предыдущее - в начало главы - далее
1.3 М. О. Коялович о внутреннем быте славян и их участии в оборонительных войнах
Научное наследие нашего земляка – профессора Санкт-Петербургской духовной академии М. О. Кояловича (1828–1891) долгие годы находилось в забвении. На сегодняшний день уже немало сделано по освобождению его имени и исторического мировоззрения от налета идеологической зашоренности. Однако данное обстоятельство нисколько не поколебало традиционных критиков Кояловича. В недавно вышедшем сборнике научных статей «История Польши в историографической традиции XIX – начала ХХ вв.» вклад замечательного ученого в изучение истории наших западных соседей поляков не только искажается, но и извращается высокомерным «похлопыванием профессора по плечу». Такого рода выпады не имеют ничего общего с научным анализом, они не только не возвышают, а наоборот, принижают взявшихся за такое непотребное дело. Чего хотя бы стоит высказывание одного из авторов о том, что «М. О. Коялович очень редко высказывался о Польше в благожелательном тоне». С ним отчасти можно согласиться лишь по отношению замечательного историка к Речи Посполитой, а если точнее, то с ее печальным крушением. Сравнивая общественный строй данного государственного объединения и России, Коялович неоднократно высказывался в пользу российской государственной традиции, тесно связанной с православием, самодержавием, народностью, в то время как в Польше этим всенародным правом пользовалась только шляхта. К причинам «падения Польши» Коялович относил не только слабость государственной власти, отсутствия ее поддержки со стороны крестьянства, нравственную распущенность шляхты, но и другие причины.
Считая, что разделы Речи Посполитой были неминуемы, ученый приветствовал присоединение белорусских и украинских земель к Российской империи, поскольку оно «возродило старорусское единство», благодаря которому воскресла народная русская сила, сбросившая с себя «с поразительной легкостью не только государственное, но и духовное иго».
Отмечая положительное значение воссоединения русских земель в связи с разделами Речи Посполитой, Коялович при всей своей антипольской настроенности резко оспаривал ту часть этой «исторической работы», которая под влиянием в первую очередь немцев, привела к уничтожению государственной самостоятельности этнографической Польши». Что еще раз подтверждало, что Коялович никогда не был врагом поляков, что он понимал и сочувствовал настоящей подлинной Польше, и резко протестовал против той ее реакционной части, которая стремилась и стремится поглотить белорусские и украинские земли. Весь смысл польской цивилизации здесь, по утверждению историка, заключался в желании обогатиться за чужой счет и превратить белорусов и малороссов в «состояние грубой массы, которая должна была служить чужому государственному идеалу».
К наиболее отрицательным последствиям польского владычества в Западной Руси ученый относил и «разрыв между высшими и низшими слоями», приведший к тому, что народ ее «оказался в уединении и не имеет выхода к лучшей жизни». Даже деятельность здесь польских просветителей породила группу талантливых людей, оторвавшихся от своей исконной русской духовности, но так и не признанных Польшей безоговорочно своими. К таким людям он, в частности, относил и Адама Мицкевича, «который не видел, не понимал и не чувствовал больной стороны западнорусской жизни, не встал на сторону своего загнанного народа, а сделался польским шляхетским поэтом». С таким же скептицизмом относился Коялович и к другим своим землякам, отдавшим свои таланты и общественную активность идеалам, по сути дела чуждой им государственности и культуры. Вся надежда этих «литвинов» на достижение «самостоятельности и политической независимости Литвы в лоне польской цивилизации» неминуемо закончится, предупреждал ученый, тем, что имело место и прежде — «слиянием с Польшей». Увлечение западными теориями, по Кояловичу, пагубно отражается на поисках просвещенной местной интеллигенции, да и «белорусское племя такое близкое к великорусскому, что никакой сепаратизм не может иметь в нем силы». Считая его порождением иноземного влияния, он писал: «Мы не придерживаемся такой теории, что каждая народность должна представлять собой державу. Такую теорию мы считаем деспотичной и злонамеренной... Сильная же державная идея способна
«притянуть к себе разные части, оторванные от них различными несчастливыми историческими обстоятельствами». Коялович был убежден, что «только в единстве с Восточной Россией любовь к Белоруссии может иметь законное действительное проявление», ибо «с Востока принесены в Белоруссию и разделы Польши и освобождение от крепостничества. А что пришло с Запада? Евреи, иезуиты, уния, гибель народной интеллигенции. Для западно–русского человека не должно быть сомнений куда ему идти — на Восток или на Запад».
Историк высказывал горькое сожаление по поводу жестокой расплаты западноруссов за союз с Польшей, так как в этом союзе они потеряли не только свою аристократию, свою веру, культуру, но и то, что «оказалось у них слишком много людей, испорченных Польшей и тянувших к ней назад».
Много претензий к «польскому наследию» в Беларуси имелось у историка и к другим периодам истории, включая и современность. Иногда его, особенно в публицистике, заносило излишне вправо, но недругом поляков и Польши он не был. Этот конкретный факт его биографии и творчества нашел отражение в большинстве его научных трудов, посвященных славянской проблематике, включая и «Лекции по русской истории», прочитанные им студентам Санкт-Петербургской духовной академии в 1888–1889 учебном году и увидевшие свет спустя столетие, в 2008 году, под моей редакцией. Акцентирование внимания на данное наследие замечательного земляка объясняется еще и тем, что большинство современных его недругов игнорируют и знать не хотят содержания этих «Лекций», столь убедительно опровергающих ангажированность упомянутых «даследчыкаў».
Особенно интересен и убедителен М. О. Коялович в трактовке догосударственного периода истории славян (Лекция I). К этой теме ученый приступил после глубокого источниковедческого и историографического анализа темы, исходя из реальных достижений тогдашней науки. Кроме письменных памятников, ученый использовал при изучении древнейшей истории славян филологические и археологические данные. Находя славян на их исторических местах, указанных еще Нестором, Коялович приходит к мысли, что они жили здесь в Европе, т. е. задолго до Рождества Христова. Постоянными историческими соседями славян были литовские, латышские, эстонские племена, старшими соседями славян были греки в их колониях по берегу Черного моря. По мнению историка, «сами славяне не только не помнили о пути, которым они пришли в Европу, но и не помнили о своем азиатском происхождении».
Что касается культурного состояния древних славян, то лингвистические данные подтверждают, что они были «народом культурным еще до раздела своего на племена». М. О. Коялович писал: «Составляя один народ они знали неподвижные жилища, обставленные разнообразной утварью. Всем славянским наречиям общи названия: дом, двор, дверь, окно, печь; из области земледелия: плуг, рало, серп, сноп, жито, пшеница, ячмень, овес, просо, лен, конопля; из растений – плодов: яблоки, груши, сливы, огурцы, горох, дыни; из культурных животных: овца, коза, свинья, корова, конь, осел, собака, гусь, утка, курица; пчела; из металлов: золото, серебро, олово, медь, железо. Известны были также слова: шить, ткать, варить, молоть, писать. Русские блины – старинное кушанье славян». Большое влияние на жизнь и места проживания славян оказали кочевые племена. «Трудно думать, – говорил М. Коялович, – что во всех этих переворотах и сношениях славяне не выработали известных форм государственности, не селились в общины. Греческие писатели этого времени ничего не знают о событиях внутренней жизни славянских племен, поэтому прямых исторических свидетельств нет, а могут быть только косвенные данные филологии и археологии. Названные науки могут дать всего более для изучения этого времени и опровергнуть дутые немецкие теории о расселении славян. Начало таким исследованиям положено уже Забелиным, Иловайским, Самоквасовым и др».
«Если взглянем, – говорил историк, – на первую карту атласа Замысловского, нас поразит страшное пространство, занимаемое славянскими племенами. Всех славян обыкновенно делят на сев.-восточных и юго-западных, по направлению Карпатских гор и по различию наречии. Резкое деление славян произвели румыны и мадьяры (X в.), которые, как клин, врезались в среду славянских племен и разобщили южных славян с их северными и восточными братьями. Это разобщение повлияло на развитие особенностей в языке, обычаях, нравах отдельных славянских племен, но за всем этим всякому исследователю бросается в глаза поражающее единство культурных форм жизни, которое свидетельствует о поражающей этнографической силе и жизненности славян».
В общих чертах положение славянских племен до возникновения у них государств М. О. Коялович представляет следующим образом: «Представим себе пространство между Лабой (Эльбой) и Вислой. Посреди этого пространства течет Одра. На этом пространстве мы увидим следующее. Славянские племена, ближе других соприкасавшиеся с иноземцами, удержали за собой родовое название – «словени», т. е. люди, которых можно понять, в противоположность иноземцам, которые для славян были немцами, т. е. немыми, говорящими непонятным языком.
Таким образом, мы перечислили группы славян западных и южных.
Теперь перейдем к восточным группам.
На востоке жили следующие племена: угличи и тиверцы между Днепром, Днестром и до Дуная; выше их были поляне, а западнее – волыняне; севернее – древляне при Припяти; за Припятью – дреговичи, а далее большое племя Кривичей по Зап. Двине и в верховьях Днепра. На восточной стороне Днепра жили северяне до Чернигова. На востоке от них жили вятичи, а на западе – радимичи, а на самом севере в пределах финских жили славяне.
Из всех этих племен два племени исполняли как бы особую историческую миссию – умиротворяли крайности других племен. Это: 1) словаки, служившие промежуточной группой между западными и восточными славянами, будучи по бытовому укладу к чехо-моравам ближе, а по языку к восточным своим соседям — угорским русским. Они же выносят на своих плечах вековую борьбу за славянство с захватившими их мадьярами; 2) белорусское племя – самое мягкое и выносливое, терпевшее разные невзгоды и разгораживавшее собою более резкие по характеру и стремительные племена».
При исследовании вопроса о внутреннем быте славян М. О. Коялович делал упор на оседлости жизни славян, их семейной жизни, а также на том, как группировались их семьи, какое значение имело у славян так называемое родовое начало и т. д. С этими вопросами естественно связывались у него и другие вопросы: о землевладении, о городах и о военном деле.
Об оседлости племѐн описал: «Мы знаем, что уже Геродот свидетельствует о некоторых племенах, которые жили около Днепра и в которых, с большою вероятностью, можно усматривать славян, что они жили оседло и занимались земледелием. Но, кроме того, мы имеем и положительные свидетельства об этой оседлости славян, а именно: свидетельства Прокопия, Иорнанда, Маврикия – писателя VI в. и Гельмольда – писателя XII в. Прокопий говорит, что славяне живут в дрянных избах, разбросанных на большом расстоянии. Очевидно, что речь идет о земледельческих племенах. По свидетельству Маврикия, славяне жили в местах, у рек, болот и озер и вообще в местах неприступных. Можно думать, что Маврикий говорит о кочевых славянах, но он свидетельствует также и о том, что у славян были особые укрепленные места. Впрочем, как бы кто ни понимал свидетельства Прокопия и Маврикия, об оседлости славян ясно говорит Гельмольд. По словам этого писателя, славяне не заботятся об устройстве хороших изб, а плетут их из хвороста. Едва раздастся клик военной тревоги, славяне берут хлеб, закапывают его вместе с золотом, серебром и др. драгоценностями в яму, берут жен и детей в надежное убежище, а на месте их поселения остаются одни избы, которыми они нисколько не дорожат... Отсюда видно совсем не то, что из показаний Прокопия и Маврикия, ибо славяне представляются имеющими золото, серебро и драгоценности, хотя и живут в дурных избах.
Нужно сознаться, что как по вышеуказанным свидетельствам, так и по некоторым другим домашний быт древних славян представляется во многих отношениях слишком грубым и неприятным. Прокопий, например, говорит, что славяне едят, что попадется; наш летописец Нестор также говорит, что славяне живут в лесах и едят все нечистое. Но эти все писатели говорят так о славянах не потому, что и в самом деле домашний быт славян был так грязен, а более потому, что каждый из них смотрел на этот быт со своей точки зрения и судил о нем поэтому так или иначе: Маврикий – как император, Прокофий – как образованный грек и Гельмольд – как писатель и проповедник, естественно, находили жизнь славян грубою и непрочною; Нестор – как человек религиозного настроения находил языческую жизнь славян подобной жизни зверей.
Скудные сведения об оседлости славян и их домашнем быте дополняются свидетельствами о других проявлениях их жизни, например о жизни семейной. Но и с этими свидетельствами нужно обращаться внимательно и осторожно, так как и здесь есть много неприятных сведений о славянах».
О семейной жизни: « Мы имеем три вида заключения брака у славян: брак с согласия родственников жениха и невесты, похищение насильственное и похищение после предварительного соглашения между женихом и невестою. Было у славян и многоженство. Нестор говорит, что у радимичей, вятичей и северян был обычай иметь по две и по три жены. Это подтверждается и свидетельствами некоторых иностранцев. Но, с другой стороны, те же иноземцы хвалят и целомудренность славянских женщин, и преданность их своим мужьям. Маврикий, например, говорит, что они выше всего ценят блага семейного очага и утешаются в потере мужей добровольным убиением себя. Само собой разумеется, что не убивали себя жены, у которых были дети. Такие женщины получали полную равноправность с мужчинами и назывались «матерыми вдовами». По «Русской правде», они имели право жить при своих детях и иметь свое собственное имущество и хозяйство; между прочим, из этого права впоследствии выродилось право женщин выходить на поединок. Иностранцы хвалят такое высокое уважение славян к родителям и вообще к старшим. Мы имеем разные из внутреннего и внешнего быта доказательства, что старшие имели громадное значение в роде: они были первые советники и руководители всем родом. Их души, после смерти их или так называемые домовые, были почитаемы божескими почестями. Главою семейства был отец. По смерти место его занимал брат или старший сын, который и решал все недоразумения между семейными. Делиться славяне не любили».
Историк повсеместно поддерживал большую роль в общественной жизни славян вече: «Веча существовали во всех городах, в старейших городах земель и волостей, в отдельных городских общинах. Но власть каждого веча распространялась только на территорию, ему принадлежащую. Поэтому, так как власть старейшего города земли простиралась на всю землю известного племени, то к вече его имело значение для всей этой земли; было племенным вечем; так, например, в Новгороде, Ростове и в др.». Или же племенное вече составлялось из соединения в главном городе с его вечем вече пригородов. На вечах требовалось единогласие. По понятиям некоторых историков, это требование есть признак неразвитой культуры древних славян. На самом деле: если на вечах решались дела нравственного характера, то разногласия не могло быть. Разногласие возможно и даже нужно в вопросах формального характера. Дела, решавшиеся на вечах древних славян, не требовали никаких технических сведений, а требовали только развитого нравственного чувства. Историк не должен смущаться тем, что когда на вечах добивались единогласия, были некоторые шероховатости: драки и прочее.
Замечательно, что польское племя, чудовищное искажение славянских начал, сохранило, однако, некоторые из этих начал; в нем с упорством сохранялся сейм, на котором требовалось единогласие. Отсюда польское – «liberum veto» – право каждого не соглашаться с сеймовым постановлением. Если же хоть один не соглашался, то и все сеймовое решение пропадало.
«Единодушие, – подчеркивал историк, – однако, не было уделом славян; напротив, среди них царствовало разъединение. Маврикий пишет: «Племена славянские не имеют общего начальника, почему нелегко заключать с ними договора: что решают одни, на то не соглашаются другие, враждуя между собой. У них много начальников, а потому во время войны выгодно и легко разъединить их». Массуди также свидетельствует о множестве распрей между славянами. А Альбекри прямо выражается, что только разъединение и междоусобия сдерживают славян, а если бы соединились, то легко победили бы весь мир. Иногда, впрочем, объединялись целые группы и тогда составлялись союзы. Союзы были развиты у балтийских славян; так, около бодричей группировались вагры, гриняне и др.; вокруг лютичей – тоже несколько племен ратторян. Были союзы славян, живших по Эльбе; затем — союзы даже поморян. Самые бодричи и лютичи постоянно враждовавшие между собой, соединились, затем тем, для общего противодействия Карлу Великому. И у нас также до призвания князей были союзы. Таковы, например, волынский союз, союз новгородцев, кривичей с участием даже финских племен; союз областей древлянских, образовавшийся для сопротивления Игорю и Ольге; летописец, рассказывая о походе Олега под Византию, дает основания заключать о сосуществовании союза у славян».
Отмечая, что по данному вопросу существует громадная литература, М. О. Коялович демонстрирует в своих «Лекциях» блестящее ее знание:
«Историки расходятся в решении его, смотря по тому, какой момент русской жизни они берут для построения своей теории первоначальное ли поселение славян в чужой земле, или постепенную мирную колонизацию. Забелин (в 1м т. «Истор. рус. жизни») берет последний момент. Он говорит, что города возникали путем договорных соединений для торговых и военных целей, судных и административных. Иловайский в своей «Истории» решает вопрос иначе. Он говорит, что дружины выделялись из народа под начальством князей и жили в укрепленных местах-городах, где окрестное население на случай опасности находило себе защиту. Ключевский полагает возможным указать даже происхождение важнейших наших городов: когда авары разгромили славян и поселились между ними, то славяне в качестве прикрытия начали устраивать города, которые приобретали в то же время и особенно при хазарах и торговое значение. Когда затем хазарское царство стало разрушаться от напора печенегов и сами славяне подвергаться набегам последних при близком соседстве, то у славян стали организовываться военные дружины, которые в качестве опорных пунктов нуждались в городах: опять возникло много городов с военным значением. Ходаковский, основываясь на мнении Шлѐцера, что в России до половины IX в. не было ни одного города, собственно ими называемого, все существующие древние городища и остатки городов признал местами языческого богослужения древних славян, священными насыпями; мнение это принимали и Шафарик, и Погодин, но в настоящее время оно оставлено. Фактические данные представляют дело так: несомненно, города, например у угличей и тиверцев, имели военное значение; их было много и развалины их сохранялись до времени Нестора; само положение их указывает на военное назначение: тут, как известно, проходили во время великого переселения гунны, авары и др. Особенно много городов было на севере и востоке России. Вся страна была как бы усыпана городами. Исландские саги говорят о ней как о стране городов. Важные города были на торговом пути, потому что места остановки товаров требовали достаточного укрепления. Таковыми городами у болгар были Преслава, куда во времена Святослава сходились богатства из разных стран; Киев, который, по словам Нестора, стоял выше городов окружавших его племен. Новгород, главным образом, в силу торгового значения сделался центром окрестных славянских земель и подчинил себе чудские; подобное же значение имели Смоленск на Днепровском пути и Полоцк на Двинском пути. Такие города, как Киев, Переславль, Любеч, имели как торговое, так и военное значение, существуя с давнего времени, уже для Константина Багрянородного будучи древними. По Ключевскому, они находились даже вне племенных групп. У западных славян города имели военное, торговое, религиозное значение. У бодричей был Старгород, у лютичей – Радегост (или Ретра), у поморян – Щетин, Колобрег (Кольберг), Гданьск; на месте Берлина был славянский Перевоз.
По мнению историка, «природа наделила славян богатыми качествами. Арабский писатель Фоцлан (III в.) так описывает древних славян: «Никогда я не видал таких рослых людей: они высоки, как пальмы, и весьма румяны, так что на востоке всех румяных называли ―саклавами, т. е. славянами».
Как же они относились к войне? Древние славяне выступали на войне как европейцы, а не азиатцы; выступали для защиты, а не для нападения. Еще Тацит заметил эту особенность и на основании ее причислял славян к германцам, а не к сарматам. В войне всегда славяне изыскивали наилучшие способы для защиты. Защита была основной целью славян. Греческие писатели Прокопий и Маврикий представляют и виды этой защиты. По их указаниям, славяне пользовались для защиты природными условиями – ущельями гор, реками, лесами. Маврикий указывает еще на ту особенность, что славяне вели не наступательные, а только оборонительные войны, и когда нельзя было укрыться на земле, прятались в воду и держали в зубах тростники; а в случае опасности неожиданного нападения на открытом месте огораживались телегами и под ними скрывали свои семейства. Отсюда выработалась казацкая защита, сохранившаяся до самого позднего времени. От арабских писателей мы имеем свидетельства другого рода, подтверждаемые археологическими изысканиями. Многочисленные города и городища показывают, что защита была развита в сильной степени и главное – была правильно организована. Кроме того, что существование таких городов указывает на существование необходимой для их защиты дружины, топография некоторых из них дает понять, какими глубокими соображениями руководились славяне при устройстве важнейших оборонительных пунктов. Таково, например, положение Пскова, защищенного со стороны Балтийского моря озером; Новгорода при впадении Волхова в оз. Ильмень, дававшее возможность жителям укрыться на нем в случае нападений; Смоленска на левом берегу Днепра и при болотах, преграждавших к нему доступ северным племенам; Киева на правом берегу Днепра, прикрывавшего его таким образом от насельников обширного степного поля. У балтийских славян, мы знаем, были неприступные города: Анкона на о. Рюгай, Щетин между морем и озером и др. Это показывает, что дело защиты было широко развито у славян. Воинственность их, по свидетельству Прокопия и др. писателей, развивалась в борьбе с гуннами, и в особенности при нападениях с аварами на Византийскую империю, а потом в разгроме самих аваров. Участие в этих нападениях хорошо организованных германских ополчений имело большое влияние на развитие у славян и военного дела. Славянские племена по образцу западных дружин устраивали у себя группы и развивали искусственный строй для нападений. Но до какой степени западные писатели искажают факты, видно из того, что, по их мнению (то же говорит и Грот в своем сочинении «Моравия и Мадьяры»), славяне, двигаясь с аварами, смешались с ними и исчезли, а германские дружины сохранились. Несостоятельность вышесказанного мнения делается очевидною, если сличить его с известиями о движении славян и о победе их над аварами. Кроме того, мы имеем несомненные данные для утверждения, что задолго до образования государства существовали у славян целые военные дружины, вызванные торговыми их интересами: необходимостью сопровождать и защищать от разграбления кочевниками караваны. Эта военная охрана сосредоточивалась во всех важнейших торговых пунктах. По свидетельству Константина Багрянородного, славяне вели торговлю водным путем: строил плоты и на них плыли до днепровских порогов, где им приходилось вооруженною рукою пролагать себе путь среди печенегов, и потом свободно направлялись по Днепру и Черному морю к берегам Византии. Понятно, что при широком развитии торговли и необходимости защищать ее явилось много охотников вступить в предназначенные для охраны караванов отряды.
В войнах, которые славяне должны были вести, выработались те жестокие черты характера у славян, особенно бaлтийских, на которые неоднократно указывают различные писатели. Так, по свидетельству Льва Диакона, славяне на кол сажали пленных. Маврикий говорит, что они намазывали стрелы ядом. Ещѐ большие жестокости и страсть забирать пленных обнаруживались у западных славян при столкновениях с западными народами. По свидетельству Гельмольда, славяне вытягивали у пленных кишки, пригвождали к кресту, сажали до выкупа в ямы. Целые рынки, по словам того же писателя, были наполнены пленными; в Мекленбурге, например, однажды было выставлено на продажу до 100 датчан. Святослав говорил, что ему нравится Переяславец и потому, что он служит центром обширной торговли рабами.
Таким образом, благодаря войнам в славянском характере образовались две непривлекательные черты: жестокость и торговля пленными, черты, противоречившие их известному гостеприимству и любви к свободе. Правда, пленники, прослужив несколько лет, получали свободу и могли возвратиться на родину, но множество их повело к развитию зла рабства, с которым потом пришлось считаться.
Что касается вооружения, то археологические раскопки дают много данных для определения его рода. Обычным вооружением славян были стрелы, обоюдоострые мечи, которые, как вещи дорогие, редко клались с мертвыми. Шлемов и лат, по свидетельству Маврикия и Прокопия, у них не было, и они для большего удобства вступали в бой без одежд. Новгородцы, например, объявили (пред Липецкой битвой) Мстиславу Удалому, что они не хотят сражаться на конях, оставив их и сняв сапоги, начинали битву. Из раскопок мы узнаем, что славяне употребляли щит из кожи, шлем, латы; а при таком тяжелом вооружении требовалась и конница. И, действительно, мы видим, что во времена князей конница была чрезвычайно великою силою. Греки говорят, что славяне завели у себя конницу по их примеру, но на деле еще ранее греков пример этот был дан им кочевниками. Имея издавна дело с последними, и во всяком случае прежде столкновения с греками, познакомившись с гуннами и аварами, славяне от них и могли перенять конницу. Простые воины редко были в латах, не было у них даже стрел, выходили с секирами и даже ножами.
Торговля редко велась сухим путем: главные пути были водные, разумеется, с необходимыми волоками. Торговлей преимущественно занимались летом, а военными делами – зимой. Уже один взгляд на карту показывает, что торговое движение у славян, а вместе с ним и взаимное общение было большое. Недаром Беляев, вдумчивый писатель, считал кривичей более развитыми сравнительно с другими. В их области завязываются узлы водных сообщений. Собственно для русских славян имел значение так называемый «греческий» путь, т. е. ведший от Византии и Черного моря на север. Если идти от Черного моря – начало одно, по Днепру, на противоположном же конце путь распадался на много частей. Из Балтийского моря на Днепр можно было попасть: или 1) по Неве через Ладожское озеро, Волхов, оз. Ильмень, по Ловати, волок на Двине, по маленьким речкам (Каспле и др.) и волоком до Днепра; или 2) из Финского залива по р. Луге (все волоки этого пути равны 30 верстам), в оз. Ильмень и далее; 3) через Чудское озеро, попадая в него из Балтийского моря или по Нарве, по р. Пернаве и Эмбаху, а из него продолжая путь по Великой с волоком на Двину и затем на Днепр; 4) в древние времена, кажется, мало, а впоследствии часто славяне, попав на Двину Западную, по ней и продолжали путь до моря; 5) с Днепра – по Березине волоком путь на Неман или Вилию; 6) по Припяти с ее притоками на Вислу и Западный Буг. Для южных русских славян, как угличи и тиверцы, под руками был весьма удобный путь по Южному Бугу или Днестру на притоки Вислы и далее.
Затем важен был путь Волжский. Как с верховьев Днепра, так и с Новгородской области – по Мете, Тверце, Мологе и др. по Волге славяне доходили до Хвалынского моря. Затем по различным рекам, при посредстве нескольких волоков, легко было установить сообщение как с Волги, так Новгородской области – с Белоозером, Северной Двиною и Белым морем. Сплетение верховьев больших чрезвычайно удобное для сообщений, обращало на себя внимание уже в древности. И в летописи мы находим описание топографии этой местности; летописец указывает лесистую возвышенность и «Оковский лес» (в нын. Смоленской губ.). Отсюда берут начало: Днепр, направляющийся на юг в Понт, Волга – восток и «втечет семьюдесят жерел в море Хваливское», Двина на северо-восток и «впадет в море Варяжское».
Сообщения по греческому пути много терпели от печенегов и половцев; приходилось или воевать с ними, или вознаграждать себя усиленными сношениями по другим путям.
По Волге славяне встречались с болгарами (Хазарское царство), доходили до Каспийского моря и, по свидетельству арабских писателей (Макушева, Гаркави «Сказания мусульманских писателей о руссах»), до Багдада. Происходило сообщение и по Балтийскому морю. К X–XI вв. у Новгорода были большие торговые сношения с варягами по Финскому заливу и Балтийскому морю. Но необходимо предполагать, что эти сношения были и гораздо раньше. При этом русские славяне доходили до Гданьска, Колобрега, Щетина и особенно Волина; о. Боригольм также часто посещался. На пути Новгорода к балтийским славянам указывают остатки старых сношений. Промежуточной станцией здесь был о-в Готланд' г. Висби: и вот там есть река Волжица, название которой, очевидно, перенесено с нашей Волги. Эти местности отняты у славян немцами.
Предметами торговли, так сказать отпускной, являлись меха, хлеб, медь и воск. С балтийскими славянами вели торг янтарем; от чехов шло серебро и копи; от хорватов и вообще южан получался рогатый скот; с греками торговали дорогими тканями, золотом и вином. Указания на это находим у Святослава в его рассказах о Переяславце. На восток вывозили меха, особенно черно-бурых лисиц, получая оттуда драгоценные камни, пряности и др. Как велика была торговля, об этом можно судить по кладам. Случалось находить довольно значительные суммы, зарытые в одном горшке и, следовательно, принадлежавшие одному лицу: около Великих Лук был найден клад на сумму 7 тыс. рублей. Особенно важны здесь арабские монеты: на востоке существовал обычай перебивать монету при каждом новом владетеле, следовательно, монеты ходят только при том, при котором биты. Поэтому можно определить и древность торговых сношений арабов с русскими славянами. В VII в. такие сношения, несомненно, существовали.
Интересна торговля русских с инородцами дальнего севера. Она производилась из новгородских стран, например с югрой.
Личного или устного объяснения между торговцами не было по незнанию языка. Дело производилось так: одни клали свой товар на одну сторону, другие – на другую, убавляли, добавляли, пока не устанавливалось обоюдное согласие.
Главными промыслами наших предков было земледелие; скотоводство было подспорьем, дополнением земледельческого промысла, а не специальным, каким оно является у кочевников; пчеловодство.
Ремесла были у славян такие, которые удовлетворяли первым потребностям домашнего быта; так, мы знаем плотников, гончаров, кожевников.
Все эти данные о жизни домашней, общественной и военной могут давать заключение о сильном развитии у славян гражданственности. По этому вопросу наши писатели разделяются на два разряда: одни, примыкающие к Шлѐцеру, отодвигают начало гражданственности к поздним временам, утверждая, что в эпоху призвания князей славяне стояли на низкой степени развития, живя в родовом быте, близком к быту диких и кочевых народов. С этим не соглашаются славянофилы. Они стоят за что, что славяне с давнего времени стояли на степени общинного быта, что уже само собой свидетельствует о гражданственности довольно высокой (Беляев «Рассказы по русской истории»). Профессор Ключевский, держась мнения о раннем развитии гражданственности у славян, находит возможным дать определенные указания относительно ее начала. Арабский писатель Массуди (40-е годы X в.) сообщает, что за несколько веков до сего времени в странах прикарпатских существовал союз славянских племен под главенством волынян (валинан, дулебов или бужан). В VI в. этот союз был разрушен аварами. Это вызвало движение славян из прикарпатских стран на восток, на берега Днепра. Писатели VI в. застают славян придунайских в самом напряженном движении, как бы на походе: Прокопий пишет, что славяне живут в плохих разбросанных хижинах и часто переселяются, а Иорнанд прибавляет несколько фигурально, что у славян, простирающихся до Днестра и Вислы, болота и леса служат вместо городов. Природа страны и ход цивилизации создавали привычку селиться «починком на лесе», «жить однодворкой», как говорили в XVI в. Многочисленные городища, рассеянные по Руси, с признаками еще языческого времени — следы этих однодворных поселков. По размерам городище обыкновенно не более того пространства, которое нужно для крестьянского двора. По летописному преданию, сам Киев возник из трех дворов, поставленных братьями Кием, Щеком и Хоривом. Свойство страны и промысла вынуждало колонистов к такому порядку расселения: каждый ставил двор ближе к тому месту, которое он приспособлял для пашни или ловли зверя, а это делало необходимой разбросанность дворов среди болот и лесов. Это же повело за собой распадение родового быта, так как топографическое удаление членов рода затрудняло практику родового общежития. Рядом с процессом разрушения родового быта шло созидание того общественного быта восточных славян, который рисуется в наших летописях. Новые формы выработались на новых местах под благоприятным влиянием. С конца VII в. на пространстве между Волгой и Днепром утвердили свою власть новые пришельцы, явившиеся по следам аваров, хазары, которые и брали дань с полян, северян, радимичей и вятичей, а по летописям Переяславльско-Суздальским, и с древлян. Но хазары не были хищной, завоевательной ордой вроде своих предшественников и преемников в южных степях. Хазарская столица на Волге стала узлом живых и разносторонних торговых отношений с далеким Востоком, Византией и даже Балтийским побережьем. Эти обстоятельства оказали решительное влияние на быт славянского Приднепровья. Пользуясь выгодами мирной жизни, население побуждалось на усиленную промышленную эксплуатацию занятой страны. Благодаря этому население, с одной стороны, привольно разбрасывалось по свободным местам, а с другой — сосредоточивалось на известных пунктах торговых путей. Так создалась, с одной стороны, сельская земельная община, с другой – русский промышленный город.
Формами общежития в сельской обстановке были: вервь – мелкий земельно-административно-податной округ; погост – первоначально сборный пункт для обмена и торговли (гостить-торговать), но, вероятно, уже в хазарское время он получил и административное значение: хазарская дань предполагала известную администрацию сбора, какие-нибудь податные округа. Некоторые погосты, образовавшиеся на главных речных путях, пользуясь выгодами своего положения, при содействии хазарских отношений выросли в более значительные торговые пункты. К торговому движению в хазарское время следует приурочить возникновение городов. А торговое движение было весьма сильное, судя по обилию восточных монет VIII и IX вв. в многочисленных кладах, рассеянных по Южной Руси. Одинаковое с другими начало имел и Киев, ставший потом главным промышленно-торговым пунктом. С разрушением же хазарского царства, закрывавшего славян от восточных кочевников, славянским городам пришлось самим озаботиться защитою, и тогда города приобрели военное значение – в них появилась дружина.
Итак, Ключевский приурочивает начало гражданственности славяноруссов к эпохе поселения их в Приднепровье. Но он же сам указывает на факты, заставляющие не соглашаться с этим и относить начало гражданственности к более раннему времени. Начало это нужно видеть в распадении родового быта и в переходе к высшим формам общественного устройства. Но трудно признать, чтобы славяне, возвысившись еще до появления аваров до создания государства по типу федераций – очень сложному, хотя и с решительным главенством одного племени, все еще продолжали оставаться в родовом быту. Вместе с тем, отнеся ко времени расселения славян после нашествия аваров появление городов в Приднепровье, он оставляет без объяснения тот факт, что угличей и тиверцев, и именно по Бугу, Днестру и берегам Черного моря – существовали многочисленные города, остатки которых сохранились до времен Нестора. Еще до нашествия авар существовали эти города и, следовательно, до того движения в славянском мире, к которому относит Ключевский зачаток славянской гражданственности. Следует думать, что именно авары стерли города угличей и тиверцев с лица земли, и непосредственно подвергая их разгрому, и посредственно уничтожая те торговые сношения, которые вызвали эти города к жизни.
В качестве показателя высокой степени гражданственности русских славян в эпоху до призвания князей справедливо историки указывают на существование (Е. И. Забелин) так называемых вне-племенных городов. Так, например, Смоленск находится собственно не в области какого-либо племени, а на границе между кривичами и северянами. Новгород — город племени, удержавшего родовое наименование «словени», окружен кривичами и чудью. К Киеву, городу полян, примыкают также северяне, древляне, дреговичи. Значит, при самой постройке городов имелись в виду интересы не столько племенные, т. е. чтобы город служил центром своего племени, сколько междуплеменные, город являлся посредником между несколькими племенами. Следовательно, уже в то отдаленное время у славян было сильно стремление к взаимному общению и объединению, стремление, свойственное народам культурным.
И. Е. Забелин («История русской жизни») также считал славянскую цивилизацию весьма древней. Между прочим, не будучи специалистомфилологом, он на основании филологических данных отвергает мнение немецких ученых, принимаемое и некоторыми из русских (напр., Гротом), что Восточная Европа в эпоху переселения народов была населена германцами, о славянах в ней не было и помину. Так, на западном склоне Карпат в VI-VII вв. находят все германцев, герулов, бастарнов, певкин и тому подобных. Забелин И. Е. говорит, что все это были славяне: и до настоящего времени в Карпатах существуют горарии (горные жители), известные в латинских памятниках под именем монтане, бастарны, по его словам, быстряне, получившие свое название от р. Быстрицы, а певкины (певки – сосны) – древляне. Он делит славян на понтийских и бывших балтийских; признает, что общинный быт развился у тех и других с давнего времени, причем центром гражданственности славян русских он считает Киев, о котором под именем «Куявы» много говорят старые арабские известия, представляя его именно во главе славянских стран. Указание это согласуется и с летописцем, который говорит, что Кий был «перевозчик», т. е. посредник в торговом движении через Днепр; а это вместе с существованием постоянного перевоза, очевидно, свидетельствует о развитии кипучей деятельности у славян и о развитии у них культуры, которую можно довести по летописцу до I века.
Одним из проявлений культурности русских славян в данный период является полюдье. Константин Багрянародный (писатель X в., пользовавшийся известиями более раннего времени) пишет, что «когда наступит ноябрь месяц, князья руссов, оставив Киев, отправляются на полюдье в славянские земли вервян (древлян), кривичей, сервов (северян) и др. Проведши там зиму, когда вскроется Днепр, возвращаются в Киев». Во время полюдья князья собирали дань и повинности с народа, производили суд и расправу. В то же время этим пользовались торговые люди, закупали и развозили по местам, где нужно было пользоваться зимним путем, товары, собирая их в те пункты, откуда по весне можно было отправляться водным путем. Относя существование полюдий к эпохе далеко ранее X в., мы получаем картину общежития, несомненно, культурного народа, потому что такой обычай не мог явиться прежде более или менее высокого подъема гражданственности. По исследованиям Лавровского и Будиловича, оказывается, что славянский язык развился раньше Кирилла и Мефодия, да и перевод книг для них был возможен только при развитии славянского языка; чтобы явиться таким, каким мы знаем его и в трудах Кирилла и Мефодия, славянский язык нуждался в предварительном развитии, требовавшем некратковременного периода. На это развитие указывают и договоры Олега и Игоря, в которых славянский язык весьма удачно справляется с задачей передать понятия высококультурного греческого языка. Литературное развитие славянского языка произошло, по Будиловичу, в Византии, где было немалочисленное славянское общество, достаточно знакомое с византийской культурой, в котором и Кирилл, и Мефодий усовершенствовались в языке и приготовились к переводу книг. Язык перевода священных книг был для славян вполне понятен, и они овладели им сразу по появлении переводов. Такое развитие славянского языка указывает на существование среди славян сильного культурного движения».
Немаловажное значение придавал Коялович верованиям славян: «У балтийских славян в Щетине был священный дуб, а между этим городом и Старградом находилась целая дубрава, где совершались моления в честь Перуна. В летописи говорится о постановлении идолов Перуна в Новгороде и Киеве, а также и в Ростовской области. Это было не введение идолослужения, а реставрация старых идолов. Кроме торжественных мест, богослужение совершалось при многочисленных случаях жизни и на дворах. В нашей литературе господствует мнение, что у славян религиозный культ не был развит, что у них не было ни жрецов, ни храмов. Но это мнение не совсем верно. На Руси не жили взаперти, как теперь: собирались не в залах, а на улицах, на площадях, где были и самые веча. Точно так же и богослужение совершалось на открытом месте. Мнения о жрецах тоже должно быть ослаблено. Настоящая научная разработка показывает, что кудесники и волхвы не случайные люди. Кудесник – человек, обладающий искусством ворожить, человек, умеющий умилостивить богов: домовых, например, закланием петуха (значит, был при этом и обряд). Волхвы – совершители жертвоприношений (волхвовать – приносить жертву), значит, они участвовали в каких-то неизвестных жертвоприношениях, о чем летописцы вообще скупо говорят.
Христианство со своей художественной стороной у нас, русских, скоро вытеснило языческую пустоту; лишь в семьях, в домашней обстановке, язычество продолжало жить. Иное было у других славян. Борьба с христианством вызвала их на разработку язычества, что видно у западных славян. У балтийских славян в центре города Аркона, на площади, находился деревянный, но изящно построенный храм Святовида. Кругом храма был забор, грубо и без вкуса окрашенный. Чрез забор в храм вели одни ворота. Капище разделялось на две части: внутреннюю и внешнюю. Эти части разъединялись завесою из пурпуровых ковров на столбах. В этом святилище стоял идол Святовида и др. в латах и с оружием; здесь же находился конь Святовида и хранились несметные богатства капища. Вероятно, при капище были и др. здания, как то помещение для жрецов и прочие. В Щетине в храме были три придела, где стояли столы и где происходили совещания и пиршества. Известно, что при закладке храма и домов место, предназначенное для этого, освящалось огнем с пляской и пением. Идолы делались деревянные с серебряными и золотыми украшениями, а иногда бывали из благородных металлов: вот где язычество достигло художественности.
Были у славян и жрецы. Они пользовались большим почетом. Так, например, у западных славян голос их иногда был сильнее голоса князя. Особенно значение их было развито в Литве. Верховный жрец назывался Криве-Кривейто; похожий на Папу латинян, неженатый, он носил на голове особый убор. При нем находился целый штат священников, из которых главное значение принадлежало «вайделотам» (женатым), заведовавшим судом. Кроме того, были еще «криве» (неженатые). При храмах находились и девы в роде римских весталок, поддерживавшие небесный огонь (знич). Эта разработка иерархического вопроса придавала силу язычеству. Всеми этими лицами приносились жертвы богам. Жертвоприношения носили чисто земледельческий характер и состояли из произведений земли, животных и т. д. Но были случаи и кровавых жертв: иногда приносили в жертву богам детей своих. Известен также случай кровавой человеческой жертвы над варягами Иоанном и Феодором. У балтийских славян был обычай во время войны приносить в жертву наиболее важных пленников. Этот обычай держался до XIII в., и славяне с особенным удовлетворением жарили своих наиболее важных пленников-немцев».
К числу наиболее интересных аспектов истории древних славян М. О. Коялович относил их времяисчисление, праздники и мифологию. В них есть также немало интересного и имеющего отношение к исследуемой теме, однако все они требуют отдельного и детального рассмотрения. Что же до поднимаемых мною вопросов, то при трактовке их историк-славист опирался, прежде всего, на доступные ему источники и достижения современной науки. Вместе с тем, он не считал изменой науке свое пристрастие к славянской теме, ибо он был подлинный славянин. Доброе имя славян и их подвиги он защищал на научном поприще столь же грамотно и смело, как и наши древние предки на полях ратных схваток.