконец, пехота (стрелки и косиньеры). Обоз под прикрытием остальной части кавалерии и пехоты шел сзади. Я отбывал все походы с партией на маленькой одноконной бричке, в которой находилось все мое имущество и секретарския принадлежности. Здесь же был мой письменный стол. Мы двигались к лесу, находившемуся в 10-ти верстах от Янова.

Большой казенный лес часто спасал нас от разнаго рода опасностей. Место, нами избранное, был домик лесничаго. На это время лесничий уезжал к своим знакомым, и штаб помещался в его жилище. Это место с одной стороны было закрыто лесом, а с другой большой деревней Рокитна. Постояв здесь два дня, мы двинулись к Покинянке, и расположились в лесу около самой деревня. Мы (офицеры) отправились к знакомой уже нам хозяйке и проводили у нея целые дни, пользуясь самым радушным приемом; по вечерам же, когда приезжали курьерки, под звуки рояля устроивались танцы. Днем Стасюкевич с кавалерией отправлялся на рекогносцировку, возвратившись с которой и привезя успокоительныя сведения проводил вечера в нашем обществе. Нужно заметить, что наш клерик-довудца любил светския увеселения и пользовался ими при всяком удобном случае. Здесь каждый день навещали нас революционные чиновники, ксендзы и другие. Все они раболепствовали перед Стасюкевичем, зная, какая громадная власть находится в руках военнаго воеводы. Царство Польское в это время было разделено на воеводства. Каждое воеводство (губерния) в свою очередь разделялось на уезды, округи и парафии (раrаfiа). Воеводы и уездные начальники (powiatowe) избирались Жондом Народовым в Варшаве и от себя уже назначали «окренговых» и «парафиановых». Воеводы и уездные начальники наблюдали за порядком во вверенных им областях, творили суд и расправу. В их распоряжении находились жандармы-вешатели, жандармы-шпионы. Жертвы, осужденныя на смерть, отдавались обыкновенно в распоряжение жандармов-вешателей; обязаностью же тайных было следить за каждым жителем (obywatelem). Если тайный жандарм замечал что нибудь непатриотическое, он доносил высшему начальству, которое убеждало виновнаго и в случае непослушания приговаривало к смерти. Окренговыми были обыкновенно помещики. Они должны были доставлять одежду, корм и вообще все нужное для партии, а также наблюдать за вверенным им округом. На обязанности парафиальных лежало доставлять все, что поручали окренговые, главным образом собирать деньги на народовую справу. Деньги эти отсылались начальнику уезда, который поступал с ними по своему уcмотрению: или отсылал в жонд в Варшаву, или оставлял на расходы в уезде, или же, что тоже бывало, просто оставлял их у себя. Некоторые даже пользовались не только деньгами, но и вещами, которыя патриоты присылали для партии. Они обращали их в деньги и сохраняли последния, вероятно, для будущих мятежей. Кроме того, каждые сто человек в уезде имели сотскаго, который обязан был вербовать охотников и доставлять их в партию. По всему царству Польскому устроена была повстанская почта (poszta narodowa). Помещик, содержавший такую почту, был непременно чиновником революции. По требованию проезжаго, предъявившаго карточку на получение лошадей, выданную Жондом, почта немедленно должна была давать лошадей. Замедление наказывалось штрафом. Если мимо какой нибудь из этих почт проходили русские отряды, то она должна была известить сейчас же об этом ближайшия станции в окружности, а эти, не медля ни минуты, извещали следующия. Таким образом целый уезд знал, что русский отряд находится в его пределах. Какое бы направление ни принял этот отряд, за ним следили, извещая друг друга постоянно, пока отряд не вернется домой. Если в уезде находилась партия, то ее об этом сейчас извещали, и она, соображая свои силы, соответственно им действовала. Всего чаще, впрочем, партии избегали неприятной встречи. Кроме того, каждая партия имела своих шпионов, которых снабжала лошадью и бричкой. Они должны были ездить по окрестностям и извещать партию в случае появления неприятеля. Кроме гражданской власти, была и военная, которая имела наибольшее значение. Военный воевода имел право жизни и смерти без отчета. Позже были установлены коммиссары от Жонда Народоваго, власть которых в воеводстве была неограниченна. Они могли назначать подати, «офяры», контрибуции.

Мы прожили в Покинянке целую неделю. В это время наша партия все увеличивалась. Стрелков оказалось около 100, а косиньеров—130. Ружья были исправнее прежняго и повязанных веревками более не встречалось. Слесарь исправил их и, кроме того, окренговые доставили много новых. Они же доставили нам порох, олово, и партия занялась приготовлением патронов. Сюда же доставили обувь и одежду: сапоги, блузы, конфедератки и проч. Для кавалерии блузы и конфедератки были краснаго цвета, для стрельцов—зеленыя, а косиньерам из простаго небеленаго холста. Кавалерия вся получила значки и копья. Для меня, как секретаря, прислана была из Бреста, не знаю только кем, красивая голубая, серебром шитая, с эксельбантами блуза и такая же конфедератка. Я наряжался в эту блузу только в праздники. Она была так эффектна, что посторонние принимали меня за начальника, и, кроме того, она была мне к лицу, чему я очень радовался.

После обедни, утром, мы двинулись по берегу Буга к Славатыцким лесам, находившимся за 6 миль от Покинянки. Неугомонные песенники несколько разгоняли дорожную скуку. Ехали молча и только изредка переговаривались. Невольно приходила мысль, как ничтожна наша сила в сравнении с правильно организованной русской армиею. Мы шли, но что была за цель этих переходов с места на место, мы не знали.

Не доходя Славатичь, Стасюкевич послал меня с другим офицером Рильским набрать лошадей для пополнения кавалерии. Я отправился, и только после трех-дневнаго странствования мне удалось добыть 10 лошадей.

Господа, у которых мною были взяты лошади, были экономы и управляющие графа Красинскаго. Они с радостью жертвовали чужим добром, тем более, что граф распорядился ни в чем не отказывать повстанцам.

Партию свою застал я в Славатицком лесу. Стасюкевич сказал мне, что я избран для поездки в Варшаву с бумагами к Жонду Народовому. Я был очень рад этому поручению, потому что начинал уже скучать в партии. Мне вручили бумаги, содержания которых я не знал, свидетельство от войта гмины (становой) на свободный проезд в Варшаву, паспорт от Стасюкевича, для получения почтовых лошадей. Такой паспорт назывался «карта для проезда» (karta prezejazdu). Кроме всего этого, я получил еще 100 рублей.

В Варшаву я ехал целыя сутки без всяких особенных приключений. Лошади на народовых почтах давались со всей исправностью усердных патриотов. На каждой такой станции, пока закладывали лошадей, наперерыв спрашивали меня, не желаю ли кушать, и при малейшем моем согласии не щадили ничего. Все, что было в доме лучшаго, все предлагалось. Если случалось, что помещика не застанешь дома, то обыкновенно супруга его была вдвое любезнее. Скорая езда хоть и утомила меня, однако имела также и свои приятности.

На другой день я был в Варшаве, стараясь как можно меньше обращать на себя внимание. На заставе меня позвали к офицеру. Он пристально посмотрел на меня, не мог ни к чему придраться, так как паспорт, выданный войтом гмины, отвечал всем требованиям закона. Когда я получил паспорт свой назад, то велел кучеру погонять лошадь, чтобы скорее забыть те неприятныя ощущения, которыя я испытывал под взглядом офицера. Я не заметил, как лошади остановились у крыльца английской гостинницы и прислуга, забрав мой чемоданчик, отвела меня в номер. Я задумался, как теперь вынуть данныя мне бумаги, зашитыя в шубу, тайным образом, чтобы никто этого не заметил. Первый раз в жизни пришлось мне держать секрет такой важности. Я дрожал всем телом, распарывая подкладку шубы. Каждый малейший стук, шум, говор, бросал меня в жар, и я постоянно оглядывался на двери, не смотрит и не подслушивает ли кто нибудь. Наконец, бумаги были вынуты, но безпокойство мое еще больше увеличилось, так как я не знал содержания пакета, и взгляд заставнаго офицера преследовал меня.

Я заперся на ключ, положил бумаги под подушку и, не переставая думать, как бы их лучше спрятать, уснул. Проснулся я только в одиннадцатом часу дня. Оделся скоро, не позавтракав даже, схватил бумаги в карман, выбежал на улицу, вскочил на перваго попавшагося извозчика и велел везти себя в дом Карася на Краковском предместье. Там я взбежал по лестнице во второй этаж и постучался в дверь. Мне отворила какая-то старуха. Я спросил, дома ли барин. Старуха сказала мне, что его нет дома, но есть его жена.

— У меня есть к нему письмо.

— Вы можете передать его барыне. Я сейчас пойду, доложу.

Когда старуха доложила барыне, что к мужу ея есть письмо, то она велела меня попросить к себе. Войдя туда, я быстро оглядел небольшую комнату, в которой меня принимали. Довольно широкая кровать стояла у стены от улицы; два или три сундука, на которых в безпорядке валялось белье, три стула, столик у окна и маленький диванчик против кровати составляли всю обстановку комнаты. Хозяйка была очень красивая и еще молодая брюнетка, стройная и высокаго роста. Ея бледное лице носило отпечаток болезненности, утомления и как бы горя.

Мое загорелое лице, пакет и паспорт убедили, что я действительно поляк, повстанец, оброньца ойчизны.

Убедившись в этом, она мне сказала, что мужа ея нет теперь дома, что он скрывается от преследующей его полиции. Затем подвела меня к дверям и указала на две большия казенныя печати, которыми запечатана была дверь.

— Чтобы избежать ареста, — говорила она:— муж должен скрываться, а моя комната оставлена мне потому, что я нанимаю и плачу за квартиру отдельно.

Пакет она согласилась взять для передачи мужу, объяснив мне, что они передают друг другу бумаги чрез маленьких девочек и мальчиков. Попрощавшись и оставив ей конверт, я уже не обращал внимания на приглашения хорошенькой хозяйки, и думал только о том, как бы скорее убежать из этого места. Разсказ об обыске в ея квартире, мои догадки, что лицо, к которому Стасюкевич меня послал, находится под сильным подозрением у правительства, безпокоили меня страшно.

Я был чрезвычайно рад, очутившись на улице. Выйдя из ворот, я осмотрелся на все стороны, не замечает ли меня кто нибудь, и затем взгляд мой невольно остановился на противоположном доме. Там около ворот стоял полицейский, посматривавший в окна квартиры, из которой я только-что вышел. Я старался казаться как можно хладнокровным и, смешавшись с прохожими, вскочил в первую попавшуюся дружку и приказал везти себя сначала по Новому Свету, затем на Иерусалимскую улицу, около железной дороги, и остановился только у ворот Саксонскаго сада. Здесь я немного походил и, не видя никого, кто бы за мной следил, другими воротами вышел из сада и пошел пешком к Краковскому предместью. Я инстинктивно избирал более людныя улицы и места. Утомленный происшествиями дня, я почувствовал голод и пошел к Букерелю. Было 4 часа по полудни. Я обедал долго, хотя обед состоял из трех блюд, потому что не знал решительно, где провести остальную часть дня. Более всего боялся я идти домой. Мне казалось, что там меня ожидает полиция. В это время я увидел моего брата Феликса, ученика «Главной школы», и очень обрадовался этой встрече.

Мы не видались очень давно. Посидев немного и поговорив о всем, что нас больше интересовало в это время, я пригласил его переночевать вместе со мною в моем номере. Мы отправились. Я чувствовал себя храбрее вдвоем. Из разговора с ним я увидел, что он не сочувствует мятежу.

— Тогда только решусь действовать за одно с поляками,— говорил он:—когда французы и польские легионы покажутся на границах Польши.

Я замолчал, потому что начал понимать справедливость его слов, и мне было совестно разсказывать ему об истории с конвертом.

— Не знаешь ли ты, кто составляет теперь Жонд Народовый здесь?

— А кто его знает! Я держу себя подальше от революционеров и потому положительно ничего не знаю. Говорят только, что в подземном жонде заправилы, как крысы, дерутся между собою за власть и потому каждую почти неделю переменяются.

— Как же это ты, Феликс, живя в Варшаве, в этой мятежной атмосфере, не только не принимаешь участия во всем этом, но даже и не сочувствуешь?

— Что-ж тут удивительнаго? Я только трезво смотрю на вещи, вполне понимаю положение дел. Для многих ясно, что мятеж этот ни к чему не приведет. Что же касается до того, что я сижу в Варшаве, то сижу по той простой причине, что денег нет, а то давно бы уже удрал отсюда в имение. Кстати скажу, что если наш управляющий и дальше будет безконтрольно распоряжаться, то нас ожидает несомненное разорение.

Действительно так и было. Загржевский продал зерно еще на корню, шерсть на овцах и т. п. Если что осталось, то осталось, благодаря заботам Феликса. Он у меня переночевал, и все время моего пребывания в Варшаве я с ним не разставался.

Варшава теперь была мало похожа на Варшаву до мятежа. Задорный маскарад, демонстрации исчезли. По улицам ходили молодые повстанцы с загорелыми лицами, приехавшие отдохнуть в Варшаву. Сборы по костелам и улицам заменились тайными и явными сборами по кофейням-трактирам. Терор все более и более распространялся по Варшаве действиями кинжальщиков. Все чего-то ожидали. Радовались всякой вести из провинции об удачных действиях шаек, спрашивали друг друга, когда же, наконец, придут французы. Лихорадочное состояние было заметно в настроении польской Варшавы.

Дня через два пришли ко мне две неизвестныя личности и, отрекомендовав себя один паном Юзефом, а другой Антонием, сели около стола. По синим очкам я догадался, что они принадлежат к организации. Лица, принадлежавшия к организации, большей частью носили такия очки. Догадка моя оправдалась. Оба они были агентами Жонда. В этом они уверили меня своими карточками, которыя вынули, один из цепочки от часов, другой из тоненькой тросточки. Все назначения (nominacii) и распоряжения Жонда обыкновенно писались на особенной так называемой американской бумаге, чрезвычайно тонкой, но вместе с тем прочной. Номинации эти, величиною в восьмушку, свертывались так искусно, что могли быть спрятаны в одно из звеньев цепочки. Я показал им свой паспорт, выданный мне Стасюкевичем на проезд в Варшаву. После этих формальностей мы приступили к делу. Старший из них, лет 30-ти, средняго роста, блондин, с длинными волосами, откинутыми назад, с открытым и симпатичным лицем, приступил к делу. Он начал с выговора за то, что я, приехав в Варшаву, только на другой день явился по адресу, причем заметил, что если бы было что нибудь более важное в моем пакете, чем теперь, то я отвечал бы пред Жондом Народовым. После этого он сказал, что довудца обращается к ним с просьбой доставить ему в партию оружия и «регулямент» для обучения партии строю, но решить этот вопрос может только министр войны и финансов, и потому сейчас ответа дать нельзя. Товарищ его, помоложе, лет двадцати двух или трех, брюнет, низкаго роста, широкоплечий, с отталкивающим выражением лица, неуклюжий, начал подробно разспрашивать о нашей партии, об ея действиях, ея довудце и т. п. Прощаясь, они сказали мне, что регулямент пришлют завтра, и завтра же я должен ехать в партию. Остальной день я провел с братом, а на следующий день, в 10 часов утра, явился ко мне человек с регуляментом и с запечатанным пакетом, адресованным к Стасюкевичу. Получив пакет, я припомнил все, испытанное мною с пакетом, полученным от Стасюкевича, и дрожь пробежала по телу. Я зашил его опять в медвежью шубу и после завтрака, попрощавшись с братом, взял паспорт, заявленный в полиции, и отправился по Брестскому шоссе вместе с спутником.

VI.

Возвращение в шайку.—Мой спутник—кинжальщик. — Его разсказы. —Прибытие в Покинянку.—Увеличение шайки; ея состав.—Повешение крестьянина.— Казни в Янове.—Варварское обхождение помещиков со своими крестьянами.— Ожидание чиновника организации.—Оживление среди поляков.—Разделение Жонда на две партии.—Вопрос о будущем правлении в Польше.—Попытка лишить Стасюкевича начальства.—Хитрость Нарбута.—Моя поездка в Варшаву.—Русский полицеймейстер в должности содержателя польской почты.—Гимназисты-повстанцы.—У Варшавской заставы.—Находчивость моих спутников.

Спутник мой, уроженец Варшавы, унтер-офицер русской армии, служивший в то время при варшавском арсенале, как он мне говорил, считался лучшим оружейным слесарем. Он был неглупый малый, широкоплечий, скорее низкаго, чем средняго роста, хорошо сложенный и сильный. Он мне разсказывал дорогой, как он, набрав охотников, вооружившись, чем кто мог, ночью пробовал пробраться из Варшавы. По улицам они не встретили никакого препятствия. Пользуясь темнотою ночи, они добрались уже до Вольских валов в числе двадцати человек, но когда взошли на вал, крик часоваго «кто идет?» остановил их. Охотники, оправившись от перваго испуга, продолжали свой путь. Часовой же, не получая ответа на свои вопросы, выстрелил. Охотники бросились бежать, но солдаты открыли по ним огонь и принудили вернуться назад в Варшаву. Двух из них арестовали, пятеро бежали, а остальные возвратились в Варшаву и между ними мой Тварды, раненный штыком в ногу.

Такия предприятия делались часто. Варшавский Жонд поощрял их, собирал партии, назначал начальников. Начальниками были обыкновенно кинжальщики, за которыми следила полиция. Тварды проговорился, что и он был таким довудцей.

— Следовательно и ты был кинжальщиком?—спросил я его.

— Да, действительно был,—смутившись, сказал он:—но никого не убил. Я недавно начал заниматься этим ремеслом.

— По какой же причине Жонд удаляет вас из Варшавы в партию?

— Дело в том,—еще больше смутившись, сказал он:—что мне поручено смотреть и наблюдать за вами до прибытия в партию и, если окажется, что действия ваши не чисты в отношении Жонда, то распорядиться с вами, как обыкновенно распоряжаются кинжальщики.

Меня обдало холодом при этих словах.

— Какой же повод не доверять мне?—спросил я своего спутника.

— Этого уж я не знаю, и, если сказал вам о своем назначении, то лишь потому, что полюбил вас за человеческое и ласковое обращение со мной.

Его откровенность хотя успокоила меня, но недоверие, оказанное мне, возмущало меня до глубины души. Я старался отыскать причину его, но ничего не мог придумать и решил, что недоверие происходит от того, что меня видели в первый раз, что это лишь благоразумная осторожность.

Теперь я больше прежняго боялся встретиться с каким бы то ни было русским отрядом, зная, кто сидит возле меня. Хозяева народовых почт угощали и принимали меня попрежнему, и скоро мы прибыли к месту своего назначения. Стасюкевич с партией был в Покинянке. Он принял нас радушно, был доволен содержанием пакета, полученнаго от Жонда, где говорилось, что министр финансов разрешил выдать на вооружение 3.000 рублей сер., что Жонд доволен партией и Стасюкевичем, что все сделанныя им производства во вверенной ему партии утверждаются. Таким образом мы были утверждены в занимаемых нами должностях. Тварды был определен унтер-офицером (lekcyjnym) в стрелках. Вскоре он был убит русскими, и партия очень его жалела, так как, кроме того, что он был весьма полезен, как слесарь, он еще отлично умел приготовлять яичницу.

В мое отсутствие партия наша увеличилась до 400 человек. Поступали главным образом дворовые люди, мещане, мелкопоместная шляхта и несколько человек крестьян, бывших в услужении у ксендзов-униатов.

В нашем же уезде сформировалась в мое отсутствие другая партия, под начальством Адама Радовицкаго. Остатки разбитой партии Бончи собирались на зов новаго довудцы, присланнаго Жондом из Варшавы. Адам Радовицкий, помещик Кобринскаго уезда, Гродненской губернии, был отставной офицер русской армии. Мы его называли Мирославчиком. Он в скором времени был разбит, взят в плен и разстрелян в Седлеце. Радовицкому не в первый раз пришлось быть арестованным. Весной еще, в мае месяце, его задержали с прокламациями и порохом. Прокламации он ловко спрятал, так что их не могли найти, и его на этот раз оправдали.

Я узнал также, что во время моего отсутствия Стасюкевич, отправившись по обыкновению на рекогносцпровку, повесил в деревне Киовец Бяльскаго уезда крестьянина. Разсказ о его повешении заставил меня многое передумать и усомниться в «swientosci» справы польской. На этого крестьянина, еще пред моим отъездом в Варшаву, жаловались патриоты и шпионы, что он, не смотря на предостережения, продолжает сноситься с русскими. Крестьянин этот был отставной унтер-офицер русской армии, православнаго вероисповедания, но не католическаго. Он с семьей жил в своей хате. Стасюкевич давно уже хотел поймать шпиона и повесить. И вот, взяв с собой Карчевскаго, Нарбута, Мелевскаго, ксендза и др., он неожиданно напал на солдата и застал свою жертву в то время, когда она старалась спрятаться в выкопанную в полу яму. Голова его была еще наверху. Его вытащили оттуда за голову, вытолкали из хаты, перед которой росла полусухая верба (я, проезжая после чрез Киовец, видел эту страшную вербу; крестьяне показывают ее со страхом), и на ней повесили свою жертву; они хотели повесить также его жену и детей, но крестьяне увели их и спрятали у себя. Стасюкевич гордился и хвастался своим подвигом. Однако, киовецкие крестьяне после этого не только не сделались патриотами, но, наоборот, даже врагами всякой партии, и только под конец мятежа они были более доступны и даже содействовали возстанию.

Кроме этого, Стасюкевич во время моего отсутствия успел повесить в городе Янове одного еврея и мещанина, не знаю уже за что. Но там жители города были в восторге от такой расправы и оставили трупы висеть два дня. Я даже слыхал, что некоторые, как, например, Вышинский, били трупы нагайками, и Стасюкевич с трудом мог остановить его. В партии Красинскаго был Белецкий, сын помещика Бяльскаго уезда; он приобрел большую известность своей жестокостью. О нем ходили страшные разсказы. Говорили, что Белецкий иначе не ходил с шайкой, как только обвешанный петлями, совсем готовыми, чтобы набросить на избранную жертву. Тогда он прикреплял ее к чему нибудь, тянул вверх, так что жертва невольно подымалась с веревкой, а другие дергали за ноги с разнаго рода остротами. Жизнь этого зверя кончилась тем, что он, опершись головой о дуло своего ружья, по неосторожности прострелил себе голову. Таких людей мятеж выдвинул не мало. Впрочем, и до мятежа их было не мало. Не редко случалось, что помещики до смерти засекали своих крестьян за какую нибудь мелочь. Помещик Слонимскаго уезда, Вольбек, например, запрягал своих крестьян в соху и пахал землю. Генеральша Владычанская испекла свою кухарку в печи за дурно-сваренный обед. Помещица Я... в наказание за принесенную служанкой не процеженную к мытью воду, умывшись, велела горничной выпить всю грязную воду в своем присутствии. Не удивительно поэтому, если крестьяне возставали против своих помещиков и нередко даже убивали.

Месяц май прошел без особенных событий. Попрежнему нас навещали курьерки и чиновники организации. Особенно врезалось мне в память посещение одного господина из Гродненскаго воеводства. Мы ожидали его дня два. Рядовым выдали жалованье, все чистили, приводили в порядок, одним словом готовились. Наконец, это было в начале июня месяца, приехал этот господин из Бреста. Партию выстроили, и господин, сопровождаемый Стасюкевичем и штабом, произвел смотр нашей партии, а затем отправился в хату лесничаго, который, по обыкновению, уехал. Нужно знать, что мы охраняли лесничих, как нужных нам людей, при наших постоянных лесных странствованиях. Здесь таинственный господин пообедал с нами и, не посмотрев даже моей канцелярии, уехал. Говорили, что он был прислан брестским воеводой посмотреть, в силах ли наша партия приступить к действиям. Впоследствии оказалось, что это был диктатор Литвы.

Лето оживило наши надежды. Иностранныя державы открыто говорили в пользу польской справы и мятежа. Все бросились к газетам. Неумеющим читать читали другие. Деятельность революционеров удвоилась. Люди, не доверявшие до сих пор своим силам, открыто примкнули к стороне революционеров, поступали в шайки сами и посылали своих детей. Те же, которые оставались дома, искали и требовали от Жонда занятия, принимая на себя всякия обязанности. В самом Жонде образовалось две партии: красных, которые хотели возстановить Польшу в ея прежних границах, и белых, которые исключали из ея территории Украйну. Крестьяне, до сих пор противодействовавшие и не доверявшие мятежу, испугались самоувереннаго настроения панов и повстанцев и начали, хотя и неохотно, помогать шайкам. Немало способствовали такой перемене среди крестьян еще ксендзы. Они повсеместно с церковной кафедры старались всячески возбуждать крестьян. Они распускали слухи, что французы уже двигаются в Польшу и скоро объявят Польше ея независимость. Так было, например, в Малевой Гуже Бяльскаго уезда. Здешний ксендз был известен правительству еще перед мятежем, как первый революционер в уезде. Солдаты-католики из русских войск все чаще и чаще начали дезертировать и пополнять собой ряды повстанцев, где их принимали очень охотно, как людей, обученных военному искусству. Шайки размножались и распространялись с необыкновенною быстротою по царству Польскому; если взять среднее число, то на уезд можно было считать по две шайки, кроме жандармов-вешателей.

Все вдруг переменилось. С минуты на минуту мы ждали прихода французов. Эта ожидаемая минута заставляла нас неоднократно забывать действительность. Теперь мы мечтали только о том, как мы будем безпокоить москалей, когда придут французы, как будем отбивать фураж и мешать им во всем, как, наконец, будем их выгонять из края. Наконец, разсуждали уже о том, кого выбрать в короли и какое дать правление Польше. После долгих споров решили устроить в Польше правление по образцу Соединенных Штатов.

У нас в шайке возник вопрос, кого избрать начальником. Стасюкевич, понашему, не способен был теперь быть хорошим довудцей, потому что он по трусости избегает сражения и прячется, когда услышит, что приближается отряд русских. Говорили, что нужен человек, более деятельный и более сведущий. Кандидатом выставляли Нарбута, но я и еще несколько человек остались на стороне Стасюкевича. Нарбут хотел сделать переворот с помощью офицеров, но неудачно. Стасюкевич, впрочем, об этом ничего не знал. Нарбут, однако, не оставлял своего намерения и для этого употребил такую хитрость. Он взял чистый лист бумаги и начал собирать подписи, говоря, что хочет просить о выдаче оружия и что, когда напишет просьбу (для нея было оставлено на листе чистое место), то прочтет подписавшимся. Я отказался подписать такой бланк, другие же, частью добровольно, частью по приказанию Нарбута, который был начальником штаба, подписали. Это было в начале июля.

Мне захотелось отдохнуть и побывать в Варшаве, и я попросился в отпуск. Уезжая, я предупредил Стасюкевича о том, что делается в нашей партии. Стасюкевич, как оказалось, уже знал обо всем этом и успел принять некоторыя меры, а также сообщить Жонду, от котораго ждал теперь ответа. Стасюкевич поблагодарил меня за то, что я держал его сторону, и просил, когда я буду в Варшаве, наблюдать за Мелевским, который везет с собой просьбу, подписанную партией, о свержении Стасюкевича. Мне дан был отпуск на десять дней. Получив все необходимые документы для предъявления, как русскому, так и своему правительству, я отправился в Варшаву. Я очень был рад отдыху от службы, которая была крайне утомительна. В самом деле, мы должны были постоянно находиться наготове, а потому даже спали одетыми, горячей пищи почти не видели, вместо воды пили водку, которую нам привозили в большом количестве. Я до поступления в партию не употреблял никогда водки и редко вино, здесь же ежедневно выпивал по пол-кварты и не был пьян. Белья почти не переменяли, вследствие чего все тело покрылось сыпью и чесалось до невозможности. Понятно, с каким удовольствием я вырвался на свободу. Я забыл и о Польше, и о французах и заботился только о своих личных удобствах.

Я останавливался у помещиков, которые принимали меня с распростертыми объятиями и с восторгом высказывали надежды на скорое освобождение Польши. Общее настроение отражалось даже на ямщиках народовой почты. Угрюмые и недовольные в первую мою поездку, они теперь весело разговаривали всю дорогу. Один из них даже просил меня самым серьезным образом кланяться французам, потому что я их увижу раньше. Сначала удивил, а после обрадовал меня следующий факт. Меня привезли в Радзимин, и я спросил моего кучера, где здесь почта. Он мне сказал, что у бургомистра (полицеймейстера).

— Да что ты шутишь, что ли? — с досадой и даже некоторым страхом переспросил я его.

— Нет, пане. Здесь почту держит бургомистр, — ответил он вполне серьезно.

Я подумал, не предают ли меня в руки правительства и не пора ли мне бежать, как вдруг явилась низко кланяющаяся фигура бургомистра, который, подойдя ко мне, просил, если нужны лошади в Варшаву, немного обождать, так как лошади все в разгоне, и предложил отдохнуть и заснуть у него на квартире.

Русский чиновник и служит польской справе! Меня это явление до того озадачило, что я вытаращил на него глаза, не понимая, что он говорит, и осторожно начал запускать руку в карман, где находился револьвер. Кучер, который привез меня, видя эту сцену, бросился ко мне.

— Что вы делаете?—прошептал он:—это начальник почт. Он дает всем проезжим панам лошадей.

Я спрятал револьвер. Бледный бургомистр достал из кармана и показал мне свидетельство организации. Я успокоился и извинился в своей ошибке, в которой была виновата предыдущая станция, не предупредившая меня о таком исключительном явлении в организации. Он сообщил мне, что все бургомистры кругом Варшавы имеют две должности.

Я зашел к нему на квартиру, где подали закуску, и мы разговорились. Он сообщил, что у него двое детей, воспитывавшихся в Варшаве, одному пятнадцать лет, другому четырнадцать. Не смотря на это, они бежали из Варшавы и стали в ряды шайки Мыстковскаго. Дело в том, что Мыстковский из таких детей сформировал целый отряд в 50 человек, но скоро принужден был их распустить, так как от ходьбы у них начали пухнут ноги, и оставил у себя только старших. Вследствие этого юные повстанцы должны были вернуться к оставленным учебным занятиям. Бургомистр просил меня доставить своих двух беглецов на место, и мы, усевшись в бричку, двинулись к Варшаве.

Меня очень интересовали мои юные спутники, и я вступил с ними в разговор. Младший, более развитой и разговорчивый, сообщил мне, что он учится в школе при Доминиканском монастыре в Варшаве и уже в третьем классе.

— Все наши ученики,—говорил он,—участвовали во всех Варшавских демонстрациях, где под руководством ксендзов пели «Boze cos Polske». Учеников же у нас довольно много и почти все дети ремесленников, купцов и бедных чиновников. Я сам сын небогатаго чиновника. Моя мать занимается частными уроками и потому уходит часто из дому. Все ученики старших классов,—говорил он,—отправились в шайку. Мучимый тем, что почти все наши третьеклассники пошли драться за ойчизну, я объявил матери о своем желании последовать за ними. Мать начала бранить меня, говоря, что мне нужно еще учиться, чтобы быть полезным ойчизне, которую и без меня освободят старшие. После этого я искал только случая, как бы мне привести в исполнение свой план. Сговорившись с одним мальчиком, сыном булочника, моим сверстником, запасшись хлебом, булками и другой провизией, мы убежали из дому, не говоря никому ни слова, и таким образом пешком на другой день попали к одному помещику. Тот уговаривал нас вернуться домой, но мы не соглашались, плакали и просили его, чтобы он сказал, где находится партия. Помещик упрямился и даже велел заложить лошадей, желая отвезти нас в Варшаву. Тогда мы удрали от него и долго блуждали, боясь заходить к какому нибудь помещику и ночуя на поле. Нам было очень страшно одним ночью. Притом же мешечек наш скоро опустел, и волей-неволей нам приходилось возвратиться домой, в Варшаву. Мы решили, если родители будут спрашивать, где мы пропадали, сказать, что были у одного своего школьнаго товарища в Праге. Но, к счастью, на обратном пути мы встретили компанию других мальчиков, в числе которых был и мой брат. Он теперь в четвертом классе реальной гимназии и был избран во временную полицию Варшавы, в знак чего носил через плечо шарф. Ему еще труднее было уйдти из дому, так как мать запирала его на ключ. Узнав, что они преследуют ту же цель, мы присоединились к ним и пошли отыскивать вместе партию, чтобы туда определиться. В пяти милях от Варшавы мы встретились с партией Мыстковскаго, который собирал детей и составил из них особый плутон (pluton). Он вооружил нас винтовками, но через два месяца многие из нас начали болеть от изнурения и непривычки ходить, так что Мыстковский распустил нас, и вот теперь мы едем с вами.

На мой вопрос, не были ли они в каком нибудь сражении, оба отвечали, что пришлось участвовать в одной стычке, только они были разбиты, и один из тех, которые пришли с ними вместе из Варшавы, был убит, а остальные чуть не попали в плен.

Воодушевление, с которым они разсказывали свои похождения, меня так забавляло, что я не заметил, как мы приехали в Варшаву. Не доезжая до заставы, я их высадил из брички с тем, чтобы встретиться снова около моста на р. Висле. Я остановился у заставы и пошел заявить свой паспорт офицеру. Проезжих было много, так что я дожидался своего отпуска слишком полчаса. В это время двери отворились, и полицейский ввел моих спутников. Меня это несколько озадачило. Я не знал, что в это время без билета из Варшавы нельзя было отлучаться за заставу. Приведя их в комнату, полицейский доложил об этом офицеру.

Офицер, прервав разсматривание подаваемых ему паспортов, направился к моим повстанцам и обратился к меньшему с вопросами: кто они, откуда, почему и каким образом перешли заставу. Тот бойко отвечал, что он из Варшавы, и не знал о новом распоряжении и не его вина, если его не задержали, когда он час тому назад с своим товарищем переходил заставу. А что он вышел только гулять, это доказывается тем, что перед сумерками возвращается назад в Варшаву. Офицер был успокоен ответами повстанца и сделал только выговор полицейскому за худой присмотр. После этого их отпустили.

Вскоре и я получил возможность протолкаться между пассажирами и подать к разсмотрению свой паспорт офицеру. Я не желал быть последним, думая, что в толпе офицер не будет любопытен в разспросах и просто подпишет. Так и случилось. Разсмотрев мой паспорт, спросив наскоро, где я остановлюсь в Варшаве, он записал адрес и приложил печать. Я мог ехать спокойно. Довольный вполне, добравшись до моста, я нашел здесь моих спутников и забрал их в бричку.

Довольные собою, юноши повстанцы говорили, что, если бы даже был миллион таких москалей, то они сумели бы их провести. Мальчики мне нравились. На Краковском предместье мы должны были разстаться, так как я ехал в гостинницу. Повстанцы взяли свои узелки под мышку и просили меня, чтобы я их проводил к матери, но я отказался, так как не имел ни времени, ни охоты.

Ягмин.

(Продолжение в следующей книжке).