Продолжение книги В.Н.Черепицы «Гродненский исторический калейдоскоп».
Предыдущая часть.
Оглавление всей книги.

Глава1. Об «углах зрения» на прошлое и исторической правде

Содержание главы:
1.1  Гродненская губерния в ратной биографии А. В. Суворова.
1.2  Белорусско-польские  вкрапления  в  родовых  гербах  русских  дворянских историков XVIII века
1.3  М. О. Коялович о внутреннем быте славян и их участии в оборонительных войнах
1.4. Гродненская губерния в трудах историков и краеведов XIX – начале XX вв.
1.5 Исторический факт в трудах военного историка Н. Ф. Дубровина
1.6 Военно-исторические исследования в частях Гродненского гарнизона во второй половине XIX – начале XX вв.

 

1.1. Гродненская губернияв ратной биографии А. В. Суворова

 О том, что в ходе своей полководческой деятельности А. В. Суворов неоднократно бывал в пределах Гродненской губернии, достаточно хорошо известно    специалистам-историкам.    При    освещении    его    биографии    в «Энцыклапедыі гісторыі Беларусі» (ЭГБ) даже названы периоды его наиболее длительного пребывания здесь. Ознакомимся с первым из них: «У 1768–1772 начале  полка  і  брыгады  ваяваў  супраць  войск  Барскай  канфедэрацыі  на  тэр. Беларусі і Польшчы: перамог у баях 1 (12).9. 1769 каля в. Арэхава (цяпер у Маларыцкім раѐне) і 12 (23).5. 1771 каля в. Лянцкарона (цяпер у Малапольскім ваяв. Польшчы), дзе разбіў асн. сілы канфедэратаў на чале з ген. Дзюмур’е. У вер. 1771 г. здзейсніў за 2 тыдні 600-вярстовы пераход па маршруце Брэст– Бяроза–Косава–Палонка–Крынка–Нясвіж–Клецк–Сіняўка–Лагішын–Пінск–Драгічын–Антопаль–Ракітна–Брэст; каля в. Сталовічы (цяпер у Баранавіцкім раѐне) 12 (23) вер. разбіў гетмана М. К. Агінскага…» [91].

С фактической точки зрения в этих лаконичных строчках энциклопедии все изложено достаточно верно, однако тут же возникает вопрос о значении этих суворовских побед для исторических судеб Беларуси и Польши. Ответа на него в данной статье нет, как нет и в других статьях, энциклопедии касающихся суворовской темы. Взять хотя бы этих самых конфедератов, которых разбил в этой компании полководец. Кто они, за что боролись? Открываем соответствующую статью в ЭГБ и читаем: «Барская канфедэрацыя – ваенна-палітычнае аб'яднанне часткі шляхты і некаторых магнатаў Рэчы Паспалітай для барацьбы супраць караля Станіслава Аўгуста Панятоўскага і царскай Рассіі ў 1786 – 1772 гг. Канфэдэраты выступалі з кансерватыўнай праграмай адмовы ад палітычных рэформ, на якія пайшоў кароль і яго аднадумцы, патрабавалі скасавання прынятага ў лют. 1768 г. закону пра ўраўнаванне ў правах з католікамі шляхты праваслаўнага і лютэранскага веравызнання, захаванне шляхецкай вольнасці і прывілеяў каталіцкай царквы».  Из  прочитанного следует, что конфедераты были не только мятежниками, выступившими против своего короля, но и против большинства своего же сословия, но только православного вероисповедания, проживавшего на украинских и белорусских землях. Естественно, что в этих условиях у короля Речи Посполитой не было иного выхода, как обратиться за помощью к «своим однодумцам» и к российской императрице Екатерине II. Из упомянутой статьи следует то, что «канфедэратам памагалі замежныя дзяржавы, у інтарэсах якіх было аслабленне ўплыву Рассіі на Рэч Паспалітую: Аўстрыя дазволіла рыхтаваць на сваѐй тэрыторыі  атрады,  Францыя  пасылала  ім  грошы  і  ваенных  інструктараў, Турцыя абвясціла вайну Расіі». С кем же воевали эти мятежники? В статье имеется и на этот вопрос весьма своеобразный ответ:

«Супраць барскіх канфедэратаў дзейнічалі войскі верныя каралю Станіславу Аўгусту Пянятоўскаму і саюзнай яму царскай Расіі» [42], которые, как уже говорилось выше, сумели разбить мятежные силы. Непонятно при этом только одно, почему автор статьи становятся на сторону конфедератов, называя при этом их движение патриотическим, сетуя по поводу их поражения и горькой судьбе тех из них, «кто оказался в плену у Суворова и был затем сослан  в  Сибирь  на  каторгу».  Вероятно,  потому,  что  Россия  для  автора «царская»,   да   и   войска,   которыми   командовал   Суворов,   также   были «царскими». Но ведь в то время они другими быть не могли, и А. В. Суворов действовал в указанный период вполне оправданно и законно, выполняя ответственно и талантливо порученное ему императрицей дело.

К сожалению, кроме такого рода двусмысленных статей о данном периоде военной биографии полководца в белорусской историографии отсутствуют исследования, в которых бы давался правдивый анализ того, что означала деятельность Суворова для Беларуси и Польши в 1768–1772 годах. Возможно, оно и появится, если найдется автор, который самым внимательным образом отнесется к первоисточникам, в том числе и к тому, что было написано в октябре 1768 года самим полководцем в своей «Автобиографии»:

«B 1768 году пожалован я бригадиром при Суздальском пехотном полку и, командуя бригадою, отряжен был с оным и двумя эскадронами командующим корпусом генералом Нумерсом от стороны Смоленска в Литву, к Орше, куда, как корпус прибыл, выступил дале, к литовскому Минску, где корпус мною соединился; оттуда с реченным отрядом войск предписано мне  было следовать поспешно к Варшаве, разделя сей отряд на разные части и две колонны; во время разных волнованиев в Литве был мой марш на Брест-Литовской, где соединясь, прибыл я к жмудскому Минску, под Варшавою пять миль — здесь примечу, что одна колонна была в пути до ста двадцати, другая, со мною, до ста тридцати тамошних миль; но марш был кончен ровно в две недели, без умерших и больных, с подмогою обывательских подвод, — и потом прибыл на Прагу, к Варшаве; оттуда разогнал я незнатную партию, под варшавским маршалком Котлубовским. Чрезвычайный посол, князь Михаила Никитич Волконской, отправил меня в Литву, для усмирения мятежей; я взял половину реченного деташемента и прибыл к Брест-Литовскому, где я услышал, что мятежники не в дальности и что близ их обращаются разные наши начальники с достаточными деташементами. В сем пункте я оставил людей большое число, сам же взял с собою, не мешкая нимало, суздальских шестьдесят гренадеров, сто мушкетеров, более ста стрелков, при двух пушках, и тридцать шесть воронежских драгун; повстречался я с графом Кастелли при тридцати карабинерах и толиком числе казаков и взял его с собою. Маршировавши ночь, против полден, повстречались мы с мятежниками под Ореховым; их число возвышалось близ десяти тысяч, что была  неправда;  я  их  полагал  от  двух  до  трех тысяч;  начальники  их были маршалки и иные, — достойной Ксавиер Пулавской, который здесь убит, брат его Казимир, пинской — Орешко, Мальчевской, Заремба, числом девять. Я их ведал быть беспечными, в худой позиции, т.е. стесненными на лугу, в лесу, под деревней; как скоро мы франшировали три тесные дефилеи, где терпели малой урон, началась атака, но продолжалась от четырех до пяти часов; деревня позади их зажжена гранатою; кратко сказать, мы их побили; они стремительно бежали, урон их был знатен; в числе пленных обретался Пинской драгунской полк с его офицерами, но очень малосильной; потом с отрядом прибыл я в Люблин, где, по важности поста, учинил свою главную квартиру. Разбит был главной полковник Мощинский близ Климонтова, в сендомирском воеводстве, малым отрядом под моим предводительством и потерял несколько сот с пятью пушками; атаковали мы Ланцкорону, за Краковым, овладели городом, кроме замка, и разбили  противного, Мощинской, французского генерала Дюмурье, пришедшего на выручку. В местечке Уржендове, на Висле, супренировал я ночью войски маршалков Пулавского и Саввы; тут, при великой потере, достались нам в руки драгуны сего последнего, и он был так ранен, что, по бессилию, скоро после погиб: их самих прогнали из-под Красника. Разбит был в лесах, к стороне Владимира, полковник Новицкий и той же ночи в деревне N вовсе разрушен. По многим действиям, так называемою Главною конфедерациею город Краков так был стеснен, что нашим тамо войскам недостаток в субсистенции наступал; я дал моим отрядам рандеву на реке Сане, отбил прежде преграду их на реке Дунайце и, по некоторых ночных и денных битвах, достиг до Кракова, откуда мятежников прогнал; в той же ночи, противу рассвету, напал неподалеку Кракова на тыницкие укрепления, где сверх многих побитых, в том числе штыками, забрали мы много в плен их лучшей пехоты из распущенных саксонцов с немецкими офицерами и артиллерию. На другой день было славное происшествие под Ланцкороною, где собраны множественные мятежники были в конец разбиты; погибли несколько французских офицеров с пехотою, на их образ учрежденною; убито два маршалка, пинской — Орешко (Оржешко, Ожешко. – В.Ч.) и князь Сапега; при многих пленных мне достались в руки маршалки: краковской — Миончинской и варшавской — Лясоцкой. Едва сие кончено, как я извещен о сильной диверсии мятежников к стороне Замостья и Люблина; надлежало мне спешно туда обратиться. Побита была прежде их достаточно собравшаяся из рассеянных часть, при реке Сане; в числе пленных были некоторые иностранные офицеры ; потом мятежники сильно были разбиты, рассеяны под Замостьем и из крепости деложированы. Сраженьев сих было много, но примечательных было девять, которых планы я отправил к генералу Веймарну.  Французский бригадир Дюмурье, обретавшийся при мятежниках поверенным в делах, но сей скоро отозван к своему двору, и на его место прибыл Виомениль, генерал и кавалер ордена Св. Людовика Большого Креста. Возмутилась вся Литва; регулярная  ее  из  полков  немецкого  штата  и  компутовых  хоронг  армия,  с достаточною артиллериею и всем к войне надлежащим снабденная, собралась, как и довольно из регулярных войск, под предводительством их великого гетмана, графа Огинского, который сперва и получил некоторые авантажи. Собрал я всего войска до семисот человек и две пушки; тут были и легионные, которые прежде нечто от г. Огинского пострадали; но имел я храбрых офицеров, привыкших часто сражаться вблизи. Шли мы чрез Брест-Литовской и прямым трактом, но поспешным маршем, сближались с армиею г. Огинского, который дневал под Столовичами; пойманы фуражировавшие уланы; принявши их ласково, сведал я от них нужное о их расположении; остерегал его генерал Беляк; но он не верил; в ту же ночь пошли мы на атаку, продолжали марш без малейшего шума, целя на его огни. Ночь была темная, и к утру пал туман; пехоту я поставил в первой линии, артиллерия в середине; вторая линия была вся из кавалерии; позади артиллерии был пехотной резерв, позади второй был особой резерв, из пехоты и конницы; казаки были рассеяны с крыл и сзади; нападение наше на литовцов было с спины; мы к ним приближались нечто до рассвета, так тихо, что деташированные с г. Паткулем порубили несколько их часовых и, по данному сигналу, встречены были от них из местечка сильною стрельбою, ружейною и из артиллерии. Перед нами было болото и чрез оное — плотина, по которой майор Киселев с суздальскими гренадерами пошел на штыках, пробил и дал место нашей коннице, которой предводитель подполковник Рылеев (отец декабриста Кондратия Рылеева. – В.Ч.) все встречающееся в местечке порубил и потоптал. Между тем майор Киселев пошел прямо на квартиру г. Огинского; его подкрепила часть пехоты; прочая под майором Фергиным с Нарвскими гренадерами, капитанами Шлисселем [и] Ганнибалом, (А.И. Ганнибал – дед А.С. Пушкина – В.Ч.) управясь с засевшею в местечке противною пехотою, с ним соединилась; вся пехота и резервы выстроились и пошли атаковать линии г. Огинского в поле, с которыми наша конница уже в дело вступила; литовское войско оборонялось храбро: легионные, гренадеры себя весьма отличили, и когда дошло до штыков, то от рот мушкетерских г. Маслов с легионною первой ударил. Победа уже была в наших руках, как стоявший в полмили от места баталии генерал Беляк, правда, поопоздавши, с двумя сильными полками лучших уланов, своим и Карицкого, отрезал и окружил наших три эскадрона; те не один раз сквозь них прорубались, чем и кончено сражение. Вся артиллерия, обозы, канцелярия и клейноды великого гетмана достались нам в руки, то ж все драгунские лошади с убором; компутовые с уланами знатною частью спаслись; плен наш наше число превосходил; от драгунских и пехотных полков почти все, кроме убитых штаби обер-офицеров, были в нашем плену; из наших офицеров почти все были переранены; из нижних чинов убито было мало, но переранено было около осьмой доли. Сражение продолжалось от трех до четырех часов, и вся Литва успокоилась; вся ж сия литовская армия состояла не более тогда в собрании, и нескольких и регулярных. После сего последовало происшествие краковское. Я обращался в Литве; французские офицеры вошли в замок ночью чрез скважину в стене, где истекали нечистоты при мятежничьих войсках, сею сурпризою пленили тамошний гарнизон и ввели туда от сторон Тынца более тысячи человек особо лучшей, из распущенных саксонцов и уволенных австрийцев, при немецких офицерах пехоты ; от нашего стоящего в городе войска были разные тщетные покушения; чрез несколько дней я прибыл туда с отрядом, как, от своей стороны, польские королевские генералы — граф Браницкой и Грабовской; самой тот почти час учинили мятежники, на рассвете, из замка генеральную вылазку для овладения городом; конница их ударила прямо на гауптвахт, но была расстреляна и отрезана; пехота шла великою густотою, но скоро картечами обращена назад; наши, по диспозиции до меня и малочислию на месте, за нею не погнались, тотчас мы облегли замок, — королевских войск квартира основалась за Вислою, учредили коммуникации мостами и шанцами, по обеим сторонам Вислы заняли посты в приличных местах пехотою, на которые от противников чинены были разные вылазки, особливо в полночь и полдни, всегда с их уроном; нашеи всей пехоты было до семисот человек, мы ж почти сами в городе от разных деташементов мятежничьих блокированы, и, хотя я больше пяти тысяч человек по разным местам в дирекции имел, но их невозможно было опорожнить кроме сендомирского воеводства. Г. майор Нагель покупал и провозил скрытыми маршами с его отрядом военную аммуницию, из Шлезского Козеля. Майор Михельсон более всех, по его искусству, отряжаем был противу мятежников в поле, и от успехов его получил себе великую славу. Мятежники в замке имели много провианта; недоставало им других съестных припасов, чего ради употребляли себе в пищу своих лошадей. Оказавшаяся литовская, давно по Польше странствующая, маршалка Коссаковского партия разбита была мною при Смерзонце, между Кракова и Тынца, и потоплена в Висле; от всех стран замок был стеснен; но один генеральной штурм нам не удался, хотя уже одни ворота одержаны были, в чем мятежничей урон наш превосходил и отчего потом у них скоро оказался недостаток в порохе и кремнях. Артиллерия наша была незнатна, но искусством г. Гакса в разных местах испортила коммуникации, часто в замке зажигала, и бреш в стене на шесть рядов был готов; две мины с обеих сторон Вислы, одна королевского офицера N, другая инженер-капитана Потапова, приходили галереями к концу пунктов, и уже ни один человек из замку прокрасться не мог, как вышел ко мне из замка ночью бригадир Галиберт и, по многим переговорам, капитулировал. Можно отдать честь французам, что они в замке королевских гробниц, ниже что из драгоценных клейнодов нимало не повредили, но свято польским чиновникам возвратили; гарнизон объявлен был пленным, — но титла «военнопленного» не акордовано, сколько о том меня французские начальники ни просили, — вышел в восьмистах человеках здоровых, прочие — больные или погибли; пехоты его оставалось еще больше нашей, чего ради положили ружье дежурному при мне майору князю Сонцову; в замке при нем штат и обер-офицеров разных наук было около пятидесяти человек; французские были: бригадиры и святого Людовика кавалеры — Шуази и Галиберт, капитаны. Виомениль, племянник генеральской, который первой в замок вошел, Салинья и других два, кавалеры военного ордена; из них были в походах в Индиях и действиях в Корсике еще некоторые французские обер и унтер-офицеры. Всем сим господам я подарил их шпаги, как мне бригадир Шуази свою вручал, и, по трактаменте, в ту же ночь, при возможных выгодах и учтивстве отправлены реченные господа с прочими и гарнизоном, при эскорте, на Люблин, оттуда ж нижние чины — в Россию, офицеры, прибывшие с генералом Виоменилем, — во Львов; что прежде прибыли с бригадиром Дюмурье в литовскую крепость Бялу, польские в Смоленск. Далее я о моих политических операциях к Тынцу, Ланцкороне и иные места не описываю, как о стоящих паки нового пространства. Г. Виомениль распрощался со мною учтивым благодарным письмом и отбыл во Францию с человеками тремя оставшихся своих офицеров и уволенным от меня N, знатного отца, который вверен был мне от г. Шуази из замка, для излечения его смертных ран, от которых получил свободу. Начиная от радзивильцов, большая часть мятежничьих партиев мне — вооруженные сдались и распущены; потом и кончились все польские возмущения» [117].

В скупых суворовских строках подкупает удивительная скромность и сдержанность в описании пережитого. В них нет и намека на упоение от одержанных побед, в которых он почти всегда действовал не числом, а умением. Зато повсеместно присутствует уважительное отношение к противнику, даже битому им, включая немецких и французских генералов и офицеров, воевавших на стороне конфедератов. Последние же при условии сдачи в плен были разоружены и распущены по домам, а французы отправлены на родину с их же оружием – саблями и шпагами, дабы не унизить их человеческого достоинства. Вот каким был выдающимся полководец Суворов – умным, смелым, великодушным!

По-видимому, сам А. В. Суворов не в полной мере был доволен этой частью своей автобиографии, прежде всего из желания «написать ее в будущем как можно сокращеннее». С этой целью незадолго до своей кончины он поручил это сделать служившему при нем секретарем некоему Е. Фуксу. Последний, как показалось полководцу, неплохо справился со своей задачей, изложив этот период в биографии генералиссимуса в записке под названием «Подвиги Суворова в польскую конфедерацию». Вот что было изложено в ней касательно Беларуси:

«В августе 1791 года явился в Литве известный Козаковский, один из конфедератов, бежавших в Венгрию. С поспешностью объехал он герцогство, набрал новых партизанов и возжег пламя раздора, а особливо между регулярными войсками, которые склонил к возмущению. Он рассеивал манифесты, в которых скромно называл себя Литовским гражданином.

Великий маршал Литовский, Огинский, командовал новыми конфедератами. Он внезапно напал на русский батальон, который после сражения, чрез четыре часа продолжавшегося, должен был сдаться.

Как скоро Суворов о том узнал, спешил он к нападению на конфедератов, занимавших выгодную позицию при Сталовичах. Их было пять тысяч  в  ружье,  с  12  пушками.  Русские  приступали  ночью  с  величайшею тишиною и перехватили передовые караулы.

Пушечный выстрел конфедератов уверил наших, что они замечены, Тотчас рота бросилась на неприятеля; она потеряла много людей, но имела также и великие успехи. Три эскадрона шли по следам сих храбрых, поражая саблями справа и слева.

Конфедераты, приведенные в замешательство, при ночной темноте были опрокинуты и прогнаны до города. Триста янычар великого маршала Огинского положили тут свои головы.

Пятьсот человек русских пленных содержались под стражею в разных домах близ рынка. При шуме оружия, а более при гласе Суворова, выскочили они из окошек и соединились с своим отцом и героем.

На рассвете Суворов выступил из города с своею пехотою. Она напала на инфантерию Огинского с правого крыла. Его кавалерия одерживала уже значительные выгоды. С обеих сторон сражение продолжалось с жестокостью и кровопролитием. Наконец инфантерия двинулась со штыками; поляки были разбиты по всей линии. Но, по многочисленности своей, отступали они в порядке. Кавалерия российская не переставала со своей стороны распространяться, как генерал Беляк, стоявший в полмили и намеревавшийся отмстить за польскую пехоту, сделал с тысячью уланов стремительное нападение. Многие русские были опрокинуты, но отважность казаков, которые в сей день показали чудеса храбрости, заставила Беляка оставить поле битвы.

Из 800 до 900 человек, бывших у Суворова под ружьем, около 80 были убиты, а все остальные ранены. Суворов, тронутый посреди славы их несчастием, раздавал из своего кармана по рублю на каждого, участвовавшего в деле; дал им с час отдохнуть и начал делать диспозицию к походу на Слоним, отстоящий в восьми милях от места сражения.

У поляков было убитых около тысячи человек. Русским достались 700 пленных, в числе которых и маршал Огинский и более 30 офицеров. Все лошади их драгун достались нашим, так как и многие знамена, экипажи и казна с тридцатью тысячами червонных. Солдаты делили между собою множество золота и серебра.

К вечеру все были близ Слонима. Оставив там пленных и большую артиллерию, Суворов еще в ту же ночь вступил в поход к Пинску, в намерении рассеять еще более конфедератов. Первая встреча была у него с польским офицером, которому поручено было везти богатую полковую казну. Суворов, как великодушный неприятель, дал ему паспорт для свободного препровождения казны до места его назначения.

Желая не столько побеждать, сколько преклонять к покорности, он уговаривал литовских конфедератов возвратиться в свои дома. Он принимал с особым уважением тех, которые вверяли себя его великодушию, и вскоре повсюду восстановился порядок. С самого вступления показал Суворов, что к военным талантам умел он присоединить дух примирения; ибо прекращал тогда возмущения и раздоры.

Таковые успехи обратили на него Монаршее благоволение, и Ее Величества препроводила к нему знаки ордена Св. Александра Невского при лестном рескрипте.

В январе 1792 года польские конфедераты, направляемые бароном Виоменилем, взяли Краковский замок, в котором стоял пикет из тридцати русских. Суворов, узнав о их намерении, пустился тотчас в поход для отражения сего удара. Он опоздал; едва на рассвете вступил он в город, как ему должно было сразиться с сильною вылазкою конфедератов, которых число в замке простиралось до 900 человек. Тотчас Суворов начал с 800 пехоты и нескольким числом кавалерии блокировать замок; и едва не попался и сам, так сказать, в блокаду, быв окружен конфедератами, которые твердо боролись. Он с ними выдержал несколько сражений и оставался всегда победителем. Наконец блокада обращена была в штурм.

Суворов приказал объявить французским офицерам, командовавшим в замке, что все готово к штурму и что, при отказе в сдаче, весь гарнизон без пощады будет истреблен. В заключенной тотчас капитуляции сказано было, что весь гарнизон отдает оружие и выступает в мундире, что французские войска под начальством Виомениля будут отправлены в Лемберг, а под начальством Дюмурье — в Биалу. Польские же конфедераты — в Смоленск. Виомениля и Дюмурье не было в замке. Два бригадира, Галиберт и Шуази, так как и другие французские офицеры, отдавали свои шпаги Суворову; но он не принял, под предлогом, что они в службе Государя, союзника его Императрицы, и обнял их.

Пленные отправились под сильным прикрытием; и хотя у Суворова оставалось мало войска, но он успел еще напасть и схватить гарнизон в Заторе, городе в 12 милях от Кракова. Он велел взорвать все укрепления и взял 12 пушек.

В сие время австрийцы и пруссаки выступили также против конфедератов и кончили войну, продолжавшуюся четыре года. Суворов получил начальство в Финляндии.

После сего никаких извлечений я не делал; а князь намеревался заняться сим со мною в деревне Кончанске. Но Провидение распорядилось иначе. Он скончался в Петербурге» [117].

Анализ двух текстов («Автобиографии» Суворова и ее сокращенной редакцией в «Записке» Фукса дает основание утверждать о взаимном дополнении одного источника другим, давая достаточно полное представление о военной деятельности великого полководца.

Не меньшее число вопросов при всем понимании лапидарности энциклопедического жанра вызывает и фрагмент биографии А. В. Суворова, посвященный второму этапу эго пребывания на территории Гродно уже спустя более двадцати лет после первого в 1794–1795 годах. Ознакомимся с ним: «У час задушэння паўстання 1794 дзейнічаў на Брэстчыне. 3 (14).9.1794 г. разбіў перадавы атрад ген. Ю. Серакоўскага каля в. Дзівін, 4 (15) верасня узяў Кобрын, 6 (17) верасня у выніку Крупчыцкага бою 1794 г. прымусіў адступіць галоўныя сілы корпуса Серакоўскага, 8 (19) верасня перамог яго ў вырашальнай бітве паміж Брэстам і Цярэспалем. 25.10 (5.11).1794 г. штурмам узяў Прагу – прадмесце Варшавы, пасля чаго Варшава капітулявала» [91].

В данном тексте явно присутствует не только элемент политизации (через слово «удушэнне» автор как бы подчеркивает свое позитивное отношение к польскому восстанию и негативное отношение к действиям Суворова), но и упрощенной трактовки этого важного этапа в биографии полководца. Ведь победы над мятежниками на Гродненщине имели важное значение для проведения всей операции, а взятие Праги – Варшавы стало очередным триумфом Суворова, принесшим ему, кроме славы, наград, чина фельдмаршала, еще и имение в Кобрине.

Победы Суворова над Крупчицами и Варшавой надолго остались в памяти участников и современников событий тех лет. Спустя столетие помнили о них и белорусы. В 1893 году на страницах «Литовских епархиальных ведомостей» (ЛЕВ) один из них написал статью под названием «К столетию годовщины молодецкого боя Суворова с польским корпусом Сераковского у селения Крупчицы (Кобринского уезда, Гродн. губ.)». В отличие от Владимира Емельянчика, преклоняющегося перед повстанцами и осуждающего русские войска, а также стремящегося умалить значение победы последних («З абодвух бакоў удзельнічала каля 20 тыс. чалавек. У час бою бакі страцілі каля 300 чал. забітымі і параненымі. 19 верасня каля в. Цярэспаль Брэсцкага павета русскія войскі разбілі паўстанцаў» [36], автор «ЛЕВ», назвавшийся «Старым ветераном», написал не только о полководческом таланте Суворова, но и о значимости упомянутых его побед:

«Истекает сто лет, как на Крупчицких полях ―отбылась тяжкая война, по выражению местных жителей. Здесь же была и первая счастливая победа Суворова, после второго раздела Польши, предвестившая скорое «finisPoloniae», но по крайней мере для западно-русских областей России. Вызванная, вопреки постановлению Гродненского сейма, нежеланием некоторых польских генералов разоружить часть польских войск и незначительным успехом их над отрядами пруссаков и русских на Запад от Варшавы, польская инсургенция, уже тайно подготовленная, быстро охватила своим влиянием весь Привислянский край и часть Западных губерний. Во главе движения стал Костюшко. Cмелыми своими действиями последний оттеснил пруссаков и поставил в затруднение русских, между  военночальниками которых не было единства действий. В это время главнокомандующий граф Румянцев остановил внимание на Суворове; в приказе его значится, что Суворов «всегда был ужасом для поляков и турок», что «имя его действует лучше многих тысяч воинов». Суворов в то время был в Брацлавской губернии в городе Немиров. Приняв предложение и сделав разного рода «диспозиции», герой двинулся по намеченному плану на линию Западного Буга к Бресту, где концентрировался   отборный         корпус поляков.         22        августа           Суворов         был     в Варковичах, а 31 выступил из Ковля в м. Дивин Кобринского уезда.

Движение русских производилось при соблюдении одного главного условия – быстроты; скрытность не требовалась, так как неприятель был еще далеко. Суворов часто объезжал войска, встречаемый обыкновенно дружными приветственными криками батальонов, раскатывавшими по всему протяжению походной колонны. Иногда он подъезжал к тому или другому полку, ехал шагом, беседуя с солдатами и офицерами, узнавал старых сослуживцев, вспоминал с ними про минувшие походы и дела, давал знакомым солдатам одобрительные прозвища – Огонь, Орел, Сокол. Бывало и так, что беседуя на походе с войсками, он проезжал мимо какого-нибудь батальона или полка не останавливаясь; это значило, что он полком и за что нибудь недоволен, а такая немилость продолжалась иной раз немало времени. Если где-нибудь происходил беспорядок, то не давая виду, что его заметил, Суворов проезжал мимо, как бы в дремоте, зато потом призывал к себе полковника и премьермайора и жестоко им мылил голову.

Но теперь, когда неприятель был близко, и кроме быстроты требовалась скрытность движения, поход производился в полной тишине, не давалось сигналов, не было слышно ни песен солдатских, ни криков, ни музыки. Бывало так, что подымались с ночлега или с роздыха, по заранее отданному приказу – когда петух запоет. В таком случае Суворов не обозначал времени заранее, выжидал, когда люди достаточно отдохнут, и тогда, хлопнув несколько раз в ладоши, громко пел петухом. Причуду эту можно было между прочим объяснить желанием замаскировать расчет времени для предстоящих действий не только от опасения, но и от своих войск, в предосторожность от шпионов, так как в русских рядах находилось немалое число офицеров и солдат бывших польских войск. Трудность походного движения наверстывалась, когда можно, его продолжительностью; приходилось войскам двигаться часов по пяти сплошь, без привала и остановки. Кто уставал, тот выходил из фронта и отдыхал; уставших до упада подбирал арьергард и подвозил на подводах. Артельные повозки с кашеварными котлами выезжали обыкновенно вперед, чтобы заручиться временем для приготовления пищи при следующих роздыхах. На дороге всюду было тихо и спокойно; евреи поставляли исправно порционный скот и другие предметы продовольствия; маркитанты ни в чем не нуждались. Приходилось лишь забирать заготовленное на лугах, а иногда и овес в снопах.

На пути Суворова, в 90 верстах от Ковля, лежало м. Дивин, куда продвинулся передовой польский отряд, состоявший из кавалерии. Сторожевая служба велась в нем так небрежно, а движение русских производилось так скрытно, что передовая партия казаков из 50 коней, подойдя на рассвете к Дивину, наткнулась на поляков и тот час их атаковала. На выстрелы примчалась еще сотня казаков, поддержала атаку, и польская партия, приблизительно в 150–200 человек, была исколота; человек 25 попалось  в  плен,  спаслись  немногие.  Дело  было  окончено  живо;  когда подошел казачий авангард, оставалось только хоронить убитых. За казаками пришла пехота, затем прибыл и Суворов. Жители местечка и пленные показали, что в Кобрин, за 35 верст отсюда, расположен авангард Сераковского силою в 500 человек пехоты и кавалерии, а проезжий священник еще раньше двинского дела сообщил, что поляки подходят к Бресту. Генералы советовали Суворову выждать, пока казаки соберут по дороге к Кобрину более обстоятельные сведения, но Суворов не согласился. Он считал более предпочтительным – накрыть неприятеля внезапно, чем движением партии открывать ему себя и свои намерения, а потому велел выкормить лошадей и идти дальше.

Это было 3 сентября. Когда наступила ночь, Суворов поехал в авангард, настиг его на привале в лесу и лег на короткое время у костра вздремнуть. Не было еще полуночи, когда полковник Исаев поднял свой отряд и выступил в путь; за ним следовали 10 эскадронов регулярной кавалерии в виде резерва; на расстоянии нескольких верст шла остальная конница отряда, а за нею уже пехота. Дивинский опыт скрытного похода и нечаянного удара и здесь удался; Суворов решился его продолжить, зная как подобные погромы сокрушают нравственные силы впечатлительного и малоопытного противника.  С небольшой партией казаков и с Исаевым, он ускоренным аллюром поехал вперед. В нескольких верстах от Кобрина они наехали на придорожную корчму и расположились тут на отдых. Тем временем подошел исаевский авангард. Продвинулись ближе к городу, казаки сорвали аванпосты, помчались дальше, и не давая полякам опомнится, одним ударом порешили все дело. Поляки знали уже о движении русских, но никак не предполагали встречу с ними такой близкой. От того кобринский отряд был захвачен врасплох; люди спали, и с просонья засуетились, не успевали отвязывать лошадей от коновязей, а обрубали поводья или убегали, так что казакам досталось 300 лошадей. По словам пленных, Сераковский сначала предполагал прибыть с корпусом своим к Кобрину, дабы ударить на Пинск и истребить отряд бригадира Дивова; но узнав, что наступление русских идет со стороны Ковля, отменил  свое намерение. Ведь затем он решил притянуть кобринский авангард к главным силам, к чему этот отряд уже и приготовился, отправив накануне обозы; даже командующий генерал часа за полтора до дела уехал к Бресту. Таким образом, кобринский авангард был истреблен или взят в плен (всего в нем состояло 400 человек) единственно потому, что русские не потеряли в Дивине и  в дальнейшем движении ни одного лишнего часа. Были они вознаграждены и с другой стороны: в их руки достался кобринский провиантский магазин, небольшой, но довольно хорошо снабженный, а терять времени на заготовление продовольствия они не могли. И однако, все-таки хотя не  на долго, отсрочить развязку. Обозы притащились к Кобрину насилу, до того лошади были изнурены бездорожьем, и вследствии этого неустранимого препятствия Суворов вынужден тут остановиться на остаток того дня и на весь следующий. Урон русских в кобринском деле был не велик людьми; более ощутительную потерю понесли они в лошадях. Поляков же полегло много, притом в основном наповал. Суворов приказал разыскивать на боевом поле немногочисленных раненых и свозить их в Кобрин, где открыл госпиталь, а для погребения убитых велел собрать на помощь нескольких местных жителей. Затем он принялся наводить справки о польских силах и донес Румянцеву, что ему Суворому, предстоит быть в постоянном движении, так как поляки в разных местах усиливаются. Он писал между прочим, что просил Дивова идти на подкрепление по направлению к Бресту и о том же писал Репнину, но сомневается в исполнении этой просьбы, а потому ходатайствует о содействии.

Пятого числа, рано утром, показались две неприятельские конные партии против правого фланга и фронта позиции русских войск, занятой в ожидании предпологаемого наступления со стороны Сераковского. Суворов приказал Исаеву, не вступая с партиями в серьезное дело, задержать их. Вечером был захвачен пленный, который показал, что Сераковский до последнего времени считал своими притивниками Буксгевдена и Маркова, что он слыхал о движении с юга Суворова, но полагал его нахождения еще в окрестностях Варкович, а узнал же о его близком соседстве лишь в Крупчицах, куда перешел из Бреста. Ко всему сказанному пленный прибавил, что Сераковский на другой день собирается атаковать русских. Поверив этому известию, Суворов решил выждать атаки, отвел все тяжести назад, в особый вагенбург, под защиту одного пехотного полка и казаков, и так как позиция была во многих отношениях не выгодна, то ночью, часа в два, продвинулся верст на  пять вперед и занял новую. Поляки однако не показывались. Тогда Суворов решился уже не выжидать их, а идти самому. В 7 часов утра 6 сентября войска тронулись в путь, казаки завязали перестрелку с польскими разъездами и захватили несколько пленных. Пленные показали, что Сераковский предпочел бы остаться на занятой им позиции, в Крупчицах за болотом, под защитою батарей, где находится и теперь.

Русские перешли реку Муховец у Черевачиц – пехота и артиллерия по мосту, конница в брод; в 8 час. утра они были уже в трех верстах от неприятеля и перестроились из колонн в боевыя линии. Поляки открыли артиллерийский огонь из своих орудий большого колибра; русская артиллерия стала отвечать им часом позже. Польские войска были расположены за речкой Тростяницей, по окраине топи шагов в 200 шириною, окаймлявшей все течение реки, в тылу их находился Крупчицкий латинский монастырь, вправо и влево подымались небольшие лесистые высоты, перед фронтом было поставлено пять батарей. Позиция была крепка, атака с фронта грозила большими потерями, а для обхода не хватало войск, потому что силы Суворова численностью уступали польским. Надо было придти к какому нибудь решению и притом не медля, ибо канонада продолжалась, причем польская артиллерия заявляла свои добрые качества. Суворов решился обозреть местность вблизи; он велел одному кавалерийскому полку атаковать часть польской кавалерии, отходившей к своей правой высоте, и сам отправился за атакующими. Когда егеря понеслись отважно, то через непроходимую  топь          перебраться   не         смогли,           и          польская кавалерия     ушла благополучно.

Тогда Суворов приказал пехоте вести фронтальную атаку, но только не прямо на неприятельскую позицию, а правее, ближе левофланговому их холму; через четверть часа части конницы взять влево и стараться перейти около трех мест, где это не удалось первый раз; через другие четверть часа другой части кавалерии, большей, произвести обходное движение вправо, верстах в 2-3 в Вилах. Пехота, под начальством Буксгевдена, бросилась вперед с сильным порывом; поляки участили артиллерийский огонь. В особенности досталось Херсонскому гренадерскому полку: картечь вырывала у него целые ряды, он два раза смыкался, но не останавливался и не колебался. Впрочем, было бы еще хуже, если бы Суворов не выставил на высоте батарею из 14 орудий; которая порядочно вредила полякам и облегчала атаку. Болото оказалось глубоким и трудно-проходимым; солдаты разобрали попутные избы в д. Ходос и Перков, сараи и прочее и запасались бревнами, досками и иным подходящим материалом. С помощью этих подсобных средств, поддерживая один другого и помогая друг другу, он подкартечным огнем поляков перебрались через болото. Для перехода потребовалось около часа времени; особенно затрудняли людей и замедляли движение четыре полковые пушки, которые несли на руках. Вся прочая артиллерия оставалась позади, под прикрытием.

Перейдя болото, пехота выстроилась под тупым углом к польской позиции и ускоренным шагом двинулась вперед. Видя, что русские переправляются влево и стало быть по переправе могут ударить во фланг, поляки, пользуясь продолжительностью переправы, тоже переменили позицию, под углом прежней, и встретили русских готовым фронтом. Удар в штыки был жестокий; ему предшествовали лишь несколько ружейных выстрелов, служивших ничтожным противовесом частому огню польской артиллерии. Поляки защищались с большой храбростью и упорством, и несли большую потерю в людях в рукопашном бою. Потом появились между ними признаки ослабления энергии, некоторые бежали, торопясь укрыться за стенами монастыря, где впрочем, были застигнуты и переколоты. Сераковский построил колонны и каре, с конницею по флангам, и начал отступление тихо, шаг за шагом.

Стойкости поляков однако грозило новое испытание:  почти одновременно на обоих их флангах появилась русская кавалерия. Переяславский конно-егерский полк, предводимый генералом Исленьевым, не отыскавший пути через болото в начале боя, теперь был счастливее и переправился через отысканный им полуразрушенный мост. Четыре конных полка, посланные вправо под началом генерала Шевича, сделали довольно дальний обход, и перешли болото с большим трудом, спешенные, ведя лошадей в поводу и устилая топь древесными ветвями и валежником. Несмотря на появление кавалерии, поляки продолжали отступление медленно и в порядке, поддерживаемые огнем своей многочисленной артиллерии, которой русские могли    противопоставить    лишь    4    полковых    орудия.   Но    пехотные   и кавалерийские атаки русских участились, сменялись одна другою, производились со всех сторон. Поляки несли большие потери. Они пытались было своею конницей атаковать русских с тылу, но были отбиты. Тем не менее они все-таки добрались до опушки густого леса и перед закатом солнца, разбитые, втянулись в темную чащу, где русские не могли уже продолжать длительные преследования.

Поляки потеряли убитыми много; Суворов говорит, что поляки потеряли 3000 человек убитыми, ранеными и пленными. Потери русских определялись в 325 человек.

Как только победный исход стал очевидным, Суворов послал к Кобрину приказание – обозами с их прикрытием двинуться вперед, а ротными повозками ехать как можно скорее. Благодаря такой предусмотрительности, через час по окончании боя артельные повозки прибыли и тот час началось приготовление пищи для усталых солдат. Очень устал и сам Суворов; в этой первой серьезной встрече с поляками он принимал личное участие, беспрестанно переносясь с места на место по полю сражения и немедленно являясь туда, где замечал колебание и недостаточную энергию. А так как он почти не спал на протяжении нескольких ночей, то с окончанием дела, въехав на небольшой холм, слез с лошади, снял каску, перекрестясь, произнес «слава в вышних Богу», выпил стаканчик водки, съел сухарь и, завернувшись в плащ, лег отдохнуть на землю под деревом. Подкрепившись несколько сном, он встал, пообедал и отправился объезжать войска. Останавливаясь в каждом полку, он благодарил за одержанную победу кратким, но огненным словом, чем поощрял солдат на будущие успехи. При этом офицеры и солдаты окружали его сплошной толпой, так что лошади его негде было повернуться; он это очень любил. Потом он поехал к раненым, которых продолжали перевязывать лекаря; легко-раненых и пленных приказал отправить к назначенному для них пункту пешком, тяжелых на обывательских подводах в Кобринский госпиталь; велел собрать для погребения умерших и убитых; сносить в одно место оружие от них, от раненых и пленных, переломав у ружей приклады, а у сабель эфесы. Суворову было доложено при этом одним из генералов, что мало хлеба, что надо бы заняться печением и сушкой, обождав прибытие транспорта с мукой. Суворов отвечал вопросом: «а у поляков разве нет хлеба», намекая на польские войска, находившееся впереди. Окончательное поражение Сераковского последовало за Брестом.

Крупчицкая победа Суворова над поляками имела важные последствия. Здесь были сломаны силы лучшего польского войска; после сего от Гродна до пределов Галиции западно-русские порубежные области освободились от поляков, а имя Суворова электрической искрой пронеслось по всей Польше, наводя уныние на возгордившиеся успехами польские головы. По выражению местных крестьян, здесь в Крупчицах «згинула Польша и настала Москва». Таково значение с. Крупчиц в нашей политической истории».

Затрагивался в данной статье и вопрос об увековечении в Крупчицах памяти А. В. Суворова и погибших во время сражения здесь русских воинов: «Имеют Крупчицы значение и с церковной точки зрения. Среди чисто русского народа, сплошь и искони православного, в XVII веке воздвигается панами Олизарами латинский монастырь монахов цистерсов, главная цель коих – латинизация окрестного населения. Действительно, их усилия привели к некоторым результатам: окатоличились бывшие монастырские крепостные, а равно близ лежавшие шляхетские околицы и мызы. В смуту 1831 г. монастырь принимал также участие в мятеже и был закрыт, а костел обращен в приходской. В 1864 году, по представлению местного благочинного, этот костел, как малоприходный и стоящий в близком расстоянии от г. Кобрина, был закрыт одновременно с Збироговским костелом, а деревянное здание однако, спустя некоторое время, было передано на церковь; сюда же был переведен причт из близ лежащей Мыщицкой Успенской церкви, и образовался православный приход под названием Крупчицкого. В конце 70-х годов каменное здание монастыря, из которого можно было бы устроить прекрасную церковь, почему и оберегалось оно бывшим прежде благочинным от продажи на снос, продано за бесценок. Вслед за ним и сгорела по такому случаю и деревянная церковь. Прихожане до сих пор в течении 10 лет для совершения богослужения и требоисправлений ездят за 5 верст через знакомые уже читателю болота в с. Мыщицы. Когда возник вопрос о постройке церкви, то духовным ведомством указано было на известное историческое значение с. Крупчиц и на необходимость отличить это село постройкой более изящного по архитектуре храма. Недавно мы проезжали эту давно нам знакомую местность и увидели, что храм, хотя не освещен, но воздвигнут на средства казны и при пособии прихожан, по отличному по обыкновению плану. Жаль только, что в нем нет ничего, что напоминало бы блестящий подвиг нашего народного героя Суворова и что служило бы к внутреннему благолепию храма. Уже в Гродно мы слышали, что по установившему издавна обычаю, утварь церковная в разнообразных ее видах не входила в сметное исчисление при постройке церквей, и потому предстоит не малая на месте забота – снабдить храм соответствующими принадлежностями, и вместе с сим исследовать и соответственно обозначить место братской могилы Суворовских  богатырей. Тем более это желательно, что в настоящее время обращено внимание и правительства и общества с одной стороны к сохранению, а с другой – к обозначению какими либо видимыми знаками событий и мест дорогих в истории отечества и в частности в истории нашего края, а в самое последнее время – в истории подвигов генералиссимуса Суворова» [113].