А Россия? Устройство России космическое, и взрыв Добра, как и взрыв Зла, могут возникнуть совершенно всеобъемлющие и стихийно. Слишком многогранен русский человек.
Вениамин Блаженный
(из документального фильма
«Вениамин Блаженный – последняя беседа»).
"Больной считает себя поэтом..."
(Очерк Анатолия Аврутина о творчестве Вениамина Блаженного)
Завершающим аккордом его потрясающе мучительной жизни, как и у любого другого человека, стала Смерть. Но именно Смерть с большой буквы, слово, которое поэт всегда, наравне со словом Бог, писал именно так.
Два этих понятия были существом и сутью всего творчества Блаженного, из-за них он был обречен на заведомое непечатанье и безвестность, именно их только и считал достойными своего пера. О смерти заговорил с самых первых своих, еще юношеских, стихов, уже в неполных двадцать четыре года начал называть себя в них стариком, с Богом окончательно "сошелся", если можно так выразиться, на закате жизни, когда в семьдесят пять лет принял крещение... И было бы, несмотря на кажущуюся кощунственность этих слов, удивительно несправедливым, если бы кончина поэта, всем своим творчеством символизировавшего "приготовление к небесам", оказалась лишъ тихим и благостным уходом в мир иной...Нет, он, казалось, и смерть был приговорен вкусить ужасающую, как отнюдь не случайно прожил всю жизнь с безногой женой -- и это тоже частица его поэтической судьбы. Как слепота Гомера или глухота Бетховена...
Продолжение очерка о творчестве Вениамина Блаженного
Биографическая справка о Вениамине Блаженном
Стихи Вениамина Блаженного положенные на музыку
Что же делать, коль мне не досталось от Господа-Бога
Ни кола, ни двора, коли стар я и сед, как труха,
И по торной земле как блаженный бреду босоного,
И сморкаю в ладошку кровавую душу стиха?
Что же делать, коль мне тяжела и котомка без хлеба
И не грешная мне примерещилась женская плоть,
А мерещится мне с чертовщиной потешною небо:
Он и скачет, и пляшет, и рожицы кажет - Господь.
Что же делать, коль я загляделся в овраги и в омут
И, как старого пса, приласкал притомившийся день,
Ну а к вам подхожу словно к погребу пороховому:
До чего же разит и враждой и бедой от людей!..
... Пусть устал я в пути, как убитая верстами лошадь,
Пусть похож я уже на свернувшийся жухлый плевок,
Пусть истерли меня равнодушные ваши подошвы, -
Не жалейте меня: мне когда-то пригрезился Бог.
Не жалейте меня: я и сам никого не жалею,
Этим праведным мыслям меня обучила трава,
И когда я в овраге на голой земле околею,
Что же, -- с Господом-Богом не страшно и околевать!..
Я на голой земле умираю, и стар и безгрешен,
И травинку жую не спеша, как пшеничный пирог...
... А как вспомню Его - до чего же Он все же потешен:
Он и скачет, и пляшет, и рожицы кажет мне -- Бог.
* * *
... Я так и не пойму, что значит быть известным.
Известны ль облака? Известна ли гроза?
Так почему и мне по тем стезям небесным,
Слезами изойдя, свой путь пройти нельзя?
Лесного соловья не кличут Евтушенко,
Не издают рулад в мильонном тираже,
Но все же соловей рифмует задушевно,
Чтоб в песне дать остыть взволнованной душе.
Зачем же мне стихи предать людской огласке?
"Ах, вот оно о чем!" "Ах, это неспроста!"
Пусть люди на меня взирают без опаски,
Я, в сущности, Аким, к тому же простота.
Я сроду не имел в запасе корки хлеба,
Мне нудный разговор житейский - не с руки...
Я из породы тех, кто сеял в землю... небо
И жил, "шалтай-болтай", как в поле сорняки.
Впритирку к облакам, живу, не зная толка:
Дождем ли расшибусь, истаю ль в синеве...
И долго ль буду жить иль буду жить недолго -
Об этом не грустит, не помнит соловей.
А слава... Но нигде - ни в чащах, ни в дубравах,
Ни в рощах, ни в полях, ни в зарослях болот
Я, право, не встречал такой пичуги - слава.
... Должно быть, этот вид пернатых не поет.
* * *
Сколько лет нам, Господь?.. Век за веком с тобой мы стареем...
Помню, как на рассвете, на въезде в Иерусалим,
Я беседовал долго со странствующим иудеем,
А потом оказалось -- беседовал с Богом самим.
Это было давно - я тогда был подростком безусым,
Был простым пастухом и овец по нагориям пас,
И таким мне казалось прекрасным лицо Иисуса,
Что не мог отвести от него я восторженных глаз.
А потом до меня доходили тревожные вести,
Что распят мой Господь, обучавший весь мир доброте,
Но из мертвых воскрес - и опять во вселенной мы вместе,
Те же камни и тропы, и овцы на взгорьях всё те.
Вот и стали мы оба с тобой, мой Господь, стариками,
Мы познали судьбу, мы в гробу побывали не раз
И устало садимся на тот же пастушеский камень,
И с тебя не свожу я, как прежде, восторженных глаз.
РОДОСЛОВНАЯ
Отец мой -- Михл Айзенштадт -- был всех глупей в местечке.
Он утверждал, что есть душа у волка и овечки.
Он утверждал, что есть душа у комара и мухи.
И не спеша он надевал потрепанные брюки.
Когда еврею в поле жаль подбитого галчонка,
Ему лавчонка не нужна, зачем ему лавчонка?..
И мой отец не торговал -- не путал счета в сдаче...
Он черный хлеб свой добывал трудом рабочей клячи.
- О, эта черная страда бесценных хлебных крошек!..
...Отец стоит в углу двора и робко кормит кошек.
И незаметно он ногой выделывает танец.
И на него взирает гой, веселый оборванец.
- "Ах, Мишка -- "Михеле дер нар"- - какой же ты убогий!"
Отец имел особый дар быть избранным у Бога.
Отец имел во всех делах одну примету - совесть.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Вот так она и родилась, моя святая повесть.
***
Душа, проснувшись, не узнает дома,
Родимого земного шалаша,
И побредет, своим путем влекома...
Зачем ей дом, когда она -- душа?
И все в пути бредя необратимом
Просторами небесной колеи,
Возьмет душа мое земное имя
И горести безмерные мои.
Возьмет не все их, но с собой в дорогу
Возьмет душа неодолимый путь,
Где шаг за шагом я молился Богу
И шаг за шагом изнывал от пут.
Какой-то свет таинственный прольется
На повороте времени крутом
Но цепь предвечная не разомкнется
Ни на юдольном свете, ни на том.
* * *
Какое мне дело - я мальчик, и только...
Дм.Петровский
Какое мне дело -- живой или мертвый
Со мною поет в этом дружном дуэте,
Уже разложил я волшебные ноты,
А Моцарт играет в саду на кларнете.
Играет в саду ли, играет в аду ли,
Играет в раю ли - какое мне дело,
Когда, словно пух тополиный в июле,
Куда-то в зенит поднимается тело.
Когда становлюсь я летающим пухом,
Прошитым иголками знойного света,
И слушаю, слушаю трепетным ухом
Мелодию непреходящего лета.
И Моцарта слушают даже пичуги,
И робко посвистывают в отдаленье,
И вдруг замолкают в сладчайшем испуге,
В сладчайшем испуге, в сладчайшем томленье...
* * *
Я мертвых за разлуку не корю
И на кладбище не дрожу от страха, -
Но матери я тихо говорю,
Что снова в дырах нижняя рубаха.
И мать встает из гроба на часок,
Берет с собой иголку и моток,
И забывает горестные даты,
И отрывает савана кусок
На старые домашние заплаты.
* * *
Я поверю, что мертвых хоронят, хоть это нелепо,
Я поверю, что жалкие кости истлеют во мгле,
Но глаза - голубые и карие отблески неба,
Разве можно поверить, что небо хоронят в земле?..
Было небо тех глаз грозовым или было безбурным,
Было радугой-небом или горемычным дождем, -
Но оно было небом, глазами, слезами - не урной,
И не верится мне, что я только на гибель рожден!..
...Я раскрою глаза из могильного темного склепа,
Ах, как дорог ей свет, как по небу душа извелась, -
И струится в глаза мои мертвые вечное небо,
И блуждает на небе огонь моих плачущих глаз...
БЛАЖЕННЫЙ
Как мужик с топором, побреду я по божьему небу.
А зачем мне топор? А затем, чтобы бес не упер
Благодати моей - сатане-куманьку на потребу...
Вот зачем, мужику, вот зачем, старику, мне топор!
Проберется бочком да состроит умильную рожу:
Я-де тоже святой, я-де тоже добра захотел...
Вот тогда-то его я топориком и огорошу -
По мужицкой своей, по святейшей своей простоте.
Не добра ты хотел, а вселенского скотского блуда,
Чтоб смердел сатана, чтобы имя святилось его,
Чтоб казался Христом казначей сатанинский - Иуда,
Чтобы рыжих иуд разнеслась сатанинская вонь...
А еще ты хотел, чтобы кланялись все понемногу
Незаметно, тишком - куманьку твоему сатане,
И уж так получалось, что молишься Господу-Богу,
А на деле - псалом запеваешь распутной жене...
Сокрушу тебя враз, изрублю топором, укокошу,
Чтобы в ад ты исчез и в аду по старинке издох,
Чтобы дух-искуситель Христовых небес не тревожил,
Коли бес, так уж бес, коли Бог - так воистину Бог...
ДУРДОМ
...Тогда мне рваный выдали халат
И записали имя Айзенштадта.
Я сразу стал похож на арестанта.
А впрочем я и был им -- арестант.
Окно в решетке, двери на ключе,
Убогость койки и убогий разум...
Свирепость отчужденная врачей,
Свирепость санитарок яроглазых.
Расталкивая шваброй и ведром
Понурых, словно обреченных казни,
Они на нас обрушивали гром
Своей исконной бабьей неприязни.
Обед с нехваткой места за столом...
Но удавалось сбоку примоститься,
А кто и стоя - этаким столбом -
Ладони обжигал горячей миской.
И каждый был и лишний и ничей...
Мы были сыты - с голоду не пухли:
С капустой обмороженною щи
Казались блюдом королевской кухни.
"Налопались?.. Теперь айда во двор..."
Я пёр, как все, зачем-то шагом скорым...
- О, Боже, как ужасен твой простор,
Темничным огороженный забором!..
ГОГОЛЬ
Дм.Мережковскому
Что за страшная ночь: мертвяки да рогатые черти...
Зашвырнут на рога да и в ад прямиком понесут...
Ох, и прав был монах - приучить себя надобно к смерти...
Переполнила скверна земная скудельный сосуд...
Третьи сутки во рту ни зерна, ни росинки; однако
Был великий соблазн, аж колючий по телу озноб...
Предлагал чернослив сатана, искуситель, собака!..
Да еще уверял, что знакомый приходский де поп!..
Я попа-то приходского помню, каков он мужчина,
Убелен сединою, неспешен, хотя и нестар...
А у этого - вон: загорелась от гнева личина,
Изо рта повалил в потолок желтопламенный пар.
А потом обернулся в лохматого пса и залаял!
Я стоял на коленях, крестился резвей и резвей:
- Упаси мя, Господь, от соблазна, раба Николая!..
- Сбереги мою душу, отец мой духовный, Матвей!..
... А когда прохрипели часы окаянные полночь,
Накренился вдруг пол и поплыл на манер корабля,
Завопила вокруг ненасытная адская сволочь,
Стало небо пылать, зашаталась твердыня-земля.
Я стоял, как философ Хома: ни живой и ни мертвый...
Ну как веки поднимет и взором пронзит меня Вий?..
А потом поглядел в потолок: чьи-то руки простерты,
Чьи-то длани сошли, оградили в господней любви...
Третьи сутки пощусь... Третьи сутки во рту ни росинки...
Почему мне под утро пригрезилась старая мать?..
Помолись обо мне, не жалей материнской слезинки...
Сочинял твой сынок, сочинял, да и спятил с ума...
* * *
Мне приснился мальчишеский Витебск,
Я по городу гордо шагал,
Словно мог меня в Витебске видеть
Мой земляк сумасшедший -- Шагал.
У Шагала и краски и кисти,
И у красок доверчивый смех,
И такие веселые мысли,
Что земля закипает, как грех.
Бродят ангелов смутных улыбки,
Разноцветные крылья у кляч,
И наяривает на скрипке,
И висит над домами скрипач.
И Шагал опьянен от удачи,
Он клянется, что внешний мой вид
На какой-то свой холст присобачит,
Только лик мой слегка исказит.
И прибавит и блажи и сажи,
И каких-то загадочных чар, --
И я буду похож на себя же,
И на всех дорогих витебчан.
* * *
Так явственно со мною говорят
Умершие, с такою полной силой,
Что мне нелепым кажется обряд
Прощания с оплаканной могилой.
Мертвец - он, как и я, уснул и встал -
И проводил ушедших добрым взглядом...
Пока я жив, никто не умирал.
Умершие живут со мною рядом.
* * *
Пускай моя душа с сумой бредет по свету,
Пускай она в пути шалеет от тоски:
- Подайте, мужики крещеные, поэту,
Беру я серебро, беру и медяки.
Беру я куличи, беру и оплеухи,
Беру у зверя шерсть, помет беру у птах...
Подайте, мужики, свихнувшемуся в Духе,
Зане меня в пути одолевает страх.
Но нет, не мужики пойдут за мною следом,
Крещен он или нет, мужик - мужик и есть,
Я трижды поклонюсь своим всесветным бедам,
Мне, смерду, одному такая в мире честь.
Один, один лишь я стоял под грозным небом,
Устав от суеты и горестных погонь,
И то, что в слепоте вы называли хлебом,
В худых моих руках клубилось, как огонь...
* * *
Я, нищий и слепец, Вениамин Блаженный,
Я, отрок и старик семидесяти лет, -
Еще не пролил я свой свет благословенный,
Еще не пролил я на вас свой горний свет.
Те очи, что меня связали светом с Богом,
Еще их не раздал я нищим ходокам,
Но это я побрел с сумою по дорогам,
Но это я побрел с сумой по облакам.
И свет мой нерушим, и свет мой непреложен,
И будет этот свет сиять во все века,
И будет вся земля омыта светом божьим -
Сиянием очей слепого старика...
* * *
Вот женщина - она встревожена,
Что мужичонка захудалый
Не воздает ей как положено,
А ей нужны дворцы и залы,
И лесть и грубая и тонкая,
И даже царская корона,
Чтоб утверждать над мужичонкою
Свою гордыню непреклонно.
Вот женщина - она купается
И не таит своей отваги,
И все ей, грешнице, прощается,
Она ведь тоже вся из влаги, -
Текуче лоно плодоносное,
Текучи груди - два потока,
И все течет, и все уносится,
И все прекрасно и жестоко...
Вот женщина - она доверчиво
Стоит, как вечности порука...
Вселенная ведь тоже женщина
И, стало быть, ее подруга.
Она расчесывает волосы
И вся трепещет, как мембрана,
И вся, как вечность и как молодость,
Творит и гибнет неустанно.
* * *
Тоскую, тоскую, как будто на ветке кукую,
Как будто на лодке ушкую - тоскую, тоскую.
Тоскую по ветке, по лодке тоскую, по птице,
По жизни тоскую - приснившейся быль-небылице.
Тоскую, тоскую - я жил в шалаше камышовом,
Закаты и зори горели огнем кумачовым.
В лесу ночевал я, лежалой орешине веря,
Бок о бок с косматою шкурою хмурого зверя.
Бок о бок с душою - с медведицей дико-большою -
В лесу ночевал я; а вот я бреду отрешенно
По пыльной дороге - и кличу Христа на дороге,
И вяжут мне зори кровавыми путами ноги.
Христос о те поры бродил по дороге с сумою,
Да только побрезгал - чужим, неприкаянным - мною,
А дьявол легонько-легонько толкнул меня в плечи,
И вот я трещу в жерловине праматери-печи.
Исчез бы я вовсе, когда бы не тишь полевая,
Когда бы не пыль пылевая, не даль далевая!..
Из печи - вприпрыжку, что твой из пруда лягушонок...
"Ужо тебе, Боже! Опять побреду за душою..."
Избушка и мать-побирушка и кот на окошке.
Тоскую, тоскую, тоскую - тоскую о кошке.
О, вынь меня, зверь, из своей заколдованной шерсти,
Звериной тропой побредем-ка по полночи вместе.
Тоскую, тоскую - зачем я не малая птаха?
Я б - в бороду божью влетел, как разбойник, без страха, -
Да только зачем мне старик бородатый, седатый?..
Я лучше усядусь на гребень узорчатый хаты.
Тоскую, тоскую - о жизни, во мрак отошедшей.
Эй, где ты, лешиха, я твой залежавшийся леший,
Лежу на полатях и стар, и тверез, и недужен...
Давай-ка покружим, по старым лощинам покружим.
Тоскую, тоскую, душа не приемлет покоя.
Ах, что бы с тобою, душа, нам придумать такое?
- Плесни меня в душу Христову размашисто-жарко, -
А после об землю разбей покаянною чаркой!..
* * *
В калошах на босу ногу,
В засаленном картузе
Отец торопился к Богу
На встречу былых друзей.
И чтобы найти дорожку
В неведомых небесах, -
С собой прихватил он кошку,
Окликнул в дороге пса...
А кошка была худою,
Едва волочился пес,
И грязною бородою
Отец утирал свой нос.
Робел он, робел немало,
И слезы тайком лились, -
Напутственными громами
Его провожала высь...
Процессия никудышных
Застыла у божьих врат...
И глянул тогда Всевышний,
И вещий потупил взгляд.
- Михоэл, - сказал он тихо, -
Ко мне ты пришел не зря...
Ты столько изведал лиха,
Что светишься, как заря.
Ты столько изведал бедствий,
Тщедушный мой богатырь...
Позволь же и мне согреться
В лучах твоей доброты.
Позволь же и мне с сумою
Брести за тобой, как слепцу,
А ты называйся Мною -
Величье тебе к лицу...
* * *
А старость - не только запевки да девки
Да визги гармошки,
Она - мотыльки-мудрецы однодневки,
Старухи и кошки...
А старость бредет на погост не с баяном,
Бредет одиноко
С лицом растерявшимся и окаянным
В морщинах порока...
А старость, когда и проделает что-то
С прохожей молодкой, -
Уставится в небо глазищами черта,
Набухшими водкой...
А старость сидит в опустевшем сарае -
И в пламя заката
Себя - и с себя свою ветошь швыряет,
Смеясь бесновато...
* * *
У женщин не стареют голоса, --
Или с тобой одной такое чудо?..
Откуда этот голос?.. Ниоткуда.
Но почему он свежий, как роса?
Мы столько лет не виделись с тобой,
Что впору говорить не о разлуке --
О смерти... Но растут из смерти звуки,
И даже звук становится судьбой...
* * *
Почему, когда птица лежит на пути моем мертвой,
Мне не жалкая птица, а мертвыми кажетесь вы,
Вы, сковавшие птицу сладчайшею в мире немотой,
Той немотой, что где-то на грани вселенской молвы?
Птица будет землей - вас отвергнет земля на рассвете,
Ибо только убийцы теряют на землю права,
И бессмертны лишь те, кто во всем неповинны, как дети,
Как чижи и стрижи, как бездомные эти слова.
Ибо только убийцы отвергнуты птицей и Богом.
Даже малый воробушек смерть ненавидит свою.
Кем же будете вы, что посмели в величье убогом
Навязать мирозданью постылое слово "убью"?
Как ненужную боль, ненавидит земля человека.
Птица будет землей - вы не будете в мире ничем.
Птица будет ручьем - и ручей захлебнется от бега,
И щеглиные крылья поднимет над пеной ручей.
...Где же крылья твои, о комок убиенного страха?
Кто же смертью посмел замахнуться на вольный простор?
На безгнездой земле умирает крылатая птаха.
Это я умираю и руки раскинул крестом.
Это я умираю, ничем высоты не тревожа.
Осеняется смертью размах моих тягостных крыл.
Ты поймешь, о Господь, по моей утихающей дрожи,
Как я землю любил, как я небо по-птичьи любил.
Не по вашей земле - я бродил по господнему лугу.
Как двенадцать апостолов, птицы взлетели с куста.
И шепнул мне Господь, как на ухо старинному другу,
Что поет моя мертвая птица на древе креста.
И шепнул мне Господь, чтобы боле не ведал я страха,
Чтобы божьей защитой считал я и гибель свою.
Не над гробом моим запоет исступленная птаха -
Исступленною птахой над гробом я сам запою!..
* * *
Их, волшебные перья однажды нашедших
В поднебесных своих закромах, -
Хорошо, что их держат в домах сумасшедших,
Что нет места им в наших домах.
Эти перья они прикрепили к рассудку
И по резвости детской ума
Называют богинею проститутку,
А богиню - порочат весьма...
Хорошо, когда перья торчат на макушке,
Можно выбрать затем и лицо, -
Ты сегодня Кукушкин, а завтра ты Пушкин,
И в носу золотое кольцо.
И ты можешь теперь оседлать даже кошку
Или сесть на любого коня,
И найти даже в смерти лихую дорожку
На исходе безумного дня...
ДОМ
Прийти домой, чтоб запереть слезу
В какой-то необъятный сундучище,
Где все свои обиды прячет нищий,
А письма к Богу - где-то там внизу...
Да, есть и у меня на свете дом,
Его сработали мне стаи птичьи,
И даже жук работал топором,
И приседал на лапы по-мужичьи.
Прийти домой и так сказать слезе:
- Вот мы одни в заброшенной лачуге,
И всех моих Господь прибрал друзей,
Убил котенка, смял крыло пичуге...
Но я не сетую и не ропщу,
Ведь мертвые меня не забывали,
И проходили парами, как в зале,
Не обходилось даже без причуд...
И я даю вам адрес на земле:
Мой дом везде, где нищему ночевка,
У птицы недобитой на крыле
Он машет Богу детскою ручонкой...
Мой дом везде, где побывала боль,
Где даже мошка мертвая кричала
Разнузданному Господу: - Доколь?..
...Но Бог-палач все начинал сначала.
* * *
Отец мой напялил сюртук -
О, нет, не сюртук это, саван! -
И сел на дубовый сундук -
На гроб, разминая суставы.
Суставов слежавшихся хруст
Казался в ночи небылицей -
И вздрогнул разбуженный куст,
Запела полночная птица.
Отец мой сидел, неземной,
Жуя - по-привычке - травинку,
И был обозначен луной
Нечетко, как бы под сурдинку.
Когда я к нему подошел,
Чтоб снов разорвать паутину,
Он что-то содеял с душой,
Вернулся в свою домовину.
И на седину мою, на
Усталые грузные плечи
Обрушила тишина
Отцовы невнятные речи.
Отец, мне тебя не спасти,
Нет силы такой в человеке,
Прости меня, мертвый, прости -
И я буду мертвым навеки...
Не прячься в немоту и гроб,
Открой мне загробную душу...
Все злато мое и сребро -
В кармане дырявом наружу...
Отец, ты меня породил,
Веди же меня за собою
Туда, где Господь впереди
Стоит с топором для убоя...
* * *
Опасен и убог, скитаюсь по дорогам -
И все-таки я Бог, и даже больше Бога.
Господь, Тебе нужны моленья и осанна, -
Меня укроет куст дорожного бурьяна.
Я видел под кустом твое благое темя -
Был камень торжеством, окаменело время.
Не Бог я -- болью строк легла моя дорога.
И все-таки я Бог и даже больше Бога.
ДЕВОЧКА
Та девочка, -- а я ей был смешон, --
Ходила, как мальчишка, в грубых гетрах.
Она дружила с ветром, и с мячом,
И с веслами, и с теннисной ракеткой.
И странно: столько лет и столько зим --
Событья, перемены, годы, лица, --
А девочка мерещится вблизи,
А девочка хохочет и резвится...
Она стоит, откинувшись слегка,
Беспечная, у сетки волейбольной,
И сквозь нее проходят облака,
Проходят дни, и годы, и века...
Ей хоть бы что -- ни холодно, ни больно.
* * *
По праву старика, а стало быть, по праву
Беспамятной грозы, идущей на покой,
Я замахнусь на вас, бредущую ораву,
Я замахнусь на вас тяжелою клюкой.
Бредете вы за мной ордою мелконогой,
А я уже давно шагнул за тот предел,
Где, лапти развязав, сидят и дремлют боги,
И каждый тучный бог при грозной бороде.
Сидят, как мужики, а может, как цыгане,
Закинув в синеву задумчивые лбы,
Путей своих земных не ведая заране,
Угрюмо матерясь посланцами судьбы.
На небе облака, как кряжистые срубы,
Заходит в березняк неслышный ветер мглы,
А боги и во сне, как кони, белозубы,
И так гудит их кровь, что клонятся стволы.
* * *
Айзенштадт - это город австрийский,
И мне думать об этом занятно:
Может быть, продают в нем сосиски,
Может, слушают музыку Гайдна.
Может быть, в этом городе следом
За маэстро прославленным Гайдном
Проживал незаметный мой предок -
И судьбе был за то благодарен.
С отрешенною робкой улыбкой
И доверчивыми глазами
Проходил он неспешно со скрипкой -
И прислушивался к мирозданью.
И играл он в каком-то трактире,
Но, однако, он знал непреложно,
Что и я буду жить в этом мире
И печальную песню продолжу.
* * *
Я не хочу, чтобы меня сожгли.
Не превратится кровь земная в дым.
Не превратится в пепел плоть земли.
Уйду на небо облаком седым.
Уйду на небо, стар и седовлас...
Войду в его базарные ряды.
- Почем, - спрошу, - у Бога нынче квас,
У Господа спрошу: - Теперь куды?..
Хочу, чтобы на небе был большак
И чтобы по простору большака
Брела моя сермяжная душа
Блаженного седого дурака.
И если только хлеба каравай
Окажется в худой моей суме,
"Да, Господи, - скажу я, - это рай,
И рай такой, какой был на земле..."
БЛАЖЕННЫЙ
Все равно меня Бог в этом мире бездомном отыщет,
Даже если забьют мне в могилу осиновый кол...
Не увидите вы, как Спаситель бредет по кладбищу,
Не увидите, как обнимает могильный он холм.
- О Господь, ты пришел слишком поздно, а кажется - рано,
Как я ждал тебя, как истомился в дороге земной...
Понемногу землей заживилась смертельная рана,
Понемногу и сам становлюсь я могильной землей.
Ничего не сберег я, Господь, этой горькою ночью,
Все досталось моей непутевой подруге - беде...
Но в лохмотьях души я сберег тебе сердца комочек,
Золотишко мое, то, что я утаил от людей.
...Били в душу мою так, что даже на вздох не осталось,
У живых на виду я стоял, и постыл, и разут...
Ну а все-таки я утаил для тебя эту малость,
Золотишко мое, неразменную эту слезу.
...Ах, Господь, ах, дружок, ты, как я, неприкаянный нищий,
Даже обликом схож и давно уж по-нищему мертв...
Вот и будет вдвоем веселей нам, дружкам, на кладбище,
Там, где крест от слезы - от твоей, от моей ли - намок.
Вот и будет вдвоем веселее поэту и Богу...
Что за чудо - поэт, что за чудо - замызганный Бог...
На кладбище в ночи обнимаются двое убогих,
Не поймешь по приметам, а кто же тут больше убог.
* * *
Воскресшие из мертвых не брезгливы.
Свободные от помыслов и бед,
Они чуть-чуть, как в детстве, сиротливы
В своей переменившейся судьбе.
Вот мать; ее постигла та же участь --
Пропел ей смертный каменный рожок...
Испытанная бедами живучесть
В певучий рассыпается песок.
Вот мать; в ее улыбке меньше грусти;
Ведь тот, кто мертв, он сызнова дитя,
И в скучном местечковом захолустье
Мы разбрелись по дням, как по гостям.
Нас узнают, как узнавали б тени,
Как бы узнав и снова не узнав...
Как после маеты землетрясенья,
У нас у всех бездомные глаза.
Но почему отец во всем судейском?
На то и милость, Господи, твоя:
Он, облеченный даром чудодейства,
Кладет ладонь на кривду бытия.
А впрочем, он кладет ладонь на темя -
И я седею, голову клоня
В какое-то немыслимое время,
Где ни отца, ни мира, ни меня.
О, сухо каменеющие лики!
...Смятение под маской затая,
Воскресшие из мертвых безъязыки,
Как безъязыка тайна бытия.
* * *
Моление о кошках и собаках,
О маленьких изгоях бытия,
Живущих на помойках и в оврагах
И вечно неприкаянных, как я.
Моление об их голодных вздохах...
О, сколько слез я пролил на веку,
А звери молча сетуют на Бога,
Они не плачут, а глядят в тоску.
Они глядят так долго, долго, долго,
Что перед ними, как бы наяву,
Рябит слеза огромная, как Волга,
Слеза Зверей... И в ней они плывут.
Они плывут и обоняют запах
Недоброй тины. Круче водоверть -
И столько боли в этих чутких лапах,
Что хочется потрогать ими смерть.
Потрогать так, как трогают колени,
А может и лизнуть ее тайком
В каком-то безнадежном исступленье
Горячим и шершавым языком...
Слеза зверей, огромная, как Волга,
Утопит смерть. Она утопит рок.
И вот уже ни смерти и ни Бога.
Господь - собака и кошачий Бог.
Кошачий Бог, играющий в величье
И трогающий лапкою судьбу -
Клубочек золотого безразличья
С запутавшейся ниткою в гробу.
И Бог собачий на помойной яме.
Он так убог. Он лыс и колченог.
Но мир прощен страданьем зверя. Amen!
...Все на помойной яме прощено.
1963
* * *
Я всего лишь душа, а душе быть положено нищей
И оглядываться, не бредет ли за нею костлявая тень,
И положено ей ночевать на забытом кладбище,
Паутинкою тонкою где-то висеть на кресте...
Я всего лишь душа, а душа это только свобода,
Та свобода, которая бродит с дорожной клюкой и сумой
И грозит небесам императорским жезлом юрода -
Почему оно, небо, как пес, увязалось за мной?..
* * *
Разыщите меня, как иголку пропавшую в сене,
Разыщите меня -- колосок на осенней стерне, -
Разыщите меня -- и я вам обещаю спасенье:
Будет Богом спасен тот, кто руки протянет ко мне!..
Разыщите меня потому, что я вещее слово,
Потому, что я вечности рвущаяся строка,
И еще потому, что стезя меня мучит Христова,
Разыщите меня - нищеброда, слепца, старика...
Я не так уж и слеп, чтобы вас не увидеть, когда вы
Забредете в шалаш, где прикрыта дерюгою боль
И где спрячу от вас я сияние раны кровавой, --
Я боюсь -- я боюсь, что в руках ваших ласковых- - соль...
* * *
Была ты музыкой, колеблемой слегка, -
Так по воде плывет, ныряя в волны, парус, -
И уходил порой твой парус в облака,
В небесной синеве сверкая и купаясь.
Была ты музыкой прибрежных влажных трав,
И вот впервые я заговорил стихами,
Когда, в кустах тебя прекрасною застав,
Боготворил весь мир прерывистым дыханьем...
Вот груди, вот живот, а это вот пупок,
А это вот -- моя сладчайшая химера...
Вокруг твоих красот клубилось столько строк,
Что даже жук жужжал гекзаметры Гомера.
* * *
Этот странный любовный недуг,
Когда женщина, вовсе чужая,
Самой близкою кажется вдруг -
И лицо полыхает от жара...
Как же мог я ее упустить,
Как я мог прозевать это чудо?..
Но ведь вся она -- миг во плоти
И бог весть появилась откуда...
Я не видел таких никогда,
Словно мне на ладони упала
Замечтавшаяся звезда,
Неземного осколок металла...
Но она не бездушный металл,
А телесная жгучая тайна...
Я ее полстолетья искал,
А другой ее любит случайно.
* * *
Эта осень придет без него, кто когда-то со мною
Горевал, тосковал, потаенно скитался в глуши
И ее любовался пронзительною желтизною -
Эта осень придет без него -- побратима души.
Как мне дорог бродяга, пропахший смиреньем и псиной,
Он сроднился со мною, с ухаба бредя на ухаб,
А ведь наши дела-то попахивали керосином:
Нас повсюду бранили владельцы рожающих баб.
Нас повсюду бранили разгневанные домоседы:
Как могли мы, когда совершался во мраке зачин,
Собирать вкруг себя развеселые всякие беды,
Заниматься не тем, что положено роду мужчин.
Как могли мы на пару с бродягой любить потаскуху, -
Эта вялая дама туманно зовется "мечта",
И она соответствует даже не телу, а духу -
У нее не хватает для плотских утех живота...
...Можно снова шептать что-то на ухо детское кошке,
Можно, духом горя, взгромоздиться на темную ель, -
И тогда загорится свеча или лампа в окошке -
От тебя эта лампа за тридевять светит земель...
Вот такие у нашей мечты и желанья и цели,
Вот такое случилось со мною в родной стороне, -
Я по-прежнему мальчик, грущу у подножия ели,
Я увижу за далью избушку и кошку в окне.
* * *
Уже я так стар, что меня узнают на кладбище
Какие-то ветхие птицы времен Иоанна,
Уже я не просто прохожий, а нищий - тот нищий,
Что имя свое забывает в бреду постоянно.
И вправду: Иван я, Степан я, Демьян ли, Абрам ли -
Не так уж и трудно забыть свое прошлое имя,
Когда я себя потерял за лесами-горами,
Забыл, где я нищенствовал - в Костроме или в Риме.
Забыл, где я жил, - то ли жил я на облаке, то ли
В дремучем лесу ночевал я в медвежьей берлоге,
И сладко дышалось разбуженным запахом воли,
Когда разминал я в ходьбе занемевшие ноги.
...Так стар я, так стар, что меня узнают на дороге
Какие-то тени, мелькая зловеще-пугливо,
Не бесы они и, однако, они и не боги -
Они существа из какого-то древнего мифа...
Но смотрит бродяжка-воробышек молодо-зорко,
И малые птицы на светлые нимбы похожи,
И тайным огнем поутру загорается зорька,
А значит, и я не старик, а беспечный прохожий.
ВОЗВРАЩЕНИЕ К ДУШЕ
Где б ни был ты, в толпе или в глуши,
Погряз ли в дрязгах грешного расчета,
Тебя пронзит звериный крик души,
Стучащей, словно нищенка, в ворота.
Ты жил, уйти от вечности спеша,
Греша в своей беспамятной дороге...
И вот она -- стоит твоя душа
У смерти на затоптанном пороге.
* * *
Беспризорные вещи умерших людей,
Те, что пахнут, как пылью, тоской,
Попадают к старьевщику или в музей
И на свалке гниют городской...
Беспризорные вещи, что помнят живых,
Их движенья, привычки, тела...
Сколько время им ран нанесло ножевых --
И прикончило из-за угла...
Беспризорный халат, беспризорный жилет,
На краю одиноком стола,
Беспризорная трубка -- и пыль на столе,
И -- щепоткою -- пепел, зола...
Беспризорные вещи как вестники бед,
Их молчание, их серизна...
Что-то грозное есть в их бездомной судьбе,
Что-то вещее, ждущее нас.
* * *
Когда моя тоска раскроет синий веер
И сонмы дальних звезд его украсят вдруг -
Одним своим лицом я повернусь на север,
Другим своим лицом я повернусь на юг.
Одним своим лицом -- одним из тысяч многих
Звездообразных лиц -- я повернусь туда,
Где все еще бредет-блуждает по дороге
И ждет меня в пути попутная звезда.
И я увижу лик неведомого Бога
Сквозь сотни тысяч лиц - своих или чужих…
Так вот куда вела бредовая дорога,
Так вот куда я брел над пропастью во ржи!..
* * *
Если нет на земле небожителю места,
Он и в рай забредет, и заглянет он в ад,
И с вершины невидимого Эвереста
Будет шарить по небу блуждающий взгляд.
Где оно, мое место, Господь, во вселенной,
Где душа обретет свой загадочный мир?..
Ни о чем не грустя, ни о чем не жалея,
Я постигну зенит и постигну надир…
* * *
Я к Богу подойду на расстоянье плача,
Но есть мышиный плач и есть рыданье льва,
И если для Христа я что-либо да значу, -
Он обретет, мой плач, библейские права…
Я к Богу подойду в самозабвенье стона,
Я подойду к нему, как разъяренный слон,
Весь в шрамах грозовых смятенья и урона, -
Я подойду к нему, как разъяренный стон…
Но есть и тишина такой вселенской муки,
Как будто вся душа горит в ее огне, -
И эта тишина заламывает руки,
Когда ничто, ничто ей не грозит извне.
* * *
Я мог бы и тогда сказать вам простодушно:
"Не трогайте меня", когда еще был мал
И улетал в зенит стезей своей воздушной,
Куда меня поток воздушный поднимал.
Я мог бы и тогда сказать вам всем строптиво:
"Не трогайте меня, сумейте обуздать
Всегдашнюю свою дотошную ретивость
И дайте мне свой срок до срока отстрадать..."
Я мог бы и тогда все высказать упреки,
Но со своей тоской томился в немоте:
"О, Боже, - как с тобой вдвоем мы одиноки, -
Не те мы в небесах и на земле не те..."
* * *
Я больше не буду с сумой побираться
И прятать за пазухой крылья нелепо,
Пора мне поближе к себе перебраться,
Пора мне вернуться в господнее небо.
Пора мне на небо ступить осторожно,
Пора мне коснуться лазури устами...
Пускай мое сердце забьется тревожно, --
Я вновь на пороге своих испытаний.
И в небе разбуженного восторга
Шепну я, пришлец, обливаясь слезами:
-- Ах, вот она, Бог мой, та черствая корка,
Что я для тебя сберегал в мирозданьи!..
* * *
Опять я нарушил какую-то заповедь Божью,
Иначе бы я не молился вечерней звезде,
Иначе бы мне не пришлось с неприкаянной дрожью
Бродить по безлюдью, скитаться неведомо где.
Опять я в душе не услышал Господнее слово,
Господнее слово меня обошло стороной,
И я в глухоту и в безмолвие слепо закован,
Всевышняя милость сегодня побрезгала мной.
Господь, Твое имя наполнило воздухом детство
И крест Твой вселенский — моих утоление плеч,
И мне никуда от Твоих откровений не деться,
И даже в молчаньи слышна Твоя вещая речь.
* * *
Я не просто пришел и уйду,
Я возник из себя не случайно,
Я себя созерцал, как звезду,
А звезда — это Божия тайна.
А звезда — это тайна небес,
Тайна вечности животворящей,
И порой затмевался мой блеск,
А порой разгорался все ярче...
Но я был бы совсем одинок,
Потерял во вселенной дорогу,
Если б мне не сопутствовал Бог,
Возвращал к правоте и истоку.
И я понял, откуда огонь:
Это Кто-то с отвагой святою
Положил мне на сердце ладонь -
И оно запылало звездою...
* * *
Когда бы так заплакать радостно,
Чтобы слеза моя запела
И, пребывая каплей в радуге,
Светилось маленькое тело.
Чтобы слеза моя горчайшая
Была кому-то исцеленьем,
Была кому-то сладкой чашею
И долгой муки утоленьем.
Когда бы так заплакать бедственно,
Чтобы смешались в этом плаче
Земные вздохи и небесные,
Следы молений и палачеств.
Заплакать с тайною надеждою,
Что Бог услышит эти звуки —
И сыну слабому и грешному
Протянет ласковые руки...
СТИХИ УХОДА
Больше жизни любивший волшебную птицу -- свободу,
Ту, которая мне примерещилась как-то во сне,
Одному научился я гордому шагу -- уходу,
Ухожу, ухожу, не желайте хорошего мне.
Ухожу от бесед на желудок спокойный и сытый,
Где обширные плеши подсчитывают барыши...
Там, где каждый кивок осторожно и точно рассчитан,
Не страшит меня гром -- шепоток ваш торгаший страшит.
Ухожу равнодушно от ваших возвышенных истин,
Корифеи искусства, мазурики средней руки,
Как похабный товар, продающие лиры и кисти,
У замызганных стоек считающие медяки.
Ухожу и от вас - продавщицы роскошного тела,
Мастерицы борщей и дарительницы услад,
На потребу мужей запустившие ревностно в дело
И капусту, и лук, и петрушку, и ляжки, и зад.
Ах, как вы дорожите подсчетом, почетом, покоем -
Скупердяи-юнцы и трясущиеся старички...
Я родился изгоем и прожил по-волчьи изгоем,
Ничего мне не надо из вашей поганой руки.
Не простит мне земля моей волчьей повадки сутулой,
Не простит мне гордыни домашний разбуженный скот...
Охромевшие версты меня загоняют под дула
И ружейный загон - мой последний из жизни уход.
Только ветер да воля моей верховодили долей,
Ни о чем не жалею - я жил, как хотелось душе,
Как дожди и как снег, я шатался с рассвета по полю,
Грозовые раскаты застряли в оврагах ушей.
Но не волк я, не зверь -- никого я не тронул укусом;
Побродивший полвека по верстам и вехам судьбы,
Я собакам и кошкам казался дружком-Иисусом,
Каждой твари забитой я другом неназванным был.
...Если буду в раю и Господь мне покажется глупым,
Или слишком скупым, или, может, смешным стариком, -
Я, голодный как пес, откажусь и от райского супа -
Не такой это суп - этот рай - и Господь не такой!..
И уйду я из неба - престольного божьего града,
Как ушел от земли и как из дому как-то ушел...
Ухожу от всего... Ничего, ничего мне не надо...
Ах, как нищей душе на просторе вздохнуть хорошо!..
(Продолжение очерка Анатолия Аврутина о творчестве Вениамина Блаженного)
Клавдия Тимофеевна, красавица-казачка, некогда напрочь разорвавшая все связи с родными, восставшими против ее брака с полунищим странноватым евреем по фамилии Айзенштадт, все эти годы была ему и женой, и нянькой, и секретарем, и защитницей от всех невзгод. Инвалид первой группы, потерявшая ногу на войне, она так никогда и не сумела возвратитъся к своей первоначальной профессии медика и провела всю свою трудовую жизнь в инвалидном бюро за печатной машинкой... Когда ее разбил инсульт, поэт окончательно утратил всякий интерес к существованию, даже не вышел на улицу вслед за гробом жены… Не от бессердечия, разумеется, – просто это было выше его истаявших сил. Он и до этого уже лет пятнадцать не выходил из дому по болезни, а тут окончательно впал в беспамятство, пережив свою страдалицу-супругу всего на двенадцать дней и завершив свою бренную связь с этим миром в социальном отделении одной из городских клиник. В свидетельстве о смерти записали, что случилось это тридцать первого июля 1999 года. Хотя находившиеся рядом люди утверждают, что умер Вениамин Михайлович на день раньше, тридцатого. Просто, в соцотделении тоже своя статистика, кого-то в этот день уже записали в покойники, а за двоих сразу могло и нагореть от начальства...
2
Если развернуть личное дело поэта Вениамина Блаженного, которое хранилось в Союзе писателей, нетрудно обнаружить любопытные вещи. Например, узнать, что в писательскую организацию его приняли... в семьдесят лет, спустя четыре с лишним десятилетия после того, как стихи Блаженного заметил сам Борис Пастернак, в доме которого юный нищеброд, как он сам себя называл, был достаточно частым гостем в конце сороковых годов. Интересно, что даже тогда голоса членов Правления СП разделились поровну – десять "за" и десять – "против". И только выступление мудрого Янки Брыля спасло Правление от позднейшего позора – Блаженного в СП приняли. Чтобы, как выяснилось впоследствии, забыть о его существовании на долгие годы.
Впрочем, к тому времени в его творческом багаже была уже книга стихов "Возвращение к душе", изданная при активнейшем содействии Арсения Тарковского не где-нибудь, а в лучшем издательстве страны "Советском писателе". Были публикации в "Новом мире", "Знамени", "Дружбе народов", других авторитетнейших изданиях. Был и тощий минский сборничек "Слух сердца", ожидавший своей встречи с читателем долгие десятилетия. Косвенно о перепетиях борьбы за этот сборник свидетельствует хранящаяся в личном архиве автора этих строк копия "внутренней" рецензии, которую написал для издательства один известный поэт. Копию эту мне некогда подарил сам Вениамин Михайлович. Вот что там говорится, например, о стихотворении, посвященном С.Есенину: "Разве укладывается Сергей Александрович – великий русский поэт и человек трагической судьбы в эту убогую мещанскую схему? И какую нужно иметь наглость, чтобы сравнивать свои безграмотные стишата с бессмертными творениями гения!.."
Прошло всего несколько лет и московский журнал "Вопросы литературы" посвятил анализу творчества В.Блаженного объемистое, в полсотни журнальных страниц, исследование. Следом "Литературная газета" причислила его к когорте наиболее ярких поэтов двадцатого столетия, а его стихи попали в составленную Евг. Евтушенко уникальную антологию "Строфы века"...
3
Потрясающая вещь – при всей своей внешней мрачности стихи Вениамина Блаженного на удивление светлы и жизнеутверждающи. Как, например, удивительное стихотворение о Моцарте, который "играет в саду на кларнете":
Играет в саду ли, играет в аду ли,
Играет в раю ли – какое мне дело,
Когда, словно пух тополиный в июле,
Куда-то в зенит поднимается тело.
И чем больше невзгод выпадало на долю этого сына щетинщика из местечка Копысь, что на Витебщине, тем чище становился его поэтический голос – чище, несмотря на все тяготы жизни. А их было предостаточно - семья щетинщика Михла Айзенштадта была одной из самых бедных в местечке. И когда отец прослышал, что едва подросший странноватый мальчик пишет еще и стихи, то грустно произнес: "Значит, по нищим на всю жизнь пойдет...". И он действительно "пошел по нищим" – и тогда, когда совсем мальчонкой торговал на витебских перекрестках "сельтерской" водичкой, а местные фотографы бесплатно снимали его в обмен на согласие украсить снимком этого кудрявого, ангелоподобного ребенка свои витрины. И тогда, когда учительствовал во время 
войны в далекой Горьковской области, где единственной отрадой была забытая Богом библиотека, с книгами А. Белого, Ф. Сологуба, Т. Манна, где он долгими месяцами переписывал эти книги своим бисерным почерком. И тогда, когда возвратился в родную Белоруссию – выше должностей, чем переплетчик или оформитель в инвалидной артели поэт не занимал никогда. Да и какое там оформительство – штамповал через трафарет буквы "М" и "Ж" для известных заведений... И тогда, когда медики надолго заталкивали его в психушку. С якобы вялотекущей шизофренией. Причем, в качестве симптомов заболевания в истории болезни черным по белому красовалось: "Больной считает себя поэтом..."
Некогда Б.Пастернак протянул ему пачку денег, рублей четыреста, несметное по тем временам богатство: "Не ходите, ради Бога, голодным, берите, это не последнее..." – Я не могу есть на деньги Пастернака, – ответил поэт, но купюры взял. Так они и пролежали у него всю жизнь в одном из шекспировских томов. Как дорогая реликвия...
Прожив в Минске почти пять десятилетий, поэт не переставал повторять, что этот город так и не стал родным для него. – Разве назовет заключенный родным место, где его держали в тюрьме? – не раз произносил Блаженный, остро переживавший свою оторванность от общего литературного процесса. Хотя оторванность эта была во многих отношениях мнимой. Да и вообще, можно ли изолировать от литературы человека, которому сам Тарковский в одном из писем написал, что не знает, как бы дальше жила и творила Марина Цветаева, имей она возможность прочесть стихи Блаженного? Думается, что подобное попросту невозможно. И уж если не текущий литературный процесс оказывал влияние на поэтику Блаженного, то обратная связь очевидна – Блаженный, несмотря на всю свою изолированность, сам влиял, причем, весьма значительно, на литературную жизнь. Никому не следуя, никому не подражая, не 
имея учеников и последователей, он, тем не менее, сумел не только обнаружить, но и занять весьма заметную нишу в русской поэзии. Нишу, без которой поэзию представить уже невозможно.
Время прижизненных восторгов сочетавшихся с прижизненным же замалчиванием, равно как и время посмертных покаяний минуло. Сегодня можно попробовать спокойно разобраться – что же это за феномен такой – поэт Вениамин Айзенштадт, получивший псевдонимы вначале Блаженных, а затем и Блаженный от людей, вроде бы искренне стремившихся помочь поэту познакомить мир со своим словом, оставив в тени фамилию. Как будто можно отделить одно от другого...
Люди, доселе писавшие о поэзии Блаженного, изучали, пусть и скрупулезно, творчество Вениамина Михайловича по его книгам. По сборнику избранных стихов "Сораспятье", например, который увидел свет в одном из негосударственных издательств благодаря активной гражданской позиции известного певца Юрия Шевчука и его товарищей. По сборнику "Стихотворения", выпущенному в Москве незадолго до кончины автора. Блистательная россыпь поэтических сокровищ, особенно во второй книге, составленной с удивительным вкусом. Но в книги эти вошла лишь малая часть из написанного В. Блаженным, одно лишь рукописное наследие которого составляет свыше двадцати толстых, исписанных бисерным почерком, общих тетрадей. И это только стихи. А ведь есть еще и рассказы, и дневники, и просто философские рассуждения.
Безусловно, все эти материалы еще только ждут своего исследователя. Как безусловно и то, что лишь изучив все написанное пером этого человека можно делать окончательные выводы о масштабах его дарования.
Тематически Вениамин Блаженный, безусловно, достаточно узок – Бог, Смерть, Женщина, родители, "братья наши меньшие", о которых также написано немало стихов. Вот, пожалуй, и все. Когда я однажды сказал поэту, что создается впечатление, будто он всю жизнь пишет одно бесконечное стихотворение, которое затем просто делит на части, он, подумав, согласился. Попросив, правда, задуматься над уровнем лучших "кусочков". Тут крыть было нечем – очень многие вещи, это действительно вершина, причем такая, выше которой подняться практически невозможно:
И шепнул мне Господь, чтобы боле не ведал я страха,
Чтобы божьей защитой считал я и гибель свою,
Не над гробом моим запоет исступленная птаха –
Исступленною птахой над гробом я сам запою!..
Поэт ушел в небытие, так и не получив надлежащего размаху своего дарования признания у себя дома, так и не получив никакой моральной, не говоря уже о материальной, компенсации за десятилетия литературных мытарств. Но с удивительным чувством внутренней свободы, обретенной личной духовной истины, о которой другие, куда более внешне благополучные литераторы не могут и мечтать. Ушел (к своему простецкому, совсем не церковному, Богу), оставив нас решать проблему – гений ли он?
Вернуться к стихам Вениамина Блаженного
Вениамин Блаженный
Вениамин Михайлович Блаженный (настоящая фамилия Айзенштадт) родился в 1921 г. в местечке Копысь Витебской области. Окончил один курс учительского института, в годы войны работал в Горьковской области школьным учителем истории, позднее, вернувшись в Минск, чертежником, переплетчиком, художником-оформителем в инвалидной артели.
Бывал у Б.Пастернака, состоял в переписке с В.Шкловским, А.Тарковским, Ю.Олешей, А.Межировым, Н.Панченко, И.Лиснянской, Т.Бек, другими известными русскими поэтами, высоко ценившими его творчество. Однако, две основных темы творчества поэта --Бог и Смерть, находившиеся тогда под официальным запретом, превращали творчество В.Блаженного в своего рода достояние для избранных, передававших его творения из рук в руки.
Публиковаться начал поздно -- в 1982 г.
В Союз белорусских писателей принят в семидесятилетнем возрасте при разнице голосов десять-- «за», десять -- «против»… Жил в Минске. Умер в социальном отделении одной из городских клиник в ночь с 30 на 31 июля 1999 г.
Вернуться к стихам Вениамина Блаженного
"Блаженный Вениамин".
Отрывки из документального фильма С.Головецкого, который представляет собой диалог Вениамина Блаженного с лидером группы "DDT" Юрием Шевчуком. Поэт рассказывает о своих встречах с Николаем Асеевым, Юрием Олешей и др.
Вернуться к стихам Вениамина Блаженного
Стихи Вениамина Блаженного положенные на музыку.
Вернуться к стихам Вениамина Блаженного