Произведения Анатолия Аврутина, лауреата многих литературных премий, с 2006—2007 учебного года включены в программу средних школ Беларуси. И вполне заслуженно. Некоторые его стихотворения достойны того, чтобы их выучить наизусть.
Анатолий Аврутин как-то сказал: «красота мир, увы, не спасла. И вряд ли спасет. Современная масс-литература являет собой суррогат жизни, поэтому увлекаются ею те, у кого жизнь не удалась. Настоящее же слово необходимо человеку с настоящей душой. И чтение хорошей книги дело такое же интимное, как любовь…»
***
По пыльной Отчизне, где стылые дуют ветра,
Где вечно забыты суровой судьбины уроки,
Бредем и бредем мы… И кто-то нам шепчет: «Пора!
Пора просыпаться… Земные кончаются сроки…»
Алёнушка-мати! Россия… Унижен и мал
Здесь каждый, кто смеет отравной воды не напиться.
Иванушка-братец, напившись, козленочком стал,
А сколько отравы в других затаилось копытцах?
Здесь сипло и нудно скрежещет забытый ветряк
И лица в окошечках, будто бы лики с иконы –
Морщиночки-русла от слез не просохнут никак,
И взгляд исподлобья, испуганный, но просветленный.
Здесь чудится медленным птицы беспечный полет,
Светило в протоку стекает тягуче и рдяно.
Поется и плачется целую ночь напролет,
И запах медвяный… Над росами запах медвяный.
Дорога раскисла, но нужно идти до конца.
Дойти… Захлебнуться… И снова начать с середины.
Кончается осень… Кружат золотые сердца…
И лёт лебединый… Над Родиной лёт лебединый…
***
Оступившись на собственной тени,
Тихо вскрикну… И вновь оступлюсь.
И целую Отчизну в колени,
И обидеть при этом боюсь.
Встану… Искрами цвета металла
Смачно брызнет роса из-под ног.
Где Отчизна меня целовала,
Там на теле то шрам, то ожог.
Не стону, не гляжу с укоризной,
Ничего не прошу, наконец.
Столько раз поцелован Отчизной,
Что все тело – огромный рубец.
Знаю, бьют и не блудного сына –
Не виновен, а это вина.
Но Отчизна ни в чем не повинна,
Потому, что Отчизна она.
***
Поля и лес… И снова лес и поле…
Да божьим гласом – молния вдали.
Здесь помнят этот клич: «Земля и воля!»,
Хоть вышло, что ни воли, ни земли.
Так испокон. В мечтах – «Отцы и дети»,
Онегин от любви к Татьяне пьян.
А в станционном гаденьком буфете
«Прекрасной Даме» жаждется стакан.
Наивный Достоевский… Боже, боже,
К чему пришли мы и куда идем,
Коль вовсе не Раскольников, но тоже
Старухе в темя метит топором?
А дедка бабке шепчет: «Слезы вытри,
Потянем репку, это -- по уму.
Не то, глядишь, потопит лже-Димитрий
Россию, что похожа на Муму».
***
Не со щитом, так хоть на щит…
Средь росной рани
О чем там иволга кричит
На поле брани?
Неужто, вовсе ни о чем,
Как на погосте?
Где тот, что шел сюда с мечом? –
Истлели кости.
Хоть сечь опять сменяет сечь,
Но с нами Боже!
Где тот, что только точит меч?—
Истлеет тоже.
А следом – новая напасть,
Жить не успеешь…
Вон тот родился, чтоб напасть –
Расти… Истлеешь…
Опять идут за татью тать,
Гремя в тумане.
И нету времени вспахать
То поле брани.
Не всякий павший – знаменит…
У раздорожья
О чем там иволга кричит?--
Так птичка ж божья…
***
День солнечно светел, но есть увяданья печать
В чуть никнущих кронах, где в гнезда свилась укоризна.
Неужто Отчизна дана, чтоб над нею стонать,
Неужто без стонов Отчизна – уже не Отчизна?
Зеленые вспышки пронзают полночную хмарь,
В моей Беларуси о них говорят «бліскавіцы».
И что-то тревожит, как предка тревожило встарь,
И выглядит дивно, хоть нечему, вроде, дивиться.
Всё спутало время… У времени странный отсчет –
Его понимают лишь старцы да малые дети:
Грачи прилетели… А им уже скоро в отлет…
Ребенок родился, чтоб юность свою не заметить.
Вот так и ведется… Так истинно… Так испокон.
Я тихую тайну в душе заскорузлой лелею,
Чтоб голос Отчизны услышать сквозь сумрак времен,
И, охнув, уйти навсегда, незамеченным ею…
***
О, Родина, ты мой нательный крест,
Мой крест сосновый в горькую годину.
И первая любовь… И благовест…
И поздний взлет… И ранние седины…
О, как же ты мучительно-добра
К тем, для кого ты – главное на свете:
Здесь дыбы, пытки, плети, топора
Достойны только любящие дети.
А кто тебя насиловал и жег,
Те значатся в названьях улиц наших,
Как будто нет Руси, а есть чертог,
Где вместо «русский» -- лающее «рашен».
Как будто бы из всех родимых мест
Родимый дух ушел в слепые дали.
Как будто бы с груди нательный крест
Лихие люди в бешенстве сорвали…
***
М.
Слились, мой ангел, даль и близь
На узком фланге.
И горечь с горечью слились
Опять, мой ангел.
А я не ведал, что кричать
Не вправе души,
Когда, мой ангел, тьма опять
И в горле сушит.
Когда сгорает, не взойдя,
В ночи светило.
Когда, мой ангел, тень дождя –
Мои чернила.
И зря шепчу во тьме сквозной
Судьбе-обманке:
«Все это было не со мной…»
Со мной, мой ангел…
***
Не закрыта калитка…
И мох на осклизлых поленьях.
На пустом огороде
разросся сухой бересклет…
Всё тревожит строка,
Что «есть женщины в русских селеньях»…
Но пустуют селенья,
и женщин в них, в общем-то, нет.
У столетней старухи
Белесые, редкие брови,
И бесцветный платочек
опущен до самых бровей.
Но осталось навек,
Что «коня на скаку остановит…»
Две-три клячи понурых…
А где ж вы видали коней?..
Поржавели поля,
Сколь у Бога дождя ни просили.
Даже птенчику птица
и та не прикажет: «Лети!..»
И горячим июлем
Всё избы горят по России,
Ибо некому стало
в горящую избу войти…
***
Среди снегов, средь мертвенного гула,
Что кровь и стон являют напоказ,
Вдруг опустилось вскинутое дуло,
И я увидел нечто вроде глаз.
И посреди растерзанной юдоли,
Где уж стрелять – так весело стрелять,
В зрачках мелькнуло нечто вроде боли,
Чтобы смениться яростью опять.
И вскрикнул он… Неверные колени
Вспороли снег, нахраписто и зло.
Качнулась даль… И нечто вроде тени
Навек легло на грубое чело.
Курился дым… Тропа вилась отлого.
Ненужный выстрел треснул наугад.
Погас огонь… И некто вроде Бога
Все это знал столетия назад.
***
Знакомый давний бросил:
«Ты – не ловкий…
Ну, что стихи?..
Чего с них нынче взять?..»
Он в Грецию поехал по путевке,
Моя мечта –
в Элладе побывать.
Так и живем…
Кричу, а он не слышит.
Былое что? Его не ворошу.
Он «Господин»
с заглавной буквы пишет,
А я-- с заглавной –
«Родина» пишу…
***
Вновь темнеет… Резко… Скоро…
Оставляя за плечами
Нечто, полное простора,
Нечто, полное печали.
В пруд нырнешь… Коснутся горла
Две звезды щербатым краем
Там, где ива распростерла
Ветви, пахнущие маем.
И всплывает по спирали
Из-за сумрачного бора
Нечто, полное печали,
Нечто, полное простора.
Да беззвучно раздается
В золотистое предранье:
«Только тем и воздается,
Кто не жаждет воздаянья…»
И все смотришь без укора,
Осознав себя едва ли,
В нечто, полное простора,
В нечто, полное печали…
***
И предо мною люди в белом
Поставят бледную свечу.
Александр Блок
Снега или снеги? Теней вереницы…
Неузнанной птицы медлительный лёт…
В такие часы – лишь рыдать да молиться,
Но губы не шепчут, слеза не течет.
Неровная стёжка… То кочка, то яма.
И томик под мышкою… В бренности дней
Я тоже придумал Прекрасную Даму –
Еще не известно, какая чудней.
Как долго до этого строчки молчали,
Душа обмелела до самого дна…
Я тоже послал бы ей розу в бокале,
Но роза моя ей совсем не нужна.
Бокал разобью… Отложу полотенце,
Не помня – родился какого числа?..
Я тоже бы принял чужого младенца,
Когда бы младенца она принесла.
А приняв бы – понял, что время не лечит,
Изранит, а после – кричи не кричи,
Хоть кто-то всё носит мне бледные свечи,
А после до хрипа рыдает в ночи…
***
Теснятся, толкаются думы и звуки,
Дробятся на капельки в сизой дали,
А некто неистовый и бледнорукий
Всё смотрит, чтоб истину не увели.
Следит и не знает, а что за причина
Проснуться, почувствовав как никогда,
Что день за оконцем мигает повинно
И в жуткую стынь закипает вода.
Мне этой водой никогда не напиться…
Лишь помнить, что всходы и сроки губя,
Мелькает в просторе безвестная птица –
Иль вместе с тобою, иль вместо тебя.
***
Век Золотой… Как мне милы:
Лорнет незрячий,
Интрижки, влюбчивость, балы…
Там Пушкин плачет.
Пирушка… Вещие слова
Ночного спора.
Там Баратынский – голова,
А, может, Бора…
Японская… В шинелях – зал.
Всё о высоком.
То век Серебряный настал –
С Мариной, с Блоком.
Там свет, хоть страшно бытиё –
Террор отныне.
Грядет «Возмездие»* за всё,
«Anno Domini»**…
Там блеск изысканнейших строк,
Свет истин нервный…
Но век двадцатый перетек
В век двадцать первый.
Вновь – всё иное, мир иной,
Не те основы.
Век не Серебряный, другой –
Цинкогробовый.
Но под березкой, средь тревог,
Забыв про пушки,
В слезах пацан… Как поздний Блок…
Как ранний Пушкин…
* ”Возмездие” -- поэма А.Блока
** “AnnoDomini” -- сборник А. Ахматовой
***
Куда?.. Зачем?.. Дорога не проста…
Все рухнет, если плача и ликуя,
Отчаявшись, не в губы, а в уста
Тебя впервые в жизни поцелую.
И сразу станет вялою рука,
Погаснут очи, снова став глазами…
И на себя взглянув издалека,
Мы все порвем, что связывалось нами.
И мне – во тьму…
И образ твой – во мгле…
И не осмелясь правды испугаться,
Вдруг захрипишь… К явлению в стекле
Вовек зарекшись взглядом прикасаться.
***
Вновь спешу сквозь этот полдень знойный,
Чуть касаясь истины рукой.
Все спокойно… Внешне все спокойно…
Оттого в душе и непокой.
Почему-то чудится – за домом,
Где кустов кривая полоса,
О чужом, тревожном, незнакомом
Всё бубнят чужие голоса…
А с веревки, тянущей вдогонку
Полотенец ласковую суть,
Утащили детскую пеленку,
Чтоб в нее отрепья завернуть.
Скучно, пёс? Давай с тобой повоем!
Все равно ведь жизни третья треть
Между беспокойством и покоем
Не научит разницу узреть.
***
Ну да, она еще ребенок,
К чему ей взрослая тоска,
Что днем, и в полночь, и спросонок
Трепещет жилкой у виска?
Ну да, она еще по-детски
Грызет орешки, кривит рот,
И горочка скорлупок грецких
На шатком столике растет.
Всё так… Быть может, повзрослевшей,
И ей приснится этот зал,
Где человек с улыбкой грешной
Ей что-то тайное сказал.
Проснется… Разбросает вещи…
И с мужем сделавшись резка,
Заплачет, чувствуя – трепещет
Шальная жилка у виска.
***
Когда в ночи высокий голос
Стократ озвучит тишину,
Да так, чтоб полночь раскололась
На две частицы и одну;
Да так, чтоб медленное тело,
Не озаренное луной,
Вдоль стенки нехотя осело,
Побелку выровняв спиной
Там, где становятся прозрачней
Все эти грезы наяву…
Ты вдруг услышишь поезд дачный,
И плач… И речку… И траву…
И вдруг поймешь, что эта млечность
Не зря манила в мир иной,
И что берет начало Вечность
Вот в этой рощице сквозной,
Ютящейся за краем поля,
Твою подлунность сторожа.
И только воля… воля… воля,
Где были тело и душа.
***
Всё жизнь… Ничто не виновато…
Но что-то странно обожжет
Меня, бредущего к закату,
Тебя, спешащую на взлет…
Так ослепятся неминуче,
Чтоб разлететься навсегда,
Звезда, катящаяся с кручи,
И в кручу мчащая звезда.
***
День отгорит. Сомнение пройдет.
Иным аршином жизнь тебя измерит.
Вновь кто-то – исповедуясь – солжет,
И кровной клятве кто-то не поверит.
Иной простор… Иные времена…
Надушенных платков теперь не дарят.
Здесь каждый знал, что отчая страна
В лицо – солжет, но в спину – не ударит.
А что же ныне? Как ни повернись,
А все равно удар получишь в спину.
Жизнь Родины?.. Где Родина, где жизнь? –
Понять хотя бы в смертную годину.
И ту годину нет, не торопя,
Себе б сказать, хоть свет давно не светел:
«Пусть Родина ударила тебя,
Но ты ударом в спину не ответил…»
***
О чем теперь жалеть? Напрасные труды!
Усталая вода… Давно забытый гений.
В просевших берегах – усталость от воды,
В несделанных шагах – иссушенность коленей.
Что время? – лишь часы, ушедшие на ложь.
Что песни? – сквозь века напрасные скитальцы.
И время пролетит, и песен не поймешь,
И гений – лишь вода, скользящая сквозь пальцы.
Как сумрачно светить! Как холодно гореть!
Как просто! – ощущать себя грядущим тленом.
Твой голос золотой – не более, чем медь,
Лишь отсвет роковой в пожарище смятенном.
А дальше? – Пустота! А дальше? – Непокой!
Ни образов… Ни дат… Одни пустые лица.
Лишь тень твоя торчит с протянутой рукой,
Средь тлена и тоски боясь пошевелиться.
***
Всевышний голос изобрел,
Всевышний изобрел дыханье,
Чтоб взгляд до взгляда снизошел,
А слезы сделались рыданьем.
Всё так… Но нету ничего.
Господен образ в небе тает,
Рыданье голос отняло,
А взгляд дыхания лишает…
***
Когда мы вновь научимся читать
И разум снова истины захочет,
Обычный день, что скомкан и всклокочен,
Вдруг по-иному станем понимать.
Изучим тренье… Сядем над костром.
Забудем бездуховные проблемы.
О как же мы так долго были немы?
А тут, глядишь, и лук изобретем…
***
По белизне неслышно ускользая,
Неслышно растворяясь в белизне,
Пронзает вены музыка немая,
Больною кровью слышима вдвойне.
И вопреки тоске и непогоде,
И самому дыханью вопреки,
Неясный звук пришел и не уходит,
А остальные звуки – далеки.
Неясный звук… Он слышится без пенья,
Пугая мрак загадкою двойной:
Когда душа становится прозреньем,
Когда прозренье сделалось душой?