Продолжение книги В.Н.Черепицы «Гродненский исторический калейдоскоп».
Предыдущая часть.
Оглавление всей книги.
Глава 2. И. Л. Солоневич (1891–1953) – мыслитель, историк и публицист
2.1. Православие в исторических воззрениях И. Л. Солоневича
2.2. Русская история и историография в трудах И. Л. Солоневича
2.3. Гродненщина в исторической публицистике и прозе И. Л. Солоневича
2.4. П. А. Столыпин в оценке И. Л. Солоневича
2.1 Православие в исторических воззрениях И. Л. Солоневича
Выдающийся русский мыслитель белорусского происхождения И. Л. Солоневич лишь совсем недавно приобрел известность и признание в отечественной историографии. Тем не менее его жизнь и основные вехи творчества уже получили свое освещение в ряде публикаций [132]. Что же касается его общенаучных и исторических воззрений, то в этом направлении сделаны пока еще первые шаги. Данное исследование следует расценивать как одну из попыток подойти к изучению исторических взглядов оригинального мыслителя через призму его отношения к Православию.
Интерес Солоневича к истории религии и Православной церкви получил свое первое обширное освещение на страницах его книги «Белая Империя» (Шанхай, 1941; Москва, 1997) в разделе «Богоискательство». Здесь мыслитель писал: «Одной из великих иллюзий, касающихся русской души, является иллюзия о каком-то особом, отличном от других наций богоискательстве русского народа». Разговоры на эту тему, по мнению автора, «ни к чему не обязывают и ничего не доказывают». По этой причине он считал более всего полезным обратиться к самым общеизвестным фактам из русской истории для того, чтобы посмотреть, «в какой степени религиозное сознание русского народа отразилось на ходе русской истории и русской культуры». Из краткого анализа русской истории, «начиная с крещения Руси и кончая последним обер-прокурором Святейшего Синода», Солоневич пришел к достаточно неожиданному выводу: «Церковь (в России. – В.Ч.) всегда была только одной из функций государственной власти». Отказываясь оценивать этот «несомненный факт русской истории ни с положительной, ни с отрицательной стороны, Солоневич, между тем, утверждал, что в годы революции «Церковь не оказала поддержки ни императорскому режиму, ни временному правительству, ни Белой армии». Развивая этот тезис, автор с нескрываемым раздражением по поводу трагической судьбы российской монархии подчеркивал, что «ни одно из движений, выраставших стихийно на территории всей России, ни разу не подняло какого бы то ни было религиозного знамени. Ни Кронштадт, ни Ярославль, ни антоновское восстание, ни бесконечные группировки зеленых и прочих отрядов никогда не оперировали религиозными доводами и религиозными символами». Более того, полагал он, «русская церковная история не создала таких мощных организаций, как католические монашеские ордена, и не выдвинула таких религиозных реформаторов, как Лютер, Цвингли, Кальвин, даже как Саванаролла» (реформы патриарха Никона, считал Солоневич, дальше чисто обрядовой стороны не пошли). И вообще, признавал он, «напряженность религиозной жизни в Западной Европе была и остается выше нашей», а потому у него не вызывало сомнений, что «католицизм в Испании, Италии и Польше играл в народной психике неизмеримо большую роль, чем у нас православие». Понимая, что его точка зрения «противоречит всем правилам хорошего тона», который прочно усвоила современная ему русская эмиграция, Солоневич тем не менее не собирался смягчать свои оценочные суждения. Он говорил: «Меня интересует не хороший тон, а объективные факты. Здесь, в эмиграции, как это было на западе России (т. е. на его родине, Беларуси. – В.Ч.), в районах борьбы православия с католицизмом русские люди (включая белорусов – В.Ч.) смотрели на православие не столько как на систему религиозного восприятия мира, а как на национально-государственное знамя. Сейчас в эмиграции из ста хороших слов на тему о православии девяносто продиктованы чисто политическими стимулами». Последнее, подчеркивал автор, отнюдь «не доказывает атеизма русского народа», это «скорее отражение общего упадка религиозных интересов нынешней эпохи», в целом нахождения религиозно мыслящего человечества на каком-то гигантском переломе. И осознание этого давало основание автору для достаточно оптимистичного утверждения: «По-видимому, из всех религий мира только православие сохранило у себя какие-то неисчерпанные источники и возможности дать миру новое религиозное слово: в этом слове мир нуждается. Но это вопрос не фактов, а только веры. Эта вера бездоказательна. Как бездоказательна уверенность в том, что из соловецких тюрем и из других концлагерей придут новые проповедники православия, прошедшие с русским народом весь его крестный путь. Повторяю, это только вера. Никаких фактов, ее утверждающих, в моем распоряжении нет». Следует заметить, что несмотря на их отсутствие, предвидение мыслителя оказалось достаточно верным.
Отнесение И. Л. Солоневичем Церкви к одной из функций государственной власти, признание им невысокого уровня напряжения религиозной жизни в стране вызвали негативную реакцию со стороны эмигрантского писателя А. С. Позова. В своей критике труда Солоневича он отмечал: «Разбор религиозных вопросов – самое слабое место в Вашей книге. Чувствуется, что Вы вторгаетесь в область не только Вам мало известную, но и духовно Вам чуждую». Подвергая сомнению тезис Солоневича о более высокой напряженности религиозной жизни в Западной Европе, чем в России, Позов задавал своему оппоненту вопрос о том, а «можно ли судить о напряженности религиозной жизни по количеству религиозных споров, ересей и распрей?». И тут же констатировал: «Русское сектантство получало материальные средства из американских и немецких источников». Ответ Солоневича на критику Позова был достаточно резким, но не вполне четким: «Д-р Позов безнадежно путает две вещи: религиозно-нравственную и церковно-богословскую аргументацию. Когда он прочтет мою главу о православии (имелась в виду соответствующая глава из очередной книги – «Народная монархия» – В.Ч.), он, вероятно, убедится в том, что никаких покушений на православие с моей стороны нет. Я стараюсь говорить о православии как о величайшей религии тепла и света, любви и терпимости, веры и истины. Если я подойду к подсоветской массе с доводами от Вселенских Соборов, которые в таком-то году приняли такой-то догмат, а в таком-то отвергли такой-то, то моя аргументация повиснет в воздухе. Если я подойду с проповедью аскетизма, то это будет полным и молниеносным провалом. Нельзя проповедовать аскетизм людям, без нас живущим в вынужденном аскетизме концлагерей. Нельзя проповедовать нестяжание людям, которых и без нашей проповеди советская власть лишила имущества. Нельзя проповедовать бедность и без того нищей стране. Иначе говоря: задачи практической политики должны подчинить себе, и подчинить беспрекословно, всякие темы о вечных вопросах бытия».
Весьма странно, но спустя десятилетия автор серии «Пути русского имперского сознания» (приложение к журналу «Москва») М. Б. Смолин в примечаниях к «Белой Империи» И. Л. Солоневича в буквальном смысле согласился с суждениями А.С.Позова, лишь несколько смягчив их последующими указаниями на неравнодушие мыслителя к православию: «К большому сожалению, у Солоневича очень странное понимание Церкви, очень туманное, расплывчатое и зачастую неверное, что можно объяснить его неглубокой духовной практикой. Несмотря на этот факт, православную веру И. Л. Солоневич любил. «Православие, – писал он, – это источник нашего духовного и национального бытия, а не «религия большинства русского народа». Православие мы, ежели придется, будем защищать любыми способами – вплоть до вооруженного. Никакого «равенства религий перед законом». Никакой принципиальной веротерпимости. Мы будем «терпеть» или «не терпеть» в зависимости от обстоятельств» (из статьи «Русский путь». Наша газета. – 1939. – №48). Несмотря на «смягчающие обстоятельства», нельзя не заметить, что и А. С. Позов и М. Б.Смолин строят свои представления о воззрениях И.Л.Солоневича лишь на некоторых его положениях, причем, вырванных из контекста всей книги. Даже аргументацию в пользу любви автора к Православию, Смолин берет из работы Солоневича, увидавшей свет еще в 1939 году, т. е. ранее критикуемых им положений. Характерно, что в той же «Белой империи, спустя десятки страниц, имеется масса доказательств не только религиозности ее автора, но и свидетельств того, как углублялось и эволюционировало его представление о роли православия в русской истории.
Считая, что самостоятельной философии в России не существует, так как здесь она возникла в свое время «или для замены, или для борьбы с религией», Солоневич так объяснял эту ситуацию: «Православие, с его ясностью, терпимостью, великой любовью ко всякой Божьей твари на Божьей земле, с его ставкой на духовную свободу человека, не вызывало в русском народе решительно никакой потребности вырабатывать какое бы то ни было иное восприятие мира. Всякая философия в конечном счете стремится выработать цельное мировоззрение. К чему было вырабатывать новое, когда старое, православное, нас вполне удовлетворяло? Наши мыслители – Соловьев, Менделеев, Достоевский, Сеченов, Павлов, Розанов – всегда шли по путям православия. Если считать Толстого мыслителем, то он является исключением». Следует отдать должное Солоневичу, что он не настаивал на своей уверенности в вышесказанном. Об этом свидетельствует следующая его оговорка: «Это объяснение (Православие и есть наша философия. – В.Ч.) я еще недостаточно продумал и не стану на нем настаивать. Но оно кажется мне чрезвычайно правдоподобным. Как бы там ни было – единственный в России случай, когда философия заменила православие (революция и диктатура пролетариата. – В.Ч.), окончился катастрофой. Следует ли нам исправлять ошибки диалектического материализма поисками еще одной философской системы? По моему – не следует». И далее: «Я придерживаюсь той точки зрения, что для нас православная церковь есть наша национальная и еще далеко не совершенная форма религиозного сознания. Совершенной формы, т. е. формы окончательно истинной, на земле вообще быть не может». Понимая под «совершенной формой» взаимоотношения государства и религии, Солоневич при этом отмечал, что «нравственные основы политической необходимости только очень отдаленно связаны с какими бы то ни было религиозными идеями. Государственная власть – есть власть на этой земле. Кесарь должен делать кесарево дело. Жизнь по ту сторону жизни государственной власти не касается никак: это не ее дело и это не ее функция. Отношение власти и религии может определяться только отношением этой религии к этой власти – то есть к делу религии на земле. Вмешательство государства в область религиозной человеческой совести не может не ощущаться как ничем не оправданное насилие над этой совестью. Вот поэтому я избегаю каких бы то ни было религиозных доводов в пользу монархии. В большинстве случаев эти доводы очень мало помогают политике и очень много вредят религии».
По мнению мыслителя, всякая религиозно-политическая аргументация в пользу государственной власти «дискредитирована начисто». В этом отношении имеет силу только «один-единственный аргумент религиозного порядка. Это аргумент нравственный. Никакая нравственность не может быть обоснована вне религии, ибо человеческая мысль и инстинктивно, и интуитивно, и сознательно исходит из религиозной идеи. Исторический процесс дает этой основной идее самые разнообразные формы. И поскольку исторические процессы еще не закончены, не могут быть закончены и формы религиозной идеи. Но основная сущность проходит сквозь все века, все народы и все религии» [107].
Наибольшее внимание к истории Церкви и месту ее в истории России в плане конкретно-историческом И. Л. Солоневич выразил в разделе «Церковь в Москве» своего знаменитого труда «Народная монархия» (Буэнос-Айрес; Минск, 1998 г.). По его мнению, в московский период российской истории «Государство и Церковь, и Нация жили определенными религиозными (или, если хотите, религиозно-национальными) идеалами и чувствовали себя единой индивидуальностью. Выдавать друг другу какие бы то ни было письменные обязательства было бы в этом случае также глупо, как если бы я давал себе самому расписку в получении от самого себя трех рублей и обязательства эти три рубля вернуть такого-то числа самому себе». Высказав сожаление по поводу того, «что это жизнеощущение несколько утеряно», автор конкретизировал былую ситуацию достаточно образно: «Царь считал себя Нацией и Церковью, Церковь считала себя Нацией и Государством, Нация считала себя Церковью и Государством. Царь точно так же не мог – и не думал – менять православие, как не мог и не думал менять языка. Нация и не думала менять на что-либо другое и самодержавие, ни православие – и то, и другое входило органической частью в личности Нации. Царь был подчинен догматам религии, но подчинял себе слушателей ее».
Отмечая тот факт, что служилое духовенство Московской Руси было выборным («Их выбирал приход. И он же их оплачивал»), и что данная система имела свои неудобства («временами возникало нечто вроде аукциона: кто будет служить дешевле?»), однако в общем она, по мнению автора, означала непрерывный «контроль масс». Эта выборность спасала духовенство от превращения его в орудие господствующего класса».
Таким орудием, считал Солоневич, «наше духовенство сделалось только после Петра. Святейший Синод, заседавший под контролем гвардейских офицеров, потом армейских офицеров, потом – чиновников, и Бог его знает, кого еще – уже не мог быть выразителем голоса русского православия». В течение всего послепетровского времени «наше низшее духовенство, – отмечал автор, – которое непосредственно обслуживало религиозные потребности народа и призвано было его воспитывать – находилось в положении крепостных». По этой-то причине, полагает он, «именно этот слой дал пресловутых семинаристов, поперших в нигилизм полным ходом…». Останавливаясь на реальной действительности кануна революции, Солоневич весьма в негативных цветах оценивает роль церковной иерархии: «Если в Московской Руси Церковь неизменно поддерживала монархию, то первое, что сделал Синод «освобожденной России», – приказал вынести из зала заседаний портрет Государя. Дело было в марте 1917 года. В октябре вместо Николая Александровича российской православной Церковью стали управлять Губельманы-Ярославские…». Скорбя по поводу случившегося, включая последующие атаки «воинствующего материализма» – атеизма, Солоневич тем не менее, верил в то, что «независимо от губельманов, пионеров и даже комсомольцев, мир продолжает жить своими законами», и что в числе этих законов есть и такой: «Ни нация, ни культура без религии невозможны. Одновременно с умиранием религии умирает и наука». Подкрепив данный тезис примерами из истории Греции, Франции, Германии и СССР, мыслитель говорил: «Я не собираюсь ставить вопроса в чисто клерикальном разрезе: Бог, де, карает неверующих. Но в религии концентрируются все национальные запасы инстинктов, эмоций и морали. Религия стоит у колыбели, у брачного алтаря и у гроба каждого человека… Умирание религии есть умирание национального инстинкта, смерть инстинкта жизни. Тогда вступает в свои права эпикурейское смакование последних радостей жизни – которое с такой блестящей полнотой выражено у Анатоля Франса: ведь после нас все равно потоп. И тогда вступают в свои права пункты и договоры: неверие в Бога невозможно без недоверия к человеку, с потерею веры в Бога, теряется вера и в человека. А когда теряется ощущение абсолютной нравственности, тогда начинается взаимоистребление. Преступления французской и русской революций шли без всяких тормозов… Практика всей истории человечества доказывает воочию: там, где побеждает атеизм – умирает нация».
К числу важнейших суждений Солоневича, изложенных в «Народной монархии», следует отнести следующие:
1) «православие является национальной религией русского (триединого. – В. Ч.) народа и, вместе с этим народом, склонно рассматривать себя, как будущий светоч всему человечеству… Мы должны сказать самим себе – скромно, но твердо, что мы, русские, есть моральная аристократия мира»;
2) «практическая сторона всех религий человечества изъедена всякими пороками. Я никак не собираюсь утверждать, что православная Церковь чужда этих пороков: все в мире очень далеко от совершенства. Но у нас их все-таки меньше, чем где бы то ни было… Если исключить трагическую историю со старообрядцами, то никогда православие не пыталось навязать себя кому бы то ни было силой»;
3) «русский язык, кажется, единственный язык в мире, который в слово ―правда вложил два по существу противоположных смысла: ―правда – это то, что есть, действительность, факт. И ―правда – то, чего нет, чего еще нет, но что должно быть. Правда свидетельского показания о настоящем и правда Божьего обещания о будущем – сливаются в одно слово и почти в одно понятие. И русский православный народ веками и веками работает для этого слияния: для превращения Божьей правды в правду реальной действительности» [111].
Свою «Народную монархию» Солоневич заканчивал словами: «Наше будущее мы должны строить исходя из нашего прошлого… Нам, прежде всего, нужно знать нашу историю, – а мы ее не знали». Признавая право автора на самокритику, необходимо справедливости ради сказать, что наш земляк своими трудами пролил немало света на ее страницы, включая и то, что было посвящено Православию. Остается лишь показать, как познания Солоневича реализовывались в его политической программе. Трезвомыслящий историк, политолог и патриот не изобретал новых программ государственного переустройства России, а старался показать своим возможный путь развития страны с учетом особенностей русской жизни, психологии и религиозных традиций.
Политическое завещание И. Л. Солоневича сводилось к двум мыслям:
« 1 Благо России может быть обеспечено только Монархией и 2. – Монархия в России возможна только одна – Народная, Бессословная». Немалое место в его завещании отводилось и Православию:
- «И как во все наши смутные времена у нас остается одна Организация, выдержавшая и испытания веков и мытарства эмиграции: это наша Православная Церковь. И как в старое Смутное Время, мы должны искать нашей главной опоры именно в ней, в Церкви».
- «Наша церковная смута вызвана вовсе не злонамеренными соображениями тех или иных митрополитов и епископов, эта смута с изумительной степенью точности отражает в себе нашу всероссийскую политическую смуту. В наше время не политика следует за Церковью, а Церковь следует за политикой. Политический раскол Церкви решит тот час, когда Патриарх Всей Руси возложит Корону на Главу Императора Всероссийского».
- «Православие – религия русского народа Народно-монархическое Движение (НМД) признает полную религиозную свободу, исключая изуверские секты. Признавая Православие религией русского народа, НМД возражает против отделения Церкви от Государства и считает нормальным традиционную форму сотрудничества Церкви и Государства, выраженную в Соборах, Патриархате и Монархии – причем, монархия всецело подчинена Церкви, как Божественному Установлению, и Церковь, как общественно-национальная организация, находится под покровительством Монархии» [157].
Указанное выше дает все основания для вывода о том, что Православие занимало значительное место в исторических взглядах И. Л. Солоневича, будучи важным фактом исследования тех форм бытия, в которых русский национально-государственный инстинкт проявлялся за все века существования нации и государства.