Вопрос о взаимоотношениях правящей бюрократии и либеральной оппозиции в России в начале ХХ в. не обойден вниманием исследователей[1]. Вместе с тем, то, как воспринимали друг друга высшие чиновники империи и деятели оппозиции, все еще остается практически не изученным. Как правило, историки рассматривали перипетии политической борьбы, исходя из заранее заданной концепции «лагерей» и развития революционной ситуации, не углубляясь в анализ мотивации тех или иных поступков.
Между тем взаимное восприятие оказывало заметное воздействие как на формирование политики правительства, так и на действия оппозиции. Восприятие правящей бюрократии оппозиционерами-либералами имело ярко выраженный двойственный характер: они признавали работоспособность и мощь правительственного аппарата, но в то же время всячески подчеркивали непрофессионализм, якобы заведомо присущий представителям государственной власти. Явное противоречие подобной оценки снималось путем морального осуждения бюрократии вообще и отдельных ее представителей. При этом стратегическое сотрудничество с властью становилось невозможным прежде всего в силу этических соображений, своеобразного «кодекса чести непримиримого оппозиционера». В конечном счете, оппозиция приходила к выводу о неизбежности слома всей политической системы Российской империи[2].
К началу 1911 г. правительство было поставлено перед необходимостью принципиальной ревизии собственных представлений относительно созданного в 1907 г. политического строя и его думской опоры, а в последующие годы потребность в ней только возрастала. В этот период бюрократия уже имела опыт взаимодействия с оппозицией и, располагая сведениями, полученными полицией (в основном, с помощью агентуры и перлюстрации), в целом, знала о ней гораздо больше, чем либералы – о правящих кругах. Немаловажно и то, что и министры, и лидеры либеральной оппозиции принадлежали к одному поколению образованных русских людей: подавляющее большинство их родилось в 1850–1860-е гг., а треть из них в 1870– 1890-е гг. обучалась в университетах вместе с будущими оппозиционерами.
Высших чиновников начала ХХ в. обычно отличала осторожность суждений и крайняя щепетильность в отношении формальной законности. Их оценки далеко не всегда носили законченный и откровенный характер. Свои настоящие взгляды они слишком долго учились прятать под маской принятых «в сферах» формулировок, хотя император отнюдь не стремился навязать министрам то или иное отношение к либеральной оппозиции. Кроме того, у них, как правило, не было ни повода, ни трибуны для выражения политических мнений. Совет министров был высшим распорядительным органом и не подходил для этого (политические взгляды декларировались на его заседаниях лишь в период правительственного кризиса в июле–сентябре 1915 г.). В законодательных палатах приходилось считаться с необходимостью сохранить консолидированную позицию правительства и свести к минимуму неизбежные конфликты с депутатами.
Стоит также отметить, что подавляющее большинство сановников не имело склонности к публичной политике и не группировалось по политическому принципу, сохраняя известную обособленность и самостоятельность. Тем не менее не писаные и не обсуждаемые, но усвоенные за долгие годы службы общие нормы восприятия политических реалий были для высших чиновников заведомо вполне понятны и обычно не вызывали каких бы то ни было заметных коллизий. Бюрократический дискурс преимущественно предполагал вникание в детали при автоматически согласованной общей позиции. Кругозор некоторых представителей высшей бюрократии часто не выходил за пределы сугубо деловых вопросов. Лишь острая ситуация, как это было летом 1915 г., или появление в правительстве нетрадиционных фигур (например, П.А. Столыпина, Н.А. Маклакова, кн. Н.Б. Щербатова, А.Д. Самарина) могли спровоцировать обсуждение принципиальных политических вопросов.
В представлении правящей бюрократии авангардом образованной (или как принято было также с некоторой иронией говорить – «прогрессивной»[3]) общественности еще неизменно оставалась Конституционно-демократическая партия. Она (а это признавалось как в правительственной, так и в кадетской среде) составляла правый фланг «освободительного движения», включавший в себя и часть русской элиты общества. Председатель Совета министров В.Н. Коковцов выразил общее мнение государственных деятелей его времени, когда обозначил кадетов как лидеров оппозиции, мечтавших о создании принципиально нового парламентарного строя на обломках прежнего самодержавного, реформированного в 1905–1906 гг.[4] Кадеты изначально (еще со времен «Перводумья» и Выборгского воззвания) воспринимались как революционеры и самая опасная для государственного строя политическая сила[5]. В октябре 1912 г. С.Ю. Витте вполне серьезно опасался, что выход его статьи в кадетской «Речи» даст повод его врагам говорить, что он – «революционер»[6]. Как отмечал уже в разгар «патриотической тревоги» лета 1915 г. обер-прокурор Синода А.Д. Самарин, кадетский лидер П.Н. Милюков для него «всегда будет революционер, пока не оправдается о загранице»[7].
Отношение правящих верхов к кадетской идеологии наиболее рельефно, полно и прямо было выражено в обращении Св. Синода к православному духовенству накануне выборов в Государственную думу в 1912 г., автором которого являлся обер-прокурор В.К. Саблер. Враги власти (под ними подразумевались в первую очередь кадеты), указывалось в воззвании, предлагают стране путь «поругания всех народных святынь, признания равноправия иноверных, уничтожения престола и даже, может быть, отречения от святой православной веры и глумления над тем, что дорого русскому православному люду», они преследуют «узкопартийные цели», хотят создать «чисто юридическое государство, в котором бы все инородцы и иноверцы мыслились полноправными подданными», от чего «государство неминуемо понесет непоправимый вред». Всему этому противопоставлялся принципиально иной (правительственный) курс «благоустроения быта народного, укрепления веры православной, стояния за Самодержавие Монарха»[8].
Главным оружием кадетов считались трибуна Государственной думы, а также печать, пользуясь которыми партия имела возможность дискредитировать правительство с помощью резкой критики или «настойчиво распускаемых» слухов. Защитник представительного строя премьер-министр П.А. Столыпин еще в апреле 1907 г. писал Николаю II, что кадеты с думской кафедры революционизируют народ[9]. В начале 1911 г. официозная газета «Россия» устами члена Совета министра внутренних дел И.Я. Гурлянда открыто провозглашала, что лидеры кадетов являются «проводниками революционного подполья» и «весьма небескорыстными комиссионерами воинствующего инородчества» (имелись в виду прежде всего связи с финляндскими автономистами,[10].
По мнению Коковцова, конфликт с кадетами принял хронический характер и не прекращался на протяжении всего периода между революцией 1905–1907 гг. и Первой мировой войной. В III Думе Милюков решил «сразу же положить грань между правительством и левым сектором Думы, и эту грань кадетская партия ни разу не придвинула в сторону правительства за все шесть лет наших постоянных встреч в Таврическом дворце». Думские выступления кадетов по адресу правительства носили стабильно деструктивный характер; содержание речей партийных ораторов «оставалось неизменно одно и то же – доказывать по всякому подходящему и неподходящему поводу, что правительство действует неправильно, игнорирует народные интересы, ограничивает права народного представительства, живет интересами данного дня и неспособно подняться на высоту самого элементарного предвидения будущего, занимаясь исключительно охраной своего собственного положения, отвоеванного от действительного представительства народа»[11]. Действительно, антинародный характер, выраженный прежде всего в презрении к парламенту и парламентаризму, и непрофессионализм бюрократии были главным предметом кадетской критики.
При этом сами кадеты, по мнению сановников, вовсе не отличались профессионализмом и к важнейшим вопросам относились слишком поверхностно, ставя личные и партийные цели выше общегосударственных[12]. «Россия» весной 1911 г. констатировала слабую юридическую подготовку кадетов[13]. По мнению В.И. Гурко, кадеты стремились скорее не к «фактическому укреплению в России правового строя», а лишь «к его юридическому формальному закреплению в писаных актах», что безусловно не могло способствовать развитию страны[14].
Еще слабее были выступления кадетов по бюджетным и финансовым вопросам. Министр финансов Коковцов полагал, что Милюков как лидер оппозиции не мог не критиковать его в Думе при обсуждении бюджетных смет, хотя и мало в них разбирался. Милюкову не помогала даже отличавшая его от товарищей по партии добросовестность в изучении различных деталей обсуждаемого законопроекта. По словам Коковцова, который отнюдь не был прирожденным полемистом, отвечать Милюкову было легко, «настолько трафаретны были все его мысли и настолько академичны были все его сетования»[15]. Главный оратор кадетской партии по бюджетным вопросам А.И. Шингарев воспринимался Коковцовым как «бессмысленный оппонент», имевшим «одно желание создать неблагоприятную атмосферу для правительства». и считался «присяжным отрицателем всякого рода полезной деятельности» Министерства финансов: «Часто он отравлял мне мое существование обычными своими приемами бороться со своим противником своеобразными аргументами, далекими от существа предмета и рассчитанными на сочувствие толпы, падкой на обличения власти, хотя бы и лишенные справедливости». Премьер признавал, что Шингарев обладал «недюжинными дарованиями», но был слишком поверхностно знаком с бюджетом[16]. Похожи были и речи левых кадетов Н.В. Некрасов «вносил всегда при совершенно приличной внешней форме самую безудержную демагогию и неприкрашенное извращение истины, рассчитанное только на то, чтобы через печать и собравшуюся всегда послушать его публику дискредитировать правительство». Правительство, как считал Коковцов, всегда имело над ним моральное превосходство, хотя «Речь» обычно обставляла речь Некрасова его выдающейся победой над властью[17]. Аджемов, по мнению Коковцова, был «несомненно способный и даровитый человек», выдвигавшийся партией на думскую трибуну после того, как все кадетские аргументы были уже исчерпаны. Он «говорил гладко, неприятно для правительства, но содержание его речей отличалось такой неопределенностью, что возражать ему иногда просто не было нужды, и небольшие реплики оказывались достаточными для ликвидации его выступления» [18].
Обычно правительство не искало неформальных путей влияния на кадетскую партию. Тем не менее один из лидеров правого крыла кадетов В.А. Маклаков получал от главноуправляющего земледелием и землеустройством А.В. Кривошеина субсидии на строительство железобетонной мельничной плотины в собственном поместье. После отставки Кривошеина Маклаков пришел к его преемнику А.Н. Наумову за очередным кредитом в 10 тыс. руб. «для завершения начатого им показательно-мелиоративного дела». Получив отказ, он «быстрыми шагами удалился из кабинета, громко хлопнув дверью»[19].
Неудивительно, что кадеты не рассматривались как серьезная политическая сила. Признаком кризиса партии народной свободы для бюрократов стало появление накануне думских выборов в 1912 г. прогрессистов, которые воспринимались как «кадеты второго сорта»[20]. «Россия», сомневавшаяся в политической самостоятельности прогрессистов, представляла их движением, за которым кадеты прячут «беспросветный кадетизм, осмеянный, отталкивающий, о котором никто, кроме его авторов, доброго слова не скажет»[21]. Изменить отношение к себе и перехватить инициативу у кадетов прогрессистам так и не удалось, в основном по причине отсутствия у них лидеров кадетского уровня. Самый известный деятель прогрессистов – П.П. Рябушинский раздражал своей сумбурностью, что не способствовало успеху его политических предприятий [22].
Октябристы, по мнению сановников, были гораздо более реалистичны и прагматичны, чем кадеты. Как вспоминал Коковцов октябристская III Дума с первого дня была исполнена «патриотическим чувством» и с ней «сразу установились самые тесные отношения». Хотя в начале деятельности III Думы октябристы демонстрировали «известную “оппозиционность”, …но в очень умеренных тонах», и было ясно, что «несомненное большинство членов Думы и не помышляет о принципиальной оппозиционности»[23]. «Все мы чувствовали, что начались иные времена и можно начать спокойно начать каждому свое дело», – передавал министр финансов настроения членов правительства[24]. «Третья Дума, – утверждал С.Д. Сазонов, – научилась правильно понимать свои задачи и производить свою работу в рамках, отведенных ей законом. Стало возможным надеяться на наступление внутреннего мира»[25].
Столыпин стремился непосредственно влиять на октябристов и правых, устанавливая с ними тесные неформальные контакты: «С политическими деятелями правее кадет я веду дело лично, – писал он 1 июля 1910 г. А.П. Извольскому, – конечно, могу на них влиять тысячью путями, но делаю это лично. Это не всегда легко – партию не закроешь, как газету!»[26] Председатель III Думы был для Столыпина «наш милейший Хомяков»[27]. «Работа Третьей Государственной думы оказалась в результате во всех отношениях в высшей степени плодотворной. Именно эта работа обещала укрепить в России соответствующий уровню образования ее населения конституционный строй», – считал Гурко. «Правда, – отмечал он, – Третья дума не выявила сколько-нибудь значительного числа выдающихся государственных деятелей, чем в известной степени и подтвердилось утверждение бюрократии, что искать вне ее среды выдающихся государственных работников бесполезно, ибо эта среда втянула в себя почти без остатка всю наиболее образованную, наиболее культурную и наиболее пропитанную государственным пониманием часть населения»[28].
Лишь к концу срока полномочий III Думы настроение октябристов изменилось в неблагоприятном для правительства направлении и лояльного правительству сплоченного умеренно-консервативного большинства не стало. В предвыборный период положение всех партий ухудшилось, «они разбились, стали мельче, боятся приближаться к правительству, чтобы это им не повредило на выборах 1912 года»[29]. В правых кругах полагали, будто «Третья Дума постаралась доказать, что конституционный строй не прививается на русской почве, и сделала все, чтобы подорвать в населении доверие к представительным учреждениям»[30]. Однако правительство было настроено не столь пессимистично и не исключало возможности в дальнейшем вновь поладить с октябристами. Уже после выборов, печально закончившихся для октябристов, некий высокопоставленный сановник в интервью газете «Свет» укорял октябристов за их союз с левыми, называя это «роковой ошибкой» и указывая, что, став «игрушкой в руках группы политических игроков», октябристы могли бы довести дело до роспуска Думы и потерять на выборах еще больше[31]. Судьба партии, таким образом, в глазах бюрократии, напрямую зависела от ее союза с властью.
Коковцов впоследствии косвенно сознавался в допущенной им крупной политической ошибке. В начале работы IV Думы, по его признанию, все партии правее кадетов ждали от него намеков на политический контакт и не знали, «на какой ноге танцевать». Глава правительства никаких шагов не предпринимал и явно не стремился к созданию большинства на октябристской основе. В результате, отношения «сразу установились действительно очень странные – наружно приветливые и корректные, внутренне и по существу – весьма холодные и безразличные, а часто просто беспричинно враждебные»[32]. При этом Коковцов понимал, что, например, националисты не могли бы создать в Думе большинства, поскольку не имели авторитета у других депутатских групп[33]. Даже наиболее консервативные члены правительства относились к националистам весьма скептически. Так, министр юстиции И.Г. Щегловитов писал Кривошеину об одном из лидеров националистов – В.В. Шульгине: «Его глубоко уважаю и считаю честным человеком – не сравнимым с мерзкою компанией»[34]. Со своей стороны Кривошеин считал Шульгина одним из «лучших людей» среди общественности.
Создать октябристское большинство в IV Думе казалось одновременно и легче, и труднее. Труднее – из-за поражения октябристов на выборах, легче – из-за провала на выборах их лидера А.И. Гучкова. В правящих кругах Гучкова не рассматривали как «типичного» октябриста. Отношение к нему и к его деятельности во многом зависело даже не от политических взглядов современников, а скорее от их темперамента. «Авантюрист в Думе, умный и талантливый в критике правительственных мероприятий, – аттестовал Гучкова товарищ министра внутренних дел П.Г. Курлов , – …обуреваемый неизмеримым честолюбием, пристраивался к любым случаям государственной и общественной жизни, дававшим ему возможность создать себе популярность». На Столыпина он, по словам Курлова, имел даже «некоторое влияние»[35]. После перехода Гучкова в ряды оппозиции в 1912 г. его личность окончательно приобретает одиозный характер. «Весь поход, затеянный лабазником Гучковым, метит гораздо выше, – писал Витте епископу Каргопольскому Варнаве (Накропину) по поводу критики Гучковым Саблера. – …Ни в I, ни во II Государственной думе не дозволяли говорить то, что дозволили говорить Гучкову по поводу сметы Святейшего Синода. Для всех, у кого ум не затемнен страстями, ясно, что тут идет речь не о Распутине, а о колебании монархии в России»[36]. «Людьми пользуется как таранами, оставаясь в тени сам и направляя доверчивых господ для достижения известных целей, им предначертанных», – характеризовал политические приемы Гучкова В.А. Сухомлинов[37]. Присутствие Гучкова как председателя Центрального военно-промышленного комитета на заседании Совета министров 4 августа 1915 г.вызвало напряженность. «У Гучкова был такой вид, будто бы он попал в стан разбойников и находится под давлением угрозы злых козней, – вспоминал А.Н. Яхонтов. – Вернее, он напоминал застенчивого человека, явившегося в незнакомое общество с предрешенным намерением рассердиться при первом поводе и тем проявить свою самостоятельность. …Все чувствовали себя как-то неловко, натянуто. …В конце-концов обсуждение было как-то скомкано и все как бы спешили отделаться от не особенно приятного свидания»[38]. Через несколько дней министры единодушно решили не отвечать на его письмо И.Л. Горемыкину, в котором излагались резолюции ЦВПК (в них, в частности, говорилось о необходимости политической амнистии)[39]. Горемыкин находил, что письмо было «неприлично …и по существу и по тону»[40].
Между тем октябристы были необходимы для организации законодательной работы, которая заметно осложнялась из-за политизированности и некомпетентности большинства депутатов[41]. Иллюзий в отношении Думы министры не строили. «Как учреждение молодое, она грешила преувеличенным самолюбием», – дипломатично отзывался о Думе Сазонов[42]. Государственный контролер П.А. Харитонов, пользовавшийся репутацией либерала, выражался гораздо резче: «Таврическая демагогия»[43]. Щегловитов, некогда также придерживавшийся либеральных взглядов, разочаровался в представительстве еще в1906 г.[44]. В целом к Государственной думе относились как к неприятному, но неизбежному обстоятельству.
Своеобразным олицетворением Думы являлась фигура ее председателя М.В. Родзянко. По мнению Коковцова, он был болтлив и неумен, по отзыву Курлова, отличался «апломбом и присущим ему нахальством при несомненной ограниченности»[45]. Саблер находил, что председатель Думы «соткан из неправды и дышит ложью»[46]. Джунковский обвинял Родзянко в том, что накануне думских выборов 1912 г. он допустил в Думе запрос о Распутине, вызвав слухи и кривотолки по всей России. Произнося достаточно оппозиционную речь при своем избрании председателем IV Думы Родзянко, считал Джунковский, искал популярности у кадетов и даже социалистов[47]. Будучи падок на знаки внимания, он был совершенно очарован аудиенцией у Николая II в декабре 1913 г.[48] Но это не мешало ему осенью 1916 г. заявлять министру финансов П.Л. Барку о своем намерении возглавить «министерство доверия» и расправиться с Распутиным (а если его место займет другой, то потребовать от царя отправить императрицу в монастырь); «Он был очень доволен собственной персоной, – вспоминал Барк, – находил, что он обладает специальным даром объединять вокруг себя людей и был уверен, что под его руководством новое правительство с легкостью справится со всеми трудными проблемами»[49]. Вместе с тем, как отмечал министр внутренних дел Н.А. Маклаков, Родзянко был «только исполнитель, напыщенный и неумный», за которым стояли подлинные лидеры оппозиции Гучков и кн. Львов[50].
Так или иначе, при всем своем скептическом отношении к Думе практически все представители правящей бюрократии были убеждены в том, что она отражала и формировала общественное мнение[51]. Изменение политического строя, ликвидация или ограничение полномочий Думы не входили в планы министров. В октябре 1913 и июле 1914 г. (накануне войны) на этом настаивал лишь Н. Маклаков, тогда как остальные министры решительно возражали[52]. В частности, Щегловитов в июле 1914 г. не только категорически высказался против роспуска Думы, но и заявил на совещании императору, что считал бы себя изменником, поддержав эту меру[53]. Товарищ министра внутренних дел кн. В.М. Волконский отмечал, что Горемыкин в период своего второго премьерства (в 1914–1916 гг.) также никогда не говорил о необходимости упразднения Думы и не вел к этому[54].
Политическое значение общественных организаций до войны было гораздо меньшим. По мнению большинства министров, земство при поддержке правительства развивалось в правильном направлении. Оно стало относительно аполитично и лояльно власти. «А как легко с ними ладить теперь», – писал накануне войны Кривошеину Гурко, выражая их общее мнение о земстве и сравнивая ситуацию до и после революции 1905–1907 гг.[55]. С началом войны политика власти в отношении общественности должна была радикально измениться. На заседании Совета министров Кривошеинподчеркивал, что «война не только пушками, но и общественным мнением ведется»[56]. Товарищ главноуправляющего земледелием гр. П.Н. Игнатьев объяснял позицию Кривошеина при привлечении общественных организаций к помощи фронту: «Нельзя исполнительной власти уединяться: тогда вся ответственность падет на нас»[57]. При этом правительство проявляло готовность делать шаги навстречу своим политическим противникам. Совет министров в ноябре 1914 г. одобрил заявление кадета М.В. Челнокова об отказе от партийной политической деятельности и его обещание «всецело отдаться делу» в случае утверждения московским городским головой[58]. Это было сделано несмотря на известное правительству поведение Челнокова, который «органически не выносил спокойного, делового ведения дел и всегда старался внести во всякое собрание агитационный характер и лягнуть администрацию»[59]. Столь же терпимым было отношение к кн. Г.Е. Львову. В Особом журнале Совета министров 27 ноября 1913 г. он был отнесен к числу «общественных деятелей противоправительственного направления», не заслуживающих доверия даже в качестве руководителей органов местного самоуправления[60]. Однако уже через несколько месяцев по Высочайшему повелению создается Всероссийский Земский союз помощи больным и раненым воинам, во главе которого становится кн. Львов.
В среде правящей бюрократии относительно Земсоюза сложилось мнение, впоследствии выраженное Гурко: «Не было на Руси от века такого учреждения, где бы безумные траты и, скажу прямо, расточительность приняли такие размеры, как в общеземской организации, и не миновать бы главарям этой организации по окончании войны, если бы она не закончилась революцией, попасть на скамьи подсудимых»[61]. Курлов также писал о сильнейшей коррупции в общественных организациях[62]. Картину работы Земгора ярко изображает в своих мемуарах Наумов, который зимой 1914–1915 гг. приезжал по делам к его главноуправляющему: «Меня провели в председательский кабинет, в который вскоре же за мной не вошел, а скорее вбежал сам князь Георгий Евгеньевич Львов, имевший вид вконец замотанного человека. …Ежеминутно к нам врывались какие-то взъерошенные типы с разными бумажками и запросами. …Бумажки эти Львов, не глядя, подписывал, а на устные вопросы лишь всплескивал руками и бросал своим утомленным голосом: – Делайте, что хотите!.. Ведь даны же вам общие указания!.. В довершение всего, в нашу комнату ввалилась многолюдная «делегация», которая в самой бесцеремонной форме потребовала, чтобы несчастный Львов совместно с ними отправился куда-то по срочному для них делу». Львов уехал, оставив Наумова за своим столом и посоветовав написать нужное распоряжение за него и поставить его подпись. «Оставшись в одиночестве, – вспоминал тот, – я не скоро пришел в себя от его слов и вообще от всего поведения человека, стоявшего во главе огромной всероссийской организации». Наумов сразу понял, что за спиной Львова должны царить «сильнейший произвол, партийное засилье и безграничный денежный хаос», что потом полностью оправдалось[63]. По отзыву Гурко, Львов принадлежал «клике беспринципных честолюбцев»: «Рекламист, честолюбец, Львов был лишен всяких задерживающих начал, и это тем более, что легкомыслию его не было пределов». Он был расточителен в трате общественных денег, поскольку имел только одну цель – «пустить пыль в глаза общественности». Гурко оговаривается, что Львов не планировал революции изначально, но именно он ее подготовил. Возглавляемый же Челноковым Всероссийский Союз городов изначально был «безусловно революционным»[64].
Первым министром, заявившим, что разрешение деятельности Земгора было «ошибкой», стал Н.А. Маклаков. Он указывал, что Земгор создает «государство в государстве», и власть может «раствориться в чем-то ей заведомо враждебном». Однако даже глава МВД высказывался против жестких мер по отношению к общественным организациям, так как за ними последовали бы «вопль об ущемлении, газетная кампания (святое дело!) и крокодиловы слезы»[65]. Маклаков явно не знал, что делать с Земгором и предлагал создать для сношений с ним межведомственный комитет. Правительство не понимало, как совместить Земгор с существующим законодательством, но отдавало себе отчет в том, что законное оформление действий союза приведет после войны к административной неразберихе[66]. Особый журнал Совета министров 25 ноября 1914 г. констатировал, что Земгор – «возможное орудие для будущей политической борьбы» и способен в будущем составить угрозу государственному порядку. При этом утверждалось, что для противодействия этому у власти есть все необходимые средства[67].
В дальнейшем положение только усугублялось. Летом 1915 г. на заседаниях Совета министров лишь военный министров А.А. Поливанов мог утверждать, что залог победы кроется в опоре на общественные организации: «Не забудьте – вся оборона лежит на обществе и союзах»[68]. Остальные министры, независимо от политических предпочтений, видели в союзах большую опасность. Министр путей сообщения С.В. Рухлов уже почитал Земгор за «какое-то второе правительство», революционное по своей сути[69]. С ним соглашался и министр внутренних дел кн. Н.Б. Щербатов: «Колоссальная правительственная ошибка, что не поставили рамок». Он предсказывал, что Земгор может устроить «скандал», и даже предлагал скорее созвать Думу, которая могла бы стать инструментом влияния на общественное мнение и затмить союзы[70]. Сменивший его осенью на посту министра внутренних дел А.Н. Хвостов признавал, что в усилении союзов кроется «государственная опасность». Тем не менее он исходил из того, что «их пустили к широкому участию и сейчас поздно их устранять»[71]. Наумов считал, что главная ошибка правительства состояла в отсутствии контроля за деятельностью союзов[72]. Совещание губернаторов в мае 1916 г. пришло к выводу, что с Земгором после войны будет «серьезная борьба»[73]. И все же общее мнение, выраженное Рухловым, было скорее оптимистично: «Пропаганда не страшна, если власть бдит и правомочна»[74].
Правительство опасалось не силы общественных организаций, а деструктивного характера их политических действий. Министр путей сообщения А.Ф. Трепов, например, отрицал целесообразность проведения съезда представителей биржевой торговли, ссылаясь на то, что он не решит главной практической задачи – не признает и не ограничит биржевую спекуляцию, а, наоборот, выльется в «обычный митинг». Оппозиционные речи в Особом совещании по обороне вызвали в Совете министров болезненную реакцию. В них обоснованно усматривалась «тенденция – свалить вину за неисправность общественности на правительственные установления»[75]. Говоря о создании рабочих групп при военно-промышленных комитетах, министр торговли и промышленности кн. В.Н. Шаховской обращал внимание на то, что Гучков не контролирует рабочих, которые ненавидят ЦВПК, однако создадут при нем группу для решения собственных политических задач[76]. «Сосредотачивая в своем составе преимущественно оппозиционных общественных деятелей, – отмечалось в Особом журнале Совета министров 18 июня 1916 г., – комитеты во многих отношениях усвоили противоправительственный характер, выражавшийся как в общем направлении их деятельности, так и в отдельных выступлениях». В результате правительство было вынужденно искать пути свертывания общественной активности. Трепов при обсуждении ситуации предлагал не давать комитетам заказов, освещать в печати все их недостатки, пресекать нарушения закона в судебном и административном порядке[77]. В то же время власть не считала союзы и комитеты серьезным противником. По мнению директора I департамента МИД В.Б. Лопухина, бюрократический аппарат был по-прежнему безусловно работоспособнее общественных организаций, но постоянно подвергался критике с их стороны[78]. Как вспоминал помощник управляющего делами Совета министров А.С. Путилов, начальник Главного управления по делам местного хозяйства МВД Н.Н. Анциферов даже накануне революции не верил в то, что общественность способна ее поднять. «Земские Репетиловы-Львовы и городские Хлестаковы-Гучковы» в силу их «бесталанности» и отсутствия народной поддержки его не пугали[79].
Между тем, значение Думы в глазах правящей бюрократии в военное время заметно возросло. Уже с началом войны в правительственной среде была окончательно отвергнута возможность ее упразднения. Харитонов указывал, что это вызовет «риск опасный»[80]. «Ввиду натянутых отношений между Думою и правительством было два выхода, – писал впоследствии Барк: – или нужно было распустить Думу на все время войны и возложить всю ответственность за все будущие события полностью на правительство государя императора, или же принять все возможные меры, чтобы Дума разделила всю ответственность за войну с государем императором и исполнительной властью. Наше мнение было таково: раз парламентский режим введен у нас и так как Дума состоит из избранных представителей народа, необходимо, чтобы эти представители и через их посредство вся нация были призваны оказать поддержку в грозном кризисе переживаемом страной»[81].
С ухудшением положения на фронте весной 1915 г. политическая роль Государственной думы только усилилась. Родзянко установил тесные контакты со Ставкой, к чему в правительстве отнеслись с недоверием. «Давит Родзянку честолюбие, – говорил Сухомлинов. – Хочется ему играть роль. Вот он и мутит, бегая в Ставку»[82]. 29 мая 1915 г. ген. А.С. Лукомский удивил Совет министров заявлением, что военные верят в способности Думы и Родзянко разрешить проблему «снарядного голода». Кривошеин, Щегловитов, Сазонов с недоумением все же согласились с необходимостью привлечения депутатов Думы к этому вопросу, и только Маклаков и Саблер выступили против. Щегловитов оговорился: «Но средств боюсь». Маклаков прямо заявил: «Новшество нашему государственному праву неизвестное. Коалиция правительственных чинов и членов законодательных учреждений плюс выгнанные за ненадежность с государственной точки зрения». Саблер добавил: «Призывается к бытию новая организация, в государственном отношении небывалая. …Разрастутся сюрпризы, которые после войны разрастутся в тревожные и небывалые»[83]. «У нас стал шевелиться и внутренний враг, – сообщал Сухомлинов начальнику Штаба вел. кн. Николая Николаевича П.Н. Янушкевичу, – съехались “думцы”, прибыл А.И. Гучков и начинается вороний слет. Карканье их нехорошее, осуждают все и вся; как благородные свидетели на театре войны, порицания невежественные и принимаются без проверки – и в результате петиции и резолюции в смысле перемены по всем направлениям. В сущности собралась неофициально, явочным порядком, Гос/ударственная/ дума и желает властвовать. Можете себе представить, какие надо ожидать последствия! … В настоящее время заваривается уже каша, расхлебывать которую будет очень и очень трудно»[84].
Летом 1915 г. в связи с усугублением политического кризиса и переменами в Совете министров в правительстве созрело представление о тесном союзе со вновь созванной Думой. Кн. Щербатов так объяснял причину нового настроения: «Акции Думы в стране не высоки; но в стране убеждение – Правительство в стороне и не хочет ничего делать». Он предложил разделить с Думой ответственность за ситуацию, в частности, провести законопроект о беженцах[85]. Даже Горемыкин во избежание возмущения в стране предложил удовлетворить запрос Думы и создать особую следственную комиссию для расследования вопроса о недостаточном снабжении армии. «Декорация вещь полезная, – объяснял он свою позицию. – Для толпы она важнее существа». Щербатов и Самарин поддерживали его, подчеркивая, что «сейчас всякий повод раздувается для целей агитации»[86].
Тем временем Дума, оставив в стороне правительственные законопроекты, начала даже не «штурм», а «наскок» на власть[87]. Бывший начальник Петербургского охранного отделения А.В. Герасимов 16 июня 1915 г. направил Кривошеину письмо, которое тот в свою очередь счел нужным предать Горемыкину. «Не зависимо от организации техники и промышленности, необходимых для нужд войны, – писал Герасимов, – идет также организация общественных сил страны. Если организацию техники и промышленности можно объяснить крайней необходимостью для Военного ведомства, то предпринятая организация общественных сил напоминает собой такую же организацию 1905 года. … Созыв Государственной Думы в настоящее время должен явиться чрезвычайно опасным. Опасность заключается в возможном захвате Правительственной власти Государственной Думой. Я почитаю долгом совершенно откровенно доложить Вашему высокопревосходительству, что при существующем недоверии к Правительственной власти со стороны общественных кругов и том возрастающем авторитете Госуд. Думы в глазах общества последнее может признать в лице Думы Правительственную исполнительную власть. Сессия Думы несомненно будет весьма бурная; в особенности со стороны трудовиков и социал-демократов следует ожидать преступных выпадов. Если же по отношению их будут приняты какие-либо репрессивные меры, то со стороны пролетариата следует ожидать сильного протеста, не исключая забастовок и заводов и фабрик, работающих на нужды войны. Таким образом может создаться конфликт, в разрешение которого по обстоятельствам военного времени Правительство вынуждено будет идти на уступки. Это и будет начало революции. Вот почему, по сим соображениям, созыв Думы возможен на весьма краткий срок, для разрешения создавшейся сгущенной атмосферы и получения вотума доверия к обновленному Правительству». Герасимов конечно не предлагал созвать Думу, он исходил из того, что решение о ее созыве в верхах уже принято. Для него же именно Дума была основным звеном революционного механизма. Напоминая о своем докладе Горемыкину в присутствии Столыпина о необходимости роспуска I Думы, Герасимова отмечал, что в 1915 г. события развивались даже «в более опасной форме для государственного строя»[88].
Кривошеин предложил «поговорить с Родзянко и благожелательными депутатами» («такими, конечно, …которые способны вообще разговаривать с представителями ненавистной бюрократии») об исправлении сложившейся ситуации, а затем, в случае необходимости, распустить Думу и действовать по военным обстоятельствам[89]. Однако 11 августа 1915 г. Родзянко сам явился в Совет министров и устроил истерику[90]. После этого Горемыкин решил, что «не стоит тратить время на таких полупомешанных, как г-н Родзянко». Впоследствии по поводу предполагаемой встречи депутатов с императором по случаю начала работы Особых совещаний Горемыкин беспокоился, «есть ли гарантия, что Родзянко не выскочит с такими поучениями, которые могут поставить Государя в неловкое положение и породить осложнения». Он был уверен, что «от этого сумасшедшего всего можно ждать»[91]. Сазонов, в этот период ставший главным оппонентом Горемыкина в правительстве, настроен был не менее решительно: «Нечего боятся крика Думы. Родзянко всех терроризирует своим голосом и фигурою. Ответственность не на нем, а на правительстве. Если нас побьют …правительство сметет вся Россия»[92].
Однако ситуация заставляла считаться с Думой. Кривошеин уделял большое политическое значение Особым совещаниям. «Надо все сделать, –полагал он, – чтобы Родзянко и всем членам Думы казалось, что это новое и важное дело, и чтобы они осознавали свою ответственность. Надо сказать, что это будет “сверх прав”. Будет польза политическая»[93]. Вместе с тем его тревожили думские проекты создания постоянного органа из членов Особых совещаний от законодательных палат. Кривошеин видел в этом «какой-то не то Конвент, не то Комитет общественного спасения». «Под покровом патриотической тревоги хотят провести какое-то второе правительство», – говорил он. – Этот проект ни что иное, как наглый выпад против власти, желание создать лишний повод для ее дискредитирования, вопить о стеснении самоотверженного общественного почина. Довольно такой игры, белыми нитками шитой. …Люди теряют чувство меры, сознание разницы между допустимым и неприличным. Дума зарывается, обращает себя чуть ли не в учредительное собрание и хочет строить русское законодательство на игнорировании исполнительной власти, волею Монарха призванной к управлению государством»[94].
Резолюция Московской городской думы 18 августа о нежелательности смещения вел. кн. Николая Николаевича с поста Верховного главнокомандующего и ее намерение направить депутацию к императору вызвали бурную реакцию на заседании Совета министров. Горемыкин и Щербатов настаивали на недопустимости подобных резолюций. Горемыкин указывал, что оппозиция используют ситуацию в собственных политических целях. Самарин, напротив, считал, что депутацию далеко не радикальной думы нельзя не принять, поскольку это может подорвать доверие к власти. «Вся страна объединилась (нет ни левых, ни правых, а все)», – полагал он. Самарина поддержал Кривошеин: «Риск равен риску династии»[95]. «В каком же положении окажемся мы, когда уже не одна печать и военно-промышленный комитет, но вся организованная русская общественность будут во всеуслышанье требовать власти, обличенной доверием страны? – риторически вопрошал он. – Не касаюсь личных переживаний, но с точки зрения интересов государственного управления и организации обороны положение это совершенно невозможно»[96]. К этому времени Кривошеин уже подготовил три варианта возможного состава коалиционного правительства, включающего представителей бюрократии и умеренно-либеральной общественности[97]. Кривошеин рассчитывал договориться с общественностью на условиях власти.
В правительственных сферах высказывалась и иная точка зрения. «Политика уступок неправильна, – утверждал министр юстиции А.А. Хвостов, – ибо требования вызваны военными неудачами и нашей слабостью – берут за горло; дальше требования безграничны. Политика уступок нигде в мире к хорошему не приводила. …Призыв Гучкова и их Дума означают гибель отечества, и я буду бороться до последнего издыхания». «Все партии переворота пользуются войною для натиска», – поддерживал Хвостова Горемыкин. Председатель Совета министров не видел в Думе проправительственных сил и не считал нужным появляться в палатах[98].
Угроза волнений все чаще приводила министров к мысли о необходимости и неотложности роспуска Думы, т.е. о «перерыве сессии». По данному вопросу они были вполне единодушны. Щербатов сообщал, что сторонники Думы агитируют во внутренних гарнизонах. Самарину казалось, что само «Слово “соглашение” с такой компанией недопустимо», поскольку оно разжигает «низменные побуждения». «Устранение Думой всего Правительства – явление недопустимое, – протестовал он. – Неуважение и пренебрежение». Хвостов советовал принять меры до начала беспорядков, чтобы Дума не оказалась их центром[99].
Конфликт в правительстве разгорелся по вопросу отношения к Прогрессивному блоку. Сазонов доказывал, что союзы и рабочие связаны с Думой «не органически, а искусственно», и Дума только невольно может стать инициатором беспорядков. Прервать сессию, по мнению Сазонова, необходимо только после переговоров о программе блока. «Если только обставить все прилично и дать лазейку, – уверял он, – то кадеты первые пойдут на соглашение. Милюков – величайший буржуй и больше всего боится социальной революции. Да и большинство кадетов дрожат за свои капиталы» [100]. Шаховской признавал, что Дума провоцирует страну на саботаж и потому опасна, но опасался и ее роспуска. Фактически он склонялся к мысли Сазонова «поговорить о программе» блока, «отделить приемлемое» и этим дать «выход самим думцам, которые жаждут роспуска, ибо безнадежное положение – игрушка левых». Эту точку зрения также поддержали Поливанов и Кривошеин. Кривошеин «Основа требований Думы и страны – вопрос не программы, а людей», – утверждал Кривошеин[101].
Отношение Горемыкина к блоку было резко отрицательным. Он видел, что «его плохо скрытая цель – ограничение царской власти». Ему представлялся недопустимым явлением сам факт блока, объединяющего депутатов Думы и членов Государственного совета. «Можно делать, –говорил он о программе блока, принимая отдельные ее пункты, – но принимать программу и связывать правительство нельзя». Переговоры о программе блока он считал нецелесообразными: «значит одна болтовня! И от них зависит роспуск». Горемыкин предлагал немедленно распустить Думу, а в случае неподчинения – разогнать силой. В беспорядки он не верил: «Это все равно, пустяки. Никого, кроме газет, Дума не интересует и всем надоела своей болтовней». Между тем Горемыкин считал, что речи в Думе и поведение печати «равно беспорядкам и внутренней смуте при шатании умов». Большинство Думы, по его мнению, само хотело роспуска, но боялось в этом сознаться. «Рабочее движение, – полагал он, – все равно идет и будет идти независимо от бытия Думы. Будем ли с блоком или нет – все равно с рабочим движением можно сладить другими средствами». В долгосрочность блока Горемыкин не верил: «Все равно развалится»[102].
Спор Горемыкина с большинством правительства показал, что проблема заключалась не столько в программе блока, которая в значительной мере могла быть так или иначе выполнена, сколько в манере палат общаться с правительством. После «собеседования» с думцами, целью которого являлось «создание атмосферы», чтобы «разойтись не врагами, а приятелями», Харитонов успокоил министров. «Склеен, пока объединен, соглашение данного дня (затем требования будут шире и другого характера). Временная организация, – докладывал он Совету министров. – …Отношение корректно, но доверия нет. У них нет впечатления как разойтись в общем. Правительство пойдет навстречу»[103]. Отношение к оппозиции больше не вызывало сколько-нибудь заметных разногласий. Министры рассчитывали, что постепенное выполнение программы блока позволит преодолеть политический кризис.
При этом они четко различали программу блока и реальную политику его лидеров. Замыслы сторонников блока не составляли секрета для правительства. Наумов писал, что блок возник на почве неизбежного всеобщего недовольства и благодаря туманности и патриотичности лозунгов. Уже в сентябре 1915 г. умеренные, по его мнению, начали сомневаться в его дальнейшем существовании, т.к. вскрылась основная цель его организаторов – дискредитация правительства и изменение государственного строя. Тем не менее блок сохранился и сыграл решающую роль в подготовке революции[104]. Новый председатель Совета министров Б.В. Штюрмер 10 июня 1916 г. сообщал царю о стоявших в думской повестке законопроектах о крестьянском равноправии, земской и городовой реформах, Земском и Городском союзах: «Каждый из означенных проектов интересует так называемый «прогрессивный блок» не столько по существу, сколько с точки зрения возможности внушать с думской кафедры обществу, что Государственная дума исполнена лучших намерений, но что она не в состоянии ничего практически осуществить, ибо Правительство опасается вообще всякий преобразований, ведет постоянную и упорную борьбу с прогрессивными течениями общественной мысли». «В действительности же, – подчеркивалось в докладе, – каждый из этих проектов построен на началах, столь не соображенных ни с историей, ни с практикой, ни с духом русского законодательства, что, если бы каким-либо образом проекты эти получили силу закона, страна очутилась бы в положении совершенно безвыходном». Так, Земгор, согласно законопроекту, должен был стать силой, совершенно не контролируемой государством (при сохранении государственного финансирования), самоуправление оказалось бы в руках «наименее устойчивых слоев» населения (интеллигенции, евреев и проч.)[105].
Тем не менее, в целом в отношении Думы правительство было настроено миролюбиво. Министры не боялись ее, надеялись на компромисс с ней и не хотели окончательного роспуска. А.Н. Хвостов в январе 1916 г., накануне возобновления думской сессии, верил в благоразумие и сговорчивость депутатов. «Все понимаем необходимость единства с законодательной властью», – констатировал Трепов. Весной 1916 г. он рекомендовал «понижать общественные настроения перед созывом Думы», не уточняя, каким именно образом[106]. Одновременно правительство старалось не упускать политическую инициативу. А.А. Хвостов указывал на то, что правительство не должно было выпускать из виду законодательную работу и передавать ее Думе. Тем временем на совещании губернаторов в мае 1916 г. признавалось, что оппозиционная печать уже открыто печатает то, что ранее можно было прочитать лишь в нелегальных листовках[107].
Кризис осени 1916 г. показал бесперспективность прежнего отношения к Думе. Наиболее радикальную позицию занимал экс-министр Н.А. Маклаков, убеждавший Николая II в том, что Дума не представляет России и является врагом хуже немцев – «и опаснее, и ожесточеннее, и наглее»[108]. Впоследствии Маклаков признавал, что Дума еще в 1915 г. объединила общественность против власти, а «уже в начале 1916 года все было кончено»[109]. Накануне революции вновь назначенный товарищем министра внутренних дел Курлов советовал А.Д. Протопопову разогнать Думу[110]. Однако сам Протопопов, не имевший серьезного административного опыта и попавший в министры из кресла товарища председателя Государственной думы, считал, что без Думы общественное настроение было бы еще хуже. а Прогрессивный блок разбить практически невозможно[111]. «Его объяснения и суждения были необычайно поверхностны, – вспоминал о Протопопове П.Л. Барк, – он никаким авторитетом не пользовался и представлял собой жалкую фигуру по своей неосведомленности и некомпетентности». Единственной способностью последнего министра внутренних дел Российской империи было красиво говорить. Между тем это был «в высшей степени воспитанный человек, внимательный, любезный, располагавший к себе своим мягким обращением». Как точно подметил Барк, «он был прототипом тех своих коллег, которые после переворота образовали первое революционное Временное правительство – фантазеров, преисполненных добрых намерений, лишенных всякого государственного опыта, обладающих талантом красноречия и придававших огромное значение словам, но не умевших претворять слова в действия»[112]. На взаимоотношения правительства и парламента Протопопов явно смотрел думскими глазами. В результате, правительство окончательно утрачивало контроль над ситуацией.
Итак, в последние годы существования Российской империи сановники, за редкими исключениями, воспринимали Государственную думу как неудобного оппонента, однако полагали, что она в целом представляет страну. Они исходили из того, что ее нельзя распускать, наоборот, с ней можно и нужно работать, воспитывая ее и влияя через нее на остальную Россию. В кризисной ситуации считали возможным сговориться и разделить ответственность. В условиях постоянно нарастающего в этот период внешнеполитического кризиса, а затем и войны, это представление только усиливалось. Политические партии и общественные организации, не обладавшие подобным статусом, не имели в глазах правящей бюрократии даже доли того значения, которое придавалось Государственной думе. Их деятельность обычно была поводом для разочарования, горькой иронии или «охранительного» настроения. В отношении к ним министры в целом сохраняли традиционный патерналистский взгляд, основанный на противопоставлении бюрократического рационализма общественной деструктивности. Государственный аппарат, по мнению его руководителей, всегда имел возможность оказать на эти силы соответствующее давление. Иное дело – Дума. Характерно, что значение Думы в законодательной деятельности ценилось гораздо меньше, чем ее роль в создании общественных настроений (этого же мнения, кстати, придерживались и представители либеральной оппозиции). Другой перспективы, кроме сотрудничества с парламентом, подавляющее большинство государственных деятелей не видело. Имевшиеся в правительстве трения и противоречия практически никогда не касались этого принципиального вопроса. Ликвидация Думы как правило воспринималась как бессмысленный возврат к тупиковому положению до 1905 г. По сравнению с этим министров не пугал даже опыт взаимоотношений с I и II Думами. Это заставляло министров, даже терявших надежду на здравомыслие и добропорядочность депутатов, выдерживать в отношении к Думе «мягкую» линию. При этом она безусловно представлялась властным государственным учреждением. Ярко выраженный юридизм сознания и западничество, впитанные большинством министров с университетской скамьи и усиленные печальными последствиями внутренней политики 1881–1904 гг., не позволяли высшим чиновникам и помыслить дальнейшее политическое развитие страны без законодательных палат. Третьеиюньская система и в период ее углубляющегося кризиса рассматривалась как установленная «всерьез и надолго». Даже представление о необходимости постоянной борьбы с парламентом не могло сподвигнуть бюрократию на хотя бы временную, но длительную приостановку его деятельности. Это, в свою очередь, усиливало политические позиции парламента и его большинства в стране и подготовило высших чиновников Российской империи к февральской капитуляции перед Государственной думой.
[1] Дякин В.С. Русская буржуазия и царизм в годы первой мировой войны. 1914–1917. Л., 1967; его же. Буржуазия, дворянство и царизм в 1911–1914 гг. Разложение третьеиюньской системы. Л., 1988; Кризис самодержавия в России, 1895–1917. Л., 1984; Аврех А.Я. Царизм и IV Дума. М., 1981; его же. Распад третьеиюньской системы. М., 1985; Hosking G. The Russian Constitutional Experiment: Government and Duma, 1907-1914. Cambridge, 1973; Lieven D. Russia`s Rulers under the Old Regime. N. Haven & London, 1989.
[2] См.: Гайда Ф.А. Бюрократ глазами либерала: российское правительство в восприятии парламентской оппозиции (1911-1917 гг.) // Российская империя XIX – начала XX вв. К 100-летию со дня рождения проф. П.А. Зайончковского. М., 2007. В печати.
[3] См., напр.: Яхонтов А.Н. Тяжелые дни. Секретные заседания Совета министров 16 июля – 2 сентября 1915 года // Архив русской революции. Т. 18. М., 1993. С. 77.
[4] Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания (1903–1919 гг.). М., 1992. Кн. 1. С. 160.
[5] См., напр.: Джунковский В.Ф. Воспоминания. М., 1997. Т. 1. С. 87.
[6] ГА РФ, ф. 102, оп. 265, д. 508, л. 38.
[7] Прежде всего подразумевалась деятельность Милюкова в журнале «Освобождение» в 1902–1905 гг., на страницах которого он во время русско-японской войны последовательно отстаивал пораженческий по своей сути курс на борьбу с самодержавием.
[8] Утро России. 1 августа 1912 г.
[9] П.А. Столыпин. Переписка. М., 2004. С. 29.
[10] Россия. 5 января 1911 г.
[11] Коковцов В.Н. Указ. соч. Кн. 1. С. 256-257, 269-270.
[12] В частности, им ставился в вину затянувшийся кризис российских университетов. См.: П.А. Столыпин. Переписка. С. 269-270; Особые журналы Совета министров Российской империи. 1909-1917 гг. / 1910 год. М., 2001. С. 20.
[13] Россия. 30 марта 1911 г.
[14] Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. Правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника. М., 2000. С. 629.
[15] Коковцов В.Н. Указ. соч. Кн. 1. С. 255, 257.
[16] Там же. С. 257, 305-309.
[17] Там же. С. 276. При этом сам редактор «Речи» Милюков также считал Некрасова демагогом и своим основным противником в кадетском ЦК. Подробнее см.: Гайда Ф.А. Либеральная оппозиция на путях к власти. 1914 – весна 1917 г. М., 2003. С. 59, 87, 194.
[18] В частных разговорах с Коковцовым Аджемов не скрывал своего незнания бюджетного вопроса, объясняя свои выступления тем, что «ему было предложено покуражиться над правительством». См.: Коковцов В.Н. Указ. соч. Кн. 1. С. 276.
[19] Наумов А.Н. Из уцелевших воспоминаний. 1868-1917. Кн. 2. Нью-Йорк, 1955. С. 381-382.
[20] Коковцов В.Н. Указ. соч. Кн. 2. С. 110.
[21] Россия. 20 января 1911 г.
[22] Коковцов В.Н. Указ. соч. Кн. 2. С. 48.
[23] Там же. Кн. 1. С. 256, 261.
[24] Впрочем, и среди октябристов были отдельные люди (например, А.В. Еропкин), желавшие сделать карьеру на оппозиционных речах, но они не имели успеха Там же. Кн. 1. С. 254, 259, 276.
[25] Сазонов С.Д. Воспоминания. М., 1991. С. 348.
[26] П.А. Столыпин. Переписка. С. 369.
[27] Там же. С. 270.
[28] Гурко В.И. Указ. соч. С. 601. Ср.: Тимашев С.И. Кабинет Столыпина: из «Записок» министра торговли и промышленности // Русское прошлое. Кн. 6. СПб., 1996. С. 117.
[29] Коковцов В.Н. Указ. соч. Кн. 2. С. 8.
[30] ГАРФ, ф. 102, оп. 265, д. 571, л. 1534.
[31] Свет. 26 ноября 1912 г.
[32] Коковцов В.Н. Указ. соч. Кн. 2. С. 110, 111.
[33] Там же. С. 9.
[34] Совет министров Российской империи в годы Первой мировой войны. Бумаги А.Н. Яхонтова (записи заседаний и переписка). СПб., 1999. С. 35.
[35] Курлов П.Г. Гибель императорской России. М., 1992. С. 186.
[36] ГАРФ, ф. 102, оп. 265, д. 564, л. 818.
[37] Переписка Сухомлинова и Янушкевича // Красный архив. 1923. № 3. С. 72.
[38] Яхонтов А.Н. Указ. соч. С. 36.
[39] Совет министров… С. 215.
[40] Яхонтов А.Н. Указ. соч. С. 58.
[41] Тимашев С.И. Указ. соч. С. 118-122.
[42] Сазонов С.Д. Указ. соч. С. 345.
[43] Яхонтов А.Н. Указ. соч. С. 51.
[44] Падение царского режима. Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. Т. 2. Л.-М., 1925. С. 340.
[45] Коковцов В.Н. Указ. соч. Кн. 2. С. 30; Курлов П.Г. Указ. соч. С. 185-186.
[46] Совет министров… С. 109.
[47] Джунковский В.Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 628; Т. 2. С. 86.
[48] Там же. Т. 2. С. 256-257.
[49] Барк П.Л. Воспоминания // Возрождение. 1966. № 179. С. 107.
[50] ГАРФ, ф. 601, оп. 1, д. 1288, л. 5.
[51] Совет министров… С. 171.
[52] Особые журналы Совета министров Российской империи. 1909-1917 гг. / 1913 год. М., 2005. С. 411-412; Падение царского режима… Т. 3. М.-Л., 1925. С. 133-134.
[53] Падение царского режима… Т. 2. С. 438. Ср.: Там же. Т. 3. С. 133-134.
[54] Там же. М.-Л., 1926. Т. 6. С. 131-132.
[55] ГАРФ, ф. 1571, оп. 1, д. 141, л. 12.
[56] Совет министров… С. 47.
[57] Падение царского режима… Т. 6. С. 9.
[58] Совет министров… С. 93.
[59] Джунковский В.Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 548.
[60] Особые журналы Совета министров Российской империи. 1909-1917 гг. / 1913 год. С. 465-467.
[61] Гурко В.И. Указ. соч. С. 646.
[62] Курлов П.Г. Указ. соч. С. 189.
[63] Наумов А.Н. Указ. соч. С. 263-264.
[64] Гурко В.И. Указ. соч. С. 646-647, 649.
[65] Совет министров… С. 140, 142.
[66] Там же. С. 47, 52.
[67] Особые журналы Совета министров Российской империи. 1909-1917 гг. / 1914 год. М., 2006. С. 554.
[68] Совет министров… С. 235, 244.
[69] Яхонтов А.Н. Указ. соч. С. 58.
[70] Совет министров… С. 190, 195, 261.
[71] Там же. С. 290.
[72] Наумов А.Н. Указ. соч. С. 458-459.
[73] РГИА, ф. 1284, оп. 241, д. 133, л. 121.
[74] Совет министров… С. 142.
[75] Там же. С. 328, 330. «Времени оно поглощает страшно много и треплет нервы ужасно, – писал о Совещании В.А. Сухомлинов: – можете себе представить, как громит все и вся один Родзянко, не стесняясь решительно ничем. Он все забывает, что это не Дума и что действия правительства и отдельных его членов разделывать под орех в Особом совещании нет смысла. И без того тяжелую работу он этим усложняет сильно». См.: Переписка Сухомлинова и Янушкевича. С. 68.
[76] Яхонтов А.Н. Указ. соч. С. 101.
[77] Там же. С. 423, 424.
[78] ОР РНБ, ф. 1000, оп. 2, ед.хр. 765, л. 357.
[79] РГАЛИ, ф. 1208, оп. 1, д. 46, л. 13 об.
[80] Совет министров… С. 150.
[81] Там же. С. 435.
[82] Там же. С. 191.
[83] Там же. С. 170-172.
[84] Переписка Сухомлинова и Янушкевича. С. 71, 72.
[85] Совет министров… С. 242, 253.
[86] Яхонтов А.Н. Указ. соч. С. 27-29.
[87] Там же. С. 37-38.
[88] РГИА, ф. 1626, оп. 1, д. 1900, л. 24 – 25 об.
[89] Яхонтов А.Н. Указ. соч. С. 39.
[90] Совет министров… С. 218.
[91] Яхонтов А.Н. Указ. соч. С. 63, 72.
[92] Совет министров… С. 326.
[93] Там же. С. 397.
[94] Яхонтов А.Н. Указ. соч. С. 72.
[95] Совет министров… С. 228-229, 234, 237.
[96] Яхонтов А.Н. Указ. соч. С. 84.
[97] РГИА, ф. 1571, оп. 1, д. 245.
[98] Совет министров… С. 238, 242, 263.
[99] Там же. С. 242-244, 246-248, 256.
[100] Там же. С. 244-245.
[101] Там же. С. 245-246, 252-254.
[102] Совет министров… С. 242-248, 256; Яхонтов А.Н. Указ. соч. С. 120.
[103] Совет министров… С. 245-246, 252-254.
[104] Наумов А.Н. Указ. соч. С. 446-447.
[105] ГАРФ, ф. 627, оп. 1, д. 42, л. 1–2.
[106] Совет министров… С. 312, 319, 330.
[107] РГИА, ф. 1284, оп. 241, д. 133, л. 122.
[108] ГАРФ, ф. 601, оп. 1, д. 1288, Л. 10–11 об., 19-20.
[109] Падение царского режима… Т. 5. М.-Л., 1926. С. 205.
[110] Курлов П.Г. Указ. соч. С. 241.
[111] Падение царского режима… Т. 1. М.-Л., 1925. С. 149. Т. 5. С. 273.
[112] Барк П.Л. Воспоминания. С. 102-103.
Опубликовано:
Отечественная история. 2007. № 4. С. 42-56.
Материал в электронном виде для публикации на сайте "Западная Русь"
предоставлен автором.