Стихи Елены надо читать вслух.
Отключить телевизор, сотовый телефон и прочие «необходимости» – остановить сошедшее с ума время.
И читать.
И тогда неожиданно начинает литься волшебная русская речь, и с удивлением начинаешь ощущать, что голос становится иным, а интонации сами выстраиваются в ровную мелодию нашей природы, ее воздуха и нашей души.
И становится ясно, откуда у нас такие колыбельные и лирические песни с простыми понятными словами, парящими над облаками. Тысячи лет их слагали такие светло-русые волшебницы.
Читайте Елену Крикливец!
Редакция ЗР
***
Тургеневский кружился листопад,
глубокий пруд без меры осыпая.
Сюда пришла я просто наугад,
доверчиво,
за солнцем,
как слепая.
И был каким-то вяжущим покой,
и мысли без конца и без начала.
Над этой неподвижною водой
я очень долго, помнится, стояла,
в руках кленовый листик теребя,
как барышня из N-ского уезда…
…Вдруг заглянула,
может быть, в себя,
а может быть, в чернеющую бездну
и отшатнулась.
Только горький крик
застрял в груди
и небо потемнело.
О том, что мне открылось в этот миг,
я никому поведать не посмела.
…Блестит на окнах тонкая слюда –
мороза филигранная работа.
Но вновь и вновь мне хочется туда,
где черный пруд и листьев позолота.
***
Скромный дворик живет, как и прежде:
лай собачий и шум тополей…
Но знакомых встречаю все реже
и уже не считаюсь «своей».
Только помнят скамейка кривая
и зеленый соседский балкон,
как смеялась я, в куклы играя,
или злилась на что-то тайком.
И, быть может, порой обижала
ту, которой надежнее нет.
А она как ни в чем не бывало
из окошка звала на обед.
Принимая из теплых ладоней
необъятную миску борща,
я тогда, в этом стареньком доме
научилась любить и прощать.
***
Сколько раз в темноте разбивалась о камни,
завершался полет острой болью в крыле…
И бессильно за воздух цепляясь руками,
я пыталась суметь
устоять на земле.
Только боль утихала во мне понемногу,
и звала в высоту непонятная страсть…
И, конечно, внизу оставалась дорога,
на которую снова придется упасть.
Я боюсь,
что однажды не выдержат крылья,
безнадежно вдали замигает звезда,
и, упав,
захлебнусь я дорожною пылью…
Страшно мне…
а на небо смотрю иногда.
И когда замечаю летящую стаю,
тихо зависть в душе шевельнется опять,
но в промерзшую землю все глубже врастаю,
потому что хочу
научиться стоять.
***
В лицо швыряла вьюга хлопья снега.
На сотню километров – ни души.
Он об одном просил сейчас у неба:
чтоб память, будто свечку, затушить,
чтобы стряхнуть все мысли так же просто,
как снег с пальто –
движением одним –
о детях,
что свои свивают гнезда,
о друге
и о той, что рядом с ним.
Свершилось.
Только белая дорога,
и ветер,
и бесчинства февраля…
Унять озноб. Освоиться немного –
и можно этот путь начать с нуля.
Он был один.
Душе обындевелой
любая боль, пожалуй, не страшна.
Хотелось бы сказать, что вьюга пела…
Да вот не пела – плакала она.
***
Маршрут известен, кони ожидают,
немало верст осталось позади.
Дистанция как будто небольшая,
и никаких препятствий на пути…
Когда по мостовой стучат подковы,
и не забыто, вроде, ничего,
и весь багаж надежно упакован –
не застрахован ты от одного:
твоя судьба, которой вдруг наскучит
к нелепой цели мчать во весь опор,
хозяина свезет, как пьяный кучер,
на неизвестный постоялый двор.
Пусть ты – в повозке – более вменяем,
твердишь (и, безусловно, в этом прав):
«Коней на переправе не меняют!»
Меняют путь и место переправ.
***
Умывая природу
до первого снега,
осень тратила воду,
закончить спеша.
И последние силы
собрав для побега,
под спасительный ливень
рванулась душа.
Ей хотелось, наверно,
стать лучше и чище,
и отмыться от скверны,
и вновь полететь…
Чтоб хоть искра надежды –
на всем пепелище,
чтобы золото реже
менялось на медь.
И застыла на ветке
слеза очищенья.
Новый день незаметно
дорожки протер.
Осень рваные листья
с немым отвращеньем,
как подметные письма,
швырнула в костер.
***
Взгляд затравленной старой волчицы
и лица изможденный овал.
Ходит истина, в двери стучится
тех, кто раньше по ней тосковал.
А поэты давно не пророки,
в муках творчества биться устав,
друг у друга «заимствуют» строки,
что с похмелья глаголют уста.
Долго не было.
«Верно в обиде!» -
старики сокрушались по ней.
Только вновь ее кто-то увидел
на крыльце у закрытых дверей.
Но в глазах у нее не тревога,
а смиренья и грусти печать.
Отдохнет на ступеньках немного
и уходит
забвенья искать.
***
А тут все гораздо сложнее.
Тут уже не любовь, а судьба…
С. Довлатов
Хочу все наши дни, как четки, перебрать,
чтобы найти ответ на то, что душу гложет.
Как за последний шанс, хватаюсь за тетрадь,
хоть знаю:
все равно бумага не поможет.
Уже и не пойму –
ну что поделать тут? –
(неловкая строфа застыла на пороге)
его или свои –
да после разберут! –
я на измятый лист записываю строки.
А за окном дожди –
примета ноября –
и, кажется, тепла сама природа просит.
Но солнца больше нет.
Лишь свет от фонаря
на мокрые зонты рассеивает осень.
И горько я прошу:
«Признайся мне, душа,–
мы по душам давно не говорим с тобою –
зачем,
в какой ночи
ты тихо перешла
ту грань,
когда любовь становится судьбою?..»
***
Поэт,
мечтою окрылен,
пытался, исписав страницу,
в погоню –
коль не за рублем –
за легкой славою
пуститься…
Мне, как и многим в свой черед,
сдержаться не хватило силы.
И знала, что запретный плод –
нельзя –
а все-таки вкусила.
…Когда разверзлись небеса,
раскаиваться было поздно:
крест на закорках, пыль в глазах
и путь…
Куда?
Конечно, к звездам.
Роптать?
Да на кого роптать?
Просить, как Он на Елеонской?
Но начинаю привыкать…
А вечер ливнем прополоскан.
Луна затеплилась едва.
И не уйти от наказанья.
И мягко падают слова,
как листья с Дерева Познанья…
***
Свеча погасла на ветру…
И мы, другой судьбы не зная,
за годом год, за кругом круг
по жизни как во сне блуждаем.
Бредем по горькому пути,
не просветленные доныне.
И наше робкое «Прости…»
дрожит, как муха в паутине.
С тяжелым вздохом на устах
советам следуем избитым.
И нет ответа в небесах
на запоздалые молитвы.
И не очнуться ото сна,
не отыскать пути иного.
Такая всюду тишина,
что, кажется, не слышно Слова…
***
Захлопнулась входная дверь.
И нет ни выхода, ни входа.
И холодом ее потерь
оплачена его свобода.
Плывут кругами по воде
осколки чашки на паркете…
А завтра будет новый день,
и будет «Здравствуйте…» соседям,
и будет новый поясок
на никому не нужном платье,
в почтовом ящике листок
опять напомнит о квартплате…
И будет горькое «потом»
в двухкомнатной уютной клетке.
Качнулось солнце за окном
тяжелым яблоком на ветке.
***
В глухой тиши ноябрьских ночей
дрожат слова, как воробьи на ветках,
уставшие от пафосных речей,
бессмысленных скандалов и наветов.
Береза свой заржавевший пятак
бросает вниз (пожалуй, не убудет),
и познается поздний Пастернак
светло и глубоко, «до самой сути».
И хочется морозной чистоты,
и белизны нетронутой, хрустящей,
и мыслей, что понятны и просты,
и чувства, что зовется настоящим…
Но сколько душу к чуду ни готовь,
заглядывая в призрачное завтра,
а поздний снег, как поздняя любовь,
виски прохожих серебрит внезапно.
***
Я ухожу из осени твоей,
как в юности из дома уходила:
в ней горечь почерневших тополей,
скрипящих, будто мачты без ветрила.
Так птицы вылетают из гнезда,
поднявшись на крыло звенящей ранью.
Там, в небесах, еще горит звезда,
и тает на глазах, и душу ранит.
Наверное, могла бы быть другой
твоя ветрами порванная осень,
но память тащит годы за собой,
как женщина тяжелую авоську…
Ноябрь замаячит вдалеке,
пройдут дожди, и, если разобраться,
моя рука лежит в его руке.
Все остальное – смена декораций.
***
Случилось все невовремя и странно,
и месяц гнул серебряную бровь,
мигал фонарь, чернел фундамент храма,
и были звезды, и была любовь.
И был январь не по-январски теплым
с невовремя пролившимся дождем,
и плыл рассвет по запотевшим стеклам –
случайный – тот, в котором мы вдвоем…
Забыть его, как сумку на вокзале,
как вещь в шкафу, когда давно мала.
И встретить удивленными глазами
и новый взгляд, и свет, и купола…
Когда нельзя от прошлого укрыться
и строгий месяц снова хмурит бровь,
так горько перелистывать страницу,
но храм стоит, а значит, есть Любовь.
***
На раскрытые глядя поля,
уступать холодам не хотела:
поздней осенью стынет земля
под непрочной обновкою белой…
Я бегу за теплом,
но опять
непослушно сбивается сердце.
Оказалось, что мало догнать –
нужно драться за право согреться.
Капли пота стираю с лица…
Нет! Пройти эту гонку красиво
до финальной черты, до конца
не хватает ни веры, ни силы.
Я устала.
Окончен забег.
Пораженье без боли приемлю.
И смотрю, как спускается снег
на бесстыдно раскрытую землю.
***
Землю, словно малого ребенка,
белым снегом укрывала ночь.
Так же мама в белые пеленки
бережно укутывала дочь,
думая: до слякотной погоды,
до того, как побегут ручьи,
ты успеешь сильной стать и гордой,
я тебя успею научить…
…На душе круги проталин черных.
Нелегко отчаянье унять.
Тихо окна шторами задерну
и к тебе присяду на кровать.
И пускай бегут ручьи в апреле,
разрезая память, как ножи…
Я скажу, что мы с тобой успели.
Я скажу, что снег еще лежит.
Я хочу своею детской ложью
задержать нашествие весны.
Пусть твой сон ничто не потревожит,
не нарушит этой белизны.
***
Когда душа зовет упрямо в путь,
а ноги прочь срываются с порога,
ты просто задержись еще чуть-чуть
на грани между домом и дорогой.
И, глядя на встающую зарю,
которая туман развеет серый,
от всех невзгод тебя заговорю
на грани суеверия и веры.
Судьба моя всегда меня простит
и не накажет горьким сожаленьем,
что выбирала трудные пути
на грани между болью и взросленьем.
И ничего опять не решено…
Стволы берез пестры от многоточий
наедине с непрочной тишиной,
которая на грани дня и ночи.