| Часть I |Часть II | Часть III| Часть IV|
Продолжение «Воспоминаний польского повстанца» опубликованных в 1892 году в 50-ом томе русского ежемесячного историко-литературного журнала «Исторический вестник». Автор, бывший участником польского мятежа, описывают те события совершенно в иных красках нежели современные белорусские националисты, пытающиеся тот мятеж представить, как борьбу белорусов за независимость от России. Как раз рассказывается о том, что белорусские крестьяне не только не поддержали мятежников, но и активно помогали российским войскам.
ИСТОРИЧЕCКIЙ
ВѢСТНИКЪ
ВОСПОМИНАНІЯ ПОЛЬСКАГО ПОВСТАНЦА 1863 ГОДА.
«Исторический Вестник», т. L, стр. 561.
Страницы журнала с воспоминаниями в формате PDF
VII.
Опять в Варшаве.— Кофейня Пильцевой.—Охота на улицах Варшавы.—Мой выезд из Варшавы,—Возвращение в шайку.— Засада на поезд железной дороги.—Новый план Стасюкевича.—Неудача и недовольство шайки. -Преследование шайки русскими войсками.—Шайка Стасюкевича разбита.—Мое решение ехать в царство Польское.
Я остановился в Парижской гостиннице на Белянской улице и сейчас же пошел в баню, после чего уснул так, как давно не спал. Проснувшись на другой день, я вышел полюбоваться Варшавой. Не смотря на аресты и даже казни, город находился, можно сказать, в веселом настроении. Все чего-то ждали, на что-то твердо надеялись и не скрывали этой надежды. Собирались в кофейнях, главным образом на Краковском предместье в кофейне Пильцевой, читали газеты, шумели. Я случайно зашел в кофейню Пильцевой, не зная, что здесь собираются польские революционеры (swietne towarzystwo), и встретил Мелевскаго. Я очень был рад этому случаю, тем более, что помнил поручение, данное мне Стасюкевичем.
Поздоровавшись, он познакомил меня с тремя молодыми людьми, и от них я узнал, что будет производиться какая-то охота на улицах Варшавы. Я не имел времени даже разспросить, что это будет за охота, так как вдруг все бросились к окну. Я последовал за другими и увидел, что на улице арестовали одного за другим двух человек.
— Сегодня, значит, охота на брюнетов, так как вчера была на блондинов,—заметил один из моих новых знакомых.
Я все еще не понимал, что это значит. В это время Мелевский предложил отправиться в Саксонский сад, и скоро мы уже сидели на главной дорожке сада. Недолго, впрочем, мы здесь оставались. Неожиданная весть заставила моих товарищей удалиться из сада. Пришел какой-то господин, запыхавшийся, и одному из них шепнул что-то на ухо. После этого они наскоро попрощались со мною и ушли из сада, сказав только, что охота усиливается. Я таким образом остался один. Мне было очень интересно посмотреть, в чем заключается охота. Я вышел из сада и на Краковском предместье остановился возле одной кучки, в которой действовал частный пристав. Завидя какое нибудь подозрительное лице, он приказывал его арестовать, и арестованнаго полиция тотчас замыкала в свой кружок. Едва я остановился, как ко мне подошел полицейский, котораго я сначала не заметил, и предложил следовать за ним со словами: «Я вас арестую».
Когда полиция набрала таким образом до десяти человек, мы тронулись к ближайшей части. Здесь нас ввели в большую комнату, дверь которой была охраняема двумя часовыми. Здесь уже было много других арестованных, так что пока дошла очередь до меня, прошло два часа. Осмотр производился очень тщательно, и меня подвергли допросу, на котором я сказал, что только вчера приехал в Варшаву, остановился в Парижской гостиннице, № 3, на Белянской улице, что послезавтра, если обстоятельства позволят, уеду, что приехал только к портному, который должен мне сшить платье к моей свадьбе.
Все это вранье было записано дословно. Затем приступили к обыску. Велели мне снять платье, которое начали осматривать несколько полицейских чиновников; заставили даже снять белье. Я повиновался. Хорошо, что я, приехав в Варшаву, спрятал в один из стульев моего номера паспорт и производство (nominacije), за которое я наверно мог попасть в цитадель. Таким образом, моя предусмотрительность спасла меня от ареста. Полицейские, не найдя ничего предосудительнаго, выпустили меня. Это заставило меня на другой же день уехать из Варшавы. Я был чрезвычайно доволен, когда очутился за чертой города. Без всяких особенных приключений я добрался до своей партии.
Я нашел наших офицеров за неубранным после ужина столом, на котором стояло несколько не оконченных бутылок. Первый вопрос их был о французах. Я сообщил, что со дня на день их ожидают в Варшаве. Товарищи мои ободрились и потребовали доказательств. Я уклонился от этого и с своей стороны спросил, отчего они все странствуют, переходят из одного места на другое. Оказалось, что военный воевода упрекнул Стасюкевича в бездействии и приказал двинуться к Чижову, где собирались партии под главным начальством Фриче. Стасюкевич двинул свою партию по указанному направлению, но скоро узнал, что Фриче разбит. Тогда Стасюкевичем был собран военный совет, на котором решили не возвращаться назад, а идти к линии железной дороги и сделать там засаду на проходящие поезда с войском.
Партия двинулась и в нескольких верстах от станции железной дороги Малкины устроила засаду на поезд, везший солдат в Варшаву. Распорядились следующим образом. Попортили шпалы и положили их на полотно не прикрепленными, арестовали будочников, вместо которых поставили повстанцев, переодев их в куртки будочников и дав им в руки сигнальные значки.
В это время приехал наш шпион с известием, что москали идут со стороны Малкины. Стасюкевич во главе кавалерии поскакал на встречу неприятелю, скрывавшемуся за облаком пыли. Подехавши ближе, Стасюкевич заметил, что это толпа народа, возвращавшагося из соседняго костела. Между тем поезд проехал совершенно спокойно. Повстанцы дали по нем несколько залпов, после чего каждый хвастался, что убил несколько москалей. Тишина и спокойствие снова водворились. Стасюкевич послал известие в Варшаву, что разбил на голову целую роту солдат.
После, впрочем, узнали, что стреляли по товарному поезду, шедшему в Варшаву с шерстью, и что в окна пассажирскаго вагона выглядывали купцы-евреи.
Против Стасюкевича был послан русский полковник Антосевич с 3-я ротами пехоты, пол-эскадроном драгун и двумя пушками. От этого полковника приходилось Стасюкевичу увертываться и часто переходить с места на место. Поболтав еще немного, мы пошли спать.
Проспав два часа на коротком диванчике, я проснулся и отправился в общий зал, где застал уже довольно оживленное общество, состоявшее из курьерок и офицеров. Вскоре вышел так же и Стасюкевич из своей спальни. Я отрапортовал ему о своем возвращении из Варшавы, говоря, что ничего не мог сделать по известному уже читателю поводу. Стасюкевич сначала сердился, но вскоре смягчился и даже сообщил мне один свой план. Он сказал, что за шесть верст, в имении Циемсница, стоит рота русских солдат из Бялы, которых помещики напоили пьяными и что их можно очень легко без выстрела уничтожить. Позавтракав в четвертом часу утра, мы двинулись в поход, но проект избиения пьяной роты не удался, так как мы пришли в то время, когда рота за два часа перед нами ушла в город Бялу. Штаб и военный совет был ужасно недоволен Стасюкевичем за его ошибку. Опять возобновился забытый на время спор, кому быть начальником: Стасюкевичу или Нарбуту. Спорить, однако, не было времени, так как пришло известие, что Антосевич находится в 10 верстах от нас, вследствие чего Стасюкевич поспешил отправиться в Славатыцкие леса, где, как говорили, находилась партия Крисинскаго.
Когда мы выходили из лесу, мне послышались в дали русския военныя песни. Я об этом сказал Стасюкевичу. Вскоре посланные на разведку кавалеристы возвратились и обявили, что казаки окружили хатку лесничаго, и что целый отряд двигается по направлению к деревне Коктина. Мы начали лавировать и довольно удачно, потому что отряд Антосевича скоро потерял нас из виду. Об этом мы узнали по прибытии в имение Мазаловку. Такое известие нас успокоило совершенно, и мы начали переодеваться к обеду, на который получили приглашение от хозяина имения, как вдруг с наших сторожевых пунктов раздался выстрел и вскоре за ним крик: «москале, москале!!!».
Все переполошились от такой неожиданности. Стасюкевич, всунув голову чрез открытое окно в нашу комнату, кричал во все горло: «к оружию! к оружию!». Все бросились поспешно вооружаться. Я, не менее других перепуганный таким неожиданным сюрпризом, забыл даже уложить свою прелестную голубую блузу. Таким образом подарок хорошеньких патриоток постигла самая печальная участь. Он достался в руки москалей. Захватив револьвер и бумаги, я через окно выскочил на двор. Здесь моим глазам представилась следующая картина.
Подводы, которыя привезли нас, скакали во весь опор. За ними гнались около 20 казаков. В отдалении стояли две пушки с прислугой и драгуны. Пехоты, кроме той, которая была около пушек, не было видно. Партия, в отчаянии, собственными руками ломала заборы, чтобы проложить себе ближайшую дорогу к видневшемуся за две версты Меднянскому лесу. Наша кавалерия, из сорока человек, направилась против русских драгун. Обоз же чрез поля и рвы спешил к лесу. Пушечный выстрел заставил меня вздрогнуть. Я невольно оглянулся и увидел, что между нашей кавалерией и драгунами завязалась схватка. Наши стрелки запели революционный марш (Маrsz, mаrsz! Роlаcу). Вся партия дружно поддержала их и на время забыла о своем невыгодном положении. Но я не забывался ни на минуту и спешил пробраться в лес. Раздался другой пушечный выстрел, и между нами упало ядро. Многие, в том числе и я, повалились на землю. К счастью, ядро не разорвалось; мы поднялись и еще быстрее побежали к лесу.
На опушке мы догнали свою партию. Стасюкевич, подозвав меня, велел мне провести обоз в лес к хатке лесничаго, которая находилась только в трех верстах, и после этого взять лошадей в ближайшем имении и ехать в Кодень. Здесь можно было узнать наверное, нет ли по близости какой нибудь партии, и если есть, то попросить довудцу ея, или придти на помощь Стасюкевичу, или же ожидать Стасюкевича, чтобы общими силами дать отпор москалям. Получив такое приказание, я чрезвычайно обрадовался. Радовался бы и всякий другой из нас, так как внутренно мы все сознавали невозможность драться с русским отрядом.
Приняв таким образом обоз под свою опеку, я довел его до назначеннаго места и оставил дожидаться своей партии. Затем, спрятав револьвер в карман, я отправился дальше пешком. В полночь только я добрался до Кодня и там у управляющаго графа Красицкаго узнал, что за две мили находилась партия Крисинскаго, состоящая из 1.500 человек, которая накануне ушла. По его словам, недалеко также стояла хорошо вооруженая партия бывшаго нашего офицера Ваньковича. Я об этом известил Стасюкевича и объявил ему, что сам сейчас еду к Ваньковичу просить, чтобы он поспешил к нам на помощь. Я потребовал лошадей и не медля отправился за Буг в Брестский уезд искать Ваньковича (Леливу). Я его нашел только на другой день. Трудно было добраться до прежняго нашего командира пехоты, теперь довудцы, так как очень немногие знали о его местопребывании. Стасюкевич же, получив от меня известие, решил соединиться с партией Ваньковича и перешел через реку Буг. Здесь у местечка Домачевки, на ферме Черек, он расположился отдохнуть. Он был спокоен, думая, что русский отряд его здесь не тронет, так как он по дороге уничтожил все мосты.
Сигнальный выстрел, однако, скоро вывел его из счастливаго забытья. Испуганные повстанцы бросились в безпорядке в лес, находившийся в полу-версте от места их отдыха. Одна только кавалерия выехала на встречу, с целью помешать наступлению неприятеля. Но русская кавалерия, подкрепляемая пехотою, заставила нашу кавалерию отступать к лесу. Стасюкевич бежал; пехота, оставшись без довудцы, пришла в страшное замешательство и не знала, что делать; косиньеры разбежались по всем направлениям. Остались защищаться 80 стрелков, над которыми приняли команду Нарбут и Станишевский. Под прикрытием этих стрелков наша кавалерия отступала, пробираясь по топкому болоту в глубь леса.
Наступавшая ночь, лес и болото, которое успели перейти повстанцы, остановили неприятеля и спасли нашу партию от совершеннаго уничтожения. Между тем, ни одна из партий, к которым я ездил, услышав о поражении Стасюкевича, не решалась выступить ему на помощь. Я остался в партии ожидать, не примкнут ли остатки партии Стасюкевича к этой партии. Действительно, на третий день после поражения, мало-по-малу, наши повстанцы начали собираться и пополнять партию Леливы. Впрочем, Нарбут и оставшийся штаб не хотели допустить, чтобы Лелива был главным довудцей, и потому при первой встрече завязался горячий спор, кому быть старшим. Дело кончилось тем, что Нарбут принял под свое начальство всю кавалерию, а Лелива—пехоту. Нарбут скоро приобрел известность, как жандарм-вешатель, а Лелива, разбитый под Горками, бежал за границу.
Последнее поражение нашей партии, несогласие довудцев, споры за власть, все больше и больше отклоняли меня от участия в мятеже, но я, однако же, решил продолжать начатое дело, только не здесь, а перейти в царство Польское, где народ гораздо сочувственнее относился к общему делу.
Там каждый ксендз и помещик с распростертыми объятиями встречал нуждающагося повстанца—давал ему приют, охранял от неожиданных нападений русских отрядов, кормил и одевал. Доносы были редким явлением в царстве Польском. Поэтому я предпочел царство Польское Литве, тем более, что страшное имя М. Н. Муравьева слышалось здесь все чаще и чаще.
VIII.
Мирный уголок.—Колебания мои.—Стремления Стасюкевича к начальству над партией. — Стасюкевич перед судом Жонда. — Ксендз Малопольский, как казначей.—Эмиграция Стасюкевича и ксендза Малопольскаго.—Жизнь в Кржиеве.—Перемена моих убеждений.—Мой переезд в Янов. — Осторожность ксендзов.—Ночевка в собачьей будке.—Жандармы-вешатели в монашеской рясе. — Злая шутка товарищей. — Жандармы-вешатели. — Суеверие Жулцинскаго.—«Кантычки».—Приказание св. Иосифа.
С большим страхом проезжал я пять миль, остававшияся мне до границы, и, спустя некоторое время, благополучно добрался до имения Кржичева, принадлежавшаго помещику Богуславскому. Кржичев расположен на самом берегу Буга, среди оврагов, заросших густым кустарником, где легко можно было бы спрятаться, на границе царства Польскаго с Россиею, так что с крыльца помещичьяго дома виднелся русский берег, покрытый лесом. Сюда очень редко заходили русские отряды. Это был уютный уголок, где я, расчитывая на гостеприимство его хозяина, знавшаго меня еще ребенком, думал несколько отдохнуть.
Старик Богуславский, лет под 70, седой, но еще бодрый и живой, сам участвовал в возстании 1831 года, где был офицером польских улан. Он был особенно сердит на русских за то, что они уничтожили польскую армию. Когда патриоты 1863 года предлагали ему принять довудство над образующимися партиями в Люблинской губернии, то он спокойно ответил, что, как бывший офицер славной армии польской, не станет срамить себя, принимая начальство над бродягами. Старик сам недоверчиво а даже презрительно относился к мятежу 1863 года, однако детей своих не стеснял и предоставил им действовать, как знают. Три старших его сына поступили в шайку. Впрочем, в царстве Польском не было молодаго человека, сына помещика, который не побывал бы хоть неделю в партии.
Разговорившись со мной, Богуславский старался показать всю несостоятельность настоящаго мятежа, советовал не принимать в нем участия, а спрятаться где нибудь так, чтобы ни русские, ни польские отряды не могли меня найдти, и ожидать развязки. Виденное мной в последнее время заставило меня внутренно соглашаться со словами старика, но я боялся, что, если буду действовать таким образом, меня назовут трусом, что я впоследствии должен буду краснеть за свое индифферентное отношение к делу освобождения ойчизны, внутренно сознавая всю слабость моего характера. Энтузиазм, вогнавший меня в разгар мятежа, исчез совершенно и теперь его место занял какой-то стыд, удерживавший меня от разрыва с мятежем. Во мне происходила сильная внутренняя борьба и разочарование все больше и больше овладевало мною. Иногда геройские подвиги повстанцев о которых сообщалось в революционной газете «Роlе bitwу», на некоторое время воспламеняли мое воображение, но после этого наступала еще большая апатия.
Несочувствие Литвы мятежу, выразившееся в том, что крестьяне и некоторые помещики не только не помогали повстанцам, но даже ловили их, где только могли, вязали и передавали правительству, заставило меня переселиться в царство Польское. Скоро здесь появился также и Стасюкевич; но его привело сюда честолюбие. Он непременно хотел носить титул довудцы, но, после того как несколько раз обнаружил свою трусость и неспособность к делу, в Литве у него этот титул оспаривал Нарбут, пользовавшийся сочувствием большинства. Поэтому-то Стасюкевич и отправился в царство Польское, где надеялся собрать вокруг себя остатки разбитой партии и других беглецов.
Таким образом, возвратился он в верную ему Покинянку, надеясь осуществить здесь свои мечты. Неразлучным товарищем его несчастий был шайковый ксендз Малопольский, который поддерживал унывающаго довудцу. Но надежды его не оправдались и здесь. Никто не хотел ему повиноваться, над ним смеялись, что он умеет только командовать: «за мной, за мной в лес» (zа mnа, zа mnа dо lаzu), и бежать впереди всех. Скоро его постигло еще одно несчастие, и с той стороны, с которой он меньше всего ожидал. В Покинянку приехал какой-то агент из Варшавы с объявлением, что он, Стасюкевич, отдан под суд и должен немедленно отправиться в Варшаву для объяснений. При этом агент вручил приказ Жонда варшавскаго, в котором подсудимый Стасюкевич был обвиняем за то, что бежал с поля битвы, что партия его, состоявшая из храбрых патриотов, была разбита, что он своей неосторожностью привлек к себе внимание русских. Стасюкевич, получив такое предписание, рвал на себе волосы и плакал, проклиная неблагодарность поляков и их показной патриотизм.
Ксендз Малопольский искренно разделял горе своего друга. Ему было тяжело разставаться с должностью казначея, которую он занимал в партии Стасюкевича, распоряжаясь почти без всякаго контроля общими суммами. Деньги, попавшия в его казначейство, редко употреблялись на расходы партии. Я помню не более трех таких случаев, когда раздавали нижним чинам жалованье. Большая часть общей суммы поступала в большой кожаный мешок казначея, который был привязан к его груди четырьмя шелковыми шнурками. А доходы казначейства были довольно значительны. Помимо разнаго рода «офяр», к ксендзу поступали еще часто подати с разных городов, собранныя русским правительством. Делалось это так. Через городскую революционную администрацию Стасюкевич узнавал, что податной сбор сложен в том или другом месте. Предприятие всегда оканчивалось без всякаго кровопролития. Кавалерия под начальством Нарбута ночью приезжала в указанный город к бургомистру или другому какому либо начальнику, у кого были эти деньги, и тот добровольно отдавал находившияся у него суммы в распоряжение шайки, или, точнее говоря, в кошелек ксендза Малопольскаго. Иногда сумма достигала 1.000 рублей. В нашем шайковом казначействе накопилось таким образом до восьми тысяч рублей, но мне кажется, что должно было бы быть больше, так как ксендз и Стасюкевич никому не давали отчета в расходовании денег.
Получив предписание Жонда, Стасюкевич с ксендзом, сосчитав суммы, решили оставить неблагодарный народ и уехали за границу, где записались в число мучеников за польскую отчизну. Я был очень доволен жизнью в Кржичеве. Даже в случае, если бы сюда пришел отряд русский, то овраги, находящиеся по соседству, прикрыли бы меня и спасли бы наверно. Благодаря бдительности почт народовых, я мог всегда узнать об этом прежде, чем отряд пришел бы в имение.
Жизнь моя в Кржичеве текла ровно и спокойно, была чужда тех волнений и неудобств, которыя так еще недавно испытывал я, находясь в партии. Я начал свыкаться с хозяевами и все больше и больше сознавать справедливость их взгляда на польский мятеж. Два месяца, проведенные мною здесь, превратили меня, польскаго патриота, во врага «ойчизны».
Скоро, однако, неожиданно для самого себя, я должен был оставить Кржичев. Дело в том, что шайка жандармов-вешателей, бродившая по Брестскому, Кобринскому, Пружанскому и Пинскому уездам и производившая там всякия неистовства, была разбита в трех милях от Руды и бежала в царство Польское. Для ея преследования были высланы из города Бялы отряды, производившие везде тщательнейшие обыски. Это заставило меня бросить Кржичев и уехать в город Янов.
Это место я считал самым лучшим убежищем, потому что там находилась католическая семинария, много ксендзов и вообще все население сочувствовало мятежу. Ксендзы, однако, оказались осторожными патриотами и меня не приняли, а отослали на конный императорский завод, Выгодку, находившийся в версте от Янова. Но и здесь служащие, перепуганные известиями о появлении множества русских отрядов, разосланных для ловли жандармов Нарбута, приняли меня не очень охотно и предложили мне ночевать в будке, где помещались собаки. Здесь я нашел Станишевскаго, бывшаго моего товарища, и еще двух человек из партии Нарбута. Бедный Станишевский стал жаловаться мне на свою судьбу и на людей, благодаря которым попал в шайку жандармов. Он старался оправдаться в моих глазах, ссылаясь на недостаточность своего образования, обвиняя товарищей, воспользовавшихся его любовью к Польше и убедивших его повесить крестьянина в Руде, Брестскаго уезда, после чего и началась его постыдная деятельность в качестве жандарма-вешателя.
Замечу, кстати, что меня всегда занимал вопрос, каким образом безчеловечие этого сорта людей могло совмещаться с их религиозностью, доходившей до фанатизма. Каждый жандарм-вешатель был глубоко религиозен, что, однако, не мешало ему безпощадно вешать и резать себе подобных людей. Станишевский же, помимо того, что был религиозен, никогда не отличался жестокостью. Как он попал на такую дорогу, сказать трудно. Из разсказов его я узнал, что жандармы партии Нарбута губили людей без всякаго суда, по одному слову шпиона-жида, или же пана, помещика, пока, наконец, не были разбиты русскими. Впрочем, большинство людей, составлявших эту шайку, убежали и скрывались где кто мог. Сам Нарбут, а также Карчевский, Мелевский и др. спрятались на время в Яновской семинарии, надев на себя ксендзовския рясы и выкрасив волосы в черный цвет. Скоро, однако, наша беседа была неожиданно прервана. Собаки с страшным лаем бросились по направлению к пролегавшей мимо дороге. Это нас обезпокоило, и мы начали прислушиваться.
Скоро раздался лошадиный топот, побрякивание сабель и тихий русский говор. Мы сразу догадались, что это был русский отряд, отправленный для розыска, и бросились бежать под прикрытием темной ночи за вал, чтобы перейдти на ту сторону Буга и там спрятаться в лесу, схватив что попало под руку, один с сапогами в руке, другой—прикрыв себя сюртуком, третий—закинув назад панталоны, а я под одеялом, половина котораго тянулась за мной по земле и временами путалась между ног. Не видя друг друга в темноте, мы, сколько было сил, бежали. Измученные, мы выбрались из сада и очутились за валом, на широком, болотистом лугу, и я, сделав несколько шагов, увяз почти по колени. Страх, однако, помог мне скоро выбраться оттуда. Мне показалось, что кто-то гонится за нами. Я оставил одеяло в болоте, и сам удвоил силы, чтобы нагнать удаляющихся товарищей бегства. Наконец, не оглядываясь и не переводя дыхания, достигли мы Буга.
Станишевский первый, не смотря на высоту берега и незнакомую местность реки, бросился в воду; за ним, как овцы, бросились и мы. Все это делалось так скоро, из боязни попасть в руки русских, что, когда я на другой день хладнокровно обсудил все происшествия этой проклятой ночи, то не мог не удивиться, как мы уцелели. Мы переплыли Буг и направились к лесу, прислушиваясь, не переправляются ли за нами казаки. В лесу мы вздохнули свободнее и, посидев немного, тронулись дальше в путь.
Мне было страшно в обществе людей, приговоренных к смерти. Я предложил не удаляться от берега Буга и с утренним туманом переправиться через него опять в царство Польское. С восходом солнца, сквозь туман, мы, к нашему большему удивлению, увидели перед собой Янов; таким образом, впродолжение четырехчасоваго нашего скитания, мы не сделали больше двух верст. Не теряя времени, мы переправились вплавь через Буг и, как были мокрые, присели в кустарнике густой лозы. Неутолимый голод и холод довели меня до того, что я объявил, что, не смотря ни на что, пойду обратно в город и, если через час не будет от меня никакого известия, то значит, что я арестован.
Когда я вышел из лозы, солнце начало греть довольно сильно. Согретый ходьбой и солнцем, я осторожно пробирался к городу, к ближайшему жилищу, в котором жил заводский ветеринар, немец Триненбах. Когда я подошел так близко, что из-за густой ограды сада легко мог видеть через отворенныя окна Триненбаха, расхаживающаго с трубкой в руках, я назвал его по имени несколько раз. Услышав зов, он подошел к окну, и я кивнул ему пальцем. Ветеринар понял, в чем дело, и пошел ко мне, улыбаясь и не выпуская своей длинной трубки. Когда же я его спросил, здесь ли еще русские, пришедшие сегодня ночью в город, он, глядя на меня и на мой костюм, расхохотался и долго не мог удержать смеха. Насилу я добился от него, что никаких русских не было.
Узнав об этом, я безцеремонно пошел к нему на квартиру, оделся в его халат и послал известить оставшихся в лозах. Новый мой хозяин, узнав про наши ночныя странствования, сжалился надо мной и велел приготовить чай. За чаем он мне разсказал, что в эту ночь никакого отряда в Янове не было, а что собаки лаяли на двух повстанцев, которых он сам проводил к нам в будку. Повстанцы были вооружены, кроме винтовок, и саблями; увидав у нас огонь от папирос, они задумали напугать нас, начали еще больше шуметь саблями и говорить между собою порусски. Они не ожидали, чтобы шутка эта могла зайти так далеко. Свой разсказ он закончил смехом над моим костюмом и трусостью, от которой я тщетно старался оправдать себя и своих товарищей по несчастью. Впрочем, когда через несколько минут отворились двери и в комнату вошли эти товарищи, то я сам не мог удержаться от смеха, глядя на их живописные костюмы и лица, выпачканныя грязью.
Дрожа от холода, они прежде всего бросились к графинчику с водкой, который осушили моментально. Все были довольны, что так счастливо отделались от москалей. Узнав, однако, от ветеринара, что это была шутка, они страшно возмутились и требовали повесить двух повстанцев, позволивших себе такую неуместную шутку. Особенно настаивал на этом Тыневский. Тыневский, не получивший никакого образования, прежде был цырульником, но благодаря управляющему Конопинскому, который занимал не последнюю должность в организации Брестскаго уезда, был назначен парафиальным. Когда русское правительство открыло гнездо организации в имениях графа Красинскаго, Тыневский спасся бегством в партию Нарбута, где приобрел себе известность неумолимаго и суроваго вешателя, так что скоро организация Люблинской губернии, не задумываясь, вручила ему довудство над шайкой жандармов убитаго Вышинскаго, тем более, что в это время крестьяне Радзинскаго уезда начали обнаруживать большое тяготение к русским. Когда они узнали, что в России устроена сельская стража, то просили военных начальников о введении таковой и у них. Воевудская организация, заметив перемену в крестьянах, прислала в Радзинский уезд около трех шаек жандармов-вешателей. Такия шайки, почти всегда пьяныя, разъезжали безпрестанно по дворам помещиков и ксендзов, которые их от души угощали водкой и закусками. Шайки жандармов-вешателей не были велики, не больше 40 человек, вследствие чего всегда избегали встреч с отрядами русских. Обязанностью жандармов-вешателей было вешать по указанию начальников местной организации и собирать подати от тех, которые отказывались платить. В таком случае сборщик верхом в сопровождении вешателей отправлялся к нежелавшим платить. Одного помещика Бяльскаго уезда, фамилии котораго теперь не помню, за то, что он отказался выдать требуемыя с него деньги, высекли розгами сначала на ковре, как шляхтича (шляхтич, сеченный не на ковре, по законам польским теряет свое шляхетское достоинство), но, когда это не привело к желанным результатам, то высекли его на голом полу, а потом повели в сад, чтобы там повесить. Шляхтич, видя, что дело не шутка, согласился уплатить требуемые с него восемьсот рублей серебром. Затем, если целая деревня крестьян явно выказывала свое несочувствие мятежу, то жандармы обязаны были сжечь ее. Примеры такого рода случались довольно часто. Они же перехватывали подати, собранныя русским правительством. На их обязанности лежало вербовать всякими правдами и неправдами людей в партию. О жестокости, с которой совершались все эти обязанности, и говорить нечего. К числу таких людей принадлежал Тыневский, хотевший теперь повесить двух человек за невинную шутку. В Янове была еще одна забавная личность, это — Жулцинский, старший над конюхами («маштанежами»). Отец молодаго Жулцинскаго, товарища ночных наших странствований, суеверный в высшей степени, фанатик донельзя и ханжа, верил во всевозможныя чудеса. Каждое утро он ходил в кафедральный костел, где вместе с другими богомольцами пел «кантычки». Кантычками назы-вались песни, которыя пелись по утрам. Что оне представляли собой, можно судить по следующим двум примерам.
I.
«(Oj luli, luli, luli,
«Аj jezusik malenki,
«Siedzi u matki najswietszej
«I fajeczke czmuli».
«Ой люли, люли, люли,
«Ай Иисусик маленький
«Сидит у святой своей матери «И трубочку курит».
II.
«W naszej oklicy Matka cudowna,
«Iedzac chleb z sola, siedzi na progu,
«Zwoluje naboznych na msze swieta,
«Ву oddali ludskie ludziom, Вoszie Bogu» .
«В нашем околодке Матерь Божья
«Ест хлеб с солью, сидя на пороге,
«Созывает богомольных к обедне,
«Чтобы отдали людское людям, Божие Богу»
В одно прекрасное утро Жулцинский, по обыкновению, отправился в кафедральный костел, для пения кантычек. Было еще очень рано, так что в костеле никого не было, и Жулцинский, опустившись набожно на колени, начал петь. Голос его на разные лады переливался по сводам пустаго костела. Вдруг его прервал громкий голос, раздавшийся из-за образа. Жулцинский вздрогнул и пал ниц на каменный пол костела.
— «Иосиф, Иосиф, ты меня не любишь»! —громко и грозно проговорил голос.
— «Кто же ты, господин?»—дрожа всем телом, чуть слышно спросил Жулцинский.
— «Я святой Иосиф».
— «Что же ты хочешь? Говори, я слушаю тебя и готов исполнить твое приказание».
— «Пошли единственнаго твоего сына в формирующуюся в Бресте шайку Нарбута».
— Веdz wola Twoja, Раniе»,—пролепетал Жулцинский и приподнял голову, но святой Иосиф уже исчез.
Костел начал наполняться богомольцами, и Жулцинский поспешил домой, чтобы скорее исполнить повеление своего патрона Иосифа.
Я не мог без улыбки слушать, когда Жулцинский говорил мне о своем свидании со святым Иосифом, чем очень сердил его.
IX.
Переезд в Покинянку.—Формирование новой шайки.—Смотр новой шайки.— Убийство генерала Черкасова.—Мое знакомство с военным воеводой.—Неудача «известнаго» воеводы Крука.—Охлаждение к мятежу.—Мое переодевание в крестьянский костюм.—Мое пребывание среди крестьян.—Уныние среди повстанцев.—Моя служба в должности ключника.—Моя служба в должности помощника бургомистра.
Мы пробыли в Янове два дня. На третий день Нарбут прислал из Покинянки известие, что русских отрядов нигде не видно, и просил собраться в Покинянку для обсуждения дальнейших действий. Станишевский просил меня, чтобы и я с ним отправился туда, как бывший секретарь партии Стасюкевича. Я ничего не имел против этого, и мы поехали в Покинянку, где когда-то мы с Стасюкевичем так весело проводили свои досуги. Здесь нас встретила хозяйка, окруженная тремя молодыми людьми. В одном из них я сейчас же узнал Мелевскаго. Двое других были Нарбут и Харчевский. Их трудно было узнать, так как они перекрасили волоса в черный цвет. После обычных приветствий, меня наконец спросили, желаю ли я принять участие в общем деле. Я сказал, что да, но только в том случае, если они перестанут вешать. После этого мы пошли в отдельную комнату, двери которой были заперты для посторонних, и уселись размышлять о настоящем положении дел.
После долгих переговоров, мы пришли к решению собирать охотников в имении Людо Бриндзы, наиболее удобном для этой цели, так как неподалеку росли густыя лозы, и крестьяне не так враждебно относились к мятежникам. Мне предложили быть офицером, но я положительно отказался не только от этой должности, но и вообще от всякаго участия в партии Нарбута. Не могу с точностью определить, что было причиною моего отказа: недостаточность ли патриотизма, или безчеловечные поступки мятежников, или же наконец неуверенность в самом мятеже, но я безусловно отказался.
После моего отказа поступить в шайку Нарбута, я прожил в Покинянке две недели, пользуясь доверием своих товарищей, которые не сердились на меня за отказ. Вербовка в шайку Нарбута шла довольно удачно. Скоро эта партия соединилась с партиями Врублевскаго и Гетмановича, пришедшими из Литвы; таким образом сформировался довольно значительный отряд. Станишевский и Нарбут отправились, в сопровождении меня, произвести смотр одной из шаек.
Мы прибыли в деревушку, совершенно заросшую ивняком и почти утопавшую в болоте. Более неудобнаго места для жилья и удобнаго для формирования шайки я себе не мог даже представить. Повстанцы размещались по крестьянским хатам, а лошади их стояли на конюшнях у крестьян и паслись на лугах вместе с крестьянскими. Деньги на прокормление они получали от своего организатора. В случае вести о приближении русских прятались в лесу.
После этого мы вернулись назад в Покинянку, а дня через два я уехал в имение Воскженице, лежащее недалеко от Варшавско-Брестскаго шоссе. В окрестностях этого имения Рочинский задержал проезжавшую карету, в которой ехал в Варшаву генерал (кажется) Черкасов. Рочинский выстрелом из револьвера ранил его в голову, вытащил из кареты и затем окончательно умертвил свою беззащитную жертву. Хотя после говорили, что генерал этот вез какия-то важныя распоряжения, и что поэтому нужно было его убить, но это была неправда. Генерала убили с целью забрать его деньги и навести страх на других.
Партия Врублевскаго, которую ожидал Нарбут, действительно скоро прибыла, так как дольше оставаться в России ей уже было нельзя. Народ и войско безустанно ее преследовали и не давали пробыть дня на одном месте. Помещики перестали посылать припасы в шайки, но усердно помогали партиям переходить из России в царство Польское. Они переодевали довудцев в женское платье, других снабжали крестьянскими паспортами. Офицеров и довудцев женщины перевозили в своих колясках. Это было последнее личное пожертвование помещиков в пользу возстания 1863 года. Врублевский, заступивший место уехавшаго за границу военнаго воеводы Духинскаго, прибыл в царство Польское и временно поселился в Залесье, в трех верстах от Воскжениц. Шайкой же во время его отсутствия командовал Гетманович. Узнав об его прибытии, я поспешил познакомиться с военным воеводой моей губернии. Впрочем, ничего особеннаго из этого знакомства я не вынес. Врублевский, бывший учитель лесной Сокольской школы, поступил начальником штаба к Духинскому и после его отезда за границу принял довудство над шайкой. Молодой, лет 30-ти, брюнет, средняго роста и крепкаго телосложения, довольно образованный, он искусно владел оружием, в особенности хорошо стрелял, чем отличалась и вся его партия. Он принял меня очень вежливо, но так как я не имел уже охоты оставаться в шайке, тем более, что наступала осень, то я скоро простился с ним и уехал из Залесья, желая найдти себе такое удобное местопребывание, где ни поляки, ни русские, не могли бы меня найдти и арестовать.
Я видел ясно, что возстание истощается и кончится не хорошо для повстанцев, а потому хотел заранее оградить себя от неприятных последствий. Другие, впрочем, еще на что-то надеялись. Однако, совершенно бросить все мне не удалось по следующему случаю. Разнеслась молва, что назначен и уже приехал новый военный воевода для всей Люблинской губернии генерал Крук. На него возлагали чрезвычайныя надежды, так как по изобретательности и уму не было ему равнаго. Говорили, что он возстановит Польшу с Литвой, Украйной, Волынью и Подолией.
Вскоре издан был приказ, чтобы все партии, находящияся в пределах Люблянской губернии, спешили соединиться около имения Вайславиц, Радзынскаго уезда, так как воевода намерен дать сражение русским войскам. Все партии исполнили приказание, кроме одной, Врублевскаго, которая не пошла на зов. Между тем, генерал Крук, собрав дружину в пять с половиной тысяч повстанцев, выступил против русских и расположил весь свой отряд в небольшой роще. Роща эта была так незначительна, что, когда они разместились, передним негде было спрятаться.
Русские воспользовались минутой и окружили битком набитую рощу. Генерал Крук, видя неминуемую гибель, кое-как пробрался чрез цепь русских войск и бежал за границу, бросив все в жертву москалям. Из скучившихся в роще, 800 человек было взято в плен, 600 убито, а остальные разбежались. Русские потеряли только двух убитыми и 8 человек ранеными, о чем не спорили даже «Ведомости с поля битвы», не смотря на то, что оне обыкновенно обвиняли русския газеты в сообщении ложных известий.
Известие о поражении Крука поразило и меня, и всех других. После этого крестьяне решительно стали на сторону правительства и явно выказывали свое несочувствие мятежу, помещики присмирели; одним словом видно было, что мятеж догорает, хотя партии повстанцев кое-где еще и показывались. Потерянный энтузиазм не могли уже возбудить никакия средства: ни страстныя речи, ни прокламации, ни угрозы, ни просьбы. Самые ярые патриоты заметно охлаждались и даже выражали неудовольствие против тех, которые возбудили мятеж. Русские отряды расположились по всему Бяльскому уезду, почты польския уничтожились и пребывание у помещиков было не безопасно. Довольно было взглянуть на лице любаго помещика, чтобы оставить его имение. Боязнь, страх и недоверие отражались в его глазах и словах. Постоянно слышались разговоры, что арестовали то Буховецкаго, то Михаловскаго—все помещиков и соседей. Это невольно заставляло их подумать о себе, так как ни один из них не был без греха. Одни только ксендзы как католические, так и униатские, а также управляющие, писаря и повстанцы не унывали и все надеялись. Дольше оставаться здесь я уже не мог и потому отправился в деревню Добрынь, где, как я знал, жил сотский, более других сочувствовавший мятежу. Я прибыл сюда вечером, был хорошо принят сотским, который посоветовал мне переодеться в крестьянское платье и скрываться таким образом. Через несколько минут меня уже нельзя было отличить от простаго мужика, тем более, что я отлично говорил помалороссийски. Жена сотника для большаго сходства еще подстригла на лбу мне волосы. Хотя меня и трудно было узнать, однако русские отряды, частенько наведывавшиеся в Добрынь, заставили меня перекочевать в другую, менее известную деревеньку Волку, где я поселился у крестьянина Саввы.
В Подлясье, или в Люблинской губернии, крестьяне большей частью живут в курных хатах, так что дым остается у них в хате. Если его соберется много, то его выпускают, отворив двери. Хлебопашество главное их занятие. Здесь я прожил до самой Пасхи, примиряясь со всеми неудобствами из-за спокойствия нравственнаго, которое нашел в этой деревушке.
Деревня Волка, Бяльскаго уезда, Славатыцкой волости (гмины), была счастливейший уголок во всем царстве Польском. Жители ея, все православные, не помнят, чтобы когда нибудь проходил через их село русский или польский отряд. В 1830 году они не видели даже солдата польскаго, а в 1863 году ни одного повстанца. Они мало даже знали о происходившем в крае, что-то слышали, но ничего не понимали. Если случалось поехать в город за продуктами, то возвращались скоро и не вдавались ни в какия, до них не касающияся дела. Савва принял меня к себе, долгое время не знал, кто я такой, и все думал, что я такой же крестьянин, как и он. Я его не разубеждал и открыл тайну только за несколько дней до нашего прощания. Никогда не забуду его удивления. Он не мог допустить, чтобы можно было так долго надувать и так долго молчать.
Приближалась Пасха. Я соскучился и сказал своему хозяину, что мне нужно отправиться в Осовку, имение около Бялы, и скоро на лошадях того же Саввы я прибыл в Осовку, где, как я узнал, находились некоторые из моих товарищей, которых я решил напугать. Быстро вбежал я в комнату, где они пили чай, и помалорусски сказал, что из Вялы идут москали и находятся уже не далеко. Все бросились в сад. Будучи доволен и этим, я открыл им себя, но они еще долго меня узнавали, пока убедились в том, что я действительно их товарищ. Тогда нарушенный мной порядок был опять возстановлен. Я не переменял своего костюма, а перед незнакомыми должен был играть роль крестьянина. Разговаривая с товарищами, я не мог не заметить общаго уныния и сознания, что дело мятежа проиграно. Мы начали придумывать и серьезно разсуждать о нашем положении и приходили к тому заключению, что если не успеем пробраться в самое короткое время за границу, то будем арестованы. Надеяться на то, что легионы, которые придут весною, освободят нас из заключения, теперь уже мы не могли, потому что вернейшия наши надежды на Францию остались и по сие время только надеждами. Положение наше со дня на день становилось все хуже и хуже, тревожное состояние усиливалось.
Малейший шум на дворе заставлял вздрагивать и бросаться к окну. Лай собак, стук брички или воза, малейший говор, доходящий со двора, заставлял убегать из комнаты. Я не разставался с моим костюмом. Вся дворня и крестьяне считали меня ключником, и я на самом деле взял ключи от сарая, гумна и всего хозяйства.
На третий день утром я не мог долго спать. Предчувствие чего-то дурнаго безпокоило меня. В семь часов утра я пошел к моим господам пить кофе. Только что я уселся, как вбежал бывший ключник и объявил, что пришли русские и оцепили двор. Услышав это, я наскоро взял свою шапку, направился к дверям и встретился с капитаном жандармов. Капитан спросил меня, что я здесь делаю и с кем разговариваю. Получив требуемые ответы, он отпустил меня с Богом, приказав только выдать овса для уланских лошадей. Я низко поклонился и довольный результатами дела отправился присматривать за хозяйством. Вскоре солдаты спросили ключника, и я повел их повсюду, куда только они мне приказывали. Не легко было в первый раз выбирать из десятка ключей нужный, но как-то сошло, и они возвратились к своим.
Я остался в мучительном ожидании конца. Вдруг долетел до моего слуха плач. Мне казалось, что кого-то бьют, и я подумал, не допытываются ли о чем нибудь. Всего пуще боялся я розог, а в мужицкой шкуре, в которой я находился, это легко могло случиться. Я оробел и не знал, что с собой делать. Наконец, отряд начал мало-по-малу собираться, и я подумал, что все кончено. Но в это время из двора показался солдат, который бежал к нам и звал ключника. В эту минуту мне пришла даже в голову мысль, чтобы спастись от розог, сознаться.
Я пошел за солдатом и меня привели в комнату к жандармскому капитану. Его ласковое обращение ободрило меня, и я стал смелее отвечать на делаемые мне вопросы. Он спрашивал, кто во дворе бывает, не перевозили ли чего ночью, одним словом задавал обыкновенные в таком случае вопросы. Я ответил, что только три дня как поступил на службу и потому ничего не знаю. Дав мне несколько наставлений, он отпустил меня и поспешил к своим солдатам.
Вскоре отряд тронулся, забрав с собою моего товарища Дашкевича и писаря. Когда русские ушли, я начал разспрашивать, чего они здесь искали. Оказалось, что они искали оружия, которое перевозилось чрез Осовку, о чем они знали. Как бы то ни было, угрожавшая опасность прошла. Дожидаться вторичнаго посещения, я вовсе не желал и поэтому на следующий день отправился в Волку. По дороге я достал свидетельство, которое мне было нужно, чтобы в случае необходимости уйти за границу. Свидетельство это выдал мне знакомый бургомистр, на имя мелкопоместнаго шляхтича Козловскаго, молодаго человека, кончившаго Московский университет и убитаго в одной из стычек. С таким видом я возвратился к Савке, сшил себе штатское платье и через несколько дней уехал в местечко Славатычи и занял должность помощника бургомистра. В своей новой должности, я выдавал билеты на проезд, свидетельства о здоровье прогоняемаго скота на ярмарки, назначал квартиры проходившим войскам. Служба доставляла мне деньги, которых у меня уже почти не было. С каждаго выданнаго свидетельства я получал по 15 коп., так что ежедневно у меня собиралось рублей шесть, которыми я делился с бургомистром. Бургомистр ничего не знал о моем прошедшем. Он был уверен, что я Козловский, и мне приходилось нередко врать, чтобы ответить на какой нибудь его вопрос.
Ягмин.
ИСТОРИЧЕСКИЙ ВЕСТНИК, ноябрь, 1892 г., т. L.
(Окончание в следующей книжке)
| Часть I |Часть II | Часть III| Часть IV|