Notice: Undefined index: componentType in /home/z/zapadrussu/public_html/templates/zr_11_09_17_ltf/component.php on line 12
В.Н. Черепица. Гродненский исторический калейдоскоп. Глава 4.

В.Н. Черепица. Гродненский исторический калейдоскоп. Глава 4.

Автор: Валерий Черепица

Продолжение книги В.Н.Черепицы «Гродненский исторический калейдоскоп». 
Предыдущая часть.
Оглавление всей книги.

Глава 4. О мемуарах, письмах и автографах
4.1 Гродненский губернатор М. М. Осоргин – мемуарист
4.2 Гродно и гродненцы в переписке П. А. Столыпина
4.3 Эпистолярное наследие Я. Козловской-Студницкой (1890–1971)
4.4 Автографы  ученых-античников  и  востоковедов  в  коллекции  Б.  Б.  Виц (Маргулес) (1918–2008)
4.5 О двух писательских автографах из коллекции А. Н. Карпюка

4.1. Гродненский губернатор М. М. Осоргин – мемуарист

 В череде гродненских губернаторов начала ХХ века (Н. А. Добровольский, Н. П. Урусов, П. А. Столыпин, И. Л. Блок, В. К. Кистер, Ф. А.- А. Зейн, В. М. Борзенко, П. М. Боярский, В. Н. Шебеко, А. Н. Крейтон) Михайл Михайлович Осоргин занимал особое место – место между Петром Аркадьевичем Столыпиным и Иваном Львовичем Блоком. Характерно, что оба этих губернатора стояли во главе губернии менее года, оба были переведены с повышением к другим местам службы и оба стали впоследствии жертвами преступных  деяний  террористов.  М. М.  Осоргин  в  отличие  от  них  являлся «хозяином» Гродненской губернии свыше двух лет, после чего также пошел на повышение и в дальнейшем, несмотря на сложные перипетии времени, будучи практически ровесником Столыпина и Блока сумел дожить до весьма преклонных лет. Данная деталь биографии М. М. Осоргина отнюдь не означает, что он всегда стремился жить спокойно, для себя, избегая каких-либо резких шагов в своей служебной и в общественной деятельности. Бывало в его жизни всякое, но он, образно говоря, никогда не поступался своими принципами. Уже одно то, что он дважды был губернатором (в Гродно и Туле) и в течение трех лет активным земским деятелем (в Калуге), представляет его как государственника, ревностно заботившегося во вверенных ему административных структурах о благосостоянии городского и сельского населения и тем самым о могуществе и процветании всей Российской империи.

Родом из старинной дворянской семьи, известной с ХVI века, М. М. Осоргин прошел обычный для молодого дворянина путь: Военная гимназия, Пажеский корпус и Кавалерийский полк предшествовали его выходу в отставку и началу вышеуказанной государственной службы. В 1866 году, в возрасте 25, лет М. М. Осоргин женился на Елизавете Николаевне Трубецкой, родной сестре князя Евгения Николаевича и Сергея Николаевича Трубецких. Первый из них был известным юристом, публицистом и общественным деятелем, а второй – философом,    ректором    Московского    университета,    редактором    журнала

«Вопросы философии и психологии». До 1901 года у молодой четы Осоргиных родились трое сыновей (Михаил, Сергей и Георгий) и четверо дочерей (София, Мария, Ульяна и Антонина). Если со стороны отца и матери М. М. Осоргин был в родстве с Волконскими, Ахлестышевыми и Кутузовыми, то через детей он породнился с Голицыными, Муравьевыми, Гагариными, Лагутиными, Самариными и многими другими старинными дворянскими семьями России.

Революция 1917 года обозначила рубеж в жизни Осоргиных. Начались их скитания по родственным домам, потери близких, аресты и ссылки, эмиграция старших  сыновей,  расстрел  в  1929  году  на  Соловках  младшего  Георгия, всяческие притеснения стариков и детей. Оказавшиеся во Франции сыновья Михаил и Сергей, а также родственники со стороны Трубецких неоднократно хлопотали о вызволении оставшихся в СССР Осоргиных, и в 1931 при содействии Е. П. Пешковой (жены А. М. Горького), в ту пору председателя Московского Комитета помощи политзаключенным, оставшиеся Осоргины получили возможность выехать во Францию и на долгие годы осесть в Кламаре близ Парижа.

Перед выездом за границу Михаил Михайлович сдал рукопись своих воспоминаний «Что я слышал, что я видел и что я делал в течение моей жизни. 1861–1920» в Российскую Государственную библиотеку (тогда в Государственную библиотеку СССР имени В. И. Ленина, где в отделе рукописей она благополучно хранится и по настоящее время. В 2009 году усилиями живущей в Кламаре внучки М. М. Осоргина С. Самариной и научного сотрудника Государственной библиотеки Г. И. Вздорнова этот объемный труд был опубликован в Москве [87].

«Воспоминания» М. М. Осоргина охватывают без малого шестьдесят лет из истории России. Автор работал над ними с 1920 по 1929 годы. Глава IХ «Государственная служба. Гродно (1902–1905» датирована 18 апреля – 1 мая 1920 года. Естественно, что для нас, гродненцев, она представляет наибольший интерес. Глава достаточно объемная (со стр. 575 по 686-ую, т. е. 111 страниц, а всего в трудах их 865) и весьма содержательная как в общенаучном, так и в краеведческом отношении. Данное обстоятельство, т. е. создание труда, посвященного жизни и деятельности, ставит М. М. Осоргина в положение единственного из гродненских губернаторов, оставившего потомкам историю своего времени.

Чрезвычайно важно отметить нестандартность назначения М. М. Осоргина на пост гродненского губернатора. Оно состоялось не в рамках утвердившейся традиции (перевод с поста харьковского вице-губернатора уже на губернаторский пост в любом регионе империи), а в условиях, когда Осоргин внезапно по вине высокопоставленных недоброжелателей оказался безо всякого места и в отставке. Опытный чиновник тяжело переносил нанесенную ему обиду буквально до той поры, пока в конце января – начале февраля 1903 года он не получил письмо от князя П. Д. Святополк-Мирского, бывшего в то время виленским гродненским и ковенским губернатором, с предложением занять «пост гродненского губернатора, который должен скоро освободиться за переводом Столыпина в Саратов». Предложение это, столь неожиданное и лесное, Осоргина, разумеется, очень обрадовало, и он тотчас же ответил Святополк-Мирскому благодарственным письмом за доверие и полным согласием принять предложенную должность. Назначение не замедлило: 15 февраля 1903 года государем императором Николаем II был подписан именной указ («Отставному статскому советнику Осоргину всемилостивейшее повелеваем быть исполняющим дела гродненского губернатора»), а 25 февраля Правительствующий Сенат приказал: «О сем высочайшем указе министра внутренних  дел,  и.д.  гродненского   губернатора  Осоргина  и   гродненское губернское правление уведомить указами и припечатать в установленном порядке». Тогда же Осоргин получил телеграмму от виленского генерал- губернатора с поздравлениями и номер «Правительственного вестника» с напечатанными указами. Данное обстоятельство ставит под сомнение хронические рамки для главы IХ «Государственная служба. Гродно (1902– 1905)», обозначенные автором воспоминаний. Под датой «1902 год» скорее всего им понималось вынужденное оставление службы в Харькове и временное нахождение в отставке вплоть до начала 1903 года, т. е. до времени восстановления на государственной службе в Гродно.

Из воспоминаний М. М. Осоргина следует, что назначение на губернаторскую должность отнюдь не означало реального занятия данного поста. Много времени уходило «на хлопоты по обмундировке» и на обустройство нового места службы и жительства. Перво-наперво в Петербурге был заказан полный комплект экипажей: четырехместные ландо, двухместное ландо и пролетки, и двое саней – парных и одиночных. Покупку же лошадей отложили до Гродно, где, как сообщали Осоргину, имелся их большой выбор. Выписан был из Гродно и план губернаторского дома, который превзошел все ожидания нового хозяина: «Кроме людских (т.е. помещений для прислуги. – В.Ч.) в нашем распоряжении оказалось 29 комнат… Все комнаты были просторные, светлые и выходили либо в сад при доме, либо на общественный сад под названием Швейцарской горки. Сад губернского дома был обширный и с фонтаном, цветниками, площадками для тенниса и проката. Одним словом, лучшего помещения нельзя было себе и представить…». Нехватка необходимой мебели была исправлена Осоргиным отправкой ее в Гродно из Харькова и Сергиевского – собственного имения. В ходе этих хлопот было решено выезжать в Гродно 16 апреля 1903 года. При этом учитывалась необходимость предварительного представления государю императору в Царском Селе, всем министрам в Петербурге и генерал-губернатору в Вильно.

М. М. Осоргин достаточно подробно освещал ход этих служебных процедур. Отметим лишь наиболее характерные детали их. Вот как описывал аудиенцию у Николая II: «…флигель-адъютант ввел меня в кабинет, и я увидел государя, нагнувшегося над письменным столом и рассматривающего записку о представляющихся…, дабы знать о чем вести с ними разговор. Фигура государя в грязном белом кителе меня неприятно поразила, но глаза государя лучистые, добрые сразу располагали к нему. Глаза так светились, такой в них был глубокий свет, что совсем перестало быть страшно… Разговор вертелся на моей прежней службе по Харькову, так как Гродно я совсем не знал, но государь меня предупредил, что осенью собирается в Беловеж. Моя аудиенция длилась не более пяти минут, после чего я тем же церемониалом отведен был на половину императрицы… Со мной ее величество вела разговор по-французски, но настолько несодержательный, что я и не помню, о чем шла речь, и очень был рад, когда она меня отпустила, повторив тоже, что осенью надеется быть в Беловеже».

В приемных царя, царицы, а также министров М. М. Осоргин неоднократно встречался с П. А. Столыпиным, своим предшественником по Гродно. В свободные промежутки времени губернаторы могли беседовать и давать друг другу наставления, т. е. Энгельгардт, бывший саратовский губернатор по Саратовской губернии, куда был назначен, а Столыпин Осоргину – по Гродненской. Вспоминая ту пору, Осоргин писал: «Не предполагал  я тогда, что Петр Аркадьевич станет такой крупной государственной личностью. Он и тогда прельщал своей порядочностью, героичностью, отсутствием всякого чиновничества, но тогда же я составил себе мнение, что он совершенно не умеет распознавать людей, сравнивая данные им моей аттестации моих новых подчиненных с действительностью». Тогда же Осоргин узнал, что своим продвижением по службе (на губернаторском посту в Гродно и Саратове) Столыпин был во многом обязан своему давнему приятелю, а затем директору департамента полиции Алексею Александровичу Лопухину. О своем же назначении в Саратов Осоргину стало известно от самого П. А. Столыпина. В его воспоминаниях это было зафиксировано следующим образом: «Вызов к Плеве (министру внутренних дел. – В.Ч.) и сделанные ему (Столыпину. – В.Ч.) предложения занять пост саратовского губернатора его вполне озадачило, и на вопрос министра: «Что вы на это скажете?», он категорически отказался, указав на удобство для него и всей семьи Гродненской губернии, рядом с его ковенским имением и вблизи Варшавского генерал-губернаторства, где в одной из губерний губернаторствовал его зять Нейдгардт… На это министр холодно возразил: «меня Ваши личные семейные обстоятельства не интересуют и они не могут быть приняты во внимание; я считаю Вас подходящим для такой трудной губернии и ожидал от Вас каких-нибудь деловых соображений, но не взвешивания частных интересов». На такую отповедь Столыпин молча покорился и добавил, что если на то будет воля его величества (т. е. государя. – В.Ч.), он ей подчинится беспрекословно». И далее: «Столыпин в бытность свою в Петербурге, видимо был стеснен в деньгах; я помню, как заехав за ним, чтобы ехать на обед к Плеве, я его застал уже не в прежнем апартаменте гостиницы «Европейской», а в каком-то маленьком номере; и он мне объяснил, что ввиду отъезда Нейдгардта (нижегородского губернского предводителя дворянства), он больше не в состоянии платить за большой номер  и  должен довольствоваться маленькой комнатой. Он очень охотно согласился со мной ездить на совместные представления…».

Во время аудиенции у В. К. Плеве никаких директив от министра Осоргин на получил, ибо «он на все отвечал, что руководителем всей административной деятельности является генерал-губернатор, а не он, министр». Воспользовавшись перерывами между приемами у министров, Осоргин решил съездить в Вильно и представиться генерал-губернатору П. Д. Святополк-Мирскому. Его приемом гродненский губернатор был совершенно очарован (…у него преизбыточествовала порядочность совершенно рыцарская, соединенная с действительной сердечной простотой. Недаром его все любили и неизменно уважали»). Со слов Осоргина: «директивы он мне дал одни – высоко держать русское знамя, но поляков не раздражать». По возвращению в Петербург гродненский губернатор был принят министром финансов С. Ю. Витте. Последний продержал у себя Осоргина особенно долго, но не по деловым вопросам, а расспрашивая его о конфликте с князем А. Д. Оболенским. У военного министра А. Н. Куропаткина гродненский губернатор, по его же словам, «заскандалил». Привыкли в других министерствах быть как губернатор принятым одним из первых, он был удивлен тем, что его вынудили чуть ли не два часа просидеть в приемной. Свое возмущение этим он высказал адъютанту министра. Тот тотчас же побежал к Куропаткину, выкатился оттуда с извинениями и немедленно ввел Осоргина в кабинет министра. Последний более чем любезно принял губернатора, продержал его у себя около получаса, и за это время ими был решен весьма важный вопрос о строительстве в Гродно моста через Неман. До этой встречи военное министерство, исходя из соображений стратегических, настаивало на строительстве постоянного моста вне пределов города, полагая, что в случае войны обстрел моста, соединяющий две части города, будет равнозначен бомбардировке самого города. Однако для реализации своего плана министерству не хватало средств. И когда в ходе беседы Куропаткин спросил Осоргина, можно ли надеяться на местный бюджет в этом деле, то губернатор ответил на это утвердительно, но при условии, если этот мост будет удовлетворять нуждам населения, то есть будет в районе самого города и соединит обе части его, до того во время половодья льдинами совершенно друг от друга отделенные». Куропаткин ухватился за эту мысль и дабы быть обеспеченным субсидиями, наметил постройку в самом Гродно на продолжении Соборной улицы, против чего ранее возражал  Генеральный штаб. Осоргин сдержал слово и добился выделения на строительство моста 300 тысяч рублей, и уже после его перевода в Тулу мост был построен и открыт для общего пользования.

Отмечая ценность свидетельств губернатора в отношении его роли в строительстве моста в центре города, а не против военных лагерей, необходимо подчеркнуть большую роль в отставании этого плана управляющего Гродненской контрольной палатой М. К. Стояновского, а также губернского инженера и архитектора Н. В. Романова. Последний не уставал повторять, что мост в самом городе не только необходим ему экономически, но и украсит древний Гродно. Поддержку плану Осоргина оказал и министр путей сообщений князь М. И. Хилков, на приеме у которого губернатор тогда же побывал.

Перед окончательным выездом в Гродно Осоргин посетил обер- прокурора Св. Синода К. П. Победоносцева. Этот визит как дань традиции тем не менее позволил автору воспоминаний не только дать образную характеристику однозначному деятелю, но и подвести итог своему пребыванию в столице: «Победоносцев принял меня в своем мрачном кабинете на Литейной, с большими черепаховыми очками на носу; ожидал я от него хоть какого- нибудь делового разговора и знал, как в Западном крае правительство придает значение вероисповедному вопросу. Но Константин Петрович лишь загадочно пробурчал: «Да, там дурно пахнет, нехорошо там, и лучше поговорите с Владимиром Карловичем (Саблером), он Вам все разъяснит». Несомненно, Победоносцев намекал на Святополк-Мирского, на его веротерпимость и на репутацию его как гуманного человека, если не сказать либерала. Так и кончились мои мытарства по министерским, приемным, мало услыхав делового и касавшегося моей губернии, куда я ехал, совершенно не зная ни польского, ни еврейского, ни католического, ни пограничного вопроса и не получив ни от кого полезных указаний. Приходилось рассчитывать на свою способность быстро схватывать вопрос и на дельных помощников и докладчиков, в чем меня обнадеживал Столыпин».

Перед отъездом к новому месту службы М. М. Осоргин скоро побывал в кругу семьи в родовом имении Сергиевского Калужской губернии. 16-го апреля 1903 года ему был предоставлен отдельный вагон до Гродно. Свой маршрут он наметил таким образом (Калуга, Вязьма, Минск, Барановичи, Белосток и Гродно), чтобы 18-го апреля, в субботу, быть на месте. Делая «маленький крюк», он не только избегал необходимости останавливаться в Вильно и наносить обременительный для себя визит генерал-губернатору Святополк- Мирскому, но тотчас же за Барановичами мог попасть в пределы своей губернии с тем, чтобы до приезда в Гродно иметь кратковременные остановки в Слониме, Волковыске, Белостоке и Соколке. На каждой из этих остановок, надев служебный сюртук, новоиспеченный начальник губернии принимал должностных лиц, выходивших его встречать. Только в Слониме, который он проезжал так рано, что не успел встать, он избежал такого рода представления. Заранее он просил частным письмом вице-губернатора В. Д. Мишина никакой официальной встречи ему на вокзале Гродно не делать, а также предупредить губернского предводителя П. В. Веревкина, чтобы он на вокзал не приезжал его встречать, ибо первый визит по приезду он намерен нанести ему с тем, чтобы поднять упавший престиж местных предводителей в общественном мнении. Весьма интересны первые впечатления М. М. Осоргина о Гродно и организованной ему встрече: «Подъезжать к Гродно со стороны Белостока очень выгодно для первого раза, ибо вид на город с этой стороны Немана со своими четырьмя костелами, особенно Фарным, и большим красивым собором (остальные церкви небольшие и не видны) и историческими замками, очень красив. Я с любопытством рассматривал этот город – ныне для меня близкий, свой – с моста через Неман. Понятно, обилие костелов, малое количество православных колоколен, архитектура замков давали ему вид заграничный, впечатление усиливалось звоном angelus (колоколов. – В.Ч.), который был слышен, когда поезд остановился у платформы вокзала. Зато вокзал поражал своим малым видом; такое здание было под стать захудалому уездному городу, а не губернскому. Незначительность платформы еще более подчеркивалась обилием представляющихся. Все было занято мундирной публикой, и в числе их одна дама. Не успел и выйти из вагона, принять рапорты полицмейстера и исправника и познакомиться с вице-губернатором, как меня осадила эта дама, оказавшаяся    главной    надзирательницей    женской    гимназии    –    Мария Михайловна Булгак – с приглашением на следующий день, воскресение Жен-Миронскому, быть у обедни в гимназии по случаю храмового праздника. Такой натиск объяснился впоследствии тем, что Булгак всегда хотела разыгрывать роль директрисы и стремилась премировать перед директором и затушевывать его. М. М. Булгак была мне особенно рекомендована Столыпиным, почему я и был с ней отменно любезен. Только впоследствии я раскусил, какая это была язва…» [135].

После того, как вице-губернатор В. Д. Лишин представил прибывшему губернатору всех его встречавших, городской голова Михальский поднес ему от города традиционный хлеб-соль. Затем губернатор и вице-губернатор в сопровождении полицмейстера Н. М. Дынги (с ним Осоргин познакомился еще в Вильно во время своего представления генерал-губернатору. – В.Ч.) поехали в Св.-Софийский собор, где его настоятель протоиерей Николай Диковский отслужил в честь такого важного события специальный молебен. В соборе губернатор приложился к его святыням, включая частицу мощей князя Михаила Муромского, его покровителя, после чего поехал для отдыха в свой новый дом. Через пару часов, облекшись опять в мундир, он поехал с официальным визитом к гродненскому архиерею Иоакиму (Левицкому) и к губернскому предводителю дворянства П. В. Веревкину. Оба произвели на Осоргина «очень хорошее впечатление». Потом, переодевшись в форменный сюртук, поехал к вице-губернатору Мишину. Посидел он у них довольно долго. Виктор Дмитриевич сразу пришелся Осоргину по душе «своей благородной порядочностью,  бодростью  и  ласковостью».  Жена  его  Ольга  Михайловна «держала мужа под каблуком, но по своей русской природе была гостеприимна и ласкова, так что мне у них было хорошо». Не успел Осоргин вернуться домой, как приехали к нему с ответным визитом и архиерей, и Веревкин. Этим приемом и закончился его первый день в Гродно. Общий прием всех должностных лиц он назначил на понедельник 20 апреля 1903 года. В этот же день он официально написал генерал-губернатору о своем вступлении в управление губернией. Именно эту дату и следует считать началом его государственной службы в Гродно.

Прежде чем перейти к ее описанию М. М. Осоргин остановился на характеристике «своих подчиненных и сослуживцах, о коих, за самыми редкими исключениями, сохранил лучшую память». Мне как исследователю, хорошо знавшему окружение губернатора по их формулярным спискам и другим официальным документам, доставляло огромное удовольствие познакомиться с ними на страницах воспоминаний Осоргина уже с неофициальной, а чисто человеческой точки зрения. Авторские характеристики своего ближайшего окружения следует признать весьма  правдивыми, неизменно субъективными, чаще всего они отличаются тонким и незлобливым юмором, легкой иронией над собой и окружением.

О своем ближайшем помощнике – вице-губернаторе Лишине он писал как о замечательном человеке, «друге всей моей семьи». И вместе с этим отмечал, «что по службе помощи от него я мало видел. Административных способностей у него не было, дела он совершенно не знал и им не интересовался и к тому же был зело ленив. Почему обычно он или лежал, умирающий в постели, или же пропадал на какой-нибудь охоте, с которой возвращался совершенно больной, дабы немедленно слечь. Имение его изобиловало дичью, оно же и способствовало его скорейшему разорению, к которому он стремился, все время раздавая все, что мог, нуждающимся, или делая какие-нибудь фантастические покупки. Жена его была достойной ему помощницей по своей доброте, почему и ее сплетни охотно ей прощались, до того они были незлобливы. Детей у них не было и жили они, любуясь и ухаживая друг за другом».

Весьма замечательные характеристики, даваемые Осоргиным высшему местному духовенству: «Архиерей Иоаким был первый самостоятельный епископ в Гродно; до того здесь было лишь викариатство. Он положил много труда на содержание этой епархии, прекрасно служил и, хотя не был ярким представителем воинствующего в крае духовенства, умело поддерживал здесь мир. К сожалению, за какую-то злостную сплетню его перевели в дальнюю восточную епархию, и еще при мне уехал он, горько оплакивая созданную им самостоятельную кафедру, и также оплакиваемый и осиротевшей паствой. Его заместитель преосвященный Никанор нигде долго не уживался, и потому Гродно было дня его чуть ли не шестой или седьмой кафедрой. Он был знаток ислама…, а попал в страну католичества и иудейства, с которыми был мало знаком. Служил он небрежно, всегда торопясь… С моей точки зрения, у него было одно качество – он не был воинствующим иерархом, а напротив, считал, что лучше верить искренне, хотя по-инославному, чем совершенно быть хладным в делах веры». К сожалению, Осоргину не дано было знать, что в 1920 году большевики повесили владыку Иоакима (Левицкого) головою вниз на златых вратах Севастопольского собора. Что же касается владыки Никанора (Каменского), то он совершенно запамятовал, а может быть не придал должного значения тому, что доктор богословия Никанор был основателем в ноябре 1904 года, т. е. в губернаторство Осоргина, Гродненского церковно- археологического комитета, положившего начало комплексному изучению истории края, а также создания в Гродно первого музея (древнехранилища) [146, с. 10–12]. Вместе с тем, вспоминая праздничные разговления в обе Пасхи, проведенные в Гродно в присутствии архиерея, губернатор не мог не отметить, как в ходе их неизменно в шутку ему говорил: «Я помню и держусь русской пословицы: «Если хочешь быть сыт – садись к хозяйке, а если пьян – то к хозяину». Следует отметить, что будучи искренне верующим человеком, Осоргин всегда осуждал религиозный фанатизм, причем, откуда бы он не проистекал. В ходе объездов губернии он неизменно посещал все монастыри (Супрасль, Жировичи), старинные храмы, беседовал с их настоятелями. После посещения православных святынь посещал костел и синагогу. Описывая свое путешествие на казенном пароходе из Гродно в Друскеники и обратно, он не скрывал своего восхищения Борисо-Глебской церковью: «Неман в этой части своего  течения  некрасив,  и  стоит  выбраться  из  города  и  ближайших  его окрестностей, как начинаются плоские берега, и притом даже не поросшие лесом, а все более песчаные, последнее красивое место около Гродно – это старинная церковь времен Ярослава Мудрого по старому названию городища – Колоча» (Коложа. – В.Ч.); отваливающийся крутой берег Немана разрушил в этом месте одну стену этой церкви, и вместо нее была устроена деревянная стена на подпорах. Древняя же церковь была вся каменная,  из  грубо обтесанных камней со вставленными местами полыми глиняными не то кувшинами, не то трубами, как объяснил археолог – для резонанса. Восстановление и поддержание этого древнего памятника православия в крае, свидетельствовавшего, что последовавшие потом окатоличивание и ополячение края были лишь наносным явлением, взяло на себя Императорское Археологическое общество, и мне как губернатору пришлось во время моего пребывания в Гродно принимать деятельное участие в этой работе. Но средств было мало, реставрация шла черепашьим шагом, и уехал я из Гродно, оставив этот храм весь в подпорках и все с той же деревянной стеной. Следует заметить, что рядом с губернским домом располагалась Александро-Невская церковь, однако семейство Осоргиных посещало не ее, а церковь архиерейского дома по той причине, что мужская гимназия не имела своей церкви и церковь архиерейского дома считалась гимназической, и все гимназисты, в том числе и сыновья губернатора, несли по очереди какую-либо службу при архиерее: кто нес свечу, кто подносил ему служебник, это было хорошо, и мы, за исключением табельных дней, – отмечал автор воспоминаний, – всей семьей всегда посещали эту церковь». В ту пору, разумеется, гродненскому губернатору и во сне не могло привидеться, что на старости лет ему будет суждено и самому стать священником православной церкви … в далекой Франции.

Особым вниманием наделено в воспоминаниях Осоргина его ближайшее окружение из числа руководителей дворянства: «Губернский предводитель Веревкин не был человеком моего вкуса, но надо отдать ему справедливость, держался он с большим тактом, русского знамени, не роняя и поляков не раздражая, почему был всеми уважаем и даже, я думаю, любим, но с ним не особенно считались. Впоследствии мне удалось через Мирского продвинуть Веревкина на пост Ковенского губернатора, и его, вопреки моему желанию, заменил один из уездных предводителей – Иван Михайлович Вышеславцев. Последний был ниже всякой критики… Как человек, нуждавшийся в кредитах, кадил полякам, совершенно неприлично выставляя их в ущерб русскому дворянству, а к тому же опутанный совершенно евреями. Одним словом, более неудачного назначения для русского дела нельзя было и придумать.

Остальные уездные предводители также были невысокого уровня за исключением гродненского – Ознобишина (Алексея Александровича) и Волковысского – Александра Ивановича Ушакова. Эти оба были исключительно дельные, особенно Ушаков. Ознобишин же как крупный помещик, умелым видением дела все богатевший, был уважаем и любим даже среди польского дворянства, но ему вредило одно – мать его была крестьянка, и это претило польскому аристократизму. Другие предводители, за исключением фон Штейна Слонимского, аккуратного немца, были или совершенно безличные или воочию доказывали польскому дворянству, как плохо русское чиновничество; в большинстве случаев они не имели связи с губернией, являлись пришлым элементом из неудачников средней полосы России. В самый трудный уезд – Белостокский – князь Мирский назначил мне одного из бывших адъютантов командира войсками округа, некоего Неверовича, и как мне сей субъект надоел! Он мнил себя обновителем края, сыпал проектами, докладами, записками, вмешивался даже в дела полиции. На меня, его постоянно осаживавшего, он смотрел особенно недоброжелательно – как на губернатора, недостаточно русифицировавшего край». Заметил, что в последующем Н.Г.Неверович стал губернским предводителем дворянства. В годы Первой мировой войны, а в последующем, находясь в эвакуации в Калужской губернии, он проявлял огромную активность в деле устройства беженцев и оказания им материальной помощи. Своими «Записками» по этому и другим вопросам он не давал покоя не только губернатору, но и министрам [137, с. 423–430].

Заслуженно и с благодарностью вспоминал М. М. Осоргин чиновников губернского правления, своих помощников и советников Л. И. Ахшарулова, А. А. Наумова, Ф. Ф. Мерного и В В. Ярошенко. Последний практически был правой рукой губернаторов Столыпина и Осоргина. В годы революции 1905– 1907 годов он курировал работу полиции, жандармерии, а также тюремного ведомства. В периоды нахождения Осоргина вне Гродно он весьма успешно выполнял обязанности вице-губернатора. Ярошенко особенно был незаменим во время беспорядков в Белостоке, Бресте и Гродно, мастерски разводя противоборствующие стороны по разные стороны баррикад [142, с. 101–104].

Весьма правдивы суждения губернатора о врачебных и ветеринарных инспекциях: «Врачебного инспектора Рейпольского мне пришлось в самом начале просить подать в отставку, очень уж нечестно велись у него дела об открытии новых аптек. За это негодовал на меня сей субъект весьма сильно, и потому демонстративно не кланялся мне при встрече. Рассказывали, что каждый губернатор старался уволить Рейпольского, но это как-то им не удавалось, и лишь я, взявшись за дело, довел его благополучно до конца». Признаюсь, что такой штрих в портрете А. Ф. Рейпольского был мне совершенно не известен». Зато суждения Осоргина о В.В. Кошелеве, сменившем в должности врачебного инспектора Рейпольского и мои полностью совпадают. К сожалению, бывшему губернатору так и не довелось узнать о той огромной общественно-просветительной работе, которую проводил Кошелев в Гродно в 20-е годы во главе РБО (Русского Благотворительного общества), о трагизме последних дней его жизни, о запущенности его могилы сегодня на старом православном кладбище [139, с. 77; 151, с. 195–202]. «С ним, (Кошелевым. – В.Ч.), – подчеркивал Осоргин, – можно было быть вполне спокойным за дело, а также с ветеринарным инспектором Иваном Дмитриевичем Юдиным». Необходимо добавить, что в ту пору, а затем в годы русско-японской и Первой мировой войн на И. Д. Юдине, М. М. Мешааке, Ф. Г. Шимановском держалась вся ветеринарная служба губернии [142, с. 157]. С особой теплотой вспоминал губернатор главного врача городской больницы Николая Дмитриевича Беклемишева: «Судя по месту, он не занимал видной роли, а между тем это был самый популярный человек в Гродно: вечный гласный городской думы, один из директоров театра, член Благотворительного общества… и наиболее добрый, отзывчивый и ласковый человек из всех, кого я знал. Не думаю, чтобы он был хороший доктор, по крайней мере, у нас, где он был годовым врачом, лечил он неудачно, к тому же настолько безалаберный, забывчивый, что иногда своего тяжелого больного по два дня забывал навестить, пока, наконец, его кто-нибудь насильно не привезет. Но стоило Николаю Дмитриевичу войти в комнату больного, усесться у его постели и, щупая пульс, мягким баском пошутить: «Что, очень меня браните?», как становилось легче, успокоительнее, и только одно думалось, как бы этого человека подольше подержать у себя… Нельзя было на этого человека сердиться, его все любили: и русский, и поляк, и еврей, и сановник, и мелкая сошка – для всех он был друг. Скончался он как беженец при наступлении немцев в Калужской губернии, где был устроен его госпиталь; и там он приобрел репутацию святого друга человечества. Мир его праху. Дети его были сверстники и друзья моих детей» [137, с. 407–409].

В начале ХХ века деятельность губернского правления дополнялась различным присутствием и комитетами при губернаторе. М. М. Осоргин не оставил без внимания и деятельность их членов: «По губернскому присутствию старшин по службе был Владимир Владимирович Столяров, человек весьма способный, но совершенно запутавшийся: женат он был на бывшей кафешантанной певице-француженке – она была глупа, стара, и нельзя было понять, какую он в ней нашел привлекательность». В отношении деловых качеств Столярова губернатор был, разумеется, прав, ибо деятельность чиновника протекала у него на глазах, да и последующая служба чиновника подтверждает оценки Осоргина (В. В. Столяров завершил свою карьеру вице- губернатором, нередко исполнявшим обязанности гродненского губернатора. – В.Ч.). Однако во всем том, что касалось жены Столярова, автор воспоминаний ошибался, так как никакой француженкой она не была. Звали ее Антонина Жолкевич, а была она дочерью местного чиновника, статского советника. В старости также можно было усомниться, ибо она намного опережала мужа, умершего в эвакуации в Калуге летом 1916 года [137, с. 96–98, 419–420].

В целом положительно оценивал Осоргин службу и других членов губернского присутствия: Д. В. Ромейкова («на него можно было положиться как на каменную гору»), Н. О. Щербацкого («он любил свое дело с каким-то юношеским пылом»), П. И. Трисветова («имел репутацию честного человека, и это меня успокаивало»), М. П. Жилеева («его отличительная черта – какая-то щепетильная чистоплотность в делах, почему он никогда не принимал никаких просителей наедине, а к себе на квартиру вообще никого не приглашал»). Высокую оценку давал он губернскому землемеру А. С. Цветкову («он был, безусловно, честный, порядочный человек, который поддерживал и порядок и доброе имя русского чиновничества»). Среди «иногда просто незаменимых» чиновников правления он называл Б. И. Алябьева, А. Ф. Петрова, Г. А. Кологривова, В. О. фон Бадера. Немало добрых слов он высказал в адрес правителя канцелярии Г. Н. Тарановского, приехавшего по приглашению Осоргина из Харькова на смену М. В. Малюкову. Последнего губернатор ошибочно называл Милюковым и даже не исключал его родство с историком, лидером партии кадетов П. Н. Милюковым [90].

Затронул в своих воспоминаниях М. М. Осоргин и «судейский  мир». Здесь главную роль играл прокурор И. А. Кузьмин и Г. Г. Чаплинский. Первый выделялся из чиновничьей среды тем, что обладал широким кругозором и был серьезным музыкантом («часто играл с моей женой в четыре руки или на двух фортепьянах»). Кузьмин через какое-то время был заменен Чаплинским. Последний был душой общества по части анекдотов («По делам же с ним говорить было довольно бесполезно, впоследствии он сыграл крупную роль в процессе Бейлиса»). В бытность Осоргина гродненским губернатором одним из товарищей (заместителей. – В.Ч.) прокурора служил Г. Г. Замысловский, известный впоследствии член III и IV Государственной думы, также получивший широкую известность своими выступлениями в связи с делом Бейлиса. Председателем гродненского Окружного суда в ту пору был Ф. М. Вышеславцев («служа в Гродно более двадцати лет, в деловых отношениях это был совершенный нуль и к общему удовлетворению заменял он себя в разных присутствиях членом окружного суда Н. Н. Аничковым»). Умер Ф. М. Вышеславцев в 1909 году в возрасте 63 лет, и прах его покоится на старом гродненском православном кладбище [139, с. 76].

Среди представителей других ведомств, упомянутых Осоргиным, следует назвать управляющего Государственных имуществ А. И. Волковича («деятель старого закала еще времен Муравьева, никому не доверял, а поляков ненавидел органически»), председателя Казенной палаты А. В. Ласточкина («в Гродно он приехал незадолго до меня, был еще молод и в чинах низок, но в работе, в стойкости характера, настолько превосходил остальной чиновничий мир, что сразу приобрел общее уважение), начальника почтового ведомства Л. Г. Ревуцкого-Реутова, начальника акцизного управления К. Я. Бузыкова, директора мужской гимназии А. Ф. Пигулевского (никакой собственной роли не игравших»), управляющего Контрольной палаты М. К. Стояновского («его я застал уже полуслепым и поэтому недостаточно самостоятельным в своей деятельности»). С ревизором этой же палаты М. Л. Обремским Осоргину приходилось встречаться значительно чаще по той причине, что он постоянно «подсиживал» старика Стояновского, и это требовало со стороны губернатора особых действий по отношению к недобросовестному чиновнику, тем более, что его жена – секретарша писательницы Элизы Ожешко, да и он сам, по мнению Озарина, «не отличались симпатией к русским». Имя писательницы дважды упоминалось в воспоминаниях губернатора, причем, как всегда, как бы косвенно,   вкупе   с   характеристикой   других   местных   польских   деятелей:

«Польского общества в Гродно не было; было лишь две дамы: одна писательница Ожешко, о ней я уже упоминал; она была представительницей демократического направления, почему настоящие поляки ее не любили, другая Залесская, жила как раз напротив ее на Муравьевской (улице. – В.Ч.), которую они упорно звали Садовой (в этом я их понимаю и никогда не симпатизировал русификации края названием улиц и площадей фамилиями, ненавистными побежденнному народу; ее всегда в шутку звали «графиней», потому что государь Александр II как-то раз ошибкой ее так назвал. Обе они друг друга ненавидели; наши с ним отношения ограничивались лишь тем, что Лиза (Елизавета Николаевна Осоргина – супруга автора воспоминаний. – В.Ч.) им делала визиты, на которые они тотчас ответили, но больше у нас, несмотря на приглашения, не бывали. Среди других поляков Осоргин вспоминал К. А. Коцелла («главноуправляющий Друцкого-Модзерского, старавшегося дружить с русским чиновничеством; я его недолюбливал за назойливость») и князя Святополк-Четвертинского, которого он считал «наичестнейшим человеком, верным России не по любви к ней, а по чувству самосохранения и здравого смысла, понимая, что Польша без России существовать не может».

Значительное внимание уделено в воспоминаниях общению губернатора с высшими чиновниками военного ведомства, офицерами Гродненского и соседних гарнизонов. Чаще всего ему приходилось сталкиваться с командиром II-го армейского корпуса И. М. Поволоцким, штаб-квартира которого находилась в самом Гродно. Вот что он писал о нем: «Поволоцкий был, как тогда говорили, «Бурбон в душе», был ли он хороший военный – не знаю, не мне о сем судить: со мной он ладил и, когда прощался со мной при отъезде моем из Гродно, в прощальном слоге высказался так: «Между нами не только кошки, но и котенка никогда не пробежало». Общался Осоргин с начальником 26-й пехотной дивизии Д. С. Бутурлиным, которого он считал «совершенно светским человеком». Из командиров полков местного гарнизона наиболее близок он был к командиру 103-го Петрозаводского полка Ф. М. Вебелю. Познакомился губернатор с ним во время празднования столетнего юбилея полка, «налагавшего на него определенные обязанности». После юбилейного церемониала состоялся праздничный обед, на котором среди почетных гостей присутствовал губернатор и другие официальные лица. Было  много приветствий и подношений». В ответ на все эти приветствия полковник Вебель выступил, по словам Осоргина, так прочувственно и так тепло, что это растрогало не только присутствующих, но и сам он не выдержал и на минуту остановился, потому что его душили слезы». Этот юбилей, – подчеркивал автор воспоминаний, – а затем еще два полковых праздника (юбилей 101-го Пермского и 102-го Вятского пехотных полков. – В.Ч.), тут же прошедших, познакомили меня с военной средой, из которой многие впоследствии стали нам совсем близкими». Общение Осоргина с военными стало особенно тесным в связи с проводимыми маневрами, с подъемом революционных выступлений на Гродненщине, а также в связи с русско-японской войной. Этой теме отдается немало места в воспоминаниях губернатора Осоргина.

Большое место в его воспоминаниях занимает деятельность полиции и жандармерии, а также их местного начальства. Вот краткие характеристики, даваемые им губернатором: «Гродненский полицмейстер Н. М. Дрынга (назначенный на должность еще П. А. Столыпиным. – В.Ч.) мне не понравился –  это был военный до мозга костей, с военной строевой выправкой, несомненно, вполне порядочный, честный человек, но в нем не было ни ума, ни сообразительности, ни чуткости, необходимой для полицианта»; «Во главе жандармского управления я застал Бекнева (в книге ошибочно Бекрова), страстного садовника, председателя гродненского Общества садоводства, получившего еще со времен Столыпина в свое пользование  обширные плодовые сады, ягодники и оранжереи губернаторского дома… Это и давало мне точку соприкосновения с ним, так как по части его служебной деятельности он был, кажется, совершенно индифферентен, мало чем интересовался и вся работа лежала на его помощниках. Бекнев скоро был заменен генералом Пацевичем, с которым я очень скоро близко сошелся». Весьма лестную оценку Осоргина получила служба гродненского уездного исправника Н. Ельчина, гродненского полицмейстера П. С. Генисаретского. И тем не менее уход М. М. Осоргина с поста губернатора во многом связан с недостатками в работе полиции и жандармерии по подавлению революционных выступлений в Белостоке, Бресте и Гродно [142, с. 140–157].

Кроме характеристики своему ближайшему окружению, М. М. Осоргин много внимания уделял в воспоминаниях основным направлениям своей деятельности на посту гродненского губернатора. Каждый день его был расписан буквально по часам. Вот как он описывает один из них, сразу же после возвращения из Беловежской пущи, где нес ответственность за пребывание государя и его свиты на трехнедельной охоте: «Я возвращался к семье, по которой стосковался, и вновь мог окунуться в интересную губернаторскую работу. Вернувшись домой, я застал жизнь, уже налаженную моей женой: водворилась новая гувернантка-англичанка Miss Culbind, приглашен был законоучитель мужской гимназии, весь день был распределен по часам. И я в соответствии с этим тоже распределил расписание: в половине 10-го ко мне приезжал полицмейстер, и с этого часа начинался мой служебный день. После полицмейстера шли доклады либо прием посетителей и представляющихся. Продолжалось это до 1 часа дня, когда меня звали завтракать; всегда у нас завтракал дежурный чиновник и еще 2–3 человека, или званых заранее или оставленных после приема. За столом я занимал место против жены, на противоположной стороне стола; около Лизы сидели мои родители и званые, а около меня – дети, и этим временем я пользовался, чтобы с ними беседовать и сохранить ту близость, которая установилась между нами… В 2 часа у меня начиналось какое-нибудь заседание. В те дни, когда бывало заседание и оно кончалось рано, я успевал делать все ответные визиты. После обеда в хорошую погоду иногда устраивались семейные катания; излюбленным местом катания было шоссе за линией железной дороги… Вечерний   чай   и   обед   собирали   всю   семью,   и   хотя   иногда   бывали   и посторонние, но уже более интимные. Старшие мальчики в это  время увлекались гимназическим оркестром, в котором принимали участие, и потому часто по вечерам бывали на репетициях. Часов в 10 вечера я вновь забирался в свой кабинет для подписывания бумаг: к этому времени накапливалась груда портфелей всех подведомственных мне учреждений с шаблонными исходящими бумагами, но требующими особого доклада. Часа два иногда просиживал я за работой. Это обыденное распределение дня нарушалось несколько раз в году для званых вечеров…

Подобного рода расписание жизни Осоргин называл «интересной работой, не отрывающей его от семьи», но это было время уже не губернатора Батюшкова, когда, по словам Осоргина, «по всей губернии был всего один арестант». В его же губернаторство революционная пропаганда края велась усиленно: «Организовывалась в Гродно и губернии революционно-еврейская партия Бунд, говорили даже, что убийство Плеве было задумано и организовано на партийном собрании эсеров близ Белостока и главными устроителями были гродненские уроженцы, ко всему этому борьба рабочих с фабрикантами… Добавим к этому, что белостокский телефон в кабинете губернатора снабжен был не звонком, а сиреной, возвещавшей о новых беспорядках в городе. Беспокоили его особенно сильно, кроме Белостока, события на промышленных предприятиях Крынок, Черной Руды (Брестский уезд). Будучи человеком либерального мировоззрения, М. М. Осоргин стремился разрешать все конфликты в губернии мирным путем, министерство более всего устраивали радикальные меры, и губернатор не мог не чувствовать, что его деятельность не находит у начальства одобрения. Большие беспокойства доставляли ему такие события в губернии, связанные с русско- японской войной 1904–1905 годов. В итоге в столице было принято решение о переводе М. М. Осоргина на пост губернатора Тульской губернии.

Вот как оценивал гродненский период своей государственной службы сам губернатор: «Бросая ретроспективный взгляд на гродненский период моей жизни, не могу не вспоминать его с особой благодарностью. Много там было и тяжелого, и волнительного, но вместе с тем много было и отрадного. Моя служба не отвлекала меня вполне от семьи, а напротив, гармонично вплеталась в семейную жизнь. Это был первый период беззаботной с точки зрения материальной, и даже не только беззаботной, но и хорошо обеспеченной. Близость к нашей семье моих подчиненных и сотрудников совершенно уничтожала сухость службы. Далеко не убежден, чтобы меня любили в Гродно, за исключением некоторых, которые были мне преданы, но зато почти уверен, что меня там уважали и даже, думаю, больше уважали, чем боялись. Зато мою жену все без исключения любили и преклонялись перед ней; перед ней я и был особенно виновен своим уходом из Гродно, отрывая ее от любимого дела Благотворительного общества. Мне рисовалось, что если так хорошо нам жилось на чужбине, то тем паче нам будет легко в русской, знакомой и во многом родственной губернии. Увидим впоследствии, как я жестоко ошибался!».

Завершая анализ воспоминаний гродненского губернатора М. М. Осоргина в качестве исторического источника (применительно преимущественно лишь к гродненскому периоду его  государственной службы), следует отметить их огромную значимость для реконструкции многих сторон социально-экономической, политической и культурной жизни Гродно и губернии. Особую значимость представляют воспоминания Осоргина в отношении изучения проблем повседневности на религиозном уровне.

Несколько слов о последних годах жизни М. М. Осоргина. По приезде во Францию он осуществил мечту своей молодости и был посвящен в священники в скором времени был назначен настоятелем русской православной церкви в Камаре, вокруг которой постепенно создалось «русское микрообщество; и был там русский дух…, там Русью пахло», во многом благодаря отцу Михаилу. Его любили и уважали не только в семье, но и пастыри, пасомые всей русской парижской эмиграции. Умер М. М. Осоргин 15 декабря 1939 года и похоронен на городском кладбище в Кламаре в одной могиле с его женой, умершей в 1935 году. На этом кладбище много-много православных крестов и русских имен: Трубецкие, Осоргины, Лермонтовы, Бердяевы, Бутеневы, Чертковы…, всех не перечесть.

Продолжение главы на следующей странице


 предыдущее   -  в начало главы  -  далее


4.2. Гродно и гродненцы в переписке П. А. Столыпина

 Непродолжительное пребывание П. А. Столыпина в должности гродненского губернатора (с 30 мая 1902 года по 15 февраля 1903 года) получило в последнее десятилетие достаточно полное освещение в научной литературе [147]. Исследователи этого периода жизни П. А. Столыпина сходятся на том, что многогранная деятельность последнего в Гродненской губернии была важным этапом в его становлении как крупного государственного деятеля и реформатора. Отмечалось также, что в Гродно и губернии П. А. Столыпин и его семья обрели немало преданных сотрудников, друзей и добрых знакомых, полюбился Столыпиным и сам город над Неманом. Последнее в значительной степени раскрывает личная и официальная переписка П. А. Столыпина [89].

В настоящее время выявлено лишь семь писем, относящихся к губернской деятельности П. А. Столыпина в Гродно. Два из них (от 6 и 30 ноября 1902 года) были адресованы давнему коллеге еще по службе в Ковенской губернии И. А. Кузьмичу – статскому советнику, прокурору Ковенского окружного суда, а оставшиеся пять (от 2 декабря, 3, 23, 27, 28 февраля 1903 года) – князю П. Д. Святополк-Мирскому, в ту пору виленскому генерал-губернатору. Если письма к И. А. Кузьмину – лишь дань вежливости человека, получившего высокое назначение по отношению к былому сослуживцу, с приглашением «отобедать у меня завтра запросто», «заглянуть ко мне на минутку» или «позвонить мне из номера в телефон, посредством которого мы бы переговорили» [89, с.78–79], то письма к П. Д. Святополк- Мирскому – это пример взаимоотношений двух крупных чиновников, обеспокоенных положением дел в крае, судьбами близких им людей. Так, в письме от 2 декабря 1902 года П. А. Столыпин писал, в частности. П. Л. Святополк-Мирскому о том, что «первого сего декабря гродненский полицмейстер г. Гордынский подал в отставку. Как я уже докладывал Вашему Сиятельству, причиной отставки является утомление после 35 лет службы, из которых последние 19 лет г. Гордынский прослужил в полиции. Зная его с самой хорошей стороны, как человека вполне честного и порядочного, чему доказательством служит полное отсутствие у него личных средств, я решаюсь обратиться к Вам с покорнейшей просьбой, не сочтете ли возможным в бытность свою в Петербурге подкрепить своим веским словом ходатайство мое о награждении г. Гордынского пенсией в полном размере получаемого им содержания. Официальное представление мое будет на этих днях представлено Вашему Сиятельству» [89, с. 79]. Проявляя заботу о Гордынском, губернатор Столыпин экстренным способом искал ему достойную замену. 20 декабря 1902 года пружанский уездный исправник подполковник Н. И. Дынга – участник русско-турецкой войны 1877–1878 годов был переведен распоряжением губернатора на должность полицмейстера г. Гродно [153, с. 8–16].

Судя по ответному письму П. Д. Святополк-Мирского, просьба П. А. Столыпина в отношении Г.Н. Гордынского была удовлетворена, за что губернатор в своем очередном письме князю от 3 февраля выражал ему свою искреннюю сердечную благодарность, просил не оставлять планируемое посещение Гродно, в ходе которого он намеревался подробно доложить виленскому генерал-губернатору о своем разговоре в Петербурге с министром внутренних дел В. К. Плеве. Как известно, разговор с министром касался предстоящего перевода Столыпина на должность саратовского губернатора. О том, как отнесся П. А. Столыпин к этому предложению, можно судить лишь по краткому его признанию, буквально вырвавшемуся из души: «Покидать Гродно для меня настоящее горе» [89, с. 81–82].

Подтверждением данного признания может служить и речь, сказанная П. А. Столыпиным 21 марта 1903 года во время официальных проводов его к новому месту службы: «Милостивые государыни и милостивые государи! Я слишком взволнован, чтобы в связанной речи выразить вам те чувства, которые в данную минуту наполняют мою душу. Могу сказать только, что пребывание мое здесь, в Гродно, похоже было на прекрасный сон и как сон оно было слишком кратковременным. Эти восемь месяцев, которые я вместе с вами жил и работал, - лучшие дни в моей жизни, и оставляя Гродненскую губернию, моя жена и я уносим с собой самые светлые воспоминания о милом и дорогом нам гродненском обществе…» [114, с. 38].

Следующее письмо П. А. Столыпину к П. Д. Святополк-Мирскому от 23 февраля 1903 года было написано на другой день после его отъезда из Гродно к новому месту службы в Саратов. Данное обстоятельство свидетельствовало о высокой степени ответственности у П. А. Столыпина за состояние дел в крае, хотя юридически он был уже освобожден от должности гродненского губернатора. Все содержание письма посвящено беспорядкам, произошедшим в г. Белостоке Гродненской губернии в середине февраля 1903 года и о роли в их ликвидации начальника гродненского губернского жандармского управления, полковника А. Н. Бекнева и белостокского полицмейстера П. У. Метленко. Будучи частным донесением, дополняющим официальное представление гродненского губернатора на имя виленского генерал-губернатора, это письмо содержало ряд деталей, которые не нашли своего места в официальной переписке. В основном они касались выяснения на месте всей картины происшедшего и виновности задержанных лиц в  государственном преступлении. Со слов Столыпина эта миссия была им возложена на начальника местного ГЖУ и прокурора окружного суда. Свое личное неучастие в разборе беспорядков губернатор объяснял следующим образом: «Так как в Белостоке все было уже спокойно и делу был дан законный ход, я выехал на два дня в деревню для того, чтобы закончить перед выездом из Гродно свои дела по имению». По возвращении на службу Столыпин к изумлению своему узнал, что полковник Бекнев привлек по согласованию с прокурором лишь 4 лиц по обвинению в государственном преступлении, а всех остальных задержанных предложил выпустить на волю. Узнав об этом, губернатор тотчас же приказал белостокскому полицмейстеру снова арестовать выпущенных, т. к. Бекнев «совершенно упустил из виду существование в Белостоке положения усиленной охраны». Причина, побудившая полковника Бекнева к снисходительности по отношению к участникам беспорядков, заключалась по мнению Столыпина, «в его (т. е. Бекнева) предположениях о том, что это соответствует «веяниям Департамента полиции». Настаивая о наложении на отпущенных Бекневым и вновь арестованных полицмейстером Метленко участников беспорядков строгой градации наказаний «соответственно их степени виновности», Столыпин усердно просил  «генерал-губернатора объявить в «Виленском вестнике» благодарность белостокскому полицмейстеру Метленко «за распорядительность и усердие». Эту просьбу, справедливости ради, губернатор снабдил следующим пояснением: «Его личная отвага и храбрость, безусловно достойны похвал, что касается его башибузукских приемов после прекращения беспорядков, то я ему уже объявил, что они, безусловно, недопустимы».

К событиям в Белостоке Столыпин обращался в последующем неоднократно, в том числе и летом 1906 года, когда он уже был министром внутренних дел. 12 июня 1906 года в письме к министру иностранных дел А. П. Извольскому он писал: «…Не хотел сообщать Вам не совсем проверенные сведения относительно Белостока. Оттуда только что вернулся Фриш, – было несколько сложно, клевета так ужасна и умела, что я, вероятно, только завтра вечером подпишу Вам письмо с изложением сути дела». 1–3 июня 1906 года в г. Белостоке Гродненской губернии произошли погромы в отношении еврейского населения. 9 июня во время обсуждения думского запроса о белостокских    событиях    член    социал-демократической    фракции    И.    И. Рамиашвили огласил проект резолюции фракции, в котором содержались резкие обвинения в адрес министра внутренних дел П. А. Столыпина в инициировании правительственными агентами погрома. Для подробного ознакомления с ситуацией в Белосток была направлена думская комиссия (в составе М. П. Араканцева, Е. Н. Щепкина, И. Н. Пустошкина, В. В. Якубсона), которая после встречи с представителями белостокской общественности подтвердила отдельные факты участия «правительственных агентов» в организации погромных действий. Позднее эти факты были опровергнуты Столыпиным. Большинство современных исследователей, включая и А. И.Солженицына, основываясь на материалах следственных органов, признают, что у истоков трагедии 1-3 июня находится деятельность белостокских анархистов из числа евреев, готовивших в городе вооруженное восстание «во имя безгосударственной коммуны» и этим озлобивших прочее население города [89, с. 54–59].

В письме Столыпина к Святополк-Мирскому от 27 февраля 1903 года речь шла как о белостокских событиях, так и об «ожидании уличных демонстраций здесь в Гродне, но я полагаю, что ничего не будет. Во всяком случае, с понедельника сдаю должность А. Д. Лишину». Уверенность в том, что «ничего не будет». Столыпину придавала не только опытность и деловая хватка В. Д. Лишина, исполнявшего должность вице-губернатора с 1899 года, но и сложившаяся традиция передачи губернаторской власти. Сменивший Столыпина на губернаторском посту М. М. Осоргин приступил к исполнению своих обязанностей 15 февраля 1903 года, а фактически прибыл в Гродно в середине апреля 1903 года. До этого времени должность губернатора исполнял вице-губернатор В.Д. Лишин [9, с. 119–120].

Последнее письмо, отправленное Столыпиным к Святополк-Мирскому из Гродно, было датировано 28 февраля 1903 года и снабжено грифом «секретно». Такая осторожность может быть объяснена тем, что это послание касалось кадрового вопроса и судеб некоторых губернских служащих. Письмо начиналось со слов: «Милостивый Государь князь Петр Дмитриевич. Покидая Гродненскую губернию, считаю нравственным долгом своим доложить Вашему Сиятельству о том, какие я имел предположения относительно дальнейшего служебного движения некоторых должностных лиц и замещения некоторых вакансий земских начальников при введении этого института в Гродненской губернии». Далее Столыпин обращал внимание своего адресата на правителя канцелярии губернатора князя А. В.Оболенского («честного, добросовестного и способного труженика»), в надежде на то, что «служба князя  Оболенского будет поощрена осуществлением тех надежд, которые были мною поданы ему при назначении на должность правителя». С положительной стороны характеризовал Столыпин губернского секретаря А. П. Писарева, чиновников по особым поручениям А. К. Петерсона, Б. И. Алябьева, способных к занятию предполагаемых должностей земских начальников. Высокую оценку давал гродненский губернатор и мировому посреднику А. И. Ушакову, «который по своим служебным личным качествам вполне достоин заменить г. Обручева в качестве Волковысского уездного предводителя дворянства». В заключении письма Столыпин уверял генерал-губернатора в том, что о вышеназванных лицах им будет оставлена памятная записка М. М. Осоргину – его преемнику («моему заместителю») на посту гродненского губернатора М. М. Осоргину [89, с. 87–88].

Резонность рекомендаций Столыпина в отношении большинства гродненских чиновников в последующем была подтверждена самой жизнью: князь А. В. Оболенский стал крупным чиновником министерства внутренних дел, а А. И. Ушаков занял пост Гродненского уездного предводителя дворянства. Его деятельность особенно в годы первой мировой войны постоянно получала высокую оценку тогдашнего гродненского губернатора В. Н. Шебеко. После эвакуации губернских организаций из Гродно в Калугу А. И. Ушаков исполнял должность вице-губернатора [138, с. 55, 76, 392].

В саратовский и петербургский период своей деятельности П. А. Столыпин не забывал Гродно и гродненцев, общался с ними, оказывал в случае нужды помощь и поддержку. Гродненская тема особенно широко представлена в его письмах к супруге О. Б. Столыпиной. Так, 7 марта 1904 года из Петербурга он писал ей: «К часу я опоздал. Так что наш Ал. Оболенский, которого я звал завтракать, ушел, не дождавшись меня. Он женился на вдове Осташевой с 2 миллионами, дочери золотопромышленника. Веревкин наш гродненский (в бытность Столыпина губернатором – губернский предводитель дворянства, позднее ковенский и виленский губернатор. – В.Ч.) тоже здесь, я звал его в телефон, но не дозвался. Упоминал П. А.Столыпин имя Веревкина и в письме от 28 июня 1904 года: «Не завидую Веревкину – скакать при Св.- Мирском адъютантом» [89, с. 464–465, 555]. Общался в Петербурге Столыпин и с другими гродненцами. Жена его былого сотрудника А. К. Петерсона, ставшая к этому времени вдовой, нередко приезжала в столицу и требовала к себе внимания, помня о добром отношении Петра Аркадьевича к ее мужу и всему семейству. В письмах Столыпина к жене от 6, 8 и 9 марта 1904 года имеются строчки: «Здесь Петерсонша, написала мне, прося к ней приехать», «вчера получил записку от Петерсонши – она тут и просила заехать: жалобы на судьбу, чего-то хочется и т. п.», «Про невесту нашего Оболенского говорят, что она очень красива, мила, влюблена в него и в 2 миллиона…» [89, с. 469, 472, 473].

В пору обустройства П. А.Столыпина в Саратове туда неоднократно наведывалась М. М. Булгак. А. С. Гершельман в своих детских воспоминаниях, приходившихся на 1898–1903 годы, т.е. на время службы его отца начальником штаба 2-й пехотной дивизии в Гродно, о ней он писал: «Начальницей женской гимназии в Гродно при нас была назначена мадам Булгак, как мы ее звали Мария Михайловна, урожденная Бартенева. Мадам Булгак была женщиной очень энергичной и горячей русской патриоткой. Она неоднократно бывала в нашем доме, мы очень любили ее визиты к нам. Иногда после вечернего чая она брала своего любимого автора – графа А. К. Толстого и с увлечением читала нам из него: Дружно гребите во имя прекрасного против течения…. Мы сидели вокруг стола, широко раскрыв глаза, и увлеченные ее чтением, живо представляли себе широкий мутный поток вроде Немана после дождя, на нем ладью, сносимую течением, и гребцов, налегающих на весла…Вся раскрасневшаяся, махая своими короткими руками и сползая своим полным туловищем со стула, она с азартом повествовала нам об увиденном и услышанном. Ее рассказы, в том числе затрагивающие ее начальствование в гимназии, всех нас сильно потешали…Если не ошибаюсь, Мария Михайловна Булгак была назначена начальницей Гродненской женской гимназии не без протекции Столыпина. Весной 1903 года отец был назначен на новую должность в Омск, а Столыпин был переведен в Саратов» [136, с. 267].

После отъезда П. А. Столыпина в Саратов у М. М. Булгак стали возникать проблемы как с местным начальством, так и с попечителем Виленского учебного округа. В сложившейся ситуации она, естественно, полагалась на поддержку своего бывшего губернатора. 9 марта 1904 года в самом  конце своего письма к супруге Столыпин писал: «Сейчас приехала Булгак – завтра решается ее переход в Саратов». Судя по всему, этот вопрос решился положительно с назначением Булгак главной надзирательницей Саратовской женской гимназии. В последующих письмах Столыпина к жене имя М. М.Булгак встречается довольно-таки часто: «Сегодня появилась Булгак. Она завтра, в воскресенье, у меня обедает; чтобы не обедать одному с Булгак, я позвал Оболенского (Николая Васильевича – князя, чиновника особых поручений при саратовском губернаторе. – В.Ч.), т.к. она любила его брата (Александра Васильевича. – В.Ч.)». Далее: «Булгак в августе приедет в Колноберже». О дружественных, близких отношениях Столыпина и Булгак свидетельствуют следующие строки: «Вечером приехал Кропоткин, и мы вместе пошли пешком к Булгак, у которой была еще Антонина и о. Сергей (Архимандрит Сергий – настоятель Николаевского мужского монастыря в городе Петровске Саратовской губернии. – В.Ч.)», «Булгак уехала домой, сегодня приходила попрощаться со мной», «Когда приехал домой, то нашел массу телеграмм, между прочим, от матушки Елены и Булгак из Красностока (значит она приближается к Колноберже)», «Сегодня дамский день: Каткова (урожденная княжна Щербатова. – В.Ч.) и Булгак. Первая сидела днем. Вторая обедала и тараторила полтора часа» [89, с. 474, 535, 536, 574, 575, 577, 587]. Болтливость и назойливость Булгак раздражали Столыпина, однако ничего поделать с ее визитами он не мог. В последующем уже после гибели Столыпина, М. М. Булгак приобрела скандальную известность в петербургском салоне графини Игнатьевой, в Выровском монастыре Седлецкой губернии и, наконец, в Оптиной Пустыне, откуда по ее вине в 1912 году был выслан духовный писатель С. А. Нилус [134, с. 93–102].

Два письма П .А. Столыпина к князю Н. П. Урусову (от 22 августа 1905 года и 10 июня 1906 года) – его предшественнику на посту гродненского губернатора свидетельствовали об их теплых, доверительных, дружеских взаимоотношениях. Само обращение к нему («Милый, дорогой Коля»), готовность  поддержать  и  помочь  («Я  докладывал  о  Тебе  Государю.  Он приказал мне передать тебе, что не забудет и озаботится о твоем устройстве. Пока Государь приказал назначить тебя в Совет министров. Повторяю, что это пока, и ты будешь устроен по достоинству. Крепко тебя обнимаю. Твой старый друг П. Столыпин») были отличительной особенностью этих писем. Свои обещания Столыпин, как правило, выдерживал: в марте 1908 года Урусов получил должность Екатеринославского губернского предводителя дворянства, которую и исполнял до 1917 года [89, с. 89, 617–619].

В своем письме к О. Б. Столыпиной от 21 июня 1904 года Петр Аркадьевич вспомнил покойного гродненского губернатора А. Е. Зурова (в должности с 15 июня 1870 года по 9 мая 1878 года): «Сегодня была в канцелярии панихида по Мещерскому. В один год уже второго саратовского губернатора хоронят. А мне приходится не только поправлять их ошибки, но еще в жару и молиться за них. Два еще живы – Галкин и Косич. А в Гродно я за Зурова молился» [89, с. 522]. Данное событие имело место 14 января 1903 года еще в бытность Столыпина гродненским губернатором. В тот день он не только присутствовал на панихиде бывшего губернатора и попечителя женской гимназии А. Е. Зурова, но и отправил вместе с начальником гимназии А. К. Борзаковским и главной надзирательницей гимназии М. М. Булгак вдове А. Е. Зурова – О. П. Зуровой телеграмму следующего содержания: «Попечитель гродненской женской гимназии (П. А. Столыпин. – В.Ч.), служащиеся и учащиеся, собравшись 14 января в день кончины А. Е. Зурова, отслужили панихиду по усопшему и просят Вас принять их горячее сочувствие памяти незабвенного устроителя их гимназии и церкви. После панихиды состоялось единогласное решение возбудить ходатайство о помещении в актовой зале гимназии портрета покойного А. Е. Зурова [114, с. 34].

В письме к жене от 18 июня 1904 года Столыпин упоминал И. М. Вышеславцева? в пору его губернаторства – Пружанского уездного предводителя дворянства, называл его «желтоватым, однако вполне порядочным человеком», рекомендовавшим Столыпину «англичанку» (гувернантку) для сына Ади [89, c. 519]. В  Гродно  же  председателем окружного суда служил и брат Пружанского предводителя дворянства – Федор Михайлович, почетный мировой судья губернии, член совета гродненского благотворительного общества и местного православного Софийского братства [139, c. 76].

Большое место в переписке Столыпина с супругой занимали вопросы устройства его быта в Саратове и Петербурге, не оставалась вне его внимания и прислуга. Особенно часто упоминалось в письмах Петра Аркадьевича имя старого лакея Казимира – уроженца Северо-Западного края. Мария Бок, старшая дочь гродненского губернатора, в своих воспоминаниях упомянула его в связи с разъяснением того, что представлял из себя губернаторский дворец:

«Кроме нашего помещения, находились в этом дворце еще губернское присутствие, губернская типография и много квартир чиновников. Под этой же крышей был и городской театр, устроенный в бывшей королевской конюшне и соединенный дверью с нашим помещением. У папы как губернатора была там своя ложа, и Казимир приносил нам, когда мы бывали в театре, чай, который мы пили в аванложе» [148, с. 9]. Казимир поступил на службу к Столыпину еще в Ковне и постоянно находился при Петре Аркадьевиче. В ходе приготовления губернаторского дома в Саратове к приему всей семьи Казимиру приходилось нелегко. 12 октября 1903 года Столыпин писал жене: «Завтра жду прислугу – купил четыре кровати и очистил для них комнату. Комната Казимира и Вацлава (повара. – В.Ч.) еще не готова, завтра ее еще только оклеивают. Мебель и вещи еще  не  пришли.  Тебе  придется  жить  на  бивуаках».  13  октября  1903  года:

«Сегодня приехала наша прислуга и сегодня уже сняли леса в столовой и завтра ее будут оклеивать обоями. Еще не докрашен вестибюль и оклеивают витую лестницу, комнату Казимира и проч.». 4 мая 1904 года: «Старик Казимир пришел, весь трясется в лихорадке и говорит, что не может по болезни исполнять своих обязанностей. Если пройдет лихорадка, заявится». 24 мая 1904 года: «Я приказал Казимиру составить список белья, но он говорит, что он, кроме данного ему Александром, нашел всего два полотенца. Не нужно ли их пересчитать?» 26 мая 1904 года: «Браним Казимира за плохую укладку белья. Есть ли надежда найти лакея?». 6 июня 1904 года: «Вот опись сундуков. Белье в шкапу и шкапной Казимир не описал, т .к. ключа нет, вероятно, увезли с собой. Казимира я хотел прогнать: он два раза вечером пьяный заснул и только в десять часов его добудились ставить самовар». 2 июня 1904 года: «В Кузнецке неожиданно мне было приказано сесть в царский поезд, так как был полный, а Бреверн (Виктор Параманович – старший чиновник особых поручений при канцелярии Саратовского губернатора. – В.Ч.) и Казимир, которых я взял с собой, были в упоении. Казимир всю ночь бродил по поезду, а Бреверн похудел от счастья». 5 июля 1904 года: «Меня сердит Казимир и повар. Первый до того изленился, что когда я прихожу спать, постель еще не сделана и не вымыто. Пора тебе приехать». 6 июля 1904 года: «Я Казимиру отдал жалованье. Он просит зачесть за 1 августа. Нужно ли еще?». 10 июля 1904 года: «Я на Казимира страшно разбесился и объявил ему, что по прибытии в Саратов (из поездки по губернии. – В.Ч.), увольняю его». 16 июля 1904 года: «Хотел было вместо Казимира взять (в очередную поездку. – В.Ч.) повара, но боюсь, что он не будет мне постель стелить, а я выносить его капризы». 18 июля 1904 года:

«Вчера я, как умел, угостил отряд (Красного Креста, отправлявшегося на русско-японскую войну. – В.Ч.). Были пироги, холодная осетрина, телятина и компот. Выпили две оставшиеся бутылки шампанского. А санитаров накормил в комнате у Казимира». 28 июля 1904 года: «Так как Казимира отправляю сего прямо в Колноберше, то и письмо к тебе посылаю вместе с ним, т. к. оно скорее придет, чем по почте. Я с Казимиром отсылаю также высокие сапоги, подушку, одеяло и проч.». 29 июля 1904 года: «Шлю тебе пару слов из Рязани. Завтра Казимир доставит тебе подробнейшее письмо из Москвы. А сейчас ничего, кроме поцелуя». 30 июля 1904 года. Москва: «Посылаю вам через Казимира фунт конфет в полтора рубля. Беру его с собой на извозчике и еду покупать держалки для кареты и почтовую бумагу – пусть он ее довезет». 31 июля 1904 года.  С-Петербург:  «Завтра  утром  кончу  письмо,  а  теперь…  валюсь  от усталости и иду спать. Казимир положил мне маленькую подушку мою без чехла!» [89, с. 458–560]. Несмотря на все перипетии повседневности Казимира любили, и умер он в доме Столыпиных сразу же после покушения на Петра Аркадьевича, которого безмерно любил и уважал.

В письме Столыпина к Ольге Борисовне от 31 июля 1904 года имеется упоминание и о молоденькой няне их сына Ади – Людмиле Останькович, взятой губернатором в услужение семье в Красностоке перед отъездом из Гродно. Вероятно, в последнем письме жены было высказано предположение о пропаже какой-то вещи. В ответ на это Столыпин писал: «Я не могу поверить, что няня – воровка! Она так любит Адю и не похожа она на это…» [89, с. 560]. Неверие Столыпина в дурные наклонности нянечки было провидческим. Во время покушения на него 12 августа 1906 года на Аптекарском острове Людмила Останькович показала себя с самой лучшей стороны. Вот как описывает это Мария Бок: «В момент взрыва Наташа (дочь Столыпиных. – В.Ч.), Адя и его няня Людмила находились на балконе прямо перед подъездом, куда подъехало ландо с террористами в жандармской форме. Взрывом все находившиеся на балконе были выброшены на набережную. Наташа попала под ноги раненых и бесновавшихся от боли лошадей убийц. Спасти жизнь ребенку удалось с большим трудом. У Ади были раны на голове, перелом ноги и сильное нервное потрясение… Няня, стремившаяся прикрыть собой малыша, пострадала сильнее. Как сообщает Мария Бок, «…она лежала рядом с Адей на земле и безостановочно жалобно, со стоном повторяла: «ноги, ноги…». Мы ее подняли, переложили на диван, и я, расшнуровав ей ботинок, стала бережно его снимать. Но какой был мой ужас, когда я почувствовала, что нога остается в ботинке, отделяясь от туловища. Положили несчастную девочку (ей было всего семнадцать лет) насколько можно удобнее и вышли». Вскоре Людмила умерла. Вместе с другими жертвами покушения на Столыпина был похоронен и отставной чиновник из Гродненской губернии М.Т.Вербицкий, приехавший в тот роковой день на прием к министру [148, с. 15].

Всего на П. А. Столыпина было совершено одиннадцать покушений. И последнее в 1911 году все же унесло его жизнь. И это при том, что вся его деятельность была направлена на укрепление страны и улучшение жизни народа. Таков был непростой и неблагодарный удел реформатора. И тем не менее бывший гродненский губернатор всегда мог рассчитывать на поддержку гродненцев. Когда в феврале 1907 года председатель Совета министров Столыпин объявил на заседании Государственной Думы правительственную программу преобразований в стране, включая решение земельного вопроса, обеспечение свободы личности, укрепление начал веротерпимости и т. д., а его перебили отдельные ретивые думцы возгласами: «Долой! У Вас руки в крови!», ему ничего не оставалось, как выступить вторично с речью, которую он закончил поистине историческими словами: «Не запугаете!». Эта речь произвела огромное впечатление в России и за границей. Всем стало понятно, что будущее страны покоится на плечах Столыпина. Уже через несколько дней на  его  имя  поступило  множество  телеграмм,  в  том  числе  и  от  членов Гродненского Софийского православного братства: «С отрадным чувством глубокого нравственного удовлетворения приветствуем выступление Ваше в Государственной Думе с предложениями правительства о мирном, законном, во благо Родины выполнении великих преобразований, а также удивительное мужество и твердость, проявленные Вами при отражении в собрании Думы дерзких попыток призыва к мятежному сопротивлению мирной законодательной деятельности и нынешней Думы. Братство крепко верит, что за Вами и с Вами вся трудящаяся спокойная Россия. Братство убеждено, что эти надежды разделяет все русское православное население Гродненской губернии. Да укрепит и сохранит Вас Господь!». Подписали телеграмму: почетный председатель Братства – епископ Гродненский и Брестский Михаил и председатель его совета Лебедев. В своей ответной телеграмме Братству П. А. Столыпин сообщал: «Счастлив был задушевному привету из родной Гродненской губернии, высоко мною чтимого братства и любимого Архипастыря» [148, с. 16].

Деловые контакты и задушевные встречи гродненцев со Столыпиным имели место и в последующие годы. Что же касается писем, то гродненская тематика в них была представлена значительно реже. Известно лишь три письма председателя правительства за 1907–1911 годы, в которых он пишет о гродненцах. Первое из них было адресовано императору Николаю II. Оно касалось экстренного перевода гродненского губернатора Ф. А. Зейна на новую должность в Финляндию в свиту в связи с введением там военного положения. Со свойственной главе правительства решительностью Столыпин писал: «Ваше Императорское Величество, обдумав все подробности предстоящих относительно Финляндии распоряжений, я пришел к убеждению, что надлежит поступить так: 1) немедленно издать указ о назначении помощником генерал- губернатора генерала Зейна; 2) вызванного мною уже из Гродно Зейна немедленно послать в Гельсингфорс, дабы он в критическую минуту был исправляющим должность генерал-губернатора». Рекомендации Столыпина император принял во внимание. После непродолжительного пребывания на должности помощника генерал-губернатора бывший гродненский губернатор, генерал-лейтенант Зейн именным указом от 16 ноября 1909 года был назначен на пост Финляндского генерал-губернатора [115, с. 386–387].

Два других письма были адресованы князю П. Д. Святоплк-Мирскому. Оба они касались просьб последнего к Столыпину о благоприятном продвижении по службе близких князю людей. Следует отметить, что при всем своем уважительном отношении к Святополк-Мирскому Столыпин превыше всего ставил способности, деловые и моральные качества кандидатов на те или иные государственные должности. Так в письме от 17 декабря 1908 года он писал: «Глубокоуважаемый князь Петр Дмитриевич. В ответ на письмо от 9 сего октября считаю долгом уведомить Вас, что чиновник особых при мне поручений Лев Владимирович Потулов зачислен мною в кандидатский список на вице-губернаторские должности, и я буду иметь его в виду при замещении могущих    открыться    вакансий.    К    сожалению,    однако,    я    затрудняюсь предоставить Вашему племяннику одну из первых вакансий, так как значительное число лиц, состоящих кандидатами в вице-губернаторы по своей продолжительной службе, имеют преимущество перед г. Потуловым право на повышение и мною уже обещаны некоторым из них ближайшие вакансии» [115, с. 257, 406]. Следует заметить, что Л. В. Потулов приходился правнуком генерал-майору П .В. Потулову, владельцу ряда имений в Кобринском уезде Гродненской губернии, обретенных благодаря женитьбе на одной из представительниц гродненского рода Ланских, давших России ряд государственных и военных деятелей. П. А. Столыпин не мог не знать об этом, тем не менее его внутренняя порядочность не позволяла ему переступать определенные принципы в поведении. Только после его гибели племянник Святополк-Мирского смог получить должность кутаисского губернатора (1916), а затем и исполняющего должность Бакинского губернатора (1917) [10, с. 4]. Столь же принципиально и по-деловому подошел Столыпин к просьбе П. Д. Святополк-Мирского дать характеристику предводителю дворянства Пружанского уезда Гродненской губернии Б. Н. Палеологу. В своем ответе от 12 июля 1911 года, т. е. за полтора месяца до своей кончины, он отмечал:

«Милостивый государь князь Петр Дмитриевич. По поводу  личных переговоров о пружанском уездном предводителе дворянства Б. Н. Палеологе имею честь сообщить Вашему Сиятельству, что строго проверенными данными установлена безукоризненная деловая его репутация и отсутствие каких бы то ни было поводов к нареканиям на него как со стороны семейного положения, так и в отношении личного его поведения, всегда порученного и полного достоинства» [115, с. 461–462]. Высокая оценка Столыпиных деловых и личных качеств Палеолога получила свое яркое подтверждение в начальный период первой мировой войны. Уездный предводитель дворянства принимал активное участие в сборе пожертвований на нужды российской армии. Комиссия, которую он возглавлял в сентябре 1914 года, собрала свыше пяти тысяч рублей. Сверх этой суммы Б. Н. Палеолог передал в комиссию частное пожертвование в размере 1350 рублей для обращения в пользу лазарета, учрежденного супругой коменданта Гродненской крепости генерала Кайгородова. Палеолог был и организатором пункта по питанию и обслуживанию проезжающих через станцию Погодино раненых воинов. Пункт существовал на пожертвования местных жителей. От себя лично уездный предводитель  дворянства пожертвовал на питание воинов 300 рублей, а также передал ему 2 тыс. рубах, 500 кальсон, а 200 рублей передал местным крестьянкам, стиравшим раненым белье [137, с. 351–352].

Анализ переписки П. А. Столыпина, касающейся Гродно и гродненцев, не только расширяет наши представления о его жизни и деятельности в вышеуказанный период, в том числе и на повседневном бытовом уровне, но и позволяет говорить о его высоких человеческих и гражданских качествах, в основе которых главным было служение Отечеству и народу. Губернский Гродно П. А.Столыпин любил, т. к. здесь задумывались и частично реализовывались  его  преобразования  в  области  аграрных  и  национальных отношений, высоко ценил он и тех гродненцев, кто поддерживал его начинания как в пору его гродненского губернаторства, так и на других важных государственных постах. И последние платили ему тем же. 15 июня 1914 года в сквере гродненской Свято-Александро-Невской церкви П. А.Столыпину был открыт памятник, построенный на собранные горожанами средства.

 

предыдущее   -  в начало главы  -  далее

 


 предыдущее   -  в начало главы  -  далее

 

4.3. Эпистолярное наследие Я. Козловской-Студницкой (1890 – 1971)

 Почти двадцать лет (с 1920 по 1939 год) директором Государственного архива в Гродно была Янина Козловская-Студницкая. Глубокий знаток архивного дела, пытливая исследовательница, она немало сделала для пополнения фондов Гродненского архива новыми документальными материалами, организации их хранения и использования. Большая работа проводилась ею в направлении создания в городе Исторической библиотеки, организации и проведения съездов польских историков и др. Вся эта деятельность в той или иной степени оказалась запечатленной в переписке замечательной архивистки с историками, архивистами и краеведами. К сожалению, до нас дошла лишь незначительная часть эпистолярного наследия директора Гродненского архива, касающегося ее поисковой и собирательской работы. Последнее еще более подчеркивает источниковедческую и архивоведческую значимость документов, обнаруженных нами в Государственном архиве Гродненской области (ГАГО). Об этом убедительно свидетельствует переписка Козловской-Студницкой с белостокским исследователем и коллекционером Яном Глинкой и другими лицами в 1934– 1939 годах (ГАГО, ф. 104, оп. 1, д. 259, лл. 1–22). Творческие контакты между этими энтузиастами архивного дела завязались, по-видимому, задолго до начала данной переписки. Это во всяком случае подтверждает письмо Яна Глинки из Белостока в Гродно от 24 января 1937 года: «Уважаемая госпожа директор, попытка приобретения для госархивов документов гетмана Браницкого, к сожалению, не удалась, ибо декан (Белостокского костела. – В.Ч.) даже и слышать ничего не хочет об этом деле, несмотря на все мои усилия в этом направлении. Буду теперь пытаться повлиять на декана уже через воеводу, с которым он весьма считается, однако и это вряд ли даст позитивный результат, так как у него имеется свой план по размещению интересующего нас архива на костельном чердаке. Намереваюсь спасать архив от подобного бедствия следующим образом. Постараюсь побыстрее закончить его инвентаризацию, после чего напишу об архиве в одном из научных журналов, чтобы сведения и память о нем не пропали. Возможно после этого декан согласится на временное размещение коллекции в городском архиве, откуда его можно будет передать в государственное хранилище. Городской архив достаточно богат на материалы из XIХ века, а также и на более ранние, последние   до   недавнего   времени   лежали   в   подвале   и   там   набрались сильнейшего запаха плесени. Этот запах сохраняется, несмотря на перенесение этих документов пару лет тому назад в специальное помещение; к сожалению, никакой работы с ними не ведется, архив до сих пор не заинвентаризован. Начальник отдела просвещения и культуры Голавский проявляет желание к упорядочению этого архива, включая и костельные документы. Однако одного лишь желания в этом деле мало, нужны дела. В связи с этим прошу, чтобы Вы при очередном приезде в Белосток не только ознакомились с городским архивом, но и повлияли на реализацию добрых намерений».

Не вызывает сомнений, что директор гродненского госархива ответила на это обращение не одним письмом и не одним посещением Белостока. Подтверждает это второе сохранившееся до нашего времени письмо Яна Глинки к Янине Козловской-Студницкой от 9 сентября 1937 года: «Весьма благодарен Вам за подсказку относительно Литовской Метрики, с которой постараюсь обязательно ознакомиться во время планируемой в ближайшее время поездки в Варшаву. Вчера воеводское управление написало в Гродно просьбу об высылке мне копии завещания Веселовской, в соответствии с рекомендацией; таким способом, благодаря Вам я буду иметь возможность ознакомиться с содержанием этого документа. Воспоминания Стаженьского были переписаны несколько десятков лет тому назад с оригинальных записей его потомка Адама Стаженьского. Подлинные записи были взяты Адамом от представителя другой линии Стаженьских – Виктора, который вскоре после этого, где-то около 1893 года, отдал эти записки в одну из библиотек или общественный архив в Познани, где в настоящее время и находится. Обо всем этом я узнал от Михаила Стаженьского, хозяина текстов, которые Вы желаете сейчас получить. В указателе к 5-ому тому находятся интересные сведения о судьбах воспоминаний, которые объясняют хаотичное их содержание. Вскоре после Вашего отъезда привез с костельного чердака два сундука с документами и почти все их заинвентаризовал, охватывая этой работой не только то, что было необходимо для моей работы над историей Белостока. К древнейшим среди них следует отнести указы подляского воеводы Николая Кишки о передаче церквам десятин (1585 год), а также ряд автографов на  польском языке. Оказалось, что на самой высокой костельной полке находилось еще множество документов, при разборе которых я заболел воспалением дыхательных путей. Как раз высокая температура и удерживает меня сейчас дома. Речь идет о бумагах Браницких, которые перемешаны с костельными, парафиальными списками времен унии. Сохранение этого архива – боль моего сердца; в голове моей не помещается мысль, что все это, стоившее мне неимоверных усилий, может пропасть за зря. Если бы не мое знакомство со второй частью этого архива, находящегося в Вилянове, я бы не смог их расположить в определенном логическом порядке. Верно, что этот труд не пропадет, ибо на днях намерен приобрести в Варшаве хорошую картотеку для вписания в нее всех папок с бумагами. Последние в своем числе постоянно увеличивающиеся, я намерен пронумеровать, без учета их содержимого, а лишь с учетом алфавита, дат и заголовков. Эта система, предложенная мне опытным библиотекарем, кажется мне единственной пригодной по своей простоте. Если что-то не так я делаю, то предлагайте свои доводы. После 19-го сего месяца приеду в Гродно с намерением обработать документы, касающиеся унии в самом Белостоке, и естественно повстречаться с Вами».

Переговоры Я. Глинки и Я. Козловской в отношении найденных бумаг, их усилия, направленные на сохранение ценнейших документов, не могли не породить всякого рода толков вокруг этого дела со стороны архивного начальства. Поэтому директор послала на сей счет свои пояснения в Варшаву.

19 ноября 1937 года Я. Козловской-Студницкой прислал свое письмо представитель  дирекции  госархивов  в  Варшаве  Владислав  Суходольский:

«Уважаемая госпожа! Дело актов, а правильнее части актов рода Браницких в Белостоке, о чем Вы сообщали министерству еще в августе, приобретает весьма неожиданный оборот. Сообщаю об этом Вам путем полуофициальным по причинам, о которых речь пойдет ниже. Около десяти дней тому назад в Варшаве находился господин Глинка. Он работал в Национальной библиотеке, ища материалы для своей монографии о Белостоке. Перед отъездом домой Глинка спросил у хранителя рукописей Национальной библиотеки о том, не захотела бы библиотека приобрести часть архива Браницких-Грифитов? Глинка пояснил, что речь идет о 3-х ящиках бумаг, которые он имеет у себя и которые попали к нему в процессе работы над монографией, вторая же часть их находится у белостокского декана; в ее составе масса корреспонденции, а также какие-то краковские акты. Глинка также сослался на Ваш визит к нему в качестве представительницы государственной архивной службы, во время которой Вы имели возможность ознакомиться с ними в общем плане. Со слов Глинки, приобретение данного архива будет стоить недорого, где-то 200–250 злотых, если не придавать этому делу много шума, ибо духовные власти могут присоединить эти акты к митрополичьему архиву в Вильно. С научной  же точки зрения такой поворот дела нежелателен и будет лучше, если часть актов Браницких, подобно другой части из Вилянова, перейдет на хранение в Национальную библиотеку.

Как только мне стало известно об этом разговоре, я попросил доктора Баньковского, чтобы он направил Глинку ко мне. Приобрести упомянутые документы мы бы вполне могли и с Национальной библиотекой также бы договорились. К сожалению, господин Глинка ко мне не пришел и выехал из Варшавы.

Анализируя вышеупомянутые факты и обстоятельства, я пришел к выводу, что речь здесь не идет об какой-либо афере. Глинка на самом деле откровенен, мы вполне в состоянии приобрести весь архив или его часть, не вдаваясь в правовой статус собственника… Реально речь идет о 200–350 злотых и 6-7 ящиков с актами и письмами, оставшимися у некогда могущественного магнатского рода и такой известной политической фигуре как Клеменс Браницкий. Не исключено, что там много мусора, но не без того, чтобы там нельзя было бы найти ценные вещи и по истории хозяйства (акты экономические), и истории войска (бумаги Коронного гетмана), и политической истории (письма и пр.). Все это нужно спасать. А поскольку Вы уже в это дело ввязались, то его надо решать деликатно, без административного нажима, чтобы разрешить его полюбовной передачей документов. Вам надлежит еще раз переговорить и провести всю передачу как можно секретнее.

Пользуясь случаем, хочу затронуть и другие наши дела. Прежде всего меня интересует дело о здании табачной монополии и о возможности приспособления его под архивохранилище. Здесь мы имеем конкурента в лице департамента школ. Однако пока идет подсчет цен на перестройку, то мы можем здесь еще подождать.

В завершение письма хочу напомнить об архивных анкетах. Не хочу вгонять в стыд Гродненский архив и присылать вам архивиста со стороны для проведения этой работы по поручению нашего управления».

На это письмо Янина Козловская ответила тотчас же, о чем свидетельствует пометка на письме Владислава Суходольского: «Письмо отправлено 20.Х.37». Ознакомиться же с ним нам не  удалось.  Однако отдельные отголоски операции архивистов по «спасению» белостокского архива можно обнаружить в последующих письмах Яна Глинки к директору гродненского госархива и ее ответах в Белосток. Вот одно из них от 1 декабря 1937 года: «Уважаемая госпожа директор. Сегодня утром отправил обе книжки, взятые недавно у Вас, за что приношу Вам свою сердечную благодарность. Если воспоминания Стаженьских и Кучиньского Вами изучены, то я очень хотел бы, чтобы Вы мне их переслали еще до праздников. Не имея воспоминаний Стаженьского в издании Мосьцицкого (имею лишь часть этого издания), я тем не менее обнаружил в ней достаточно значительную разницу с первоисточником, т.н. пропуски, переработки и т. д.

В Гродненском архиве я нашел, между прочим, ценный источник, касающийся герба г. Белостока. Конечно же, использую его в своей монографии, в то же время я обещал доктору Вдовишевскому – редактору геральдического ежемесячника, что в ближайшее время пришлю ему статью о древних гербах подляшских городов, основанных на этом и других источниках. Поэтому позволю себе попросить Вас о присылке мне фотографий этих гербов с описанием их цветовой гаммы. Инструкцию для фотографа вышлю отдельно. Буду Вам очень обязан за уделение мне такой помощи и приношу Вам свои извинения за причиненные хлопоты».

Ответ в Белосток ушел лишь через две недели, и причины этому были:

«Уважаемый господин Глинка! Безуспешно искала толкового фотографа, т. к. Ваши инструкции требуют профессионала высокого уровня, а его найти в Гродно не так-то просто. Возвращаю с благодарностью воспоминания Стаженьского и Кучиньского; буду Вам безмерно благодарна, если они со временем вернутся к нам в архив уже навсегда. А что с «браницянами»? Меня немного беспокоит отсутствие упоминаний о них в Вашем письме. Или передача их пока не имеет успеха? Примите мои поздравления в связи с предстоящими праздниками и пожелания успехов».

15 декабря Ян Глинка писал в Гродно: «Очень благодарен Вам за возвращение воспоминаний Кучиньского и Стаженьского, над  которыми посижу во время праздников. О находящемся у меня архиве Браницких я уже писал, сразу же после Нового года надеюсь получить обещанное. Существуют две причины во всей этой волоките: именно перед праздниками декан более всего занят капланской работой, однако вторая причина еще важней – это отсутствие денег из министерства. Однако как только их пришлют, продавец сразу станет покладистее. Еще раз прошу извинить меня за хлопоты о моих фотографиях с гербами. С оказии приближающихся праздников передаю Вам пожелания хорошо их встретить. С глубоким уважением и желанием поцеловать Ваши ручки. Я. Глинка».

К сожалению, надежды Яна Глинки и Янины Козловской-Студницкой на получение известных им бумаг сразу же после Нового года оказались тщетными. И лишь в конце лета 1939 года их ожидание обрели уже реальные черты. Вот что писал об этом 14 августа 1939 года Ян Глинка: «Сразу же после возвращения из Гродно я обратился к графу Михаилу Стаженьскому с обширным письмом и сегодня получил ответ, краткое содержание которого с радостью Вам сообщаю. Наконец-то граф Стаженьский соглашается на то, чтобы я от его имени передал в Гродненский государственный архив на хранение его архив с рукописями воспоминаний Матея Стаженьского и Викторина Кучиньского, а также портреты, среди которых есть и портреты обоих упомянутых мемуаристов. Завтра должен выехать из Белостока на 7–10 дней по своим личным делам с тем, чтобы по возвращению мог бы выслать архив в Гродно; надеюсь сделать последнее без задержки».

Через неделю, 21 августа, ожидаемое свершилось, что и подтвердил Ян Глинка в своем письме: «Сегодня закончил просмотр архива Стаженьских, который оказался, к сожалению, весьма перемешанным. Для того, чтобы хоть чуть-чуть сориентироваться в нем, я сразу же выделил некоторые документы, представляющие самостоятельные группы, не связанные ни в каком отношении с бумагами, помещенными рядом, при этом я, естественно, избегал какого-либо перемешивания бумаг. Городскому управлению Белостока объяснил, что передача архива Стаженьских на хранение в Гродно оправдана и в научном, и профессиональном отношении. Я заверил городские власти, что факт принятия документов в Гродненском госархиве будет подтвержден соответствующим официальным письмом. Граф Михаил Стаженьский (Белостокское воеводство, имение Петкув) просит также об присылке ему подтверждения Государственного архива в Гродно о приеме им на хранение конкретно обозначенных ценностей. Даритель, между тем, оговорил за собой и своим сыном, но не за другими потомками, право в случае потребности изъятия некоторых документов и картин в течение некоторого времени, но реально до этого вряд ли дойдет. 16 августа я передал директору Суходольскому для опубликования составленную мною опись архива Браницких. Также предложил ему свою кандидатуру для работы в архивистике и теперь буду ждать ответа по сему поводу.

P.S. Архив Стаженьских отправляю через специального сопровождающего, так будет дешевле и сохраннее, чем при пересылке по почте. Одна из числа передаваемых Вами картин остается пока в имении Новодвор, так как основную часть коллекции я вывозил из Пенткова. Чтобы ее доставить, придется потрудиться. Граф Стаженьский, который находится сейчас в нелегком финансовом положении, выразил желание, чтобы оплату пересылки этой картины взял на себя архив. Ян Глинка».

21 августа 1935 года был датирован и акт передачи архива Стаженьских Гродненскому госархиву. Вот полный текст его:

«Белосток, 21 августа 1939 г.

В Гродненский государственный архив.

 От имени графа Михаила Стаженьского, владельца архива рода Стаженьских, я передаю нижеследующее на хранение Гродненскому государственному архиву, а именно:

 Рукописи

 а) Воспоминания Викторина Кучиньского, каштеляна подляшского, за весь период его жизни, 1668–1737, 1 том, кожаный переплет, стр. 272.

Копия с оригинала сделана Адамом Стаженьским в конце ХIХ в., а также другие документы этого рода, имеющие к нему отношение;

б) Воспоминания Михаила Стаженьского, старосты браньского, род. в 1757 – ум. в 1824 г., касающиеся событий 1733–1816 г., написанные в 1813–1816 г.; всего 5 томов, у четырех из которых кожаный переплет, а остальные кожаные лишь наполовину; стр. соответственно 245, 326, 350, 343, 220.

Копия с оригинала сделана Адамом Стаженьским в 1885–1893 г.;

в) Август Стаженьский. генеология рода Стажень-Стаженьских, 1882, машинописная рукопись;

г) Три привилея короля Станислава-Августа, датированные в Варшаве 15.VIII.1774 г., подтверждающие их принадлежность Михаилу Стаженьскому:

1)  от отца его Матея – старосты браньского с юрисдикцией старостиньской;

2) от родителей его Матея и Анели из Тромбиньских  – войтовства браньского;

3)  от родителей его – войтовства малешевского в старостве браньском.

д) Перечень документов Адама Пониньского, подскарбия Вел. Коронного, сделанный Томашом Плоньским, Цуднув, ноябрь 1788, стр. 93;
е) Папка с документами, касающаяся ключа златорыйского в поместьях тыкоциньских, 1721–1817;
ж) Папка, содержащая документы по делу о перегоне 35 волов через границу в окрестностях Мура, 1818 г.;
з) Предложения Билгорайскому сельскохозяйственному товариществу Тыкоциньского     округа     по     вопросу     основания     польской     торгово-промышленной институции, в связи с начатым там строительством, Глинник, 6.Х.1859 г.;
и) Разные заметки Адама Стаженьского, род. в 1846 г., ум. в 1917 г.;
к) Папка документов, касающаяся войска периода ХVIII в. и наполеоновской войны.;
л) Папка с письмами сенатора Игнатия Чейлза, Матея и Михаила Стаженьских, А. Моравской, графа де Бассотрерра'а, И. Бодуин Куртене'а и др. Конец ХVIII – начало ХIХ в.
м) Сундук с неупорядоченными документами ХVIII – ХIХ в.

 Книги(польские названия переведены на русский язык. – В.Ч.)

  1. Николай Залашовский. Tomys secundus juris Poloniae. Poznan, 1702. 1045 стр., кроме вступительной части и алфавитного указателя содержания, в кожаном переплете.
  2. Описание похорон Юзефа Потоцкого, кашт. краковского, гетмана вел. коронного, 1751, брошюра, стр. 16.
  3. Людвик Бейевский. Новая книжица… Познань, 12.VII.1762, в полукожаном переплете. Панигирик в честь Стаженьских и Сокольницких, 32 стр.
  4. De Sacy. Histoire duvienx et nouveau Testament…, Paris, 1769, 536 стр., обложка оторвана, отсутствует титульный лист, экземпляр иллюстрированный.
  5. Hugnes Grotius. Le droit de la gerre et de la paix, trad. Par Jean Barbeyras, Bazylea, 1746, 2 тома, 518 стр., 480 стр., кроме вынесения общих высказываний и алфавитного указателя содержания, обработка польская.
  6. Каэтан Крашевский. Бартаховский. Краков, 1888, с аннотацией Адама Стаженьского об источниках. Вклеены рукописные выдержки из документов 1756–1762 неизвестного ведомства.
  7. Остроруг С. И. Вид памятника, установленного … под Варной. Париж. 3.1.1887. Литография и стихотворение. Печать мелкая.
  8. Проект о правах и служебных обязанностях на вольном пастбище… Без указания места, даты и подписи. Печать мелкая.
  9. Протест, обнаруженный в окрестностях города Городель над Бугом 10 октября 1861 г. Революционные воззвания с аллегоричным рисунком. Печать мелкая.
  10. Идем вперед, июль 1920. Коммунистическая листовка.
  11. Сумма доводов в деле о наследниках И. Кл. Браницкого, каштеляна краковского, гетмана вел. коронного против Станислава и Констанции из Чапских Малаховских, как наследников Томаша Чапского, старосты кнышиньского.

Без места и даты, но после 1786 г. Брошюра, 8 стр.

  1. Проект ясновельможного Храповицкого, маршалка Рады, 1786 г., брошюра, 58 стр.
  2. С берегов Нарвы, однодневка, Ломжа, 1902.
  3. Кантеский  К.  Пан  староста  браньский,  оттиск  из  «Атенеума»,  1885, брошюра, с.385–412.

Периодическая печать

  1. Kurier Polski, 1831.
  2. Kurier Warszawski, 1831.
  3. Dziennik Departamentowy, 1810.
  4. Patryota, Warszawa, 1830.
  5. Polak Sumienny, Warszawa, 1931.
  6. Nowa Polska, Warszawa, 1831.
  7. Dziennik Powszechny. Warszawa, 15.IX.1862.
  8. Dziennik E. Kononiczny Zamojski, Zamosc, sierpien 1803.

Все эти журналы, за исключением двух последних, представляют полные комплекты.

Портреты

Написаны в ХVIII в. маслом на холсте

  1. Ян Клеменс Браницкий, Каштелян краковский, гетман вел. коронный.
  2. Изабелла из Понятовских Браницкая, каштелянова краковская, гетманша вел. кор.
  3. Матей Стаженьский, староста браньский.
  4. Анеля из Трембиньских Матеева Стаженьская, старостиха браньская.
  5. Юзеф Сташеньский, Каштелян гнезненский.
  6. Юзефова из Столдрских Стаженьская, каштелянова гнезнянская.
  7. Михаил Стаженьский, староста браньский. Портрет Михаила Стаженьского будет передан в архив из имения Новодворы позже.

* * *

 Передавая данный архив, сообщаем, что граф Михаил Стаженьский оставил за собой и за своим сыном (по достижении совершеннолетия) – право получения обратно рукописей и картин, являющихся собственностью непосредственно их рода. Со своей стороны (т. е. со стороны Яна Глинки. – В.Ч.) прошу о дозволении мне научной работы с документами архива Стаженьских.

Государственный архив в Гродно имеет право разместить вышеупомянутые портреты в помещениях архива.

С уважением Ян Глинка.

С приложением к сему архив Стаженьский».

 

После доставки данного архива в Гродно и его приемке (возле каждого пункта акта Я. Козловской-Студницкой были выставлены соответствующие отметки-птички. – В.Ч.) в конце документа была сделана допечатка: «Кроме того, список был дополнен: Записки Михаила Стаженьского за 1812–1813 гг. и 1817–1822 гг., а также мелкой печатью –№ 9а «Воззвание командующего третьим резервным корпусом кавалерии, 1831, д. 1».

Завершали же акт следующие строки: «Государственный архив в Гродно подтверждает прием данного архива на хранение. Нижеследующее подтверждение является временным, после же проведения соответствующей инвентаризации будет составлена полная опись, экземпляр которой будет послан владельцам архива. Директор Государственного архива Янина Студницкая».

На следующий день 22 августа 1939 года Я. Козловская-Студницкая отправила в адрес Михаила Стаженьского письмо: «Уважаемый граф. Прошу принять мою искреннюю благодарность за передачу на хранение нам архива Вашего рода, который принят в наши фонды при любезном посредничестве господина Яна Глинки. Наш архив, объединенный с Исторической библиотекой, будучи местопребывания Отдела Польского Исторического общества, является признанным научным учреждением, поддерживающим контакты со всем миром. Не сомневаюсь также, что переданные нам материалы скоро найдут своих исследователей.

Детальную опись намерены оформить особо и незамедлительно. Имею намерение опубликовать ее в научной печати. Портреты постараемся сфотографировать, снимки же их позволю себе выслать Вам;  негативы останутся у нас, оригиналы же передадим на хранение в  Государственный музей в полном соответствии с теми оговорками, которые передал нам господин Глинка.

Будем очень благодарны всем за передачу нам портрета графа Михаила Стаженьского; стоимость транспортировки, разумеется, мы возьмем на себя.

Уверяем Вас, уважаемый граф, что любой контроль с Вашей стороны за хранением у нас Вашего родового архива будет воспринят нами с полным удовлетворением.

Прошу принять выражение нашего глубокого уважения».

В  тот  же  день  благодарственного  письма  был  удостоен  и  Ян  Глинка:

«Уважаемый коллега! Спешу сердечно поблагодарить Вас за приобретение для нас ценнейшей коллекции. Временную расписку на копии Вашего сдаточного письма высылаю тотчас же, вместе с письмом к графу Стаженьскому. Детальную инвентаризацию начинаем сейчас же, после чего вышлем Вам, как и графу Стаженьскому, 1 экз. описи. Портреты пока останутся в архиве, фотографирование их и т. д., они пойдут на хранение в Государственный музей, что в замке. При наличии у Вас такой возможности очень прошу прислать отдельным  письмом  исправление  к  тексту,  где  Вы  вместо  слова  «Музей» ошибочно написали «Архив».

Портреты не считаем слабыми. Единственно лишь портреты Браницких отличаются неким шаблоном, но дамы Стаженьские в целом пристойно написаны, особенно старшая из них. Стоимость упаковки, транспортировки и пересылки портрета Михаила Стаженьского, разумеется, мы возьмем на себя, если музей не будет к этому склонен.

Весьма ценным считаю также газеты Ноябрьского восстания; такой же следует признать и листовку с городельской манифестации; то же хочу сказать и о документе, связанном с деятельностью графа Виктора Стаженьского со Страбли. Еще раз сердечно благодарю!

Очень хотела бы знать, кто будет делать снимки с бригитских образов. Сестры назаретянки им окажут всяческую помощь. Хотела бы по случаю заказать и для себя по 2 отпечатка (фотографий), если они хорошо получатся. Особенно мечтаю об образе св. Анны. Вести об Вашем стремлении влиться в наши архивные ряды доходят до меня не только от Вас, но и из Варшавы. Частное письмо к начальству вышлю сегодня».

23 августа (как все-таки аккуратны в переписке были в ту пору люди, и как хорошо работала почта. – В.Ч.) Ян Глинка писал из Белостока в Гродно (письмо сюда пришло 25 августа 1939 года. – В.Ч.): «Уважаемая госпожа директор. Я на самом деле радуюсь тому доброму приему, который архив Стаженьских был удостоен в Гродно. Не могу также и скрыть того приятного впечатления, какое оказало на меня Ваше обращение в мой адрес – «коллега». Было бы это только для меня добрым предзнаменованием для моей архивной работы.

С немалым удовлетворением узнал о Ваших намерениях тотчас же приступить к инвентаризации этого архива, но, поверьте, это будет нелегким делом по причине хаотичности документов. Архив этот мною по-настоящему не исследован, кое-что знаю о нем из комментарий графа Михаила Стаженьского, сделанных во время совместного просмотра бумаг и  картин. Отец его Адам отличался любовью к архивному делу и много времени уделял бумагам своего рода, жил он в 1846–1917 годы. В то время данный архив был значительно богаче, чем сейчас. Во время большевистского похода,  в  1920 году, архив не был эвакуирован и значительная часть его пропала. Было это в имении Клюково в Высоко-Мазовецком повете. Еще до деятельности Адама в состав архива входили бумаги от Стаженьских и Кучиньских, последние же стали их частью после того как Барбара Кучиньская стала женой Михаила. Адам Стаженьский включил в архив древние документы, собранные из разных коллекций, главным образом с Подмешья, частью из башни цехановецкого замка. В записи карандашом на титульном листе повести К. Крашевского Бартоховский упоминает об отдаче бумаг с башни цехановецкой Анджею Щуке, однако неизвестно, все ли бумаги оттуда он получил. Завтра насчет этого дела напишу к Юзефу Щуке, сыну Анджея. Адам Стаженьский давал возможность историкам и литераторам пользоваться материалами своего архива.  Среди  них  были  –  Я.  Кантецкий,  К.  Крашевский,  З.  Глогер,  Х.

Мосьцицкий. Если требуются более детальные сведения на сей счет, то граф Михаил Стаженьский охотно в этом Вам поможет. Думаю, однако, что наиболее полезным в этих делах будет само генеалогическое древо этого рода. Архив линии Стаженьских со Страбли, потомков Мацея-Игнация и его жены Марии из Боворовских, по-видомому, был частично сохранен в Обществе друзей наук в Познани (в том числе и оригинал воспоминаний Михаила Стаженьского, старосты браньского), а часть погибла, как мне сообщали об этом Август и Анджей Стаженьские. Сдача на хранение бумаг в Познани должна была произойти в конце ХIХ века, однако с полной уверенностью утверждать об этом пока нет оснований.

Лучшие семейные портреты и прекрасная мебель, купленные старостой Михаилом в Белостоке после смерти гетманши Браницкой, погибли в имении Комаровщизне возле Вильно, которое принадлежало Виктору Стаженьскому, владельцу также и Страбли. Портреты, хранящиеся теперь в Гродно, были приобретены в конце ХIХ века Адамом Стаженьским от вдовы по Стаженьским, очень далекого родственника Адама, не владевшего графским титулом и не имевшим родства ни с Матеем, ни с его братом Петром.

Листовка времен манифестации Городельской, на которую Вы обратили внимание, является действительно интересной. В связи с этими событиями российские власти конфисковали имение Страбли Виктора Стаженьского, а сын его, также Виктор, мужчина необычайной красоты, «вытанцевал» себе, так говорят, при петербургском дворце возврат имения отца; до самой мировой войны он был офицером российской гвардии. Очень важным показался мне перечень документов имения Пониньского, составленного перед тем, как этот великий изменник дождался от сеймового суда смертного приговора. Пачка документов злоторыйских содержит очень важные документы по истории крестьянства. Надеюсь, что при инвентаризации Вы сможете выявить еще большее количество ценных материалов.

После последней встречи с Вами я договорился с ксендзом Малаховским, что он сфотографирует 3 портрета фундаторов монастыря бригидок, а также образ, который Вы ему укажете. Я видел ранее фотографии, которые были сделаны ксендзом Малаховским и его знакомыми, который будет делать снимки для меня. К сожалению, их фотографии весьма слабенькие. Они же говорили мне, что в Гродно нельзя найти профессионального фотографа, который мог бы качественно снять эти образы. Если это действительно так, то, видно, мне придется приехать в Гродно со своим аппаратом,  которым  уже делал качественные снимки старых образов, однако на это уйдет целый день».

Последнее письмо от Я. Глинки к Я. Козловской-Студницкой пришло в Гродно через три дня после начала Второй мировой войны: «Уважаемая госпожа директор. Дополняя свое письмо от 23 августа 1939 года, сообщаю, что я получил еще перед началом войны от Иосифа Щуки ответ: архив его рода находится в квартире его матери в Варшаве – Краковское предместье, 79. Вполне  возможно,  что  там  находятся  и  документы,  переданные  Адамом Стаженьским, который был соседом и приятелем умершего Анджея Щуки, отца Иосифа.

Очень доволен тому, что весьма вовремя мне удалось переправить архив Стаженьских в Гродно. Зато мое личное дело получило необычный оборот, ибо доктор Суходольский за день перед началом войны ответил мне по телефону, что в связи с общей нынешней ситуацией прием меня на работу в один из государственных архивов перестал быть актуальным на долгое время. Вообще- то я не удивился такому ответу, которому обязан Гитлеру.

В армию меня пока еще не призвали, добровольцев же тоже не берут. Ближайший период времени хочу посвятить обеспечению сохранности своих личных и чужих вещей, находящихся у меня и составляющих непреходящую ценность. Архив Браницких постараюсь разместить в белостокском магистрате, и там же – мою богатую библиотеку, а также коллекцию картин, медалей и т. д. Среди картин имеются полотна Франца Бассано, Караваджио, Тороборха, Ван Гудтенбурга, а из польских художников – Антония Залеского, Медеоа, Дейриха, Ваньковича. Завещание составлено у одного из белостокских нотариусов, возможно у Гонсѐровского. Я весьма заинтересован, чтобы сведения об этих коллекциях сохранились в Государственном архиве в Гродно. Библиотека моя собрана в 11 деревянных ящиках. Здесь и мой семейный архив с ХVIII века. Если местный магистрат откажет мне в приеме всего названного на хранение, то я буду просить о их приеме в Гродненском архиве и музее, если будут условия для их перевозки. Однако это будет трудно и вряд ли осуществимо».

К этому машинописному письму была сделана Яном Глинкой собственноручная приписка: «Незаконченная рукопись моей описи архива Браницких помещена вместе с иными вещами, как и несколько десятков папок архивных материалов, к моей монографии о Белостоке».

8 сентября Я. Козловская-Студницкая написала  Яну Глинке ответ:

«Уважаемый коллега! Подтверждения приема на хранение от Вас архива графа Стаженьского пока еще не выслала, так как не знаю, где Вы сейчас находитесь. Очень жалею, что Вы не поступили на архивную службу, однако не теряю надежду на Бога в том смысле, что то, что должно произойти, то произойдет, подобно тому, как не избежит наш враг страшного возмездия. Не имею ни писем, ни ведомостей от директора Суходольского. Мои близкие – в Варшаве, молюсь за всех их. Мы же тут вполне спокойны и полны уверенности в полной нашей победе».

Переписка Янины Козловской-Студницкой с Яном Глинкой, Владиславом Суходольским, Михаилом Стаженьским – это лишь незначительная толика ее эпистолярного наследия. Однако и она убедительно свидетельствует о ее высоком профессионализме, энергии и настойчивости в поиске и обретении ценнейших исторических источников, в частности архива Стаженьских. Вдумчивый исследователь найдет в переписке директора гродненского архива со своими коллегами немало и других ценных фактов и характеристик, касающихся  становления  и  развития  архивного  дела  на  Гродненщине  в межвоенный период, а также отражающих моральный облик участников переписки.

предыдущее   -  в начало главы  -  далее

 


 предыдущее   -  в начало главы  -  далее

 

4.4 .Автографы ученых-античников и востоковедов в коллекции Б. Б. Виц (Маргулес) (1918 – 2008)

 Книги с дарственными надписями или автографами нельзя отнести к разряду широко распространенных источников. Однако их значение, особенно в исследованиях по истории науки и культуры имеет необычный вес. У каждой такой книги или в отдельном оттиске статьи своя история, в которой в равной степени интересно и то, при каких обстоятельствах она была подарена, и то, что предшествовало этому. Про ее точно известно, что сам автор держал ее в руках. Более того, дарственные надписи, автографы – это обязательное свидетельство отношений двух людей: отношений дружеских, родственных, деловых. Все это стимулирует желание оживить события, скрытые от нас временем.

Подлинное счастье, когда судьба «прибивает» издание с автографом в государственное книгохранилище. Тогда есть надежда, что она не исчезнет в жизненном круговороте и расскажет исследователю о своей судьбе. Характер надписей-автографов чрезвычайно разнообразный: надписи-поздравления, признание в дружбе, надписи-восхищения, отзвуки какого-то спора, философское раздумье, отношение к людям, времени, истории. Однако, в конечном счете, надпись на книге, статье – это лаконичное письмо, в котором нашло свое отражение прошлое.

Почти два десятка лет тому назад увидела свет моя первая большая работа, посвященная автографом исследователей истории Беларуси конца XIX – начала ХХ столетий [130]. В этой монографии мне удалось раскрыть историю дарственных надписей М. И. Милютина, В. В. Щербицкого, Ф. И. Леонтовича, Е. Ф. Орловского и многих других историков, которые хранились в музеях и книгохранилищах города Гродно. Книга хорошо была встречена читателями, что стимулировало время от времени выступать в печати и в сборниках научных трудов со статьями, посвященными вновь обретенным мною автографам. Часть из них была посвящена дарственным надписям церковных деятелей Беларуси начала ХХ века [136, с. 90–152, 215–221, 296–301; 145, с. 140–152, 198–213, 257–291; 152].

В последующем же, в связи с разработкой других исторических тем, изучение автографов как-то отошло для меня на другой-третий план. Однако коллекция дарственных надписей, хранящихся у меня, год от года все же пополнялась, причем по преимуществу за счет изданий из частных собраний. Одно из таких моих обретений произошло где-то в конце 1997 года. Остается лишь сожалеть, что более точную дату его мне в силу разных причин не удалось зафиксировать.

Помню просто тот эпизод, когда аспирант кафедры всеобщей истории Володя Рыжкевич, встретив меня в коридоре учебного корпуса, со словами:

«Вам тут Бронислава Борисовна перед отъездом в Израиль какой-то пакет оставила…», передал мне в руки пухлую папку, по-хозяйски, крест-накрест, перевязанную толстой бечевой. Ознакомившись наспех с содержимым папки, озаглавленной дарительницей: «Валерию Николаевичу Черепице. Б. Б. Виц», я, несомненно, обрадовался столь богатому дарению, так как имена людей, от которых Бронислава Борисовна получала автографы на их изданиях для советской исторической науки многое значили… И все же папку эту, с искренним чувством благодарности почтенного возраста дарительнице, вдруг вспомнившей про меня в суматохе сборов на «историческую родину», все же пришлось отложить в сторону, что называется на «потом». И это «потом» незаметно затянулось на более чем десятилетие.

По правде говоря, раскрывал я эту не единожды, но всякий раз опять откладывал ее в сторону, ибо ничего не знал о судьбе столь щедрой дарительницы. Ведь покидала она Гродно в весьма солидном возрасте. Жива ли? К сожалению, тогда выяснить мне эти вопросы так и не удалось. Все набегали какие-то другие проблемы. И только лишь совсем недавно я вновь раскрыл заветную папку. За то время, когда она лежала у меня, удалось выявить и доступный мне материал о жизни и научно-педагогической деятельности Б. Б. Виц-Маргулес.

Родилась она 21 сентября 1918 г. в г. Дрогобыч Львовской области. После окончания в Львове польской гимназии имени Юлиуша Словацкого училась на отделении классической филологии и философии гуманитарного факультета Львовского университета. С установлением в 1939 году в Западной Украине советской власти продолжила учебу, но уже на историческом факультете. Великая Отечественная война прервала обучение, и  государственные выпускные экзамены ей пришлось сдавать в эвакуации в г. Ташкенте, в Среднеазиатском государственном университете (САГУ). В 1944 г. она поступила в аспирантуру САГУ по специальности «История древнего мира». Научным руководителем ее стал академик В.В. Струве, а консультантом – профессор Д. Н. Калистов. Они и определили научную специализацию аспирантки: история античной философии. Темой же кандидатской диссертации стало учение Протогора. Параллельно с учебой в аспирантуре она работала и преподавателем истории древнего мира.

После окончания войны Б. Б. Виц-Маргулес переехала в Ленинград, поскольку уже возвратившийся туда ее научный руководитель В. В. Струве перевел ее на второй курс в аспирантуру Ленинградского государственного университета по кафедре истории древней Греции и Рима. Здесь ее неофициальным руководителем в силу разных причин стал профессор С. Я. Лурье. Работа над диссертацией шла успешно, однако тяжелые жизненные обстоятельства вскоре выбили ее из налаженной колеи. Аспирантка получила из Львова трагическую весть о гибели от рук фашистов матери, сестер и других родственников. Тогда же ей стало известно и о пропаже без вести на фронте еще в 1941 г. ее мужа. Тяжелое нервное заболевание, инвалидность второй группы негативно отразились на ее научной и трудовой деятельности. Но постепенно, работая старшим библиотекарем в библиотеке филиала Академии наук в Ленинграде, она обрела былое состояние духа и вновь приступила к работе   над   диссертацией.   В   начале   50-х   годов   в   атмосфере   борьбы   с «космополитизмом» Брониславе Борисовне было отказано в работе в Ленинграде, и она была вынуждена переехать в Карелию, где стала работать учительницей истории в средней школе села Прежа, одновременно отдавая все свое свободное время кандидатской диссертации. Ее защита состоялась в декабре 1953 года. В целом работа получила высокую оценку специалистов, хотя имелись и замечания насчет недостаточного отражения в ней трудов И. В. Сталина.

После защиты диссертации молодому ученому предлагали работу в местных вузах, но ее тянуло ближе к родным местам, и в 1954 году она переехала в Вильнюс. Здесь Бронислава Борисовна работала преподавателем философии в педучилище и пединституте, лектором-консультантом в Ново- Вильнюсском райкоме компартии Литвы.

В 1965 году Б. Б. Виц-Маргулес переехала в Гродно, где 20 лет работала преподавателем философии, этики в сельскохозяйственном институте. По совместительству читала курсы истории древнего мира и ранних средних веков в местном пединституте. На договорных началах переводила документы музея истории религии с латыни на русский язык. В 1988 году она была принята на полставки доцента кафедры всеобщей истории Гродненского госуниверситета имени Янки Купалы. Читала курсы по истории античности, истории Древнего Востока, а также спецкурсы по истории культуры Древней Греции и Рима.

В Гродно исследовательница успешно занималась изучением творческого наследия Протогора, Геродота, Лукиана, Диагора Мелесского, Демокрита. Среди тем ее исследований теории античного общественного процесса, античная культура, раннее христианство и античное вольнодумство. И все-таки более всего влекли к себе биографии античных философов. В 1979 году в московском издательстве «Мысль» вышла ее монография «Демокрит», которая в последующем была переведена на литовские и эстонские языки и издана в Вильнюсе и Таллине.

Спустя годы, исследовательница, говоря о свей методологии отмечала:

«Теория марксизма не была для меня единственной, сама классики его утверждали, что необходимо пользоваться всеми духовными достижениями человечества. Может быть, поэтому я всегда понимала марксистскую теорию исключительно в духе гуманизма и демократии, сочувствия угнетенным. Тем более что независимо от практической пользы, всякое знание, особенно объективное знание истории человечества, всегда мне казалось весьма полезным» [95; 23, с. 112; 96, с. 413]. К лаконичным строкам биографии Б. Б. Виц (Маргулес) хочется добавить несколько личных воспоминаний о нашем c ней общении. Впервые ее имя я услышал от профессора Я. Н. Мараша, сообщившего на одном из заседаний кафедры истории СССР и БССР о выходе в свет книги «нашей коллеги из сельхозинститута» о Демокрите. Эта информазация мне показалась весьма интересной. Хотя бы из тех соображений, что в то время (а это был 1979 год) собственно монографические исследования имели лишь несколько историков-гродненцев (Б. М. Фих, Я. Н. Мараш, Б. С. Клейн, П. Н. Кобринец), и вот новое имя, да и тема исследования была почти мирового уровня звучания, да и место выхода в свет – Москва, издательство «Мисель», все это в те годы уже что-то значило. Спустя какое-то время, я нашел в библиотеке эту книгу, любопытства ради полистал, записал несколько, как мне показалось, замечательных мыслей в свою записную книжку, после чего уже никогда к ней не обращался. И все же в памяти сама книга и имя ее автора остались. Во всяком случае когда в 1988 году я подписывал как декан исторического факультета заявление Б. Б. Виц о приеме на 0,5 ставки доцента кафедры всеобщей истории, то я уже знал, что работать у нас будет преподаватель-исследователь высокого класса, и она читала у нас те курсы, которые прекрасно знала и любила: история античности, древнего Востока и др.

С приходом Б. Б. Виц на работу к нам, мое знакомство с ней значительно углубилось: не раз приходилось бывать на ее лекциях, слушать ее доклады и сообщения на наших университетских научных конференциях. Будучи уже в годах, невысокого роста, слегка сутулой, с озорным прищуром близоруких глаз, она производила впечатление человека, искренне влюбленного в свой предмет исследования и как-то очень крепко породнившегося с историей древнего мира. Она никогда не стремилась быть на виду, но и никогда не отмалчивалась в ходе научной дискуссии, когда ей действительно было что сказать. Годы не только не ограничивали, а наоборот, повлияли на ее научную активность, глубокая эрудиция и большой жизненный опыт давали ей право по-своему смотреть на самые разные проблемы прошлого и настоящего.

Помнится, весной 1993 года я выступил на страницах «Гродненской правды» и «Гродненского университета» с двумя постановочного плана статьями, посвященными исторической культуре. Задавшись целью поделиться с читателями тем, что меня волнует в изучении этого явления, я, честно признаться, особенно и не рассчитывал на широкий отклик читателей на эту публикацию, но тем не менее он имел место, и первой откликнулась на них Б. Б. Виц. Свое письмо она направила мне не по почте, а передала через секретаря деканата. На конверте было написано: «Декану истфака, проф. Черепице Валерию Николаевичу – доц. Виц Б. Б.». Помещаю это письмо здесь лишь с небольшими сокращениями, так как оно, на мой взгляд, прекрасно передает умонастроение и позицию автора в кризисное для нашей вузовской исторической науки время:

«Уважаемый Валерий Николаевич!

Я прочитала Ваши статьи об исторической культуре в «Гродненском университете» и «Гродненской правде» и хочу Вам сказать кое-что (мне лучше письменно) по этой теме.

Статьи (та и другая) очень хорошие, научные, убедительные и актуальные. И тем не менее хочется высказать Вам свои небольшие замечания и соображения.

  1. На мой взгляд, не совсем корректно Ваше определение самой исторической культуры. В Вашей формулировке не совсем ясен субъект этой культуры, чья она. Если она «принимается в обществе», то это культура данного общества. Но тут же вы пишете и о культуре «той или иной социальной группы». О каких границах идет речь? Я бы убрала из этого определения слова «принятая в обществе», а вместо «определенной социальной группой» написала бы «…обществом, определенной группой людей или индивидом» и т. д. по тексту. Ведь Вы же не отрицаете и индивидуальной исторической культуры. И это не меняет, на мой взгляд, ее социального характера, если понимаешь, что сознание индивида так или иначе связано с его обществом.
  2. Я бы не относилась с предубеждением к так называемой «популистской культуре». Люди всегда тянутся к экзотике и забавным историям, а наши исторические опусы часто наводят на обычного человека такую скуку, что годятся к употреблению лишь в качестве снотворного. Как хотелось бы, чтобы наши историки и писатели в манере своего изложения хотя бы немного вернулись к «отцу истории» Геродоту, или хотя бы Плутарху или Ливию… Эти древние историки действительно писали для народа. Вот и подумайте, пожалуйста, какое очередное требование можно бы предложить молодому историку. Я думаю – писать образно, увлекательно.
  3. Как-то устно, не в статье, вы сказали: «История не может быть аполитична, так как она также имеет практическое значение». Со 2-ой половины фразы я согласна, а с 1-ой – нет. Разве историческое изложение всегда касается вопросов взаимоотношения государств, наций, классов, партий, социальных слоев? Если касается, то имеет значение политическое, это – политика. Но практическое значение истории самое разное: нравственное, философское, религиозное, чисто познавательное, художественное. И во всех этих аспектах, если они хорошо проведены, история учит и воспитывает.
  4. После моего доклада на последней конференции Вы меня спросили, к чему я призываю. Правильна ли такая постановка вопроса? Если я помню, чему меня учили, то ученый не должен заранее закладывать в материал того, чего он не хочет – концепции (теории, лозунга, призывы, догмы). Он должен иметь материал, достаточный для того, чтобы из него вытекали выводы. О выводах сложно спорить, но тоже на основе материала. Может быть, правда, рабочая гипотеза, но и только. Если есть материал и выводы, то тогда уже можно их сверить с концепциями. В любом случае она может быть лишь рабочей гипотезой, которая опять и опять проверяется.

Мои источники – биографии философов «призывали сами»,  без  меня, если их слушать. Когда я в Петербурге выступала с этой темой, последнее было у меня главным. Я закончила тем, что проблема взаимоотношения общества и интеллектуалов – эта проблема не только античная, но и современная. Подошел московский античник И. М. Назов и сказал: «Вы правы». В Гродно больше получился вывод о роли личности и Вы сказали, что это крайность. К чему? Если к марксизму, то он не отрицает роли личности. Утверждая решающую роль народных масс, он нацеливает на изучение личности с точки зрения влияния на массы (и наоборот), чем я и занимаюсь. В былом СССР очень много было сделано для изучения роли масс, классовой борьбы, общественных движений и т. п. Разве это плохо? Я этого не говорю, достигнуто было очень много – в противовес истории королей и полководцев. Но уже получился крен. Уже пора опять изучать личность, но уже на базе роли личности масс. И любые личности, ибо из них же состоит народ – личности разных профессий, социального статуса, человека как «маленького», так и «великого». Мне нравятся философы. Мой материал говорит об их знаменитой роли в жизни общества. Так говорят историки. И признание этого, пожалуй, совпадает с Вашим требованием «добросовестности» и «объективности» в истории. А ведь и Ваш доклад об автографах ученых – не политика. Он «призывал» к тому же, собственно говоря, что и мой – к уважению к заслуженным людям и именно к ученым.

  1. Марксизм, по-моему это ясно, остается как учение верен, но только для того «Монблана» фактов, которые он обобщил. Но уже появился и  вырос новый «Монблан» фактов, которые требуют новых объяснений; выросли и новые концепции. Если рассуждать спокойно, то действует один из законов развития науки: старые, добротные научные теории остаются в силе, но для своей ограниченной области. Геометрия Евклида остается верна, но для земного пространства, а рядом уже давно есть геометрия космоса. Логика Аристотеля – основа обычного и научного мышления, но рядом выросли мысли диалектичные и математические. Также обстоит дело с физикой Ньютона, политэкономикой Смита и Риккардо и многими другими теориями.  На марксизм нельзя плевать, а еще хуже опошлять, как это делают. Но им нельзя объяснять все и вся, цепляться за него изо всех сил. У нас учат философии, но так и не научили диалектическому отрицанию; отрицание опять происходит «грубое и зряшное». Я это, Валерий Николаевич, не про Вас, Вы-то как раз правильно смеетесь над коньюктурщиной.

Нельзя отрицать и всех достижений советской исторической науки и кричать, что это сплошная фальсификация. Вы взяли в руки Иловайского и нашли в нем много хорошего. Убеждена, что когда-нибудь возьмут наши учебники и быть может тоже скажут, что их концепция нам уже не годиться, но в них имеется немало хорошего. Вот почему я Вам ответил: нужен синтез.

Извините, что отнимаю у Вас время, но надеюсь, что у Вас хватит время написанное мною прочитать. На кафедре я теперь бываю редко и там мне не с кем поговорить об этом.

  1. И последнее. Вы пишете, что научная общественность республики с нетерпением ждет выхода «Беларускага гістарычнага часопіса». Вышел. Но знаете ли Вы, что в библиотеке нашего университета его не только нет, но он до сих пор даже не выписан. Может быть, Вы поинтересуетесь, почему так получилось. С уважением – Бронислава Борисовна Виц-Маргулес».

После прочтения этого письма, мне, разумеется, было, что сказать Брониславе Борисовне. Состоялся разговор-дискуссия, итогом которого было то, что оба мы пеклись об одном и том же – об исторической культуре (и в теории, и на практике, в жизни каждый по-своему и с болью отмечал те крайности, которые имели тогда место в среде белорусских историков).

Еще одно письмо, правда, уже по почте, я получил от Б. Б. Виц-Маргулес осенью 1999 года. В нем она сообщала: «Уважаемый Валерий Николаевич! Я уже два года в Израиле, но только недавно созвонилась с Ильей Марашем. Я хорошо помню, что Вы просили меня ознакомить его с подаренной мне Вами книгой «Польское национальное движение в Белоруссии (последняя четверть XIX в.). Мы с ним договорились, что я ему вышлю книгу по почте. Ваша книга (я, наконец, сама ее прочитала, раньше не доходили руки) очень интересна и важна как по своей проблематике, так и по источниковой базе, ранее мало известной специалистам. В исследуемой Вами проблеме меня, конечно, интересовал вопрос о евреях (и Илью он может интересовать). Я нашла кое-что в Вашем материале об их позиции к польскому движению или, скорее, об отсутствии ее у них. В массе своей оно было похоже на отношение к полякам белорусских крестьян. Правда, Вы упоминаете и о членах I-го Интернационала. Из других источников знаю о влиянии не только в этнографической Польше, но и в Северно-Западном крае, традиций Берка Йоселевича.

Уже в ХХ веке, когда в 30-х годах была членом подпольного комсомола Западной Украины и Западной Белоруссии, еврейская молодежь поддерживала те идеи, которые были выработаны по отношению к Украине и Беларуси прогрессивными представителями польского общества во 2-ой половине XIX века. У нас во Львовском университете, кроме подпольного комсомола, была легальная студенческая организация «Ziednoczene» (председатель Исаак Айзенберг), которая вопреки политике университетских властей, направленной на разделение студенческих организаций по национальностям, объединяла всех студентов университета. – Вот какие воспоминания возбудила во мне Ваша книга.

Пользуясь случаем, хочу у Вас спросить, вышла ли книга «Память. Гродно». А если вышла, то есть ли там статья об истории Гродненской еврейской общины (до 1939 г.) за подписями моей и Г. Н. Хасида? Вот и все. Привет Вам и пожелание дальнейших творческих успехов! Бронислава Борисовна Виц».

Прочитав письмо, сразу же бросился листать книгу «Гродно» из серии «Память», но названной статьи там не нашел. Тем не менее саму книгу через знакомых гродненцев, приезжавших в родной город из Израиля, передал один экземпляр ее Брониславе Борисовне, но дошла ли она до нее, я не знаю. После ознакомления с основными вехами биографии Б. Б. Виц (Маргулес) я вновь обратился к подаренной ею мне папке с автографами. Сразу же бросалось в глаза, что содержимое ее было разложено в хронологическом порядке, т.е. с учетом времени дарения. Первой в стопке книг и журнальных оттисков была помещена книга С. Я. Лурье «Архимед» (Москва-Ленинград: Издательство Академии Наук СССР, 1945. – 271 с.) На ее форзаце – дарственная надпись автора: «Брониславе Борисовне на добрую память от автора. В память о совместной работе. 7.IV.46. С. Лурье».

Имя и труды С. Я. Лурье – известного филолога и историка античности достаточно широко представлены в советской историографии. Однако наиболее полный библиографический очерк о нем написан самой Брониславой Борисовной в 4-ом томе «Энцыклапедыі гісторыі Беларусі» (1997 г.).: «Лурье Соломон Яковлевич [27.12.1890 (8.1.1891), Могилев – 30.10.1964], историк античности, филолог. Д-р истор. (1934) и филол. (1943) наук. Учился в Могилевской гимназии, окончил С.-Петербургский университет (1911). С апр. 1917 г. работал в «Могилевской газете», член Могилевского Совета рабочих депутатов. Летом 1918 г. в оккупированной немцами части Могилева основал газету «Эхо». Проф. Петроградского (1918), Самарского (1918–1920), Ленинградского (до 1949), Львовского (1953–1964) ун-тов. Работал в учреждениях АН СССР: Ленинградском филиале института истории, Комиссии по истории науки и техники. За научные связи с зарубежными коллегами и независимость взглядов подвергался гонениям и необоснованной критике. В 1949 г. обвинен в «космополитизме» и уволен из Ленинградского университета. Исследовал древнегреческую историю, литературу, эпиграфику, фольклор, философию, историю, математику. Осуществил комментирование и переводы Ксенофонта (1935), Плутарха (1940), Демокрита (издано посмертно учениками в 1970 г.) и т. д. Автор исторических книг для детей» [19].

Из свободной энциклопедии «Википедия» к вышесказанному следует добавить, что С. Я. Лурье родился в семье врача Якова-Арона Анатольевича Лурье и Миры Соломоновны Ратнер. Вскоре после окончания университета принял лютеранство, однако в марте 1917 года вернулся к иудаизму. Характерно, что здесь имеются и сведения о том, что в 1950–1952 годах он работал в Одесском институте иностранных языков, о чем не было сказано в статье Виц-Маргулес. В «Википедии» также отмечалось, что как лингвист, Лурье в 1940 годы поддержал гипотезу о греческом языке критского Линейного письма. Во многом благодаря его работам советские историки внесли значительный вклад в изучение микенского периода Греции [16].

Сведения из биографии двух ученых свидетельствуют о том, что дарственная надпись на книге С. Я. Лурье «Архимед» была получена Б. Б. Виц- Маргулес от автора в пору учебы в аспирантуре под его руководством. Отсюда и слова автографа – «в память о совместной работе». Судя по карандашным пометкам на полях страниц, выписал из нее, на узких полосках бумаги, труд учителя является для нее чем-то более ценным, чем очередная работа талантливого историка. По ней она училась не только мастерству изучения биографии выдающегося ученого древности, но и умению  пользоваться методом исторической аналогии. Начальные строки исследования, увидевшие свет в пору сталинского триумфа, поражали ее выдающейся смелостью автора, глубоким подтекстом содержания: «Тирания, это ужасное и гнусное бедствие, обязанное своим происхождением только тому, что люди перестали ощущать необходимость в общем и равном для всех законе и праве. Некоторые люди, неспособные судить здраво, думают, что причины появления тиранов – другие и что люди лишаются свободы без всякой вины с их стороны только потому, что подверглись насилию со стороны выдающегося тирана. Однако это ошибка... Как только потребность в общем для всех законе и праве исчезает из сердца народа на их место становится отдельный человек.» [76]. Творческое сотрудничество ученых продолжалось и в последующем. С. Я. Лурье весьма сочувственно относился к нелегкой судьбе своей ученицы, помогал ей и порадовался ее первым научным успехам. В его отзыве на кандидатскую диссертацию Б. Б. Виц-Маргулес есть такие строки: «Работа о Протогоре представляет большой интерес для специалистов, являясь оригинальным исследованием, и заслуживает быть напечатанной». Работая в Львовском госуниверситете он неоднократно предлагал своей ученице переехать для работы в старейший вуз, ставший для его ученицы первой «альма-матер», однако целый ряд обстоятельств не позволили этого сделать [145, с. 117].

Другой имеющийся в коллекции Б. Б. Виц-Маргулес автограф профессора Лурье помещен на отдельном оттиске его статьи «Опыт чтения пилосских надписей», опубликованной в № 3 «Вестника древней истории» за 1955 год. Вот его текст: «Дорогой Брониславе Борисовне на добрую память от автора». Именно в этой статье автор выступил активным сторонником дешифровки данных текстов, предложенной Майклом Вентрисом и Джоном Чедвиком. Судя по всему, научные подходы учителя разделяла и ученица. Не случайно, что в пору работы над всемирно известной монографией «Демокрит.  Тексты. Перевод. Исследования» (Ленинград, 1970) он прибегал к помощи Б. Б. Виц- Маргулес как в сборе материала, так отчасти и в их переводе. Благодарный ученый не забыл назвать имя своей помощницы на страницах этого труда.

Глубокое и искреннее уважение к своему старшему другу и наставнику Б. Б. Виц-Маргулес сохранила на всю свою жизнь. В одном из своих интервью 1994 года об этом сказала так: «Судьба распорядилась так, что мой наставник С. Я. Лурье последние годы провел в «моем» Львове, а я вот уже 30 лет – на его Родине, в Беларуси. И хотя я не могу тут играть даже приблизительно той роли, как он играл там, все же и мне так хочется здесь хотя бы что-нибудь сделать. В том числе и напомнить, что С. Я. Лурье – не «безродный космополит», а родом из Беларуси – могилевчанин. Он любил свою Родину, прекрасно знал и любил белорусский язык, здесь жили все его родные, отсюда его первая жена. Он поддерживал контакты с Могилевом очень долго, до того времени, пока там жил хотя бы один с его или жены родственников, а их было много. Я особенно уважаю в истории Беларуси не бумажную, а настоящую дружбу народов на ее территории, и я верю, что она будет продолжаться» [145, с. 117].

В коллекции Б. Б. Виц-Маргулес сохранилось и несколько автографов ее первого научного руководителя академика В. В. Струве (1889–1965) – крупнейшего советского востоковеда, основателя советской школы историков Древнего Востока. Василий Васильевич Струве родился в семье, к которой принадлежал целый ряд видных представителей русской научно-технической интеллигенции, в том числе основатель Пулковской обсерватории В. Я. Струве. Поступив в Петербургский университет, он первоначально планировал специализироваться на истории России, однако затем учился у египтолога Б. А. Тураева и семитолога П. К. Коковцева, а также исследователя античности М. И. Ростовцева. После окончания университета в 1911 году Струве несколько лет провел в Берлине, где совершенствовал свое знание египетского языка под руководством А. Эрмона. Пятидесятилетний опыт (1916–1965) опыт преподавания в Петербургском, Петроградском а затем в Ленинградском университете, способствовал созданию Струве собственного курса истории Древнего Востока, отличавшегося от своих зарубежных и предшествующих ему русских аналогов тем, что строился на основании анализа характера социально- экономических отношений древневосточных обществ.

В 1918–1933 годах он руководил Египетским отделом Эрмитажа, в 1937– 1940 возглавлял Институт этнографии АН СССР, а в 1941–1950 – Институт востоковедения АН СССР, с 1959-го заведовал древневосточным отделом института. Член ряда отечественных и зарубежных научных организаций, в том числе Комитета международных ассоциаций египтологов в Копенгагене.

В. В. Струве приветствовал революционные события 1917 года и поддерживал социалистические преобразования в СССР. Именно ему принадлежит идея пересмотра оригинального тезиса Карла Маркса и Фридриха Энгельса относительно единства всемирного исторического процесса, проявлявшегося через чередование формаций как универсальных этапов исторического развития человечества. Согласно Марксу и Энгельсу, на стадии цивилизации общество поочерѐдно проходит рабовладельческую (классическую антическую), феодальную и буржуазную (капиталистическую) социально-экономические формации, с перспективой перехода к социалистической. Однако в труде «Формы, предшествовавшие капиталистическому производству» (раздел «Экономических рукописей 1857– 1859 годов») Маркс упоминал также и «азиатские производственные отношения». На этой основе некоторые учѐные делали вывод о наличии особой азиатской  (архаической) социально-экономической формации, предшествовавшей рабовладельческой у древневосточных обществ. Своѐ условное название «азиатская» формация получила не потому, что была характерна исключительно для восточных обществ, но по причине первоначального обнаружения характерных еѐ пережитков у отдельных народов Азии (в частности, Индии). Отсюда следовали две полярные трактовки азиатского способа производства: уникальный или, наоборот, универсальный этап истории.

В 20–30 гг. XX века отдельные советские историки, находившиеся под влиянием теории Освальда Шпенглера, пытались объяснить уникальность азиатского способа производства, существовавшего только у восточных обществ. Им противостояли марксистские историки-универсалисты, которые расширили первоначальный географический ареал анализа производственных отношений и пришли к выводу о существовании подобного способа производства не только на начальных периодах развития восточных обществ, а и у всего человечества в целом, считая его универсальным (например, он наблюдался в крито-микенском обществе, в Риме периода царей и ранней Республики, у цивилизаций Месоамерики); с другой стороны, такие восточные общества, как Древний Египет периода Нового царства или Персидская империя Ахеменидов, могут быть определены как классические рабовладельческие. Сторонники выделения отдельного азиатского способа производства отмечали такие характерные для него черты, как функционирование разветвлѐнной ирригационной системы в условиях централизованного государства и этатистской политики; отсутствие частной собственности на средства производства; свободные общины, эксплуатируемые государственным аппаратом, в качестве экономической основы существования общества; восточная деспотия как особый тип монархической формы правления.

Опираясь на изданные в СССР сочинения Маркса, В. В. Струве к 1933 г. разработал «пятичленку» – парадигму смены пяти социально-экономических формаций: первобытнообщинной, рабовладельческой, феодальной, капиталистической и коммунистической, начальным этапом которой является социализм (таким образом, азиатская и античная формации сливались в одну).

«Пятичленка» служила основой упрощѐнного понимания марксистской теории, и до известной степени – орудием вульгаризации учения Маркса. Тем не менее еѐ распространение способствовало утверждению материалистического понимания истории и обнаружению общих черт в политическом, экономическом и социальном прогрессе разных обществ. «Пятичленка» Струве, отождествлѐнная с марксистским подходом, оставалась господствующей схемой советской исторической науки для анализа всех исторических периодов, несмотря на жѐсткую критику, которой она была подвергнута на Московской дискуссии об азиатских производственных отношениях (1965) видными историками СССР, Франции, Венгрии и Германии.

Струве был первым историком в мировой науке, поднявшим вопрос о характере экономического базиса и социальной иерархии древневосточных обществ, определявшихся как феодальные даже такими авторитетами, как Брэстед, Мейер и Тураев. Струве же рассматривал в качестве ключа к решению вопроса анализ производительных сил и определил, что основной формой эксплуатации труда на Древнем Востоке, как и в античном мире, было использование рабов (позже он признал, что основой экономической жизни в древневосточных странах была не эксплуатация рабов, а эксплуатация крестьян-общинников: долговое рабство у этих народов было развито неравномерно, а завоевательные походы, проводившиеся с различным успехом, ещѐ не стали основным источником пополнения количества рабов). Следовательно, советский востоковед определял восточные общества как раннерабовладельческие,  основываясь  на  собственном  анализе  шумерского общества, изучение структуры которого проводилось на основании документов хозяйственной отчѐтности периода III династии Ура.

Перу В. В. Струве принадлежат более 400 работ по истории и лингвистике древнего мира. Его первые публикации, текст коптского папируса и монография «Петербургские сфинксы» увидели свет в 1912 г. С 1928 г. издавался его труд о древнеегипетском ученом Манефоне. Основные идеи Струве изложены в его фундаментальном обобщающем труде «История Древнего Востока», изданном в Москве в 1941 г. и продолжавшим лучшие традиции школы Тураева в марксистской трактовке. Остальные труды Василия Васильевича Струве были посвящены истории и истории культуры Древнего, персидского и эллинистического Египта, Месопотамии (Шумера, Вавилона, Ассирии), Северной Сирии (на примере Угарита), Урарту и Закавказья, Персии, Палестины, Малой Азии, Северного Причерноморья и Средней Азии. В частности, истории древних государств, расположенных на территории Советского Союза, он посвятил свои «Этюды по истории Северного Причерноморья, Кавказа и Средней Азии», изданные посмертно в 1968 г. Значение фактического материала, последовательно изложенного в трудах Струве, подкрепляется индуктивными обобщениями и анализом значения той или иной исторической эпохи в контексте развития стран и народов.

В. В. Струве издал несколько древнеегипетских письменных памятников, находящихся в музеях Москвы (в основном в Государственном музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина) и Ленинграда, в том числе ряд демотических текстов Позднего периода Древнего Египта и «Московский математический папирус», текст которого был транскрибирован ещѐ Тураевым. Под руководством основоположника советского востоковедения были тщательно изучены «речения» Ипувера и Неферреху, относящиеся к концу Среднего царства, поскольку они приводили относительно редкие для египетской литературы свидетельства всплеска классовой борьбы, интересовавшие советскую науку. Другой безусловной заслугой Струве является то, что его наследие позволило сломать безраздельно господствовавшие в исторической науке представления о древневосточных обществах как исконно феодальных.

В. В. Струве редактировал целый ряд наименований исторической периодики и коллективных трудов по всемирной истории, участвовал в подготовке энциклопедических изданий, а также инициировал начавшееся в 1961 г. издание Советской исторической энциклопедии, будучи  членом Главной редакции энциклопедии.

Будучи ученым с мировым именем, В. В. Струве в повседневном общении с коллегами был весьма доступным и доброжелательным. Это в полной мере ощутила на себе его ученица Б .Б. Виц-Маргулес. Подтверждают это и его автографы. Несмотря на значительную разницу в возрасте и положении, свой отдельный оттиск со статей «Советское востоковедение и проблема общественного строя Древнего Востока», опубликованный в № 11 «Вестника Ленинградского университета» за 1947 год, он подписал следующим образом:

«Глубокоуважаемой Брониславе Борисовне Маргулес на добрую память от автора».

О добрых человеческих взаимоотношениях ученых свидетельствует одно из сохранившихся писем В. В. Струве к своей ученице, проживавшей в ту пору в карельском селе Прежа: «Дорогая Бронислава Борисовна! Шлет привет и пожелание на новом жизненном пути вся моя многочисленная семья и я. Всего вам  хорошего.  Ваш  друг.  В.   Струве.  11.IV.54».  Указание  в  письме  на «многочисленное семейство» свидетельствовало, вероятно, о том, что Бронислава Борисовна бывала в доме своего наставника и знала членов его семьи. Подтверждает последнее и автограф на книге «Академик В. В. Струве. Библиографическая справка» (Издательство восточной литературы, Москва, 1959): «Дорогой Брониславе Борисовне на добрую память о Василии Васильевиче. Н. и О. Струве. 1982 г.» Под инициалами «Н.» и «О. Струве», по всей видимости, значились ближайшие родственники академика.

Среди других близких знакомых Б. Б. Виц-Маргулес ученых следует назвать двух видных советских ученых старшего поколения – Сергея Ивановича Ковалева и Петра Викторовича Ернштедта. Биографии обоих историков помещены в Большой Советской энциклопедии. Из нее следует, что Сергей Иванович Ковалев (1886–1960) – видный  советский  историк античности, доктор исторических наук, профессор Ленинградского госуниверситета (1924–1956), здесь же он возглавлял с 1934 года созданную им кафедру истории Древней Греции и Рима. В 1956–1960 гг. он был директором Музея истории религии и атеизма в Ленинграде. Основные труды С. И. Ковалева были посвящены социально-экономической характеристике древнего мира, вопросам классовой борьбы и восстаний рабов, происхождению и сущности христианства. Ученый был автором первых марксистских учебников по истории древнего мира («Истории античного общества», Ч. 1 и «Греция», Ч. 2 «Эллинизм. Рим», изданы в 1936 г., 2-е изд. – в 1937 г.), подробного курса «Историки Рима» (1948), а также школьных учебников. Автограф ученого имеется на отдельном оттиске статьи в 4-ом «Вестнике Ленинградского университета за 1947 год: «Многоуважаемой Брониславе Борисовне Маргулес. 1/II.47».

Творческими связями были отмечены взаимоотношения Б. Б. Виц- Маргулес с видным историком и лингвистом Петром Викторовичем Ернштедтом (1890–1966). Родился он в семье ученого-филолога, специалиста по античной палеографии Виктора Карловича Ернштедта. Окончил Петербургский университет (1913). Являлся сотрудником Института Востоковедения АН СССР и Института народов Азии АН СССР (1918–1950), Института языкознания АН СССР (1950–1954). Кандидат филологических наук (1935), доктор филологических наук (1941), член-корреспондент АН СССР (1946). Основные научные исследования ученого были посвящены египетским заимствованиям в греческом языке и грамматике коптского языка. В Ленинградском университете он преподавал греческий и коптский языки, а также палеографию. Среди многочисленных учеников П. В. Ернштедта была В. В. Виц-Маргулес. Его дарственная надпись «Многоуважаемой Брониславе Борисовне  Маргулес  от  автора»  имеется  на  отдельном  оттиске  его  статьи «Греческие египтизмы времени существования греческих факторий в Египте» во втором номере журнала «Вестник древней истории» за 1956 год. К оттиску приложена фотография автора, сидящего за столом в кресле и разбирающего текст какого-то древнего документа. На обороте фотографии имеется надпись П. В. Ернштедта: «Дорогой Брониславе Борисовне на память о дне 75-летия П. В. Ернштедта. 22 июля 1965 года, г. Луга». Последнее дает основание полагать, что владелица автографов ученого присутствовала на его вышеуказанном торжестве.

Давние дружеские отношения связывали владелицу нашей коллекции с видным филологом и историком древнего мира, эпиграфистом, исследователем античных государств Крыма и Херсона Таврического, доктором исторических наук, профессором Эллой Исааковной Соломоник (1917–2005). О характере этих отношений и истоках их свидетельствует автограф Э. И. Соломоник на отдельном оттиске ее статьи «К творческой истории ―Анабасиса Ксенофонта, опубликованной в научном сборнике «Античная история и культура Средиземноморья и Причерноморья» (Ленинград: Изд-во «Наука», 1968). Над заголовком статьи читаем надпись: «Дорогой Броне на память о годах аспирантуры в Л-де. Э. Соломоник. 19.III.71.». К оттиску было приложено письмо Э. И. Соломоник к Б. Б. Виц-Маргулес, подтверждающее их тесное и многолетнее общение: «Дорогая Броня! Вчера получил твою книгу о Диагоре, залпом ее прочитал и сразу же тебе отвечаю. Книга мне очень понравилась и хочу тебя поздравить с ее изданием в наше весьма трудное время. При скромном материале ты показала большую эрудицию и научную убедительность. Жаль только, что очень малый тираж, но это от тебя не зависело. С успехом!!! 19/VIII.96. Крым-Симферополь». Следует дополнить, что подруги по аспирантуре и жизни в 1997 году выехали на постоянное место жительства в Израиль. Э.И. Соломоник там умерла 21 сентября 2005 года.

Другой подругой Б. Б. Виц по аспирантуре Ленинградского университета была доктор исторических наук, профессор Ленинградского пединститута имени А. И. Герцена Лия Менделеева Глускина (1914–1991). Уроженка местечка Паричи, что на Минщине, она под руководством С. Я. Лурье защитила в 1948 году кандидатскую диссертацию на тему: «Политическая роль Дельфийского оракула (из истории Дельфов VI в. до н.э.)». В 1968 году Л. М. Глускина защитила докторскую диссертацию «Исследование по социально- экономическим отношениям в Аттике IV в. до н. э.». На автореферате этой диссертации,  подаренной  подруге  и  коллеге,  имеется  дарственная  надпись:

«Дорогой Броне на добрую память, с пожеланием больших научных успехов. Л. Глускина.  28.V.68».  Известная  исследовательница  была  одним  из  авторов «Истории древнего мира» в 3-х томах (1982), а также труда «Античная Греция. Проблемы развития полиса» в 2-х томах (1983). Л. М. Глускина успешно сочетала исследовательскую работу с переводческой деятельностью. Ее перу принадлежали  переводы  речей  Эсхила,  Сократа,  Демосфена,  а  также  книги французского ученого Э. Биккермана «Государство Селевкидов» (М. 1989 г.). Следует отметить, что исследовательница, несмотря на сложные жизненные «университеты», сформировалась как видный ученый-антиковед, внесла значительный вклад в изучение истории Древней Греции [16]. Б. Б. Виц (Маргулес) хорошо знала о всех жизненных трудах своей подруги, и она, как могла, поддерживала близкого ей человека.

Несмотря на преклонный возраст, Б. Б. Виц-Маргулес жила активной творческой жизнью. И это не могло не вызвать к ней весьма уважительного отношения со стороны Российской Ассоциации антиковедов. В коллекции автографов исследовательницы имеется немало приглашений на конференции этого авторитетного в научном мире объединения за подписью президента его, доктора исторических наук, профессора Елены Сергеевны Голубцовой (1921– 1998). На такие предложения Бронислава Борисовна всегда откликалась, если, разумеется, позволяли на поездки в Москву семейные обстоятельства и состояние здоровья. Летом 1995 года она не только приняла активное участие в научной конференции антиковедов в Москве, но и поделилась своими впечатлениями о ней в газете «Гродненский университет» (№ 10 от 15 ноября 1995 г.). В преамбуле к статье, озаглавленной «Вечно живая античность», автор отмечала, что «тема конференции ―Античный мир и его судьба в будущем столетии вышла далеко за границы древности и вызвала огромный интерес со стороны ученых и мировой общественности». В подтверждение этой мысли Б. Б. Виц-Маргулес использовала фразу из выступления при открытии пленарного заседания конференции Президента Ассоциации Елены Сергеевны Голубцовой:

«Часто думают, что античный мир уже сказал свое слово, однако это ошибка. Античный мир продолжает жить, живет он и в современности. Он живет в терминах и понятиях всех европейских и многих неевропейских языков, до настоящего времени уточняется их античное значение и дальнейшая эволюция. Все новые и новые археологические открытия, иной раз сенсационные, многочисленные эпиграфические памятники заставляют продолжать раскопки, делают из антиковедения науку, которая развивается постоянно». И сама конференция, по словам Б. Б. Виц-Маргулес, это хорошо показала. Сама гродненская исследовательница выступила в Москве с докладом «Античность в фондах Гродненского королевского замка». Ее выступление вызвало живой интерес аудитории, и свою радость по этому поводу автор статьи даже и не пыталась скрыть.

Статья заканчивается словами, обращенными к молодежи:

«Античность – историческая основа культуры Европы, поэтому наш интерес к ней все усиливается. Вот и в нашем университете появилось отделение филологов-классиков. Будут ли у нас новые латышевы и маковельские? Время покажет…[20]».

О научной востребованности Б. Б. Виц-Маргулес свидетельствует письмо к ней Е. С. Голубцовой от 21 марта 1997 года: «Уважаемая Бронислава Борисовна, хочу пригласить Вас на нашу очередную весеннюю конференцию «Власть, человек, общество» (Часть II) и обязательно выступить с интересным, как всегда, докладом. Вашу книгу о Диагоре я получила, большое спасибо. Ждем в Москве в мае! Елена Голубцова».

Поддерживал творческие контакты с В. В. Виц-Маргулес и главный редактор журнала «Вестник Древней истории», академик РАН, видный российский востоковед, индолог, историк Григорий Максимович Бонгард-Левин (1933–2008). В его письме от 25 декабря 1996 года имеются такие строки: «Глубокоуважаемая Бронислава Борисовна! Редколлегия «Вестника Древней истории» приняла решение провести в конце июня 1997 года в Москве авторско-читательскую конференцию, посвященную 60-летнему юбилею журнала. Приглашаю Вас, ученого, связанного с нашим журналом долгими годами успешного и плодотворного сотрудничества, принять участие в конференции и выступить с докладом на тему, которую Вы сочтете актуальной. С искренним уважением – Г. Бонгард-Левин».

Таким образом, автографы видных советских ученых-античников и востоковедов из коллекции Б. Б. Виц-Маргулес позволяют не только значительно расширить наши представления о личности и творческой жизни этой замечательной гродненской исследовательницы, но и познать через дарственные надписи и письма, адресованные ей, историю ее взаимоотношений с людьми большой науки. В переданной мне Б. Б. Виц-Маргулес папке с автографами есть немало и дарственных надписей ее коллег-античников и востоковедов из Англии, Франции, Бельгии и Венгрии. Однако все они требуют весьма скрупулезного изучения.

предыдущее   -  в начало главы  -  далее

 


предыдущее   -  в начало главы 

 

4.5. О двух писательских автографах из коллекции А. Н. Карпюка

 В домашней библиотеке белорусского писателя, краеведа и общественного деятеля Алексея Никифоровича Карпюка хранится огромное количество книг с дарственными надписями (автографами), подаренными ему в разные годы друзьями и коллегами по «литературному цеху». И последнее неудивительно, поскольку один из наиболее видных гродненских литераторов (в одно время секретарь областного отделения Союза писателей Беларуси, участник Великой Отечественной войны, активный борец за «белорущину») А. Н. Карпюк обладал удивительной способностью дружить, притягивать к себе людей творческих, самобытных, несущих в себе память о прошлом и остро нацеленных на познание настоящего. Одним словом, каким был сам Карпюк, таким было и его ближайшее окружение. Фигурой первой величины той поры на гродненском литературном поприще был, несомненно, Василь Владимирович Быков (1924–2003).

Быков и Карпюк были в литературе и жизни, если можно так сказать, «первым» и «вторым» номерами в восприятии местных читателей.

Так сложилось, что литературное дарование Василия Быкова оценивалось более высоко не только в силу глубокого психологизма его произведений, но их военной тематики, активно использовавшейся советской пропагандистской машиной в якобы воспитательных целях. Характерно, что критическое отношение автора к советской действительности выражалось автором чаще всего не напрямую, а через поступки, размышления о жизни, собственной судьбе зачастую даже не главных, а второстепенных героев его произведений. Тем не менее, несмотря на все дискуссии, происходившие вокруг произведений Быкова, его считали в полном смысле слова советским писателем, что подкреплялось еще и званием Героя Социалистического труда. Немало способствовало этому и его восточнобелорусское происхождение, фамилия на великорусский манер, служба в Советской Армии в офицерском звании, работа в «Гродненской правде» – печатном органе обкома КПБ и облисполкома.

Что касается Алексея Карпюка, то по отношению к нему чаще употреблялось определение – белорусский писатель. И это при том, что ему, также как и Быкову, довелось повоевать: вначале в партизанах, а потом на завершающем этапе войны, в рядах Советской Армии. Оба литератора в войну нередко оказывались на грани жизни и смерти, имели ранения, а также награды за проявленные в боях мужество и героизм. И все же – белорусский, а не советский писатель. Такое отношение к Карпюку отражало не только масштаб признания его творчества в границах советской страны, но и приверженность местным, западнобелорусским темам, местностям и людям, пережившим национальный, религиозный и социальный гнет в межвоенный период. Обостренное чувство национально-белорусского, внутренний протест против всякого давления на человека, его право жить и творить по законам совести, принадлежность «к пишущей братии» быстро сблизили Карпюка с Быковым,  пережившим  немало  в  условиях  т.  н.  «социалистического  рая».

«Западник» и «восточник», породненные в купели жуткой войны и счастья великой  Победы,  были  до  сердечной  боли  разочарованы  тем  торжеством «мирной и свободной жизни», которая установилась в стране в послевоенные годы. Трудности материального плана, бытовая неустроенность в сочетании с «муками творчества» и первыми литературными успехами были мелочью по сравнению с тем диктатом со стороны партийных и литературных чиновников, в атмосфере которого они проходили свои «жизненные университеты».

При всей близости мировоззрения двух литераторов, их внутренняя и внешняя оппозиционность подпитывалась и той интеллектуальной средой, к которой они более всего тяготели. Для Быкова ею были редакции всесоюзных «толстых» общественно-политических и литературных журналов, столичные издательства, маститые столичные литераторы 60–80-х гг. Карпюк же более всего «варился» в белорусском литературном «котле», включая контакты с земляками, оказавшимися в Польше, в Белостоке, в лоне «Белорусского культурного товарищества», а также с коллегами из Союза писателей Беларуси, преимущественно уроженцами Гродненщины и Брестчины. С последними Алексея     Карпюка     сближала     молодость,     участие     в     национально-освободительном движении на западнобелорусских землях в 1930-е годы, а также борьба с фашизмом в годы Великой Отечественной войны. Эти люди, прошедшие через тяжелые испытания минувших лет и в мирные годы уже в атмосфере литературного творчества находили немало тем для бесед и дискуссии, нередко выходивших на уровень республиканского съезда писателей. Однако чаще всего встречи и дискуссии однодумцев под воздействием хрущевской «оттепели» и вокруг внутренней жизни в СССР, а также необходимости придания социализму «человеческого лица» в масштабах всего мира социализма.

Окружение Карпюка  значительно  активизировалось накануне  т.н. «событий в Чехословакии» весной 1968 года. Вот что вспоминал по этому поводу общий друг Василя Быкова и Алексея Карпюка историк Борис Клейн:

«Мы жадно следили за происходившим в соцлагере и замечали, что центр событий как бы смещался к западу. Сторонники смены политического курса здесь явно перехватили инициативу. Правда, нажим из Москвы усиливался, но не ясно было, решатся ли в Кремле на применение силы. А уговорам пражские реформисты не поддавались. Вот мы и внушали себе, что смелось, мол, города берет, и тем смельчакам в Праге, может, что-то и вправду позволят... Этот настрой будоражил, сводил вместе людей в неожиданных сочетаниях. Остался у меня в памяти скромный ―пикник на неманском берегу с участием Быкова, Карпюка, московского критика В. Оскоцкого, поэта Н. Гилевича. Говорили много о чем, спорили, но без раздражения, старались нащупать общее. Встречались тогда в разном составе, и бывали с нами литераторы – поляки, иногда даже появлялись румыны, чехи».

Ввод в Прагу войск стран–участниц Варшавского договора был воспринят большинством участников неманских «пикников» «с ощущением чего-то непоправимого», т. е. с осознанием того, что их поддержка «пражских реформистов» вызовет соответствующую реакцию со стороны местных органов госбезопасности и партийно-советского актива. И их опасения оправдались. Вскоре действительно эти люди почувствовали, что такое быть, по словам Клейна, «идеологическими диверсантами». Активно начался сбор фактов из биографии Быкова и Карпюка для обоснования репрессий против таких людей.

Сам автор воспоминаний писал об этом так: «Я не занимался сбором о Карпюке ―оправдательных документов, просто знал в течении многих лет, как и чем он живет. Мне есть, что сказать об этом действительно незаурядном, разносторонне одаренном человеке, который был моим другом. Как будто мы расстались вчера. Такой улыбчивый, доверчивый до наивности, импульсивный, большое дитя – говорили о нем так. Все это бросалось в глаза. И он знал против чего восставал.

Но не думаю, что он был враждебен ко всему советскому. Сам от природы добрый, он хотел верить, что новая власть установлена была для блага его земляков. Радовался переменам, сулившим хорошее. Помнил, что воссоединение белорусов произошло в составе СССР. Однако он вошел в советскую действительность, уже зная по личному опыту и иной образ жизни.

Сравнение одних порядков с другими приводило Алексея к горьким мнениям. А заморочить ему голову лозунгами было невозможно.

Он не раз говорил о своей родне – православных крестьянах, белорусах не по одному лишь факту рождения, а по сознательному культурному выбору. Ущемленные во многом отсталых «всходних крессах» Польши, они все-таки выбирали в Сейм собственных белорусских депутатов. Читатели свободной прессы, забастовщики, ставившие условия хозяевам предприятий, батраки, получавшие в сто раз больше тогдашних советских колхозников, верующие, у которых все же не отнимали пастырей, – могли ли они смириться с потерей элементарных жизненных благ в обмен на обещания, цена которых была крайне низка?

Алексей к тому же учился в Виленской гимназии, он провел юность в центре культурно-национальной жизни и общественных движений четырехмиллионного региона. Мы много говорили с ним на эти темы, и я твердо знаю, что он не был апологетом межвоенных польских порядков. Но в отличие от других, умалчивавших об этом, он не скрывал, что терпеть не мог тоталитарного строя, ни в каких проявлениях и обличиях. То была в его глазах противоестественная система».

Задаваясь вопросом («А как же с его принадлежностью к подполью Компартии Западной Беларуси»?), сам же Б. С. Клейн на него и отвечал, что причиной тому было: во-первых, «резкое сужение возможностей легальной оппозиции рациональному, а отчасти профашистскому курсу правительства», а во-вторых, «действительная атмосфера того подполья»: «Конечно, из СССР вместе с деньгами и инструкциями поступали в КПЗБ и обязательные идеологические догмы. Но и они вряд ли уничтожили там полностью вольномыслие».

Оправдывая это «вольномыслие», идущее еще от времен Белорусской рабоче-крестьянской громады, организации «Змаганне» и ТБШ (Товарищество белорусской школы), мемуарист как бы признает его вполне естественным и в последующей жизни Карпюка, включая его членство в КПСС и нелегкую борьбу за его восстановление в ней, кстати, вкупе с Быковым и с ним самим. Последнее свидетельствует о явственном наличии у этих людей двуличия и тактики двойных стандартов, т. е. когда Компартия нам нужна, то мы принимаем ее в свои объятия, включая и «идеологические догмы», а когда свое, местечковое, выходит на первый план, то мы за то, чтобы откинув их, блеснуть своим «вольномыслием». Эта линия поведения подтверждается Клейном и в таком фрагменте его воспоминаний, где он пишет о боязни бывших деятелей КПЗБ преследований со стороны советской власти именно за их «вольномыслие»: «И вот с этой близкой ему, но весьма подозрительной средой Карпюк не только не порвал, но он даже с ней породнился. Его женой стала Инга Ольшевская, дочь поляка, одного из лидеров КПЗБ, и Фейги Цигельницкой, видной подпольщицы еще не реабилитированной тогда партии» [47, с. 22–29].

В данном месте тезис Клейна о сочетании в деятельности Карпюка как «идеологических догм», так и увлеченности «вольномыслием» дает очевидный сбой, ибо упомянутые деятели, с которыми он породнился, лишь по месту своего рождения были связаны с так называемой «средой», в реальной  же жизни они как раз и являлись носителями упомянутых «догм». О последнем убедительно свидетельствуют биографии А. А. Ольшевского и Ф. А. Цигельницкой, помещенные на страницах «Энцыклапедыі гісторыі Беларусі». Ознакомимся с первой из них: «Альшэўскі Анатоль Адамавіч [парт. псеўд. Юрка Пружанскі; 21.06.1904, мяст. Бяроза-Картузская Пружанскага пав., цяпер г. Бяроза – 1937 г.], дзеяч рэв. руху ў Заходняй Беларусі, публіцыст. Чл. КПСС з 1919 г. У 1919 г. добраахвотна ўступіў у Чырвоную Армію, змагаўся за ўстанаўленне Сав. улады на Палессі. З 1920 вучыўся ў Камуніст. ун. імя Свярдлова (Масква). Працаваў у Разані, Ніжнім Ноўгарадзе. З пачатку 1925 на падп. рабоце ў Заход. Беларусі: сакратар ЦК КСМЗБ, член ЦК КСМ Польшчы. На ІІІ канфер. (1926) і І з’ездзе (1928) КПЗБ выбраны чл. ЦК. Рэдактар цэнтр. органаў ЦК КПЗБ ―Бальшавік і ―Чырвоны сцяг. Удзельнічаў у рабоце IV канф. Кампартыі Польшчы (1925). У 1927 арыштаваны і зняволены польскімі бурж. уладамі ў Варшаве. З 1928 у СССР па абмену паліт. зняволенымі. З 1932 зноў у зах.-бел. падполлі: кіраўнік Краявога бюро ЦК ЦКЗБ. З ліп. 1932 да 1933 працаваў у рэдакцыі Прадстаўніцтва ЦК КПЗБ пры ЦК КП(б)Б у Мінску. З 1933 г. на прафс. рабоце. У публіцыст. артыкулах, апублікаваных ананімна ў падп. выданнях, выкрываў палітыку ўрада бурж. Польшчы. У 1937 незаконна рэпрэсіраваны. Реабілітаваны пасмяротна. Яго імем названы вуліцы ў Бярозе і Пружанах; у Бярозе на доме, дзе ѐн жыў, устаноўлена мемарыяльная дошка. У.А. Калеснік» [55].

В расстрельных списках Бутовского полигона, что в Подмосковье о нем же говориться следующее: «Ольшевский Анатолий Адамович. 1904 г.р., родился в мест. Картуз-Береза, Пружанского уезда, Гродненской губ. (Польша), белорус, из служащих, член ВКП(б) в 1919–1925 гг., образование среднее, заместитель председателя завкома Мытищенского вагоностроительного завода. Проживал: Москва, ул. 6-я Звенигородская, д.8, корп. 6, кв. 60. Арестован 31 августа 1937 г. Комиссией НКВД и Прокуратуры СССР от 22 декабря 1937 г. по обвинению в контрреволюционной шпионской деятельности. Назначена высшая мера наказания – расстрел. Приговор приведен в исполнение 25 декабря 1937 г. Реабилитирован 22 декабря 1956 г.» [154, с. 172].

Весьма схожей с деятельностью революционера Ольшевского была и биография его спутницы жизни: «Цыгельніцкая Фаня Абрамаўна (парт. псеўд. Фейгла, Валя; 22.03.1906, г. Беласток, Польшча – 7.11.1988), дзеяч рэвалюцыйнага руху ў Зах. Беларусі. Жонка А. А. Альшэўскага. Скончыла Мінскую школу КПЗБ (1925), Камуніст. універсітэт імя Свярдлова ў Маскве (1930). У 1923–1933 кіраўнік Цэнтра партыйнай сувязі КПЗБ. З 1926 сакратар Пінскага, Баранавіцкага, у пач. 1930-х гг. – Слонімскага камітэтаў КПЗБ. У 1927–1928 член Часовага Краявога сакратарыята ЦК КПЗБ, у 1932–1933 гг. упаўнаважаны ЦК КПЗБ па Віленскім краі і член Краявога сакратарыята КПЗБ.

У студзені 1933 г. арыштавана польскімі ўладамі і прыгаворана да 7 гадоў турмы; праз 5 гадоў вызвалена па амністыі. Пасля ўз’яднання Заходняй Беларусі з БССР з 1939 г. на сав. рабоце ў Беластоку. Дэпут. Нар. сходу Зах. Беларусі (28–30.10.1939, Беласток). У пач. Вял. Айчын. вайны намеснік рэдактара газеты ў г. Абдуліна Арэмбургскай вобласці (Расія). З 1943 у аператыўнай групе Беластоцкага падп. абкома КП(б)Б. У ліпені 1944–1963 на парт. і сав. рабоце ў Гродне і Гродзенскай вобласці. Іна Карпюк [154, с. 172].

Из биографий А. А. Ольшевского и Ф. А. Цигельницкой следует, что оба революционера были не просто инструкторами, а были руководящими работниками КПЗБ, прошедшими, надо полагать, серьѐзную теоретическую подготовку в Москве в Коммунистическом университете имени Свердлова. Оба имели опыт партийно-советской и профсоюзной работы в СССР (Москва, Минск,   Рязань,   Нижний   Новгород   и   др.).   Так   что   прежде   чем   стать «подозрительной средой», именно эти люди были выразителями и проводниками т.н. «идеологических догм», которые «коренное население в составе  КПЗБ  и  его  структур», по  словам  Клейна, принимало  с некоторым «вольномыслием».

Однако продолжим знакомство с характеристикой, данной мемуаристом «вольнодумцу» Карпюку в партийных рядах: «Не замечалось, чтобы Алексея―груз прошлого как-то тяготил или удерживал от ―резких движений. Он вел себя по-хозяйски, а если кого критиковал, то не взирая на лица и чины (думается, что без моральной поддержки т. н. «идеологов» и нового влиятельного окружения, здесь также не обошлось. – В.Ч). Шумную известность, даже за пределами СССР, принесла Карпюку его обличительная речь на съезде белорусских писателей в 1966 году. В своей речи Карпюк резко критиковал поворот к сталинизму и затхлую атмосферу духовной жизни страны.  Этой  речи  ему  не  простили  никогда,  ее  поставили  в  один  ряд  с ―подрывной пропагандой пражских интеллектуалов. Но нападки только подстегивали его, усиливали энергию творчества» [47]. Трудно сказать, что в данном случае понимал под «творчеством» автор характеристики Карпюку, во всяком случае, он, Карпюк, и в последующем продолжал беспощадно бичевать пороки советского строя в атмосфере т. н. «гласности и плюрализма мнений».

До этого я знал А. Н. Карпюка лишь по некоторым его ранним произведениям (повести «В одном институте», «Данута»), да тем весьма редким встречам с читателями, которые проходили в стенах Гродненского пединститута в 1960-е годы, доводилось также несколько позднее слышать о его (вместе с Быковым и Клейном) исключении из партии и их общих усилиях по восстановлению своего в ней членства. Знал я, разумеется, и о том, что супругой писателя является моя коллега по университету Инна Анатольевна Карпюк, работавшая на кафедрах педагогики и методики коммунистического воспитания. Прекрасный человек и талантливый педагог, пользовавшийся большим авторитетом в коллективе, она никогда не затрагивала в повседневном общении имени и проблем мужа. И все мы, будучи помоложе известной в городе четы, также не позволяли себе разговоров на эту тему. Причем, даже тогда, когда на истфаке вместе с нами стал работать ранее опальный Б. С. Клейн. С ним также никто не решался говорить «о проблеме трех» – Быкова, Карпюка и Клейна.

Впрочем, здесь уместно будет поместить сведения об И. А. Карпюк, почерпнутые из книги о преподавателях Гродненского пединститута (с 1978 года – университета): «Карпюк Іна Анатольеўна. Дацэнт кафедры педагогікі. Нарадзілася 17.04.1929 г., г. Масква. Сярэднюю школу ў г. Гродна скончыла ў 1947 годзе. У гэтым жа годзе паступіла ў Гродзенскі дзяржаўны педагагічны інстытут на факультэт рускай мовы і літаратуры (скончыла ў 1951 г.). Да 1955 г. працавала настаўнікам рускай мовы і намеснікам дырэктара СШ № 1 г. Ваўкавыска. З 1955 г. па 1973 г. працавала настаўнікам рускай мовы і літаратуры ў СШ № 12 г. Гродна. З 1973 г. па 1974 г. па рашэнні Міністэрства асветы БССР вучылася ў гадзічнай аспірантуры пры НДІ агульных праблем выхавання АПН СССР. Абараніла дысертацыю: «Самоутверждение старших школьников в классном коллективе». З 1974 г. працуе ў ГрДУ імя Янкі Купалы на пасадзе дацэнта кафедры педагогікі. Асноўная тэматыка навуковых даследаванняў – малады настаўнік у гуманістычнай выхаваўчай сістэме школы. Шмат гадоў з’яўлялася членам Навуковага савета пры АПН СССР «Тэорыя і практыка выхаваўчых сістэм». Супрацоўнічае з Цэнтрам праблем выхавання пры Расійскай Акадэміі адукацыі. Выдатнік народнай асветы, узнагароджана знакамі «За отличные успехи в работе», «Высшая школа СССР». Мае 121 публікацыю, сярод якіх манаграфія, арыкулы ў навуковых зборніках, часопісах [44]. В этой биографии И. А. Карпюк, как того и требовал формат статьи, об имени ее мужа нет и упоминания.

В известной мере шоком для нас, вузовских преподавателей, стали последующие выступления А. И. Карпюк на заседаниях неформальных общественных объединений «Паходня», где вместе с М. А. Ткачевым – моим коллегой по кафедре – они стали претендовать на роль национальных белорусских лидеров. Ну, ладно молодой Ткачев искавший популярности в своей оппозиционности к системе по причине неудовлетворенности должностью заместителя парткома вуза по науке и доцента кафедры, но зачем все это было нужно почтенному мужу и писателю Карпюку? Их острые обличительные речи в защиту белорусского языка и культуры еще можно было бы понять, так как кое-что в этой проблеме действительно требовало совершенствования, как, например, и преподавание курса истории Беларуси, но когда они начали поднимать вопросы политического звучания в национал- радикальном духе, созвучные с лозунгами литовского «Саюдиса»  и украинского    «Руха»,   то    тогда   стала   лучше   осознаваться    и    природа «вольнодумия» не только Карпюка, но и Быкова, и Ткачева. Вспоминая те годы, иначе чем криком души нельзя было назвать хождение писателя Алексея Карпюка и поэтессы Дануты Бичель-Загнетовой с бело-красно-белыми флагами на плечах во главе небольшой, но достаточно шумной группы из числа сторонников т. н. «Белорусского народного фронта» (БНФ). Спрашивалось, глядя на все это, зачем тогда нужно было им вступать в КПСС, бороться за «честное имя коммуниста», если внутри и на первом плане всегда был у них Коминтерн с его «идеологическими догмами», и его «вольномыслие» с приписанным Кастусю Калиновскому лозунгом «Жыве Беларусь».

Уже через пару лет после кончины в 1992 году двух сторонников этого лозунга, писателя Алексея Карпюка и историка Михаила Ткачева, у меня совершенно случайно состоялся разговор с И. А. Карпюк. Она тагда шла в гимназию, где руководила группой студентов-практикантов, а я в том же направлении – домой. В начале беседы Ина Анатольевна поздравила меня с выходом в свет книги «Са скарбніцы кніжных паліц», посвященной автографам белорусских историков и краеведов XIX – начала ХХ веков, а потом разговор незаметно перешел на другие темы, включая и пережитое в конце 80 – начале 90-х годов, в ходе которого я выразил сожаление в связи с кончиной близких Инне Анатольевне людей, легко оттенив при этом несогласие с их линией поведения, особенно Ткачева, в ту непростую пору. Моя собеседница в ответ лишь улыбнулась, а на следующий день передала мне две книжки с автографами белорусских писателей, подаренных в свое время А. Н. Карпюку. Уже дома я обнаружил в одной из книг письмо И. А. Карпюк. В нем говорилось: «Уважаемый В. Н. Черепица. Книга – Вам. Может пригодиться. Главное – не терять (человеческой и профессиональной) высоты, т. е. трудиться на своем кв. метре.

Нас приучили, что Истина уже найдена. А жизнь – поиск истины. Для историка совпадает личное и общественное – поиск истины.

Михаил Ткачев не был экстремистом. Он – ученый. Он, как понимал, искал Истину и не посмел бы сказать, что нашел ее и знает. Он искал.

Я уважаю Вас за то, что Вы – хороший семьянин. С уважением, Ин. Ан.». Мне трудно комментировать содержание этого письма, тем более, что Инны Анатольевны уже нет среди нас, а при жизни говорить об ее искреннем послании было бы как-то неловко.

Прошли годы, многое из того, что воспринималось с болью, надломом, ушло на второй план. Более памятными, а от того более добрыми стали характеристики и образы людей, их поступки и место в истории. Совсем по- другому начинаешь смотреть на их портреты, книги, да и в целом по-иному чувствовать время, его стремительный бег в вечность.

Как знаки времени, факты биографии представляют перед нашим взором книги писателей и ученых, их дарственные надписи на них. Держу в руках одну из переданных мне Инной Анатольевной книг – «Уладзімір Калеснік ―Час і песні. Літаратурныя нарысы і партрэты» (Дзяржаўнае выдавецтва БССР. Рэдакцыя  мастацкай  літаратуры.  Мінск,  1962).  Читаю  на  титульном  листе:

«Дарагому Аляксею Карпюку з найлепшымі пажаданнямі і сяброўскай удзячнасцю. Ул. Калеснік. Брэст. 20/ІІ.63».

Несколько слов об авторе: «Калеснік Уладзімір Андрэевіч (17.09.1922, в. Сіняўка Слабада Карэліцкага раѐна – 15.12.1994), беларускі крытык, літаратуразнавец, празаік. Канд. філ. навук (1958), праф. (1983). Скончыў Мінскі  педагагічны  інстытут  (1949).  Удзельнік  партызанскага  руху  ў  ВАВ.

Працаваў загадчыкам кафедры літаратуры Бабруйскага настаўніцкага інстытута (1952–1954), старшым выкладчыкам, загадчыкам кафедры беларускай літаратуры Брэсцкага педагагічнага інстытута (1954–1988). У 1988–1994 прафесар гэтай кафедры. Літаратурную дзейнасць пачаў у 1953 г. як крытык. Выдаў кнігі ―Паэзія змагання. Максім Танк і заходнебеларуская літаратура (1959), ―Час і песні: Літаратурныя нарысы і партрэты (1962), ―Зорны спеў: Літаратурныя партрэты, нарысы, эцюды (1975), ―Ветразі Адысея: Уладзімір Жылка і рамантычная традыцыя ў беларускай паэзіі (1977), ―Максім Танк: Нарыс жыцця і творчасці (1981), ―Лѐсам пазнанае: выбраныя літаратурныя партрэты і нарысы (1982), ―Тварэнне легенды: Літаратурныя партрэты і нарысы (1987), ―Янка Брыль: Нарыс жыцця і творчасці (1990), ―Усѐ чалавечае: Літаратурныя партрэты, артыкулы і нарысы (1993). Даследаваў заходнебеларускую літаратуру, адкрываючы яе як грамадскі і эстэтычны феномен у беларускай літаратуры ХХ ст. Працы У. А. Калесніка вызначаюцца імкненнем да аб’ектыўнасці і шматбаковасці даследавання, уменнем стварыць жывыя творчыя партрэты грамадскіх і літаратурных дзеячоў Заходняй Беларусі. Аўтар дакументальна-мастацкіх твораў пра паэта В. Таўлая (1964–1965), заходнебеларускага рэвалюцыянера А. Альшеўскага (―Пасланец Праметэя, 1979). Адзін з аўтараў дакументальнай кнігі ―Я з вогненнай вѐскі... (1975, разам з А. Адамовічам і Я. Брылѐм). Дзярж. прэмія БССР імя Я. Коласа 1980. М.Тычына» [120].

С именем Владимира Колесника в этом очерке мы встречались еще в качестве автора статьи об А. А. Ольшевском. Не исключено, что эта статья готовилась по договоренности с Карпюками. Последние же могли доверить ее написание либо человеку лично знакомому с Ольшевским, либо интересовавшемуся историей КПЗБ. Судя по содержанию автографа, Алексей Карпюк находился с Колесником в дружеских отношениях. Оба они были одного возраста, вместе прошли западнобелорусские университеты и школу партизанской борьбы против немецких захватчиков, вместе осваивали литературное поприще. И это при весьма заметной разнице в характерах, которую, несомненно, ощущали друг в друге. Спокойный, ровный в отношениях с людьми, знающий свое, что называется, «место» Владимир Колесник хорошо чувствовал задушевность Алексея Карпюка. Последнее качество друга он отразил в подаренной Карпюку книге, в очерке «Міхась Васілѐк». Есть в нем такие строки: «Аднойчы ў канун пяцідзесятых гадоў, у Скідзелі пасля рабочага дня з’язджаліся фурманкі. Быў абвешчаны літаратурны вечар. Зала раѐннага клуба набіта бітком. Пераважна простая вопратка, рахманыя твары, цікава-даверлівыя позіркі. Старшыня вечара дае слова маладому гродзенскаму празаіку Аляксею Карпюку. Па зале прайшоў гук расчаравання, пачыліся галасы: ―Васілька...Васілька дайце! Мы прыехалі паслухаць Васілька! Старшыня глянуў на маладога пісьменніка, развѐў рукамі, той збянтэжаны сеў на месца. Міхась Васілѐк пад воплескі пайшоў да трыбуны...»

Успамінаючы пра гэты інцыдэнт, Аляксей Карпюк гаварыў нам, што тады ѐн моцна разгубіўся, нават пакрыўдзіўся. А потым спакойна падумаўшы, зразумеў, што быў сведкам дужа павучальнага здарэння. Спраўджалася народная мудрасць: ―Стары друг лепш за новых двух» [43]. Следуя ей, два писателя оставались верны своим теплым человеческим отношениям на протяжении всей жизни, и скончались они в один год (1992): летом Карпюк и в начале зимы Колесник. Очень бы хотелось понять все стороны их взаимоотношений, на протяжении последующих десятилетий почитать их письма друг другу с тем, чтобы дать ответ на вопрос о том, насколько единодушны были друзья в восприятии начала 1990-х годов и видения перспектив дальнейшего развития Беларуси.

Сам же автор в предисловии книги: «Час і песні» писал: «Гэту кніжку можна разглядаць як працяг нашай папярэдняй працы ―Паэзія змагання. Праўда, абедзьве яны далѐка не ахопліваюць усіх вартых уваг твораў, пісьменнікаў і падзей, але аўтар пакідае за сабою мажлівасць вярнуцца да сваѐй любімай тэмы і прадоўжыць размову пра літаратурнае жыццѐ-быццѐ ў былой Заходняй Беларусі» [43].

Вторая книга,  переданная мне  И.А. Карпюк, – «Адам Мальдзіс ―Падарожжа ў ХІХ стагоддзе. З гісторыі беларускай літаратуры, мастацтва і культуры. Навукова-папулярныя нарысы» (Выдавецтва ―Народная асвета, Мінск, 1969) – была посвящена основоположникам новой белорусской литературы Я. Чачоту, Я. Барщевскому, В. Каратынскому, польско- белорусскому поэту В. Сыракомле и др. На титульном листе дарственная надпись: «На добры ўспамін дарагому Аляксею Карпюку – гродзенец душой і ўсім А. Мальдзіс». К сожалению, дата под автографом не указана, но, вероятнее всего, книга была подарена Карпюку сразу же после ее выхода в свет. Будучи значительно моложе Карпюка, автор прежде всего подчеркивал в акте дарения свою связь с ним через землячество, родство, через связь с родными местами, из которых вышли и многие его герои книги.

Сегодня Адам Мальдис – известный писатель, ученый, один из знаковых деятелей белоруской культуры. В «В энцыклапедыі гісторыі Беларусі» о нем говорится: «Мальдзіс Адам Восіпавіч (псеўданім А. Гудас, Адам Гудас, А. Расольскі, Адам Расольскі, А. Свіслацкі; нарадзіўся 07.08.1932 у в. Расолы Віленска-Троцкага павета Віленскага ваяводства, цяпер Астравецкі раѐн Гродзенскай вобласці), беларускі літаратуразнавец, пісьменнік-публіцыст, грамадскі дзеяч. Доктар філалагічных навук (1987), прафесар (1990). Скончыў БДУ (1956). У 1963–1991 гг. працаваў у Інстытуце літаратуры імя Я. Купалы АН Беларусі (з 1981 г. заг. аддзела). З 1991 дырэктар Нацыянальнага культурна- асветніцкага цэнтра імя Ф. Скарыны. Прэзідэнт Міжнароднай асацыяцыі беларусістаў, старшыня камісіі ―Вяртанне Беларускага фонду культуры. Пад рэдакцыяй Мальдзіса выдадзены бібліяграфічны слоўнік ―Беларускія пісьменнікі (Т. 1.–6, 1992–1995). Даследуе беларускую літаратуру 17  –  19 стст., заканамернасці яе станаўлення і гістарычнага развіцця, гісторыю беларускай   культуры,   беларуска-польскія,   беларуска-рускія   і   беларуска-літоўскія ўзаемасувязі. Адзін з аўтараў даследавання ―Гісторыя беларускай дакастрычніцкай літаратуры (Т. 2, 1969), кн. ―Садружнасць літаратур (1968), ―Старонкі літаратурных сувязей (1970). Аўтар гістарычнай аповесці ―Восень пасярод вясны (1984), краязнаўчага нарыса ―Астравеччына, край дарагі... (1977), літаратурнага партрэта ―Жыццѐ і ўзнясенне Уладзіміра Караткевіча (1990). Дзяржаўная прэмія Беларусі імя Я. Коласа 1980 за ўдзел у 2-томным даследаванні ―Гісторыя беларускай дакастрычніцкай літаратуры і ―Гісторыя літаратуры (1977, на рус. мове).

Творы: Творчае пабрацімства: Бел.-пол. літ. узаемасувязі ў ХІХ ст. Мінск., 1966; Падарожжа ў ХІХ ст.: з гіст. бел. літ. мастацтва і  культуры. Мінск., 1969; Традыцыі польскага асветніцтва ў беларускай літаратуры ХІХ ст. Мінск., 1972; Таямніцы старажытных сховішчаў. Мінск., 1974; На скрыжаванні славянскіх традыцый. Мінск. 1980. (разам з В. Грыцкевічам); Беларусь у люстэрку мемуарнай літаратуры XVII ст.: нарысы быту і звычаяў. Мінск., 1982; З літаратуразнаўчых вандраванняў. Мінск., 1987; Перазовы сяброўскіх галасоў: Беларуска-літоўскае літаратурнае узаемадзеянне ад старажытнасці да нашага часу. Мінск., 1988; І ажываюць спадчынныя старонкі. Мінск., 1994» [77].

С годами разница в возрасте в общении двух литераторов ушла на второй план. На первом же месте было дело, которому они посвятили всю свою жизнь служению своему народу и словом и делом. Будучи человеком огромной общественной активности, Адам Мальдис не оставлял без своего участия ни одного более или менее значительного культурно-просветительского мероприятия на Гродненщине. Запомнились его деловитость, демократизм, взвешенность в речах и поступках. Мое личное знакомство с Адамом Мальдисом состоялось в 1999 году в ходе международной научной конференции, посвященной 200-летию А. С. Пушкина. Он не только председательствовал на пленарном заседании конференции, но и руководил секцией, на которой я выступал с сообщением «А. С. Пушкин и Гродненщина». Мальдис проявлял к нему неподдельный интерес, сославшись на мою публикацию в «Культуре», посвященной слонимским  автографам  Пушкина. Его подчеркнутая доброжелательность ко мне в тоже время может быть объяснена не только природной воспитанностью, но и желанием продемонстрировать свой объективизм по отношении к человеку, находившемуся в оппозиции к национал-радикализму. Он не мог не знать, что одним из главных оппонентов Карпюку и Ткачеву в Гродно в конце 80-х – начале 90-х гг. был именно автор сообщения о Пушкине и о Гродненщине. Однако упомянутая конференция проходила уже в иной общественно- политической и культурной атмосфере, и руководитель нашей секции не мог этого не понимать.

Через несколько лет, в 2002 году, я неожиданно стал обладателем редкой фотографии Мальдиса. Как-то после экзамена успешно сдавшая его студентка Наталья Юркойть неожиданно спросила меня: «А вы знаете Адама Мальдиса?»

«Разумеется знаю, – ответил я, – причем как ученого и литератора, да и не раз приходилось встречаться с ним». «А хотите, – сказала, улыбаясь, она, – я вам подарю его фотографию, на которой он не один, а в кругу друзей, рядом с моей тогда еще молодой бабушкой Ирэной Байэр. Дело было во время свадьбы в деревне Ольгиняны, и судя по рассказу бабушки, Адам явно проявлял к ней интерес. Так часто бывает на свадьбах, где молодые поют, танцуют, веселятся, знакомятся. Бабушке Адам тоже понравился – умный, веселый, городской, но дальше обычного знакомства их отношения не пошли». Взяв с благодарностью фотографию, я спросил: «А вам не жалко расставаться с этой фотографией»? Студентка ответила: «Я как-то об этом не думала. Бабушка совсем недавно умерла, ее фотографий у нас осталось немало. А эта, где она с Мальдисом, вам возможно, больше пригодится...». После этого разговора я по горячим следам сделал на обороте фотографии запись-пометку: «Островецкий район, д. Ольгиняны. 1950-е гг. После свадьбы в селе. Адам Мальдис и Ирэна Байэр. Фото подарено в 2002 г. (11 марта) студенткой Наталией Юркойть – внучкой Ирэны Байэр».

Отложив в сторону написание об Алексее Карпюке и его окружении, мне подумалось о том, что побудило меня взяться за данный сюжет? Признаюсь мотивация к этому была самой разнообразной, и все-таки на первом плане слова И. А. Карпюк и Н. Юркойть: – «...возьмите, может пригодится». Как видите – пригодилось: и люди, и время стали нам понятнее и ближе.

Продолжение