94 года назад Московская городская дума постановила создать на Братском кладбище памятник в честь погибших на судне «Портюгаль». Для этого был объявлен всероссийский сбор пожертвований, сама дума ассигновала на эту цель 25000 рублей. Это решение так и не была выполнено. У 85 человек, отдавших свои жизни, нет могилы, нет памятника сотворенного руками человека. Есть только память. Эта статья является попыткой эту память возродить.
19 марта 1916 года все русские газеты сообщили трагическую весть: в результате атаки немецкой подводной лодки в Черном море, близ города Офа было затоплено русско-французское госпитальное судно «Портюгаль». «Охваченная скорбью, ужасом и негодованием Россия оплакивала своих безвременно и невинно погибших детей – служителей святого дела милосердия»[1]. Русское правительство выразило протест через посредничество Америки государствам Четвертного блока, назвав произошедшее преступлением. Вся русская и мировая общественность осудила «позорный поступок варваров». Однако ответа не последовала. Лишь австрийский, германский и венгерский Красный Крест ограничился тем, что выразил сожаление о гибели медицинского персонала.
До первой мировой войны «Портюгаль» принадлежало французской компании, совершавшей регулярно рейсы между Марселем и Одессой. В сентябре 1914 года, оказавшись в Одесском порту и получив пять пробоин после обстрела турецкими судами, «Портюгаль» был реквизирован французскими властями, передан в распоряжение русского морского министерства. По решению последнего на корабле был устроен госпиталь Красного Креста: оборудованы палаты, рассчитанные на 500 человек, операционная, аптека, походная церковь, лаборатория, дезинфекционная камера. Персонал госпиталя состоял из уполномоченного, 3 врачей, фармацевта, заведующего хозяйством, священника, 20 сестер милосердия, заведующего бельем, 73 санитаров, 2 горничных. Команда судна состояла из 141 человека.[2] 14 февраля 1916 года «Портюгаль» из Одессы вышел в Батум, где и находилась его основная стоянка. Всего корабль совершил пять рейсов, в ходе которых забирал раненых из Арташена, Ризе, Фахтии, Тирибона, Офы. Среди перевозимых на судне пострадавших солдат, были и турки, которым оказывали помощь в полном объеме, для них существовала отдельная – «турецкая» палата.
Трагическое событие, весть о котором облетела всю страну, произошло 17 марта 1916 года. Немецкая подводная лодка атаковала судно, несмотря на то, что благодаря ясной погоде и спокойному морю опознавательные знаки корабля – красная на белом фоне полоса на его борту и кресты на трубах - были отчетливо видны на дальнем расстоянии. Появление субмарины было замечено и вызвало тревогу, однако капитан судна Дюва и комендант госпиталя Тихменев поспешили всех успокоить, уверенные, что лодка не решится атаковать судно, находящее под защитой Красного Креста. Тем временем были выпущены две мины. Первая – по левому борту судна прошла по касательной, вторая – по правому, и именно она стала роковой, ударив в середину подводной части «Портюгаля». Судно содрогнулось, затем раздался взрыв котлов в машинном отделении. «Портюгаль» надломился по середине, нос и корма взмыли вверх. По палубе метались в отчаянии люди, пытаясь за что-либо зацепиться и не удержавшись, скатывались в бешеный водоворот из обломков судна, более смелые бросались в море. Судно быстро шло ко дну, но перед этим нос и корма соединились, сложив обе мачты «под прямым углом, образовав собою крест»[3], ушли под воду. Через полторы минуты, прошедшие от удара мины до полного затопления, на поверхности остались лишь обломки судна и горсть людей, пытавшихся удержаться на воде. Подоспевшим на помощь судам удалось спасти 189 человек. Однако 85 жизней навсегда было отдано морю.[4]
Последняя минута жизни судна и экипажа не была омрачена малодушием и желанием во чтобы то ни стало сохранить свою жизнь. Забыв о себе, представители судовой команды и личного состава госпиталя пытались оказать помощь друг другу, до последней секунды боролись за жизнь своих товарищей, жертвуя спасательные средства, стараясь удержать на воде ослабевших.
Среди погибших была старшая сестра милосердия баронесса Анна Федоровна Мейендорф, которая в минуту тревоги продемонстрировала потрясающее мужество. Вопреки всему – грозящей смертельной опасности, запрету старшего врача, который пытался ее вернуть, она бросилась вниз, на вторую палубу, - там располагались каюты медперсонала. Ей удалось разбудить молоденькую медсестру, отдыхавшую в своей каюте и не знавшую о случившемся, отдать ей спасательный пояс, почти вытолкнуть ее по трапу наверх. Сама Анна Федоровна выбраться не смогла. Ей было 42 года. Ее гибель потрясла всех, кто ее знал. Потряс сам факт ухода ее из жизни: трудно было представить, что этой женщины, жившей всем свои существом, с огромной внутренней силой, с любовью, которую она несла всем окружающим ее людям, больше нет. Удивительно, что переживая гибель Анны Федоровны, почти никто не удивится тому, как она погибла – пожертвовав своей жизнью ради других. Ее родная сестра запишет в своих воспоминаниях следующие строчки: «Для нас, родных и близких, было большим утешением, что ее гибель не была напрасной, и что никто не скажет, что она погибла, совершая бессмысленный безумный поступок».[5] Практически сразу после гибели Анны Федоровны Мейендорф ее друзья издали в память о ней небольшую книгу под названием «Портюгаль» В память о баронессе М.Ф. Мейендорф», в которой попытались показать во всех отношениях исключительную и одновременную простую натуру этой женщины. Анна Федоровна Мейендорф была удивительным человеком, и самое, пожалуй, удивительное в ней было то, что она сама не осознавала «ни глубины, ни чистоты, ни яркости своей души, не замечая ту беспрерывную нить своих добрых дел, которую так ясно обозначен ее жизненный путь».[6] Пожалуй, если бы ей довелось прочитать написанное о себе, то она бы очень удивилась, поскольку всю жизнь считала себя человеком, приносящим слишком мало пользы. Ее общественная деятельность началась в 1899 году. Но прежде чем говорить о ней, стоит остановиться на условиях формирования столь цельной личности.
Баронесса Мейендорф была третьим ребенком в многодетной семье[7] барона Федора Егоровича фон Мейендорфа. Отец Анны Федоровны происходил из знатной остзейской дворянской семьи, имевшей обширные родственные связи со многими аристократическими семьями России. Получил отличное образование – обучался в Пажеском корпусе, который наряду с Школой гвардейских прапорщиков, являлся местом, где обучались отпрыски элиты русского дворянства. «Пажеский корпус был ближайшим аналогом Итона… ».[8] Служил в Конногвардейском полку, в середине 70-х годов вышел в отставку в чине полковника. Тогда же семья была вынуждена по причине финансовых трудностей перебраться из столицы в только что купленное имение Томашевка, находившееся в Киевской губернии. Имение было небольшим, однако благодаря энергичной натуре и умению трудиться, Федор Егорович, вникая во все отрасли производства, достаточно быстро освоился с сельской жизнью, став очень хорошим хозяином. В пользу последнего говорят два факта: первый - быстрый рост владений - к началу ХХ века барон уже владел кроме названной Томашевки поместьями Ольшанская слободка, Ягубец, Комаровцы; второй – большое уважение, которым пользовался барон среди крестьян – хотя он не занимался благотворительностью. Подобное отношение заслужил скорее своими честными отношениями с селянами, умением работать, отсутствием барства и высокомерия. Мария Федоровна Мейендорф – сестра Анны, с гордостью в своих воспоминаниях отметила, что отец «своим примером показал нам, детям, что самостоятельным становится тот, кто не ленив».[9]
Если отец Анны Федоровны легко переносил изменения своего быта и переезд из блестящего столичного города в глухую деревню, поскольку «у него было дело», то его жена – Мария Васильевна, оказавшись с тремя малолетними дочерьми в старом, необустроенном помещичьем доме, приспосабливалась дольше к новому быту. Молодую женщину тяготило не столько оторванность от света, который по всей видимости ей было мало интересен, с его «громоздкими китайскими церемониями», сколько оторванностью от своей многочисленной родни, проживавшей в столице. Однако «отчаянные неудобства квартиры, с одной стороны и одиночество с другой не сломили … бодрости духа моей матери… Она никогда не скучала».[10] И действительно, Мария Васильевна казалась подстать своему мужу – натурой деятельной и целеустремленной. Происходила она также из знатной русской семьи – ее отец – Василий Дмитриевич Олсуфьев был обергофмейстером императорского двора и личным секретарем императрицы Марии Александровны. По воспоминаниям дочери, Мария Васильевна сожалела, что не получила достаточного образования, «у нее было чувство, что она осталась недоучкой».[11] Именно это заставило ее самой позаботиться о своем обучении, в результате чего она стала всесторонне образованным человеком. Подобное рвение к знаниям было обусловлено прежде всего тем, что Мария Васильевна стремилась должным образом воспитать своих детей, дать им первоначальные знания. Подобное восприятие материнства женщинами из знатных дворянских семей было одной из примет времени. Отношения между детьми и родителями, по выражению историка Д. Ливена «потеплели и стали менее формальными»,[12] и матери пытались «окружить собственных детей любовью и заботой, а также сыграть главную роль в формировании их нравственных и религиозных ценностей».[13] Мария Васильевна отказалась доверить своих детей гувернанткам и боннам - француженкам и немкам. Интересно, что последние все-таки появлялись в их доме, дабы довести до определенного совершенства знание детей иностранных языков: однако им строго указала, что их дело – только обучение языку, воспитание – не их прерогатива. Молодая мать выписывала различные книги и журналы по проблемам формирования детей, пытаясь выстроить собственную систему. Многое ею отметалось; свой выбор она в конце концов остановила на Ушинском, считая его «весьма умным педагогом». Не удивительно, что отталкиваясь от основного принципа Ушинского в воспитании – народности – носителями которой должны быть семья и общество, ей удалось внушить своим детям такое уважение к русским народным началам, обозначить правильное понимание общественного долга, показать необходимость работы на благо своей страны. Одно из ярких воспоминаний, сохранившееся в памяти детей, связано с русско-турецкой войной 1877-1878 годов. Мария Васильевна из всех служащих в имении образовала мастерскую, в которой шилось для солдат белье, стегались одеяла, а «мы дети – щипали корпию из чистого выстиранного белья».[14] К системе Ушинского добавилось и много своего – детей в семье никогда не наказывали за дурные поступки, и не награждали за хорошие, дабы не искушать их подачками. Не наказывала, поскольку Мария Васильевна считала, что дети часто врут из-за страха быть наказанными, поэтому никогда не обманывала детей и никогда не лгала при них. Не соблазняла подарками потому что полагала, что если ребенок будет стремиться к хорошему не из-за любви ко всему хорошему, а потому что ему это выгодно, то «он войдет в жизнь с психологией карьериста».[15]
Ее девизом было выражение «дайте детям счастливое детство, и это будет залогом счастья на всю жизнь». Начальным образованием детей родители занимались совместно. Мария Васильевна обучала детей чтению по известному «Родному слову» Ушинского, используя новейший звуковой метод, широко пропагандируемый известным деятелем народного образования бароном Н. Корфом и Л.Н.Толстым. Также под ее руководством постигались Закон Божий, арифметика, русский язык, музыка, французский язык. Одновременно матушка занималась домашним хозяйством, лечила обращавшихся к ней крестьян и крестьянок, устраивала домашние представления. Остается только удивляться, как у Марии Васильевны хватало времени и сил. Отец зимой, когда он был не занят хозяйством имения, с удовольствием преподавал детям географию, рисование, чистописание и гимнастику. Закаливанию детей уделялось особое внимание.
В 1882 году семья переезжает в Одессу. Этот город навсегда остается самым любимым для всей семьи. Здесь фон Мейендорфы провели 10 лет, за это время старшие и средние дети получили образование в гимназии, пора было отправляться в Петербург, для того, чтобы дать старшим сыновьям возможность получить высшее образование. Кроме того, старшие девочки могли поступить на Высшие женские курсы, однако этим воспользовалась только Мария, старшая сестра Анны. Окончив математический факультет физико-математического отделения, Мария Федоровна получила предложение занять место учителя математики в Кронштадской Александровской женской гимназии. Интересно, что родители резко воспротивились этому шагу дочери: стать платной учительницей, делать карьеру? Зачем? Отнимать хлеб у той, которая в действительности в нем нуждается? В России были и другие прекрасные возможности для самореализации женщины из хорошей семьи: в условиях неразвитости государственной системы призрения именно дворянству, и прежде всего, женщинам открывались широкие возможности для благотворительности, предоставлялись большие возможности в организации дела образования и здравоохранения.
Анна Федоровна занималась этой благотворительностью, помогая матери, воспитывала малолетних детей своей рано умершей старшей сестры. Однако ее, по всей видимости, это мало удовлетворяло. В своем дневнике она запишет строчки некролога Стасовой, так поразившие ее: «Правда борется, чтобы пробить себе дорогу, а я не буду участвовать в этой великой драме? Неужели сердце, которое во мне бьется, лишь потому, что оно сердце женщины, а не сердце человека?»[16]. Эти строчки определяют многое в самом характере и деятельности Анны Федоровны. Она желает быть человеком, «принимающим участие в этой великой жизненной драме», приносить пользу людям, ибо только в этом она видела смысл своего существования.
Пример двух сестер Мейендорф дает определенную возможность проследить развитие весьма важного процесса, происходившего в русском обществе. С одной стороны мы видим конфликт поколений, выразившейся в неприятии отцами новых устремление своих детей. Он присутствовал практически на всех уровнях социальной лестницы и был прямым следствием тех изменений, которые происходили в стране. Иное понимание молодыми своего предназначения строилось на необходимости способствовать модернизации страны. Однако здесь это наблюдение еще более интересно, поскольку в основном, говоря о подобном изменение сознания русской молодежи, исследователи останавливали свое внимание на примере более радикально настроенной ее части. С другой стороны – особенно важным является то, что новое понимание собственного предназначения формируется в женской, прежде всего, дворянской среде. Говоря об этом, необходимо отметить, что для большинства молодых женщин, включавшихся в общественную деятельность, радикализм был неприемлем. Свою задачу они видели не в разрушении всего старого, а в развитии всего существующего. Именно поэтому Мария Федоровна Мейендорф не останавливается на обучении крестьян, проживающих рядом с поместьем: она стремится участвовать в деле народного, прежде всего женского образования, определяясь на место учительницы. Анна Федоровна в своей деятельности также выходит за рамки принятого традиционного в аристократической среде понимания благотворительности, делая сострадание и служение смыслом своей жизни.
Как уже говорилось выше, весной 1899 года Анна начинает свою общественную деятельность. В качестве добровольной помощницы она вместе с отрядом Касперовской общины Красного Креста отправляется в Ставропольской уезд Самарской губернии для борьбы с голодом и эпидемией цинги. Условия жизни отряда были непривычны для молодой баронессы, к тому же сестры смотрели на желание Анны Федоровны работать как на барскую прихоть. Однако вскоре своей неутомимостью, стремлением облегчить положение несчастных она покорила всех. Работа, по выражению попечительницы Касперовской общины «не интересной», монотонной: приходилось изо дня в день переходить из одной татарской сакли в другую, смазывать распухшие десны больных, растирать их, кормить стариков и детей. Анну Федоровну часто можно было увидеть среди татарских детей, которых мыла, кормила сваренной ею же похлебкой. Кроме этого, молодую помощницу выделяло еще одно качество: она постоянно искала возможность сближения с теми людьми, которым оказывала помощь, пытаясь утешить их и поддержать не только действием, но и словом. Для этого Анна Федоровна старалась усвоить их язык: в Самарской губернии она изучала татарский; позже – в годы русско-японской войны, пребывая в Манчжурии – китайский; в Галиции – венгерский.
Вступив на путь оказания милосердия, Анна Федоровна не отказалась от него до конца своей жизни. С началом русско-японской войны баронесса поспешила закончить курсы сестер милосердия при Касперовской общине приписавшись к отряду петербургской общины Св. Георгия, 4 апреля 1904 года отправилась на Дальний Восток. В жизнь отряда, состоявшего из 32 сестер милосердия, она вошла без усилий, ее не смущали тяготы походной жизни. Подобное отношение Анны Федоровны вскоре увлекло всех, «в конце концов, был достигнут тот товарищеский дух, к которому разумом своим стремились все, которого все искали».[17] Романтичная, нежная, открытая Анна Федоровна отличалась веселостью, потрясающей честностью и… частным нарушением дисциплины – «дисциплина была для Анны не только мало понятная, но и мало доступна»[18]. «Анна бунтовщица», так ее называла руководительница Общины Св.Георгия, часто заслуживала нарекания начальства.
Что же побудила молодую женщину отправиться на войну? Этот вопрос Анне Федоровне задавали достаточно часто, однако получали полушутливые, странные, или, как казалось, легковесные ответы: «потому что я хочу увидеть океан», «потому что я так хочу». Эти объяснения создавали ощущение, что баронесса отправилась на фронт из-за какой-то своей фантазии, не представляя всех тягот и ужасов, которая несла с собой война. Однако история ее служения делу позволяет думать, что молодая женщина вряд ли легкомысленно относилась к тому, что ее ждет. «Я иду на войну умирать», - говоря это, Анна Федоровна осознавала личную опасность. Однако ее понимание собственного долга, ее «сердечная потребность», заставляло ее стремиться к сестринскому делу, терпеливо, мужественно снося все испытания.
По прибытию на театр военных действий, Анна Федоровна один месяц проработала в госпитале Императрицы Марии Федоровны в Гунжулине. Здесь молодая женщина быстро включилась в свои обязанности: она заведовала операционной, во время Лаоянского сражения несколько раз работала с передовым отрядом Красного Креста. Невероятно теплые отношения сложились у нее с солдатами. Она переживала болезнь каждого, относясь к ним с той особой чуткостью, свойственной ее натуре. Заходя по утрам в палату, она обращалась ко всем с военным приветствием: «Здорово, ребята», и получала в ответ дружно «Здравье желаем, ваше милосердие». Эта игра, в которой Анна изображала строгое военное начальство, повторялась каждое утро, однако никому не надоедала. Анна умела поднять настроение больным веселым анекдотом, рассказом. Она всегда была в центре внимательных слушателей. Однако и сама умела слушать: больные подолгу с ней беседовали, повествуя ей о своих родных и близких. Такая душевная близость не мешала ей требовать беспрекословного выполнения всех ее распоряжений.
После прибытия 1-го армейского корпуса под командованием дяди Анны – генерала от инфантерии Феофила Егоровича Мейендорфа, она по его желанию перешла в 34-й походный госпиталь, который сопровождал свою часть на всем протяжении военных действий. Особенность таких госпиталей была в том, что они должны были передвигаться походным порядком, быстро разворачиваться вблизи занятых частью позиций и работать во время боев. Условия работы были суровыми - госпиталь помещался в шатрах, каждый из которых был рассчитан на 50 раненых; а медперсонал в палатках, которые слабо защищали от ветра, дождя и мороза. Зимой устраивались в китайских деревушках, отводя лучшие помещения для больных, персонал ютился часто в нетопленных сараях и амбарах. Мороз доходил до минус 15 градусов, замерзала вода, хлеб, который невозможно было резать. После напряженной боевой работы, которая могла продолжаться несколько суток подряд, сестрам приходилось совершать длинные переходы, по 20-30 верст в день. Особенно тяжело пришлось медперсоналу во время сражений на реке Шахе и под Мукденом. По воспоминаниям ее сестры Анна иногда говорила о русско-японской войне. «При Мукдене, например, санитары и добровольцы приносили раненых к их пункту в таком количестве, что у некоторых студентов-добровольцев нервы не выдерживали: она видела молодых людей, подавленных настолько, что они беспомощно опускались на землю и рыдали, как дети».[19] Сама она проявляла необыкновенную выносливость, присутствие духа – особенно «когда госпиталю приходилось работать во в сфере артиллерийского огня».[20] Об этом говорили все, знавшие ее. Среди многих других эпизодов, связанных с героическим поведением баронессы, особенно поражает рассказ о ее поступке во время знаменитого мукденского отступления.
24 февраля (9 марта) началось отступление русских войск от Мукдена. Как и само сражение, оно продемонстрировало полную организационную неспособность командования. По мнению исследователя Айрапетова О.Р. - «Мукден стал яркой демонстрацией кризиса системы управления».[21] В результате плохой работы штаба главнокомандующего при отступлении по Мандаринской дороге произошло смешение войск 2-й и 3-й армии с обозами и тыловыми службами. На дороге скопилось свыше 300 тыс. человек, приблизительно 1000 орудий и более десятки тысяч повозок.[22] Контроль над происходящим был полностью утерян. Ситуация стала еще более критической после обстрела японской артиллерией, началась паника.
Госпитальный обоз отступал вместе с войсками. В возникшем хаосе-столпотворении на узкой дороге перемешались обозы, транспорты, пушки, солдаты. Подводы, перевозившие раненых, долго стояли у моста; первые две прошли благополучно, третья – застряв, создала заминку, которой воспользовался ездовой артиллерийского орудия, желая перерезать путь госпитальному обозу. Анна Федоровна попыталась остановить солдата. Однако на ее крик тот не обратил никакого внимания, тогда она, выскочив вперед на своей китайской лошадке, «подняла нагайку и закричала на него: «какой же ты солдат, если не умеешь слушаться?».[23] Ездовой остановился, и госпиталь смог проехать.
После окончания военных действий, 34-й госпиталь уже более не передвигался, простояв с начала лета до глубокой осени недалеко от местечка Херсу. Раненых более не поступало, но лазарет был заполнен заболевшими тифом. Анна постоянно дежурила в шатре, в котором находились наиболее тяжелые больные, и видя смерть каждый день, не могла с ней примириться. Она никогда не посещала покойницкую, и почти никогда не присутствовала на похоронах своих больных. Столкнувшись с очередной смертью, она долго и горько плакала.
В конце 1905 года Анна была прикомандирована к санитарному поезду Великой Княжны Татьяны Николаевны, отправленному за первой партией русских солдат-инвалидов, возвращавшихся из японского плена во Владивосток. 31 декабря 1905 года поезд прибыл в Петербург. После почти двух лет тяжелой, изнуряющей работы можно было дать себе отдых. Однако Анна Федоровна никак не могла смириться с тем, что она, по ее собственному выражению, никому «больше не нужна». Через два месяца после возвращения она приняла должность помощницы старшей сестры Касперовской общины Красного Креста и проработала в ней около года. После этого наступает длительный перерыв в общественной деятельности Анны Федоровны. Возобновляется он только в связи с первой мировой войной.
Баронесса Мейендорф была вызвана телеграммой в Петроград, и хотя явка для нее не была обязательной – принудительного набора сестер милосердия не было, немедленно прибыла в Общину Св. Георгия. Теперь в ее душе царило иное настроение, она страдала, страшась вновь столкнуться с тем кровавым кошмаром войны. В Петрограде она посетила свою подругу, прошедшую с ней японскую кампанию и долго, отчаянно плакала, повторяя, что не сможет перенести это второй раз. На вопрос «Почему?», она ответила не сразу, как бы нехотя, сердито, не желая признаваться в своей слабости: «Потому что я плачу когда вижу здоровых солдат»[24]. Могла ли она отказаться? Да. Но не отказалась. «Я не хочу идти на войну, и не могу отступиться». В этом ответе баронессы фон Мейендорф проявилась та потрясающая черта русской женщины, основанная на понятии долга, которая будет отмечена многими исследователями русской души. «Русскую женщину в исторической перспективе характеризует сознание своей обязанности… Для нее самое право есть лишь трамплин для исполнения своего долга».[25]
Анна Федоровна выхлопотала о своем назначении в 102-й полевой санитарный поезд, не рассчитывая на свою былую физическую выносливость и считая, что поездная работа легче. 26 августа 1914 года 102-й отправился из Петрограда на юго-западный фронт: сначала он курсировал в районе Киева, а затем был переведен в Галицию. 17 сентября 1914 года поезд потерпел крушение в Карпатах: большая часть его вагонов была разбита, однако никто не погиб. После восстановления поезда Анна Федоровна какое-то время пребывала в его составе, но после перевода его на север, вынуждена была откомандироваться по причине здоровья. Ее самочувствие было подорвано и очень сильными переживаниями, связанными с этой второй в ее жизни войной. В письмах к сестре она писала о том, что нет больше сил терпеть страдания солдат и задавала один и тот же вопрос «Когда же окончится эта война?».
Однако сразу же после возвращения к своим родным в Одессу, она отправила заявление на имя главного уполномоченного Красного Креста с просьбой назначить ее на одно из госпитальных судов, стоявших в Одессе – «Экватор» или «Портюгаль». Через несколько дней она получила назначение на последнее, где и начала свою работу в качестве старшей сестры милосердия. Анна Федоровна любила море, морские путешествия, не страдала морской болезнью и работа на судне вполне соответствовала ее вкусам. То, что эта работа была столь же опасна, как и другая, она осознавала. На вопрос, не страшно ли ей, она опять отвечала: «Не знаю как вы, а я всегда езжу на войну умирать».[26] И это была не поза, не стремление поразить. Анна Федоровна искренне считала, что долг каждой сестры милосердия идти навстречу опасности, поскольку она, как и всякий военный, призвана на войну и к смерти надо быть готовой. И несмотря на споры и возражения, изменить мнение Анны Федоровны никому не удалось.
Молодым сестрам, которых она нежно любила, и часто называли своими дочками, она не раз повторяла: «Умирать стоит спасая других. Иначе обидно…» .
Лариса Жигальцова
Статья впервые опубликована в журнале "Родина" в марте 2010 г.
Материал для публикации на сайте "Западная Русь" предоставлен автором.
Автор выражает благодарность своему коллеге Олегу Рудольфовичу Айрапетову за неоценимую помощь, оказанную в ходе работы над этой статьей.
[1] «Портюгаль». Памяти Баронессы А.Ф. Мейендорф. Одесса. 1915. С. 43.
[2] «Портюгаль». С. 29-30.
[3] Там же, С. 36.
[4] Там же, С. 43.
[5] Бар. М.Ф. Мейендорф. Воспоминания. Нью-Йорк. 1990. С. 198.
[6] «Портюгаль». С. 7.
[7] Всего в семье было 9 детей.
[8] Ливен Доминик. Аристократия в Европе. 1815-1914. М. 2000. С. 212.
[9] Бар. М.Ф. Мейендорф. Указ.соч. С. 21.
[10] Там же. С. 9.
[11] Там же. С. 29.
[12] Ливен Доминик. Указ.соч. С. 167.
[13] Там же. С. 167.
[14] М.Ф. Мейендорф. Указ.соч. С. 65.
[15] Там же. С. 35.
[16] «Портюгаль». С. 7.
[17] «Портюгаль». С. 11.
[18] Там же. С.13.
[19] М.Ф. Мейендорф. Указ.соч. С. 163.
[20] Там же. С.19.
[21] Айрапетов О.Р. Внешняя политика Российской империи. М., 2006. С. 505.
[22] Там же. С. 505.
[23] «Портюгаль». С. 20.
[24] Там же. С.22.
[25] Е.Ефимовский. Мать, жена, сестра…// Возрождение. Париж. 1959. Окт. № 9 С. 15.
[26] «Портюгаль». С. 23.