4.5. О двух писательских автографах из коллекции А. Н. Карпюка
В домашней библиотеке белорусского писателя, краеведа и общественного деятеля Алексея Никифоровича Карпюка хранится огромное количество книг с дарственными надписями (автографами), подаренными ему в разные годы друзьями и коллегами по «литературному цеху». И последнее неудивительно, поскольку один из наиболее видных гродненских литераторов (в одно время секретарь областного отделения Союза писателей Беларуси, участник Великой Отечественной войны, активный борец за «белорущину») А. Н. Карпюк обладал удивительной способностью дружить, притягивать к себе людей творческих, самобытных, несущих в себе память о прошлом и остро нацеленных на познание настоящего. Одним словом, каким был сам Карпюк, таким было и его ближайшее окружение. Фигурой первой величины той поры на гродненском литературном поприще был, несомненно, Василь Владимирович Быков (1924–2003).
Быков и Карпюк были в литературе и жизни, если можно так сказать, «первым» и «вторым» номерами в восприятии местных читателей.
Так сложилось, что литературное дарование Василия Быкова оценивалось более высоко не только в силу глубокого психологизма его произведений, но их военной тематики, активно использовавшейся советской пропагандистской машиной в якобы воспитательных целях. Характерно, что критическое отношение автора к советской действительности выражалось автором чаще всего не напрямую, а через поступки, размышления о жизни, собственной судьбе зачастую даже не главных, а второстепенных героев его произведений. Тем не менее, несмотря на все дискуссии, происходившие вокруг произведений Быкова, его считали в полном смысле слова советским писателем, что подкреплялось еще и званием Героя Социалистического труда. Немало способствовало этому и его восточнобелорусское происхождение, фамилия на великорусский манер, служба в Советской Армии в офицерском звании, работа в «Гродненской правде» – печатном органе обкома КПБ и облисполкома.
Что касается Алексея Карпюка, то по отношению к нему чаще употреблялось определение – белорусский писатель. И это при том, что ему, также как и Быкову, довелось повоевать: вначале в партизанах, а потом на завершающем этапе войны, в рядах Советской Армии. Оба литератора в войну нередко оказывались на грани жизни и смерти, имели ранения, а также награды за проявленные в боях мужество и героизм. И все же – белорусский, а не советский писатель. Такое отношение к Карпюку отражало не только масштаб признания его творчества в границах советской страны, но и приверженность местным, западнобелорусским темам, местностям и людям, пережившим национальный, религиозный и социальный гнет в межвоенный период. Обостренное чувство национально-белорусского, внутренний протест против всякого давления на человека, его право жить и творить по законам совести, принадлежность «к пишущей братии» быстро сблизили Карпюка с Быковым, пережившим немало в условиях т. н. «социалистического рая».
«Западник» и «восточник», породненные в купели жуткой войны и счастья великой Победы, были до сердечной боли разочарованы тем торжеством «мирной и свободной жизни», которая установилась в стране в послевоенные годы. Трудности материального плана, бытовая неустроенность в сочетании с «муками творчества» и первыми литературными успехами были мелочью по сравнению с тем диктатом со стороны партийных и литературных чиновников, в атмосфере которого они проходили свои «жизненные университеты».
При всей близости мировоззрения двух литераторов, их внутренняя и внешняя оппозиционность подпитывалась и той интеллектуальной средой, к которой они более всего тяготели. Для Быкова ею были редакции всесоюзных «толстых» общественно-политических и литературных журналов, столичные издательства, маститые столичные литераторы 60–80-х гг. Карпюк же более всего «варился» в белорусском литературном «котле», включая контакты с земляками, оказавшимися в Польше, в Белостоке, в лоне «Белорусского культурного товарищества», а также с коллегами из Союза писателей Беларуси, преимущественно уроженцами Гродненщины и Брестчины. С последними Алексея Карпюка сближала молодость, участие в национально-освободительном движении на западнобелорусских землях в 1930-е годы, а также борьба с фашизмом в годы Великой Отечественной войны. Эти люди, прошедшие через тяжелые испытания минувших лет и в мирные годы уже в атмосфере литературного творчества находили немало тем для бесед и дискуссии, нередко выходивших на уровень республиканского съезда писателей. Однако чаще всего встречи и дискуссии однодумцев под воздействием хрущевской «оттепели» и вокруг внутренней жизни в СССР, а также необходимости придания социализму «человеческого лица» в масштабах всего мира социализма.
Окружение Карпюка значительно активизировалось накануне т.н. «событий в Чехословакии» весной 1968 года. Вот что вспоминал по этому поводу общий друг Василя Быкова и Алексея Карпюка историк Борис Клейн:
«Мы жадно следили за происходившим в соцлагере и замечали, что центр событий как бы смещался к западу. Сторонники смены политического курса здесь явно перехватили инициативу. Правда, нажим из Москвы усиливался, но не ясно было, решатся ли в Кремле на применение силы. А уговорам пражские реформисты не поддавались. Вот мы и внушали себе, что смелось, мол, города берет, и тем смельчакам в Праге, может, что-то и вправду позволят... Этот настрой будоражил, сводил вместе людей в неожиданных сочетаниях. Остался у меня в памяти скромный ―пикник на неманском берегу с участием Быкова, Карпюка, московского критика В. Оскоцкого, поэта Н. Гилевича. Говорили много о чем, спорили, но без раздражения, старались нащупать общее. Встречались тогда в разном составе, и бывали с нами литераторы – поляки, иногда даже появлялись румыны, чехи».
Ввод в Прагу войск стран–участниц Варшавского договора был воспринят большинством участников неманских «пикников» «с ощущением чего-то непоправимого», т. е. с осознанием того, что их поддержка «пражских реформистов» вызовет соответствующую реакцию со стороны местных органов госбезопасности и партийно-советского актива. И их опасения оправдались. Вскоре действительно эти люди почувствовали, что такое быть, по словам Клейна, «идеологическими диверсантами». Активно начался сбор фактов из биографии Быкова и Карпюка для обоснования репрессий против таких людей.
Сам автор воспоминаний писал об этом так: «Я не занимался сбором о Карпюке ―оправдательных документов, просто знал в течении многих лет, как и чем он живет. Мне есть, что сказать об этом действительно незаурядном, разносторонне одаренном человеке, который был моим другом. Как будто мы расстались вчера. Такой улыбчивый, доверчивый до наивности, импульсивный, большое дитя – говорили о нем так. Все это бросалось в глаза. И он знал против чего восставал.
Но не думаю, что он был враждебен ко всему советскому. Сам от природы добрый, он хотел верить, что новая власть установлена была для блага его земляков. Радовался переменам, сулившим хорошее. Помнил, что воссоединение белорусов произошло в составе СССР. Однако он вошел в советскую действительность, уже зная по личному опыту и иной образ жизни.
Сравнение одних порядков с другими приводило Алексея к горьким мнениям. А заморочить ему голову лозунгами было невозможно.
Он не раз говорил о своей родне – православных крестьянах, белорусах не по одному лишь факту рождения, а по сознательному культурному выбору. Ущемленные во многом отсталых «всходних крессах» Польши, они все-таки выбирали в Сейм собственных белорусских депутатов. Читатели свободной прессы, забастовщики, ставившие условия хозяевам предприятий, батраки, получавшие в сто раз больше тогдашних советских колхозников, верующие, у которых все же не отнимали пастырей, – могли ли они смириться с потерей элементарных жизненных благ в обмен на обещания, цена которых была крайне низка?
Алексей к тому же учился в Виленской гимназии, он провел юность в центре культурно-национальной жизни и общественных движений четырехмиллионного региона. Мы много говорили с ним на эти темы, и я твердо знаю, что он не был апологетом межвоенных польских порядков. Но в отличие от других, умалчивавших об этом, он не скрывал, что терпеть не мог тоталитарного строя, ни в каких проявлениях и обличиях. То была в его глазах противоестественная система».
Задаваясь вопросом («А как же с его принадлежностью к подполью Компартии Западной Беларуси»?), сам же Б. С. Клейн на него и отвечал, что причиной тому было: во-первых, «резкое сужение возможностей легальной оппозиции рациональному, а отчасти профашистскому курсу правительства», а во-вторых, «действительная атмосфера того подполья»: «Конечно, из СССР вместе с деньгами и инструкциями поступали в КПЗБ и обязательные идеологические догмы. Но и они вряд ли уничтожили там полностью вольномыслие».
Оправдывая это «вольномыслие», идущее еще от времен Белорусской рабоче-крестьянской громады, организации «Змаганне» и ТБШ (Товарищество белорусской школы), мемуарист как бы признает его вполне естественным и в последующей жизни Карпюка, включая его членство в КПСС и нелегкую борьбу за его восстановление в ней, кстати, вкупе с Быковым и с ним самим. Последнее свидетельствует о явственном наличии у этих людей двуличия и тактики двойных стандартов, т. е. когда Компартия нам нужна, то мы принимаем ее в свои объятия, включая и «идеологические догмы», а когда свое, местечковое, выходит на первый план, то мы за то, чтобы откинув их, блеснуть своим «вольномыслием». Эта линия поведения подтверждается Клейном и в таком фрагменте его воспоминаний, где он пишет о боязни бывших деятелей КПЗБ преследований со стороны советской власти именно за их «вольномыслие»: «И вот с этой близкой ему, но весьма подозрительной средой Карпюк не только не порвал, но он даже с ней породнился. Его женой стала Инга Ольшевская, дочь поляка, одного из лидеров КПЗБ, и Фейги Цигельницкой, видной подпольщицы еще не реабилитированной тогда партии» [47, с. 22–29].
В данном месте тезис Клейна о сочетании в деятельности Карпюка как «идеологических догм», так и увлеченности «вольномыслием» дает очевидный сбой, ибо упомянутые деятели, с которыми он породнился, лишь по месту своего рождения были связаны с так называемой «средой», в реальной же жизни они как раз и являлись носителями упомянутых «догм». О последнем убедительно свидетельствуют биографии А. А. Ольшевского и Ф. А. Цигельницкой, помещенные на страницах «Энцыклапедыі гісторыі Беларусі». Ознакомимся с первой из них: «Альшэўскі Анатоль Адамавіч [парт. псеўд. Юрка Пружанскі; 21.06.1904, мяст. Бяроза-Картузская Пружанскага пав., цяпер г. Бяроза – 1937 г.], дзеяч рэв. руху ў Заходняй Беларусі, публіцыст. Чл. КПСС з 1919 г. У 1919 г. добраахвотна ўступіў у Чырвоную Армію, змагаўся за ўстанаўленне Сав. улады на Палессі. З 1920 вучыўся ў Камуніст. ун. імя Свярдлова (Масква). Працаваў у Разані, Ніжнім Ноўгарадзе. З пачатку 1925 на падп. рабоце ў Заход. Беларусі: сакратар ЦК КСМЗБ, член ЦК КСМ Польшчы. На ІІІ канфер. (1926) і І з’ездзе (1928) КПЗБ выбраны чл. ЦК. Рэдактар цэнтр. органаў ЦК КПЗБ ―Бальшавік і ―Чырвоны сцяг. Удзельнічаў у рабоце IV канф. Кампартыі Польшчы (1925). У 1927 арыштаваны і зняволены польскімі бурж. уладамі ў Варшаве. З 1928 у СССР па абмену паліт. зняволенымі. З 1932 зноў у зах.-бел. падполлі: кіраўнік Краявога бюро ЦК ЦКЗБ. З ліп. 1932 да 1933 працаваў у рэдакцыі Прадстаўніцтва ЦК КПЗБ пры ЦК КП(б)Б у Мінску. З 1933 г. на прафс. рабоце. У публіцыст. артыкулах, апублікаваных ананімна ў падп. выданнях, выкрываў палітыку ўрада бурж. Польшчы. У 1937 незаконна рэпрэсіраваны. Реабілітаваны пасмяротна. Яго імем названы вуліцы ў Бярозе і Пружанах; у Бярозе на доме, дзе ѐн жыў, устаноўлена мемарыяльная дошка. У.А. Калеснік» [55].
В расстрельных списках Бутовского полигона, что в Подмосковье о нем же говориться следующее: «Ольшевский Анатолий Адамович. 1904 г.р., родился в мест. Картуз-Береза, Пружанского уезда, Гродненской губ. (Польша), белорус, из служащих, член ВКП(б) в 1919–1925 гг., образование среднее, заместитель председателя завкома Мытищенского вагоностроительного завода. Проживал: Москва, ул. 6-я Звенигородская, д.8, корп. 6, кв. 60. Арестован 31 августа 1937 г. Комиссией НКВД и Прокуратуры СССР от 22 декабря 1937 г. по обвинению в контрреволюционной шпионской деятельности. Назначена высшая мера наказания – расстрел. Приговор приведен в исполнение 25 декабря 1937 г. Реабилитирован 22 декабря 1956 г.» [154, с. 172].
Весьма схожей с деятельностью революционера Ольшевского была и биография его спутницы жизни: «Цыгельніцкая Фаня Абрамаўна (парт. псеўд. Фейгла, Валя; 22.03.1906, г. Беласток, Польшча – 7.11.1988), дзеяч рэвалюцыйнага руху ў Зах. Беларусі. Жонка А. А. Альшэўскага. Скончыла Мінскую школу КПЗБ (1925), Камуніст. універсітэт імя Свярдлова ў Маскве (1930). У 1923–1933 кіраўнік Цэнтра партыйнай сувязі КПЗБ. З 1926 сакратар Пінскага, Баранавіцкага, у пач. 1930-х гг. – Слонімскага камітэтаў КПЗБ. У 1927–1928 член Часовага Краявога сакратарыята ЦК КПЗБ, у 1932–1933 гг. упаўнаважаны ЦК КПЗБ па Віленскім краі і член Краявога сакратарыята КПЗБ.
У студзені 1933 г. арыштавана польскімі ўладамі і прыгаворана да 7 гадоў турмы; праз 5 гадоў вызвалена па амністыі. Пасля ўз’яднання Заходняй Беларусі з БССР з 1939 г. на сав. рабоце ў Беластоку. Дэпут. Нар. сходу Зах. Беларусі (28–30.10.1939, Беласток). У пач. Вял. Айчын. вайны намеснік рэдактара газеты ў г. Абдуліна Арэмбургскай вобласці (Расія). З 1943 у аператыўнай групе Беластоцкага падп. абкома КП(б)Б. У ліпені 1944–1963 на парт. і сав. рабоце ў Гродне і Гродзенскай вобласці. Іна Карпюк [154, с. 172].
Из биографий А. А. Ольшевского и Ф. А. Цигельницкой следует, что оба революционера были не просто инструкторами, а были руководящими работниками КПЗБ, прошедшими, надо полагать, серьѐзную теоретическую подготовку в Москве в Коммунистическом университете имени Свердлова. Оба имели опыт партийно-советской и профсоюзной работы в СССР (Москва, Минск, Рязань, Нижний Новгород и др.). Так что прежде чем стать «подозрительной средой», именно эти люди были выразителями и проводниками т.н. «идеологических догм», которые «коренное население в составе КПЗБ и его структур», по словам Клейна, принимало с некоторым «вольномыслием».
Однако продолжим знакомство с характеристикой, данной мемуаристом «вольнодумцу» Карпюку в партийных рядах: «Не замечалось, чтобы Алексея―груз прошлого как-то тяготил или удерживал от ―резких движений. Он вел себя по-хозяйски, а если кого критиковал, то не взирая на лица и чины (думается, что без моральной поддержки т. н. «идеологов» и нового влиятельного окружения, здесь также не обошлось. – В.Ч). Шумную известность, даже за пределами СССР, принесла Карпюку его обличительная речь на съезде белорусских писателей в 1966 году. В своей речи Карпюк резко критиковал поворот к сталинизму и затхлую атмосферу духовной жизни страны. Этой речи ему не простили никогда, ее поставили в один ряд с ―подрывной пропагандой пражских интеллектуалов. Но нападки только подстегивали его, усиливали энергию творчества» [47]. Трудно сказать, что в данном случае понимал под «творчеством» автор характеристики Карпюку, во всяком случае, он, Карпюк, и в последующем продолжал беспощадно бичевать пороки советского строя в атмосфере т. н. «гласности и плюрализма мнений».
До этого я знал А. Н. Карпюка лишь по некоторым его ранним произведениям (повести «В одном институте», «Данута»), да тем весьма редким встречам с читателями, которые проходили в стенах Гродненского пединститута в 1960-е годы, доводилось также несколько позднее слышать о его (вместе с Быковым и Клейном) исключении из партии и их общих усилиях по восстановлению своего в ней членства. Знал я, разумеется, и о том, что супругой писателя является моя коллега по университету Инна Анатольевна Карпюк, работавшая на кафедрах педагогики и методики коммунистического воспитания. Прекрасный человек и талантливый педагог, пользовавшийся большим авторитетом в коллективе, она никогда не затрагивала в повседневном общении имени и проблем мужа. И все мы, будучи помоложе известной в городе четы, также не позволяли себе разговоров на эту тему. Причем, даже тогда, когда на истфаке вместе с нами стал работать ранее опальный Б. С. Клейн. С ним также никто не решался говорить «о проблеме трех» – Быкова, Карпюка и Клейна.
Впрочем, здесь уместно будет поместить сведения об И. А. Карпюк, почерпнутые из книги о преподавателях Гродненского пединститута (с 1978 года – университета): «Карпюк Іна Анатольеўна. Дацэнт кафедры педагогікі. Нарадзілася 17.04.1929 г., г. Масква. Сярэднюю школу ў г. Гродна скончыла ў 1947 годзе. У гэтым жа годзе паступіла ў Гродзенскі дзяржаўны педагагічны інстытут на факультэт рускай мовы і літаратуры (скончыла ў 1951 г.). Да 1955 г. працавала настаўнікам рускай мовы і намеснікам дырэктара СШ № 1 г. Ваўкавыска. З 1955 г. па 1973 г. працавала настаўнікам рускай мовы і літаратуры ў СШ № 12 г. Гродна. З 1973 г. па 1974 г. па рашэнні Міністэрства асветы БССР вучылася ў гадзічнай аспірантуры пры НДІ агульных праблем выхавання АПН СССР. Абараніла дысертацыю: «Самоутверждение старших школьников в классном коллективе». З 1974 г. працуе ў ГрДУ імя Янкі Купалы на пасадзе дацэнта кафедры педагогікі. Асноўная тэматыка навуковых даследаванняў – малады настаўнік у гуманістычнай выхаваўчай сістэме школы. Шмат гадоў з’яўлялася членам Навуковага савета пры АПН СССР «Тэорыя і практыка выхаваўчых сістэм». Супрацоўнічае з Цэнтрам праблем выхавання пры Расійскай Акадэміі адукацыі. Выдатнік народнай асветы, узнагароджана знакамі «За отличные успехи в работе», «Высшая школа СССР». Мае 121 публікацыю, сярод якіх манаграфія, арыкулы ў навуковых зборніках, часопісах [44]. В этой биографии И. А. Карпюк, как того и требовал формат статьи, об имени ее мужа нет и упоминания.
В известной мере шоком для нас, вузовских преподавателей, стали последующие выступления А. И. Карпюк на заседаниях неформальных общественных объединений «Паходня», где вместе с М. А. Ткачевым – моим коллегой по кафедре – они стали претендовать на роль национальных белорусских лидеров. Ну, ладно молодой Ткачев искавший популярности в своей оппозиционности к системе по причине неудовлетворенности должностью заместителя парткома вуза по науке и доцента кафедры, но зачем все это было нужно почтенному мужу и писателю Карпюку? Их острые обличительные речи в защиту белорусского языка и культуры еще можно было бы понять, так как кое-что в этой проблеме действительно требовало совершенствования, как, например, и преподавание курса истории Беларуси, но когда они начали поднимать вопросы политического звучания в национал- радикальном духе, созвучные с лозунгами литовского «Саюдиса» и украинского «Руха», то тогда стала лучше осознаваться и природа «вольнодумия» не только Карпюка, но и Быкова, и Ткачева. Вспоминая те годы, иначе чем криком души нельзя было назвать хождение писателя Алексея Карпюка и поэтессы Дануты Бичель-Загнетовой с бело-красно-белыми флагами на плечах во главе небольшой, но достаточно шумной группы из числа сторонников т. н. «Белорусского народного фронта» (БНФ). Спрашивалось, глядя на все это, зачем тогда нужно было им вступать в КПСС, бороться за «честное имя коммуниста», если внутри и на первом плане всегда был у них Коминтерн с его «идеологическими догмами», и его «вольномыслие» с приписанным Кастусю Калиновскому лозунгом «Жыве Беларусь».
Уже через пару лет после кончины в 1992 году двух сторонников этого лозунга, писателя Алексея Карпюка и историка Михаила Ткачева, у меня совершенно случайно состоялся разговор с И. А. Карпюк. Она тагда шла в гимназию, где руководила группой студентов-практикантов, а я в том же направлении – домой. В начале беседы Ина Анатольевна поздравила меня с выходом в свет книги «Са скарбніцы кніжных паліц», посвященной автографам белорусских историков и краеведов XIX – начала ХХ веков, а потом разговор незаметно перешел на другие темы, включая и пережитое в конце 80 – начале 90-х годов, в ходе которого я выразил сожаление в связи с кончиной близких Инне Анатольевне людей, легко оттенив при этом несогласие с их линией поведения, особенно Ткачева, в ту непростую пору. Моя собеседница в ответ лишь улыбнулась, а на следующий день передала мне две книжки с автографами белорусских писателей, подаренных в свое время А. Н. Карпюку. Уже дома я обнаружил в одной из книг письмо И. А. Карпюк. В нем говорилось: «Уважаемый В. Н. Черепица. Книга – Вам. Может пригодиться. Главное – не терять (человеческой и профессиональной) высоты, т. е. трудиться на своем кв. метре.
Нас приучили, что Истина уже найдена. А жизнь – поиск истины. Для историка совпадает личное и общественное – поиск истины.
Михаил Ткачев не был экстремистом. Он – ученый. Он, как понимал, искал Истину и не посмел бы сказать, что нашел ее и знает. Он искал.
Я уважаю Вас за то, что Вы – хороший семьянин. С уважением, Ин. Ан.». Мне трудно комментировать содержание этого письма, тем более, что Инны Анатольевны уже нет среди нас, а при жизни говорить об ее искреннем послании было бы как-то неловко.
Прошли годы, многое из того, что воспринималось с болью, надломом, ушло на второй план. Более памятными, а от того более добрыми стали характеристики и образы людей, их поступки и место в истории. Совсем по- другому начинаешь смотреть на их портреты, книги, да и в целом по-иному чувствовать время, его стремительный бег в вечность.
Как знаки времени, факты биографии представляют перед нашим взором книги писателей и ученых, их дарственные надписи на них. Держу в руках одну из переданных мне Инной Анатольевной книг – «Уладзімір Калеснік ―Час і песні. Літаратурныя нарысы і партрэты» (Дзяржаўнае выдавецтва БССР. Рэдакцыя мастацкай літаратуры. Мінск, 1962). Читаю на титульном листе:
«Дарагому Аляксею Карпюку з найлепшымі пажаданнямі і сяброўскай удзячнасцю. Ул. Калеснік. Брэст. 20/ІІ.63».
Несколько слов об авторе: «Калеснік Уладзімір Андрэевіч (17.09.1922, в. Сіняўка Слабада Карэліцкага раѐна – 15.12.1994), беларускі крытык, літаратуразнавец, празаік. Канд. філ. навук (1958), праф. (1983). Скончыў Мінскі педагагічны інстытут (1949). Удзельнік партызанскага руху ў ВАВ.
Працаваў загадчыкам кафедры літаратуры Бабруйскага настаўніцкага інстытута (1952–1954), старшым выкладчыкам, загадчыкам кафедры беларускай літаратуры Брэсцкага педагагічнага інстытута (1954–1988). У 1988–1994 прафесар гэтай кафедры. Літаратурную дзейнасць пачаў у 1953 г. як крытык. Выдаў кнігі ―Паэзія змагання. Максім Танк і заходнебеларуская літаратура (1959), ―Час і песні: Літаратурныя нарысы і партрэты (1962), ―Зорны спеў: Літаратурныя партрэты, нарысы, эцюды (1975), ―Ветразі Адысея: Уладзімір Жылка і рамантычная традыцыя ў беларускай паэзіі (1977), ―Максім Танк: Нарыс жыцця і творчасці (1981), ―Лѐсам пазнанае: выбраныя літаратурныя партрэты і нарысы (1982), ―Тварэнне легенды: Літаратурныя партрэты і нарысы (1987), ―Янка Брыль: Нарыс жыцця і творчасці (1990), ―Усѐ чалавечае: Літаратурныя партрэты, артыкулы і нарысы (1993). Даследаваў заходнебеларускую літаратуру, адкрываючы яе як грамадскі і эстэтычны феномен у беларускай літаратуры ХХ ст. Працы У. А. Калесніка вызначаюцца імкненнем да аб’ектыўнасці і шматбаковасці даследавання, уменнем стварыць жывыя творчыя партрэты грамадскіх і літаратурных дзеячоў Заходняй Беларусі. Аўтар дакументальна-мастацкіх твораў пра паэта В. Таўлая (1964–1965), заходнебеларускага рэвалюцыянера А. Альшеўскага (―Пасланец Праметэя, 1979). Адзін з аўтараў дакументальнай кнігі ―Я з вогненнай вѐскі... (1975, разам з А. Адамовічам і Я. Брылѐм). Дзярж. прэмія БССР імя Я. Коласа 1980. М.Тычына» [120].
С именем Владимира Колесника в этом очерке мы встречались еще в качестве автора статьи об А. А. Ольшевском. Не исключено, что эта статья готовилась по договоренности с Карпюками. Последние же могли доверить ее написание либо человеку лично знакомому с Ольшевским, либо интересовавшемуся историей КПЗБ. Судя по содержанию автографа, Алексей Карпюк находился с Колесником в дружеских отношениях. Оба они были одного возраста, вместе прошли западнобелорусские университеты и школу партизанской борьбы против немецких захватчиков, вместе осваивали литературное поприще. И это при весьма заметной разнице в характерах, которую, несомненно, ощущали друг в друге. Спокойный, ровный в отношениях с людьми, знающий свое, что называется, «место» Владимир Колесник хорошо чувствовал задушевность Алексея Карпюка. Последнее качество друга он отразил в подаренной Карпюку книге, в очерке «Міхась Васілѐк». Есть в нем такие строки: «Аднойчы ў канун пяцідзесятых гадоў, у Скідзелі пасля рабочага дня з’язджаліся фурманкі. Быў абвешчаны літаратурны вечар. Зала раѐннага клуба набіта бітком. Пераважна простая вопратка, рахманыя твары, цікава-даверлівыя позіркі. Старшыня вечара дае слова маладому гродзенскаму празаіку Аляксею Карпюку. Па зале прайшоў гук расчаравання, пачыліся галасы: ―Васілька...Васілька дайце! Мы прыехалі паслухаць Васілька! Старшыня глянуў на маладога пісьменніка, развѐў рукамі, той збянтэжаны сеў на месца. Міхась Васілѐк пад воплескі пайшоў да трыбуны...»
Успамінаючы пра гэты інцыдэнт, Аляксей Карпюк гаварыў нам, што тады ѐн моцна разгубіўся, нават пакрыўдзіўся. А потым спакойна падумаўшы, зразумеў, што быў сведкам дужа павучальнага здарэння. Спраўджалася народная мудрасць: ―Стары друг лепш за новых двух» [43]. Следуя ей, два писателя оставались верны своим теплым человеческим отношениям на протяжении всей жизни, и скончались они в один год (1992): летом Карпюк и в начале зимы Колесник. Очень бы хотелось понять все стороны их взаимоотношений, на протяжении последующих десятилетий почитать их письма друг другу с тем, чтобы дать ответ на вопрос о том, насколько единодушны были друзья в восприятии начала 1990-х годов и видения перспектив дальнейшего развития Беларуси.
Сам же автор в предисловии книги: «Час і песні» писал: «Гэту кніжку можна разглядаць як працяг нашай папярэдняй працы ―Паэзія змагання. Праўда, абедзьве яны далѐка не ахопліваюць усіх вартых уваг твораў, пісьменнікаў і падзей, але аўтар пакідае за сабою мажлівасць вярнуцца да сваѐй любімай тэмы і прадоўжыць размову пра літаратурнае жыццѐ-быццѐ ў былой Заходняй Беларусі» [43].
Вторая книга, переданная мне И.А. Карпюк, – «Адам Мальдзіс ―Падарожжа ў ХІХ стагоддзе. З гісторыі беларускай літаратуры, мастацтва і культуры. Навукова-папулярныя нарысы» (Выдавецтва ―Народная асвета, Мінск, 1969) – была посвящена основоположникам новой белорусской литературы Я. Чачоту, Я. Барщевскому, В. Каратынскому, польско- белорусскому поэту В. Сыракомле и др. На титульном листе дарственная надпись: «На добры ўспамін дарагому Аляксею Карпюку – гродзенец душой і ўсім А. Мальдзіс». К сожалению, дата под автографом не указана, но, вероятнее всего, книга была подарена Карпюку сразу же после ее выхода в свет. Будучи значительно моложе Карпюка, автор прежде всего подчеркивал в акте дарения свою связь с ним через землячество, родство, через связь с родными местами, из которых вышли и многие его герои книги.
Сегодня Адам Мальдис – известный писатель, ученый, один из знаковых деятелей белоруской культуры. В «В энцыклапедыі гісторыі Беларусі» о нем говорится: «Мальдзіс Адам Восіпавіч (псеўданім А. Гудас, Адам Гудас, А. Расольскі, Адам Расольскі, А. Свіслацкі; нарадзіўся 07.08.1932 у в. Расолы Віленска-Троцкага павета Віленскага ваяводства, цяпер Астравецкі раѐн Гродзенскай вобласці), беларускі літаратуразнавец, пісьменнік-публіцыст, грамадскі дзеяч. Доктар філалагічных навук (1987), прафесар (1990). Скончыў БДУ (1956). У 1963–1991 гг. працаваў у Інстытуце літаратуры імя Я. Купалы АН Беларусі (з 1981 г. заг. аддзела). З 1991 дырэктар Нацыянальнага культурна- асветніцкага цэнтра імя Ф. Скарыны. Прэзідэнт Міжнароднай асацыяцыі беларусістаў, старшыня камісіі ―Вяртанне Беларускага фонду культуры. Пад рэдакцыяй Мальдзіса выдадзены бібліяграфічны слоўнік ―Беларускія пісьменнікі (Т. 1.–6, 1992–1995). Даследуе беларускую літаратуру 17 – 19 стст., заканамернасці яе станаўлення і гістарычнага развіцця, гісторыю беларускай культуры, беларуска-польскія, беларуска-рускія і беларуска-літоўскія ўзаемасувязі. Адзін з аўтараў даследавання ―Гісторыя беларускай дакастрычніцкай літаратуры (Т. 2, 1969), кн. ―Садружнасць літаратур (1968), ―Старонкі літаратурных сувязей (1970). Аўтар гістарычнай аповесці ―Восень пасярод вясны (1984), краязнаўчага нарыса ―Астравеччына, край дарагі... (1977), літаратурнага партрэта ―Жыццѐ і ўзнясенне Уладзіміра Караткевіча (1990). Дзяржаўная прэмія Беларусі імя Я. Коласа 1980 за ўдзел у 2-томным даследаванні ―Гісторыя беларускай дакастрычніцкай літаратуры і ―Гісторыя літаратуры (1977, на рус. мове).
Творы: Творчае пабрацімства: Бел.-пол. літ. узаемасувязі ў ХІХ ст. Мінск., 1966; Падарожжа ў ХІХ ст.: з гіст. бел. літ. мастацтва і культуры. Мінск., 1969; Традыцыі польскага асветніцтва ў беларускай літаратуры ХІХ ст. Мінск., 1972; Таямніцы старажытных сховішчаў. Мінск., 1974; На скрыжаванні славянскіх традыцый. Мінск. 1980. (разам з В. Грыцкевічам); Беларусь у люстэрку мемуарнай літаратуры XVII ст.: нарысы быту і звычаяў. Мінск., 1982; З літаратуразнаўчых вандраванняў. Мінск., 1987; Перазовы сяброўскіх галасоў: Беларуска-літоўскае літаратурнае узаемадзеянне ад старажытнасці да нашага часу. Мінск., 1988; І ажываюць спадчынныя старонкі. Мінск., 1994» [77].
С годами разница в возрасте в общении двух литераторов ушла на второй план. На первом же месте было дело, которому они посвятили всю свою жизнь служению своему народу и словом и делом. Будучи человеком огромной общественной активности, Адам Мальдис не оставлял без своего участия ни одного более или менее значительного культурно-просветительского мероприятия на Гродненщине. Запомнились его деловитость, демократизм, взвешенность в речах и поступках. Мое личное знакомство с Адамом Мальдисом состоялось в 1999 году в ходе международной научной конференции, посвященной 200-летию А. С. Пушкина. Он не только председательствовал на пленарном заседании конференции, но и руководил секцией, на которой я выступал с сообщением «А. С. Пушкин и Гродненщина». Мальдис проявлял к нему неподдельный интерес, сославшись на мою публикацию в «Культуре», посвященной слонимским автографам Пушкина. Его подчеркнутая доброжелательность ко мне в тоже время может быть объяснена не только природной воспитанностью, но и желанием продемонстрировать свой объективизм по отношении к человеку, находившемуся в оппозиции к национал-радикализму. Он не мог не знать, что одним из главных оппонентов Карпюку и Ткачеву в Гродно в конце 80-х – начале 90-х гг. был именно автор сообщения о Пушкине и о Гродненщине. Однако упомянутая конференция проходила уже в иной общественно- политической и культурной атмосфере, и руководитель нашей секции не мог этого не понимать.
Через несколько лет, в 2002 году, я неожиданно стал обладателем редкой фотографии Мальдиса. Как-то после экзамена успешно сдавшая его студентка Наталья Юркойть неожиданно спросила меня: «А вы знаете Адама Мальдиса?»
«Разумеется знаю, – ответил я, – причем как ученого и литератора, да и не раз приходилось встречаться с ним». «А хотите, – сказала, улыбаясь, она, – я вам подарю его фотографию, на которой он не один, а в кругу друзей, рядом с моей тогда еще молодой бабушкой Ирэной Байэр. Дело было во время свадьбы в деревне Ольгиняны, и судя по рассказу бабушки, Адам явно проявлял к ней интерес. Так часто бывает на свадьбах, где молодые поют, танцуют, веселятся, знакомятся. Бабушке Адам тоже понравился – умный, веселый, городской, но дальше обычного знакомства их отношения не пошли». Взяв с благодарностью фотографию, я спросил: «А вам не жалко расставаться с этой фотографией»? Студентка ответила: «Я как-то об этом не думала. Бабушка совсем недавно умерла, ее фотографий у нас осталось немало. А эта, где она с Мальдисом, вам возможно, больше пригодится...». После этого разговора я по горячим следам сделал на обороте фотографии запись-пометку: «Островецкий район, д. Ольгиняны. 1950-е гг. После свадьбы в селе. Адам Мальдис и Ирэна Байэр. Фото подарено в 2002 г. (11 марта) студенткой Наталией Юркойть – внучкой Ирэны Байэр».
Отложив в сторону написание об Алексее Карпюке и его окружении, мне подумалось о том, что побудило меня взяться за данный сюжет? Признаюсь мотивация к этому была самой разнообразной, и все-таки на первом плане слова И. А. Карпюк и Н. Юркойть: – «...возьмите, может пригодится». Как видите – пригодилось: и люди, и время стали нам понятнее и ближе.