Регина Ивановна Козловская, главная героиня этой истории, родилась в предвоенном Минске. Ее семьи коснулись и аресты НКВД, и фашистская оккупация. Проживая в самом центре города, она стала свидетельницей многих исторических событий. После войны Регина Ивановна закончила химфак БПИ, стала мамой двоих детей, после — всю трудовую жизнь работала в Институте инженерных изысканий вместе с мужем. Воспитала прекрасных внуков, которые стали художниками.
Улица Лодочная
Я родилась 24 июня 1937 года. Любимые праздники каждого ребенка — День Рождения и Новый год. Новый, 1941, год мы встретили дружной семьей и под бой Кремлевских курантов желали друг другу счастья. А потом нас, маленьких детей, заботливо уложили в постельки, обещая, что под утро придет дед Мороз и оставит подарки. Так и было. Теперь я ждала Дня Рождения, и вот наконец наступило лето, и до моего четырехлетия осталось три дня… Что было дальше — вы хорошо знаете. Но я расскажу вам, как это происходило со мной и моей семьей. Нежданной гостьей явилась к нам война, и первый раз в жизни я забыла про свой День рождения и целый день проплакала от страха…
Мы жили в доме № 9 по улице Лодочной, с одного крыльца — наша семья, с другого — родители моего папы. Той Лодочной давно уже нет. Старинная деревянная улица с домами, вросшими в землю по самые окна, начиналась у сегодняшнего пересечения улиц Энгельса и Ульяновской — оттуда, где находится Лицей БГУ, и уходила вдоль Свислочи в сторону нынешнего парка им. Горького. Частично ее повторяет улица Красноармейская. Заканчивалась Лодочная пересечением с Казарменным переулком. Эта маленькая улица, если на нее посмотреть с высоты птичьего полета, лежала в окружении двух заводов: имени Кирова и Октябрьской революции. Рядом, на зеленом лугу у моста через Свислочь блистали солнечными зайчиками государственные теплицы, они кормили весь город. Начиная с 22 июня, самолеты бомбили заводы, теплицы и превращали луг в военное поле, изъеденное воронками, словно черной оспой. Как можно было не плакать от страха, глядя на это крушение привычного мира?
Мои родители
Отец, Иван Гиляевич — мещанин с Лодочной улицы — появился на свет в 1902 году. Моя мать, Марья Ивановна, родилась в 1906 году в дворянской семье. Мама успела окончить 4 класса польской гимназии, она находилась на нынешней улице Кирова, напротив знаменитой «подковы» — привокзального гастронома. Красивое здание гимназии, а потом — школы № 9, уцелело до сей поры. Дедушка и бабушка — дворяне, но революция всех сравняла, и бабушка на моей памяти жила крестьянским хозяйством. Местность в 6 км от Минска называлась Малявки — теперь это берег Чижовского водохранилища. Раньше там была река, а когда поставили плотину — она разлилась, затопив огромный луг. На берегу и стоял домик, в котором выросли мама и два ее брата.
Отца в 1935 году арестовали. Он работал мастером на заводе Октябрьской революции, но это его не спасло от подозрений из-за «позорного» происхождения. Маму несколько раз вызывали в подвалы НКВД. По улице Энгельса еще остались те красные дома, куда ходила моя мама — там ей предлагали, чтобы она отреклась от отца. Но она не отказалась от него. Наоборот — писала начальству, посылала письма наркому обороны К.Е. Ворошилову — требовала разобраться… Оказалось, его никуда не увозили, и в заключении он пробыл недолго — скоро вернулся. Но мама с трудом узнала в изможденном калеке своего мужа. Он пришел, когда мама работала на огородике, оперся о забор и стоял, смотрел на нее, пока она не подняла голову.
— Что Вам нужно? Вы кого-то ищете?— спросила она.
Он не ответил. Она подошла поближе, что-то спросила, а он в ответ бессловесно промычал. Потому что у него были выбиты все зубы, в груди свистел плеврит, легкие и гортань пожирал туберкулез. Вот таким вернулся мой отец. Его не гнали по этапу, куда гнать доходягу? Почему-то выпустили. Может, для устрашения других? Бабушка и мама купили корову и стали его отпаивать молоком с собачьим жиром. Папа окреп и стал мечтать о сыне, а родилась я. Когда мне исполнился год, а старшая сестра пошла в первый класс, отец умер. Вся наша родня похоронена на Кальварийском кладбище.
Держал ли он меня, счастливый, на руках, или не обращал на меня никакого вниман ия, поскольку я не мальчик — я ничего этого не знаю.
У бабушки
И вот начались бомбежки… Мы еще немцев-то и не видели, но уже были напуганы до смерти самолетами и бомбами, крушащими город. Мама, оставив сестру при себе, быстро меня собрала и отправила к бабушке — деревни не бомбили. Но там уже появились немцы: затрещали мотоциклы, зазвучала в переулках немецкая речь. Увидев, что они заходят в дома, бабушка велела всем нам лезть в погреб. Но недолго мы там просидели — вскоре в хату вошли немцы с собаками и вытащили нас всех. Жена маминого брата, который до войны работал начальником на железной дороге, была дочерью немки. Стоим мы перед немцами и их собаками, дрожим, мне всего четыре года, я вижу, как боятся взрослые, а что творится в моей душе — не передать… И вдруг тетя стала с ними разговаривать по-немецки. Нам непонятно было, о чем они говорили, но немцы вскоре ушли.
У бабушки был очень хороший двор, всегда чистый, аккуратно подметенный. На этом дворе я впервые увидела жестокую расправу над живыми существами. Немцы принесли мешок гусей. Расположившись на крыльце бабушкиного дома, они отрубали им головы. Гуси с окровавленными шеями летали по всему двору, обагряя кровью все, что попадалось им на пути. Это потрясение осталось у меня на всю жизнь — я до сих пор не могу взять в руки цыпленка, ни живого, ни мертвого. Потом немцы собрали свои мародерские трофеи и ушли. Долго дождик смывал за ними кровь. А вэто время в стогу у бабушки прятались красноармейцы. Если бы их обнаружили — не миновать бы им участи бедных гусей…
Бомбежки в Минске
А Минск бомбили без конца и края. Взрослые говорили, что бомбили не только немцы, но и наши — чтобы насолить врагу, занявшему город. Особенно доставалось заводам и железной дороге. Так или иначе, но наша маленькая улочка в самом его центре находилась между двух заводов, как меж двух огней, близко от вокзала. Стараясь как-то приспособиться и к этой горькой действительности, мама сшила нам два заплечных мешочка. В каждом из них всегда лежало две картошины, ломоть хлеба и теплая одежка. Как только объявляли воздушную тревогу, мама надевала на нас эти мешочки, и мы бежали прятаться на глубокий берег Свислочи. «Бомбоубежища» находили самые причудливые — люди буквально «врывались» в берег. Над рекой росли кряжистые тополя, живописно обнажая свои корявые корни над обрывом. Под эти корни набивались целые семьи и целые дворы. У нас не было мужчин, способных что-то построить и придумать, мы спасались, как могли. Вокруг гремели взрывы, мы бежали, держась за мамино платье, а из корней раздавалось:
— Марьиванна, к нам!
— Тетя Маня, сюда! Здесь есть местечко!
Нас почему-то все любили, нашу маму жалели, она была миловидная, сдержанная, очень искренняя.
Самая страшная бомбежка была 3 мая. Вот как пишет о ней Иван Григорьев: «Банкет, устроенный гитлеровцами 3 мая 1943 года в здании минской фельдкомендатуры, был в самом разгаре, когда с ночного неба вдруг посыпались бомбы. Одна из них угодила прямо в центр веселой пирушки. В считанные мгновения праздничное застолье превратилось в кровавое месиво. Для 158 офицеров, включая 8 генералов, эта вечеринка стала последней. Немцы в панике бежали за город. А для советских летчиков вечер только начинался: из 109 самолетов дальней авиации, взявших курс на Минск, многим удалось прорваться к заданным целям. Цели атаковали не наугад: каждая была определена заранее — летчики действовали по наводке местного подполья, которое обеспечило необходимой информацией. Немцы не были готовы к налету и не оказали сопротивления. Помимо фельдкомендатуры на Карла Маркса, в городе было уничтожено несколько немецких казарм и общежитий, полевая комендатура и штаб авиачасти, ремонтные мастерские и гаражи вместе с оружием и тремя сотнями автомобилей, химический, дрожжевой и хлебный заводы, а также много других объектов. По данным советской стороны, от бомбежек погибли четыре тысячи солдат и офицеров, данные немецкой стороны сокращали эти потери вдвое. Между тем, как пишет в своих мемуарах командующий Дальней авиации маршал Александр Голованов, вовсе не заводы и казармы, а железнодорожные объекты были главными целями авиаударов. Нужно было во что бы то ни стало затруднить снабжение рвущейся на восток армии фюрера, подпитка которой осуществлялась главным образом по железнодорожным артериям. Именно через Минск из Германии и Польши интенсивно проходили эшелоны в район Курской дуги, куда стягивались гигантские силы для решающей битвы. В результате двухдневной майской бомбардировки в Минске были разрушены товарная и пассажирская станции, паровозное депо, склады, а также три воинских эшелона… Движение на железной дороге приостановилось на трое суток. Систематическим бомбардировкам подвергались и другие крупные железнодорожные узлы: Витебск, Гомель, Орша. Особенно сильно досталось последнему. Эти бомбовые авиарейды проводились регулярно, на протяжении мая-июня, вплоть до 5 июля 1943 года, когда началась кровопролитная битва на Курской дуге. До освобождения Минска оставался целый год».
Мы, простые маленькие дети, ничего этого не понимали. Мы просто тряслись от страха, а потом долго-долго боялись праздничных салютов. Когда впервые салютовали освобождению, ночное небо освещали яркие залпы, а мы вздрагивали и не знали, куда бежать…
Как ни страшно нам было, бегущим, путающимся локтями в своих продуктовых мешочках, в свете огня врывающимся в корни деревьев, но мы еще успевали пожалеть слабого. Мы видели, что сильнее всех нас страдал… фикус, потому что от сильной бомбежки высыпались окна. Мы старались закрывать окна подушками, получалось это плохо, и в дом проникал мороз. И наш уютный, такой родной теплолюбивый фикус сбросил все свои листья. Прошло время — и мы с трепетом наблюдали, как они отрастают заново, и счастью не было предела.
Взрыв на улице Энгельса
В ночь с 21 на 22 сентября 1943 года в штаб-квартире генерального округа «Белоруссия» рейхскомиссариата «Остланд» в Минске, в особняке на Театерштрассе, нынешней улице Энгельса, взорвалась мина. Это было не менее чем десятое покушение на генерального комиссара Белоруссии, гауляйтера, группенфюрера СС Вильгельма Кубе, известного своими садистскими наклонностями, прозванного «палачом». Здание с историей, бывший особняк Янчевского, где после жил Янка Купала, избранное гяуляйтером для жилья, озарилось пламенем. Это было удачное покушение. Озлобленные немцы тут же принялись искать горничную Кубе Елену Мазаник, которая в то время уже летела на самолете в Москву, к своему мужу. Я хорошо помню этот взрыв и его последствия. Через несколько минут после случившегося на нашей улице включили прожектора — стало светло, как днем, и пошли немцы с собаками. Они хватали всех молодых женщин, спящих в своих постелях, сидящих за книгой или шитьем, кормящих младенцев… Всех, кто приблизительно подходил под возраст Елены Мазаник, вели под прицелом и собирали напротив нынешнего лицея БГУ, у реки. В нашем доме сбоку таился прикрытый корытом лаз, он вел под крыльцо — мама с сестрой залезли туда и сидели, как мыши. Мы с бабушкой остались в доме. Немцы заходили в каждый дом. Удивительно, как собака не почуяла, что под крыльцом кто-то есть — быстро проскочила в дом… Бабушка говорила с солдатом по-польски — он тоже был поляк. Мы с ней под возрастную категорию не подходили — и наемник пошел дальше. Бабушка еще долго держала меня на руках, раскачивалась и повторяла:
— Любочка… любочка… любочка…
Я, уже привычная и к бомбежкам, и к немцам, была немного удивлена таким непонятным ее поведением. А мама и сестра сидели под крыльцом до утра. Мы слышали, как девушки и молодые женщины плачут у реки. Наутро стало тихо. Их там уже не было.
Немецкий офицер. Или советский?..
Два раза в наш дом заходили весьма примечательные люди. Одетые в немецкую форму, они тщательно хоронились, говорили мало, на чистейшем русском языке. Эти случаи никто никак не комментировал. Я анализирую их теперь, спустя годы. Жена маминого брата, учительница немецкого языка, была связана с партизанами. Даже я замечала: партизаны делают на Малявки облаву — собирают себе пропитание. Забирают у всех все, что найдут съестное. А бабушкиного поросенка не трогают — оставляют… Как будто он и так принадлежит им. Один раз мама вышла на улицу часов в 6 утра и быстро вернулась. За ней — немецкий офицер. Еще было темно, он сидел у нас в доме, не разговаривал, на нас не обращал никакого внимания, а немного рассвело — ушел, не проронив ни слова. Дважды появлялся у нас дома такой офицер. Во второй раз, уходя, он сказал «спасибо». «Спасибо»? В форме немецкого офицера? Меня это удивило, но мне приказали молчать. Скорее всего, это были переодетые партизаны. Второй наш гость ушел после того, как на соседней улице прогремел взрыв. Моя сестра меня «просветила»: «Этот дядя подложил мину». С подозрительными людьми расправлялись коротко. В скверике возле Белорусского театра каждый день кого-то вешали. Из окна нашего дома были видны первые повешенные люди. Мы туда не ходили, мама строго-настрого нам запрещала покидать наш двор. Но глаза не завязать, и со двора мы видели: деревья обмотаны проволокой, она въедалась в стволы под тяжестью человеческих тел. Еще долго сохранялись те проволочные кольца на деревьях и в мирное время. Проходя мимо, я живо видела все, что происходило здесь в моем детстве. Теперь их нет — может, те деревья срубили, или их проволочные раны заросли…
Куртка отца
Мама не работала во время войны, как многие минчане. У бабушки был огород, она нам помогала кормиться. А у нас в сарае жила корова. Она была такая разумница! Как будто понимала, что ее могут у нас отобрать. Нашу кормилицу мы подводили к речке, и она переплывала на другой берег и там паслась. Потом, вечером, мама подходила к реке и ждала — корова переплывала обратно. По дороге за коровой мама успевала помочь кому-то из военнопленных. Приблизительно в районе завода «Кристалл» немцы организовали лагерь. Территория, на которой люди стояли настолько плотно, что не могли сделать и двух шагов, была огорожена колючей проволокой. За этот провод попали и мамины братья. К счастью, они не пострадали —возможно, им удалось бежать. Мама шла забирать корову по Октябрьской улице и возвращалась, минуя лагерь. Она подходила к проводу и громко спрашивала: «Кучинский есть у вас здесь?» Не знаю, это была ее воля, или задание. После отца осталась одежда, а во что были одеты эти бедные узники? Гимнастерка — и все, нередко грязная и окровавленная… Климат у нас непростой: сегодня жарко, завтра — мороз… И мама все рубахи и брюки, какие были в доме, приносила сюда и через колючую проволоку подбрасывала военнопленным. У нас хлеба не было, но был огород и картошка. Мама сварит десяток картошин— и бросает пленникам. Если получалось — кому-то объясняла, как и в каком месте можно переплыть речку, чтобы попасть в деревню. Было на реке такое место, которое нетрудно преодолеть вброд. Бывало, ночью слышно: стреляют. Мама вздыхает и говорит: «Видимо, пошел через речку тот, рыженький», или имя назовет. Наш домик, стоящий на горе, был виден со стороны лагеря, как на ладони. И лагерь лежал прямо у подножия этой горы — он просматривался идеально. Да и путь мамы с коровой обозревался до мельчайших подробностей. Ее небольшие «отступления» от этого пути мне сейчас не кажутся безопасными, поскольку рядом с нашим домиком стояло двухэтажное здание, буквально начиненное немцами. И сейчас тот двухэтажный дом стоит у 6-йполиклиники… До войны там находился детский сад. Немцы организовали там центр развлечений: казино и своего рода гостиницу, куда водили девочек. Офицеры и солдаты, часто с собаками, все время ходили мимо нашего дома. Получалось даже, что они нас прикрывали. Мы, как мыши, сидели во дворе, никуда-никуда не выходили.
Теперь я удивляюсь смелости мамы, которая переносила в лагерь весь отцовский гардероб, а однажды вывела крупного советского командира. От отца осталась кожаная куртка. Как-то, уходя за коровой, мама завернула эту кожаную куртку в холстину и взяла с собой. По пути она бросила сверток за колючую проволоку. Корова переплыла реку и паслась на этом берегу, пока мама рвала траву. Как это получилось, я не знаю, но вернулись они вдвоем: военнопленный в куртке отца вел нашу корову, а мама несла мешок с травой. Немец, который жил у бабушки на постое, заволновался: вышел из дома, удивленно рассматривал гостя. Помню эту картину: мама и чужой человек в отцовой куртке стоят во дворе, немец их рассматривает, выходит бабушка, с улыбкой обнимает мужчину и говорит немцу:
— Сын!
Бабушка была такая умная, находчивая, так искренне радовалась и обнимала его… Не давая опомниться всем нам, она подтолкнула меня:
— Иди ж к папке, папка пришел!
Немец поверил в этот спектакль и пошел по своим делам. Дома военнопленный достал из сапога сорванные петлицы, обернул тряпочкой и спрятал поглубже в голенище.
Маме он сказал:
— Ты должна вывести меня отсюда.
И мама вечером пошла на берег: она впереди, а он — на большом расстоянии сзади. Она довела его до поля ржи и показала два тополя, посаженные дедушкой в честь рождения двух сыновей.
— Пойдешь на эти тополя, скажешь моей матери, что тебя Маня прислала.
Но к бабушке он не пришел. Это был очень порядочный и хороший человек. Когда Минск освободили, он вернулся! В центр города съезжались партизаны, наша Лодочная была вся запружена подводами, горели костры, готовилась еда… Мы, дети, подходили к подводам, нам давали галеты, а кто-то из мужчин даже брал нас на руки. Я, безотцовщина, таяла от счастья, если кто-то меня усаживал к себе на колени.
И вот к нам в дом пришел тот самый мужчина, обнял маму,расцеловал ее:
— Спасительница моя!
Пока мама пришла в себя, он взял меня на руки и говорит ей:
— Пойдем со мной! Тут моя часть, мой отряд стоит около Оперного театра. Пойдем, я тебе документ дам…
Но все были в страхе — первые дни, как освободили Минск, не понятно, что будет дальше… Он уговаривал:
— Я обещаю, я тебе детей поднять помогу! Пойдем! О твоейкожаной куртке весь отряд знает, она у меня как реликвия!
Требовал, чтобы она с ним пошла, чтобы был документ, что она не предательница, что жизнь спасла военному офицеру... Ведь не секрет — побывавших в оккупации подозревали в сотрудничестве с немцами. Но мама не пошла. С испугу, из осторожности ли, недоверия — не пошла. Потом войска ушли дальше на Запад, и мы никогда его не увидели и ничего не услышали о том человеке. Я уверена: если бы он остался в живых, нас без помощи не оставил бы.
Минск освободили
Минск освободили тихо, не было никаких торжественных слов и действий.Я сидела дома, да и мама боялась покидать двор — по городу шастали мародеры и банды. Кнам приехали родственники и посоветовали закопать вещи, чтобы их не украли. У бабушки и у мамы в буфете стояла хорошая посуда, были так называемые предметы роскоши: часы, украшения, одежда… Все, что нашли привлекательным для чужого глаза, закопали прямо в сарае.
Вспомню еще об одной примете времени. Это — стены в доме, а точнее — обои. Это же — настоящий альбом! Никто не снимал тогда нижний слой обоев, клеили новые на старые, а бабушка даже говорила маме:
— Манечка, зачем же снимать! Это же несколько хороших слоев! Миленькая, так будет теплее!
И висело ободранные шмотье этих обоев — один слой под другим, которые можно было листать, словно книгу воспоминаний. Вот при этих, в рубчик, родилась я. А при обоях в розочки мы купили корову… При обоях в мелкие цветы — началась война… А когда она закончилась — клеили новые.
Откуда цветы?
У кого-то война закончилась раньше, чем у нас. А у нас — раньше, чем у других. К тем, другим, чтобы их освободить от войны, по городу Минску шли танки. Шли они по трамвайным путям, широко крутились гусеничные колеса, на броне — солдаты в гимнастерках и пилотках, такие красивые! С танка соскочил мужчина, подбежал к маме — наверное, он ее узнал, и стал быстро просить, уже догоняя своих:
— Белорусская, поняла? Против стадиона, номер дома…, — он назвал его и женское имя, которое я уже не вспомню. — Скажи ей, что я жив.
Мама сразу пошла туда и рассказала о встрече. Она знала его семью — все жили рядом, общались. Тот человек с войны не вернулся. Как жаль, что родные не увидели его в тот день, — он был всего в 100 метрах от своего дома! Вот какая была дисциплина, какая жертвенность.
В тот день мне еще запомнились цветы. У нас во дворе всегда была клумба. На ней росли «разбитое сердце», «ботики», маргаритки… Во время войны на ней кустились жалкие остатки многолетников. Цветов в городе не было. Но когда шли танки, их забрасывали цветами! Тогда меня ничего не удивляло. А теперь, став взрослой, я часто думаю: откуда женщины брали эти цветы? Может, их собирали в полях? Они летели в танкистов, под гусеницы танков, а мне, маленькой, казалось, что грозди цветов долетают до самого неба. Каждое 9 мая я вспоминаю те простые цветы на фоне синего неба.
Первоклассники, Машеров и новая жизнь
Когда освободили Минск, я сразу пошла в школу. Наш разновозрастный первый класс наполовину собрали из детдомовских детей. Рядом с семилетними сидели за партой десятилетние дети. Одеты — кто во что горазд, голодные, слабые, но жаждущие знаний. Как только мы научились писать, отправляли на фронт кисеты в сопровождении писем, написанных корявым почерком с пожеланиями и благодарностью «дорогому солдату». Кисеты эти шили своими руками из того, что было. Я отрезала от своего носка верхушку, втянула ниточку — и отправила его на фронт. Получилось красиво: желтый с красным. Но мама расстроилась:
— Что же ты теперь будешь носить?!
В центре города мы сажали деревья, а еще — собирали металлолом на танки. Это было нетрудно: соседняя улица Красноармейская была полностью разбита. В развалинах валялись кровати, ведра, посуда, инструменты… Все это мы тащили во двор нашей школы.
Учась в школе, я часто видела Машерова. Со мной училась девочка Рая, с чьей сестрой позже нас объединил один факультет. С их семьей связана грустная история. Партизаны каким-то образом были виновны в гибели их мамы. Петр Миронович Машеров опекал эту семью. Мы учились во 2-й школе, как раз напротив ТЮЗа. Машеров часто стоял возле школы с кульками «подушечек» — встречал сестричек и их подружек и угощал.
Каждое лето меня отправляли в лагерь в «Стайки». Это — совсем рядом с трагически известной деревней Тростенец. Наша воспитательница каждую смену водила нас туда. Помню большие ямы, доверху наполненные зажимами-держателями чулок… Это было место массовых расстрелов евреев. В отряде поговаривали, что здесь наша воспитательница нашла ложку, на которой было выцарапано имя ее ребенка.
Мы подрастали. Девушки, подраненные войной гадкие утята, наряженные в перешитые из бабушкиных платья, в обуви чаще весьма символической, в кудряшках, завитых на ночь на мокрые тряпочки… Это — мы, послевоенные невесты. Мы все реже говорили о войне, мы забывали о детстве, полном страха и скудости. Мы строили новую жизнь, влюблялись, читали романы, смотрели фильмы... Но наше поколение все же объединяло одно: молчаливое понимание глубоко сидящего пережитого горя и унижения. Об этом — молчали. А в День Победы давали волю не только восторженной радости, но и слезам. И цветы я рвала и ставила в вазу на кружевную салфеточку самые простые, самые-самые…
Литературная запись Татьяны Дашкевич
Газета «Воскресение» № 5
Майский номер газеты в формате PDF.
Весь архив газеты «Воскресение».
Подписной индекс газеты «Воскресение» - 63337