2.4. П.А. Столыпин в трудах И.Л. Солоневича
Интерес И. Л. Солоневича к П. А. Столыпину базировался не столько на факте благожелательного отношения бывшего гродненского губернатора к его отцу – Л. М. Солоневичу, получавшему от Петра Аркадьевича в своей редакционно-издательской деятельности неоднократную конкретную помощь и поддержку, сколько из соображений идейных, а также искреннего желания показать общественную роль этого государственного мужа в истории России и функционировании монархической формы правления [107, с. 275–280].
Наибольшее внимание он уделял главе русского правительства Столыпину при показе всей сложности ситуации, в которой оказалась страна в начале 1917 года. Вот что Солоневич по этому поводу писал: «Русская знать стояла накануне экономической катастрофы, точно так же, как перед Петром Первым она стояла накануне политической. В предвоенные годы дворянское землевладение теряло до трех миллионов десятин в год. Задолженность дворянского землевладения государству достигла чудовищной суммы в три миллиарда рублей. Если эту сумму перевести хотя бы на цену фунта мяса (около двугривенного в России тогда и около доллара в США сейчас (т. е. в конце 1930-х годов. – В.Ч.), то она будет равняться 12—15 миллиардам долларов. Это два или три «плана Маршалла», вместе взятых. Покрыть эту задолженность дворянство не имело никакой возможности — оно стояло перед полным банкротством.
Низовое и среднее дворянство давно примирилось с судьбою. Оно, по существу, возвращалось в старое положение московского служилого слоя. Оно заполняло администрацию, армию, свободные профессии, в очень слабой степени шло и в промышленность. Если Александр Второй отнял у дворянства половину его состояния, – то Столыпинские реформы отнимали и вторую. Для дворянской массы это уже не было угрозой: она служила, работала, и ее «поместья» были только или «подсобным предприятием», или — еще проще — дачей. Для нашего «вельможества» Столыпинская реформа была началом окончательного конца. Такие дворяне, как А. Кони, или Л. Толстой, или Д. Менделеев, или даже А. Керенский, шли в «профессию», которая иногда оплачивалась очень высоко, но которая никак не могла оплатить ни дворцов, ни яхт, ни вилл в Ницце, ни даже яхт-клуба в Петербурге. Это было катастрофой, отсюда и та травля, которой подвергался П. А. Столыпин со стороны Совета Объединенного Дворянства. Супругу министра Его Величества П. А. Столыпина в «салонах» не принимали, как не принимали и супругу С. Ю. Витте.
П. А. Столыпин был убит. Государь продолжал то дело, которое не совсем уж правильно называется Столыпинской реформой, правильнее было бы назвать его Николаевской реформой, как всегда медленно и как всегда с огромной степенью настойчивости, – ничего не ломая сразу, но все переделывая постепенно. Для дворцов, яхт, вилл и прочего отстранение Государя Императора было единственным, выходом из положения — точно так же, как свое время убийство Павла Первого».
Убедительно продемонстрировав безысходность дворянства, толкавшего его на неприятие реформ Столыпина и участие в заговоре против царя, Солоневич невольно забывает о том, что сам реформатор, как и другие дворяне имел и дворцы, и виллы, к примеру в Ковенской губернии, в Колноберже, но тем не менее он шел на пожертвование личным ради спасения государственной и монархической формы правления. Отмечая, что основной причиной заговора в феврале 1917 года был А. И. Гучков, Солоневич достаточно убедительно показал, что сближало и разъединяло этих деятелей в решении важнейших политических проблем в государстве: «После П. А. Столыпина А. И. Гучков был, конечно, самым крупным человеком России. В его патриотизме не может быть никаких сомнений, но ведь «патриотами» были и французские якобинцы, «патриотами» называют себя наши ленинцы и сталинцы, чекисты и энкаведисты, так что этот термин почти ничего не говорит. Пока был жив П. А. Столыпин, А. И. Гучков со всей своей силой поддерживал и П. А. Столыпина и правительство вообще. Со смертью П. А. Столыпина А. И. Гучков перешел в оппозицию, имевшую два разреза».
Правая публицистика эмиграции очень любит идеализировать положение, существовавшее в России в предвоенные годы. Нет, положение никак не было блестящим. Не забудем того, что в 1902—1908 годах по Высочайшему повелению была создана комиссия по исследованию причин «оскудения центра России», под председательством В. Н. Коковцова. Так что факт «оскудения» был признан официально. И была найдена его причина — главным образом община. Не забудем того, что писал такой правоверный монархист, каким, конечно, является Л. Тихомиров.
«Господство бюрократической системы... довело до страшного упадка нашу Церковь, изуродовало дух земского самоуправления, подорвало даже боевые качества русской армии. Оно, наконец, так подорвало уровень самой бюрократии, что уже стало невозможно находить способных и дельных работников администрации».
П. А. Столыпин, подчеркивал автор, привел эту бюрократию в кое-какой порядок. После его гибели начались Штюрмеры: людей в данном слое не было, как на это не раз жаловался и Государь Император. Но в России вообще людей было сколько угодно, и, конечно, одним из них, может быть, первым из них, был А. И. Гучков — и лично, и социально. А. И. Гучков был представителем чисто русского промышленного капитала, который хотел и который имел право, по крайней мере, на участие в управлении страной. В этом праве придворная клика ему отказывала. Об этой клике А. Суворин писал: у нас нет правящих классов. Придворные – даже не аристократия, а что-то мелкое, какой-то сброд».
Этот «сброд», проживавший свои последние, самые последние закладные, стоял на дороге Гучковым, Рябушинским, Стахеевым, Морозовым — людям, которые делали русское хозяйство, которые строили молодую русскую промышленность, которые умели работать и которые знали Россию. От их имени А. И. Гучков начал свой штурм власти. Власть для него персонифицировалась в лице Государя Императора, к которому он питал нечто вроде личной ненависти. Во всяком случае, Высочайший прием А. Гучкова, как председателя Государственной Думы, был очень холоден. В Петербурге рассказывали, что, отметая претензии А. Гучкова на министерский пост, Государь Император якобы сказал: «Ну, еще и этот купчишка лезет». Фраза в устах Государя Императора очень мало правдоподобная. Но — фраза, очень точно передающая настроения «правящих сфер», — если уж и П. А. Столыпин был неприемлем как «мелкопоместный», — то что уж говорить об А. Гучкове? Лучшего премьер-министра в России не было. Но для того, чтобы назначить А. Гучкова премьер-министром, Государю Императору пришлось бы действовать в стиле Иоанна Грозного. Стиль Иоанна Грозного исторически себя не оправдал: его результатом, было, в частности, и Смутное время. И император это понимал.
Одним из причин многоаспектного тупика, в котором оказалась Российская империя, Солоневич видел в несуразностях деятельности Государственной Думы и Государственного Совета. Говоря об этом, он, в частности, отмечал: «Трагические противоречия русской жизни» иногда принимали характер форменной нелепости. Польша, наконец, разгромлена и побеждена. В Государственной Думе польское «коло» держится спаянно и особняком. При почти равенстве сил между правым и левым блоком польское «коло» получает решающее значение и может решать судьбу Империи. Затевается нелепый процесс Бейлиса, который кончается его оправданием, но который производит во всем мире совершенно скандальное впечатление. Государственный Совет, из чистого желания насолить П. А. Столыпину, проваливает его проект модернизации петербургской полиции и вооружения ее броневиками. И в феврале 1917 года петроградская полиция имеет на вооружении револьверы и «селедки» — так в свое время назывались те сабли, которыми были вооружены наши многострадальные городовые. Единственная «реформа», которая удается Столыпину, — это реформа Государственной Думы — закон 3 июня. Путем всяческого законодательного и административного нажима создается народное представительство, которое хоть как-то может работать. Организовано оно отвратительно — и технически и политически. Саша Черный писал: «Середина мая — и деревья голы, / Точно Третья Дума делала весну...» Никакой весны не сделали ни Первая, ни Вторая, ни Третья. Весну сделала Четвертая — под «мудрым» водительством Пуришкевича, Шульгина, Милюкова и Керенского. Все четверо делали одно и то же дело («Бороться надо, правительство —дрянь», — говорил В. Шульгин. Во время войны его речи почти ничем не отличались от речей П. Милюкова, и в печати они были запрещены военной цензурой. В. Пуришкевич говорит с трибуны Думы истерический вздор, и ему принадлежит «первый выстрел русской революции» — убийство Распутина. Но это было уже во время войны».
Возвращаясь опять и опять к опыту государственной деятельности реформатора, Солоневич подчеркивал: «До воины почти единственным светлым пятном была недолгая деятельность П. Столыпина. В эмиграции очень склонны преувеличивать значение его реформ. По существу, кроме ―третьеиюньской Думы, почти никаких реформ не было: основная реформа — закон о столыпинском мужике – была только началом: до войны на отруба и прочее перешло только восемь процентов крестьянского землевладения. Все остальные попытки П. А. Столыпина были похоронены Государственным Советом. Особенный принципиальный интерес представляет проект о выборах в Государственный Совет от западных губерний. Право на участие в выборах имели только крупнейшие помещики. В западных девяти губерниях крупнейшими помещиками были поляки. От девяти западных губерний, с их 2% польского населения, в Государственный Совет попали исключительно поляки. П. А. Столыпин предложил снизить ценз. Правые протестовали с классовой точки зрения – это-де ―создает нежелательный прецедент для остальных губерний, то есть поставили классовую точку зрения выше национальной. Левые были против из соображений интернационализма, то есть поставили национальный принцип выше классового, но не русский национальный принцип. Этот законопроект чуть не привел к отставке П. Столыпина — отставке, которая все равно уже была предрешена, — П. А. Столыпин выступал и против правых, и против левых, и Государю Императору оставалось: или распустить обе законодательные Палаты, или отказаться от П. А. Столыпина. Пуля Д. Богрова внесла автоматическое решение в этот вопрос. Но оставила корабль русской государственности в том трагическом положении, о котором так красочно и так безнадежно писал Л. Тихомиров. И вот в этом трагическом положении, в переплете «трагических противоречий», невооруженная Россия вступила в войну с до зубов вооруженной Германией».
Задаваясь вопросом, были ли февраль и октябрь 1917 года фатальной неизбежностью, Солоневич отвечал на него так: «При наличии здорового правящего и ведущего слоя ничего не вышло бы ни из заговора, ни из Февраля, ни из Октября. За всеми бесчисленными подробностями событий этого страшного года, этого позорного года, и мемуаристы, и историки как-то совершенно упускают из виду самую основную нить событий: борьбу против Монарха и справа и слева, борьбу, которая велась и революцией и реакцией. По самому своему существу 1917 год в невероятно обостренной обстановке повторил историю П. А. Столыпина». «П. А. Столыпин, неоднократно подчеркивал он, был, конечно, человеком исключительного калибра. Но он обессилел в борьбе с реакцией и с революцией. Вскрытие его тела показало совершенную изношенность сердца, в ее роковой форме. Убийство П. А. Столыпина по самому существу дела не расследовано и до сих пор. И за всякими показаниями и воспоминаниями люди как-то забыли поставить простой, самый простой вопрос.
Д. Богров, убийца П. А. Столыпина, был тем, что на официальном языке называлось «осведомителем», на языке общественности — «провокатором», на сегодняшнем языке — «сексотом». Такие люди необходимы всякой полиции мира, не только политической, но и уголовной. Это всегда подозрительные люди. Их можно и их нужно утилизировать для информации. Но почему Д. Богрова допустили к охране и П. А. Столыпина, и Государя Императора? Не нашлось более надежных людей, чем этот осведомитель, провокатор и сексот? Или — при убийстве Царя-Освободителя: как могли люди допустить семь покушений со стороны изуверов? Весь аппарат Империи не смог справиться с десятком человек? Не могли? Не хотели. Не считали очень уж необходимым. А может быть, и коекакое участие принимали?
Целого ряда подробностей мы не знаем и, вероятно, не узнаем никогда. Но в самом основном дело совершенно ясно: в 1916 году был заговор. И люди, которые этот заговор организовали, были, или казались себе, чрезвычайно дальновидными. По-видимому, первым шагом к технической реализации этого заговора было превращение Петрограда в пороховой погреб [108, с. 20–25, 36, 45–47, 59–60].
В других своих работах (―Белая империя и ―Народная монархия) И. В. Солоневич неоднократно обращался к имени и реформам бывшего гродненского губернатора и великого реформатора страны, нередко прибегая к суждениям о нем и других его современников. Так в Народной монархии он цитировал Л. А. Тихомирова, сказавшего по поводу убийства П. А. Столыпина следующее: «На разбитых щепках некогда великого корабля, с изломанными машинами, пробоинами по всем бортам, с течами по всему дну, при деморализации экипажа... П. А. Столыпин умел вести пассажиров, во всяком случае, с относительным 6лагополучием….». Комментарий же Солоневича к этому был несколько неожиданным: «Со смертью П.А. Столыпина окончилось и это благополучие, ушел последний государственный человек бывшего правящего слоя; остались ―бессильные старцы. Некогда великий корабль остался с капитаном (Царь) и с пассажирами (народ). Но совершенно без экипажа. И параллельно с этим, Россия в культурном и промышленном отношении шла вперед семимильными шагами — так не шел никогда в истории ни один народ! Если все по-прежнему нищал центр страны, то росли и богатели ее окраины. Если стремительно росло народное образование, то вся сумма ―образованности принимала все больший и больший антинациональный характер. Россия последних десятилетий стояла на первом месте в мире по литературе, музыке, театру, балету и выходила на первое место по химии, физиологии, медицине, физике. В то же время организация церкви, армии и администрации находилась, возможно, на самом последнем месте среди культурных стран мира. Русская знать, у которой освобождение крестьян выбило из-под ног ее экономическую базу, стала накануне полного разорения — нищеты. И даже больше, чем нищеты: полного банкротства. Осенью 1916 года был возобновлен проект столыпинских времен: убрать монархию и этим по крайней мере остановить социальный прогресс страны для того, чтобы спасти знать» [111, с. 109]. Однако этому, по мнению автора, не суждено было сбыться в силу объективного хода истории. Вывод его в данном случае был следующим: спасать нужно было не знать, а монархию, но не сословную, а народную, условия для развития имелись как в прошлом, так и настоящем.