Доклад кандидата исторических наук Александра Гронского на международной научной конференции «Нациестроительство и идентичности на постсоветском пространстве: проблемы и перспективы», состоявшейся 6 октября 2013 года в Центре Евразийских исследований филиала Российского государственного социального университета  в Минске.

Для начала сразу же определю два термина, которые я буду использовать. Первый из них «контролируемая историческая память». Смысл такой памяти в том, что она не является естественной, то есть появляется, расширяется и поддерживается заинтересованными лицами, находящимися в элите. Элита для этого может использовать административные и интеллектуальные рычаги и, если нужно, блокировать проявления интеллектуальной мысли, критически относящейся к ценностям контролируемой исторической памяти. Чаще всего контролируемая историческая память является памятью небольших групп, которые, получив возможность проводить в жизнь свои идеи, предлагают всему обществу свою историческую память как общую. Для того, чтобы она прижилась, процесс необходимо контролировать. Помимо того, в подобной исторической памяти часто используется «придуманная память», при которой определённые события обрамляются интерпретированными и соответственно отредактированными воспоминаниями, а то и попросту фальшивками. Примером такой контролируемой исторической памяти могут служить национальные истории периода распада СССР и становления независимых государств.

Второй термин «естественная историческая память». Смысл этой памяти в том, что она не навязывается, её можно не контролировать. Она является общим местом в воспоминаниях массы людей. И эту естественную историческую память бывает достаточно сложно искоренить или хотя бы приглушить. Самым ярким примером может служить память о Великой Отечественной войне. Сколько бы отдельные заинтересованные лица и даже группы лиц не пытались найти в событиях 1941 – 1945 гг. некие одним им одним ведомые признаки того, что всё было совсем не так, общество не реагирует на это. Я не случайно привёл в качестве примера Великую Отечественную войну[1]. Историческая память о ней естественна и потому, что ещё живы те, кто войну пережил, и потому, что и во время войны, и после неё появилось достаточно большое количество источников – сначала в виде документов, потом в виде воспоминаний, где отражались взгляды, оценивались события. Всё это составило некий корпус фактов, которые в массе подтверждали друг друга. Что касается более ранних событий, то тут с исторической памятью сложнее. Прошло уже много времени, нет очевидцев, которые могли бы рассказать, как всё было. Более отдалённые события затмеваются последующими, которые переживаются более эмоционально, т.к. остаются очевидцы, их пережившие. В ситуации евразийского пространства нужно учитывать ещё и то, что историческая память обо всех дореволюционных событиях была здорово отшлифована советской идеологией, которая, как и любая другая идеология, подчёркивала одни события, не обращала внимания на другие, расставляла определённые акценты. Естественная историческая память по отношению к более отдалённым событиям ослабевает, ведь она является достаточно динамичной структурой, отражающей современное состояние общества. Кстати, хорошим примером может быть 2012 г. Для России он был трижды юбилейным. Во-первых, (в порядке хронологии) 1150-летие зарождения российской государственности, во-вторых, 400 лет с момента создания ополчения Минина и Пожарского и последующих за этим событий, в-третьих, 200-летие Отечественной войны 1812 г. Долго не надо думать, чтобы предположить, на какое из этих событий было обращено больше внимания. Конечно, на последнее. Но ведь без первых двух событий третье попросту не могло бы случиться. А если учитывать, что нынешний День народного единства в России отсылает граждан именно к памяти о 1612 г., то можно было бы предположить, что именно 400-летие освобождение Москвы от польского гарнизона должно было бы стать главной датой 2012 г., но всё затмило более близкое к современности событие. Так что на естественную историческую память влияет много факторов. И если заинтересованные лица стараются подавить её, заменив контролируемой исторической памятью, они начинают это делать от более древних событий. Так, например, в Белоруссии происходит с Отечественными войнами. Попытки заблокировать естественную историческую память о событиях Великой Отечественной войны обречены на неудачу, поэтому действие начинается издали – замена представлений об Отечественной войне 1812 г.[2] Если отменить одну Отечественную войну, создав иную, контролируемую историческую память, можно в будущем браться и за другую – за Великую Отечественную. Механизм отрицания в обоих случаях идентичен. Опять же, я отдаю себе отчёт в том, что историческая память, будь то естественная или контролируемая, является определённой мифологической конструкцией. Только с одним различием. Миф, лежащий в основании естественной исторической памяти, есть целостное представление о событии, конструкция, которая опирается в основном на удобные для неё, но при этом реальные, подтверждаемые факты. А вот миф, лежащий в основе контролируемой исторической памяти, использует реальные, подтверждаемые факты далеко не всегда, скорее, он творчески интерпретирует их для того, чтобы создать целостное представление. Если же даже интерпретация фактов, доходящая до фальсификации, не помогает, тогда факты попросту придумываются. Но делается это чаще всего в якобы научном антураже, чтобы у незнакомого с проблемой читателя создавалось впечатление некой объективности. В современных белорусских реалиях самым ярким примером такого конструирования исторической памяти являются творения сторонников концепции литвинизма[3].

Контролируемая сверху историческая память – вещь достаточно интересная и сама по себе заслуживающая отдельного исследования. Ещё одна интересная сфера – это практическое применение контролируемой исторической памяти, трансформируемое в зависимости от изменений режимов, правителей или политического строя. Проследить такое применение можно на разных примерах – на отношении к событиям Первой мировой войны в советское время, к событиям гражданской войны в России в период «перестройки» и т.д. Но есть события, которые контролируемая историческая память особенно жалует. Это явления, произошедшие на периферии Российской империи в период её существования. Контролируемая историческая память по отношению к ним формировалась локальными национализмами, которые частично были использованы советской властью на «национальных окраинах» в качестве национальной элиты молодых советских республик. Сами эти национализмы, за исключением, пожалуй, польского и финского, не представляли собой какого-то сильного общественного движения, являясь «маргинальной формой культурных и социально-политических манифестаций»[4] и, соответственно, не могли претендовать на заявления от имени «своего» народа, но, тем не менее, делали это. До революций 1917 г. локальные национализмы не могли повлиять на контроль над исторической памятью по причине отсутствия влияния на массы. Но после того, как дореволюционные национализмы получили представительство в советских органах власти, они также получили возможность создавать контролируемую историческую память и распространять её в массах. Часть представителей этих первых советских элит к концу 30‑х гг. была репрессирована, но историческая память, которую они попытались предложить как национальную, стала эксплуатироваться пришедшими им на смену новыми элитами. После распада СССР национальные элиты новых локальных государств стали искать «борцов за независимость» в прошлом. На место этих борцов очень хорошо подошли деятели ранних локальных национализмов, которых возвели в ранг национальных героев, естественно, возродив все национальные мифы, с которых когда-то начинались их национализмы. И контролируемая историческая память осталась такой же, только чуть сместив акценты из области классово-социальной в национально-освободительную.

Правда, для того, чтобы контролируемая историческая память подменила собой естественную, нужно очень много поработать. Эта работа должна быть эффективной и высокопрофессиональной. Ведь если на заре любых изменений всевозможные инсинуации, сдобренные национальной риторикой, воспринимаются восторженными массами как истина, то после эйфории от произошедших изменений общество становится более безразличным к странным заявлениям, а некоторая часть общества, не потерявшая способности к логическому мышлению, начинает критически относится к прошлым заявлениям. Вот в этот период для элиты, стремящейся предложить контролируемую историческую память, нужен особый профессионализм и изворотливость в подаче материала, ведь простая, зачастую бессмысленная риторика, состоящая из лозунгов, за которыми ничего не было, уже не устраивает идеологически успокоившееся общество. Сейчас обществу нужна некая логическая конструкция, способная достаточно просто, на уровне упрощённой модели создать представление о прошлом. Контролируемая историческая память должна быть именно упрощённой. Ведь иначе, если её подача будет очень наукоёмкой, особо любопытствующие могут сами захотеть разобраться в перипетиях и хитросплетениях события и начнут читать источники, знание которых для контролируемой исторической памяти представляет определённую угрозу. А при достаточно простом выстраивании фактуры всем всё якобы ясно, и у большинства вполне простая логика развития событий не вызовет желания поднять исторические источники по теме. Ведь и так всё ясно. Простую фактуру должны подтверждать цитаты из источников или из исследований, естественно, купированные. Если таких цитат мало или они отсутствуют, можно просто сослаться на авторитет, но не цитировать его. В итоге складывается впечатление, что этот авторитет именно так и думал. Это, например, произошло с академиком Е.Ф. Карским. Создатель белорусоведения как научной дисциплины, человек, считавший себя «природным белорусом», не мог, по мысли заинтересованных лиц, не верить в самостоятельность белорусского народа. Что и отражено, например, в школьных учебниках. Где прямо указано, что «основатель белорусского научного языкознания и литературоведения Евфимий Фёдорович Карский изначально рассматривал белорусскую общность как “ветвь русского народа”, а белорусский язык – как “западнорусскую ветвь среднерусских говоров”. Он считал, что обучение белорусскому языку не должно идти далее начальной школы, среднее, высшее образование и наука могут обеспечиваться через “общерусский язык”. В дальнейшем Я. Карский обосновал самобытность белорусов как самостоятельного славянского народа, осветил важнейшие этапы белорусского языка, его специфические особенности»[5]. Однако, если же почитать собственно Карского, то такого впечатления не сложится. Академик Карский вплоть до своей смерти в 1931 г. не считал белорусов отдельным народом, а белорусскую речь – отдельным языком. Это можно проверить по его текстам, например, по классическому трёхтомному труду «Белорусы»[6], а также по отношению к нему белорусских писателей в 20‑х гг. ХХ в.[7] Миф о том, что Е.Ф. Карский доказал самостоятельность как белорусского народа, так и белорусского языка до сих пор сохраняется даже в исследовательской среде[8].

Таким образом, борьба за контроль над исторической памятью в принципе всегда существует. Но в отдельные периоды времени эта борьба обостряется, поскольку выход исторической памяти из-под контроля элиты может негативно сказаться на устойчивости элиты, на отношении массы к ней. Именно поэтому частная историческая память отдельных групп расширяется до общенациональной[9], иначе некоторые элиты не смогут удержаться у власти (в данном случае я имею в виду не только политическую власть, но и власть над умами) и вынуждены будут опять стать отдельной группой, лишь претендующей на заявления от имени всех.

В Белоруссии одним из событий, по отношению к которому естественная историческая память практически (или вообще) исчезла, а контролируемая так и не сформировалась как эффективный механизм нациестроительства и национальной мобилизации, является польское восстание 1863 – 1864 гг. и его подавление. Уже акцент на названии события говорит о многом. Если в Польше оно называется Январским, то там всё понятно – восстание началось в январе. То, что оно польское, – для поляков само собой разумеется. А вот в Белоруссии встречаются разные названия – восстание 1863 – 1864 гг., польское восстание, восстание в Польше, Литве и Белоруссии и даже восстание Кастуся Калиновского.

По поводу последнего названия можно сказать лишь то, что оно самое некорректное из перечисленных. Ведь Калиновского, во-первых, звали не Кастусь, а Викентий Константин (если по паспорту). В мирной жизни к нему обращались Викентий или Винцент (если по-польски), а во время восстания он подписывался именем Константы, что по-польски означает Константин. Кастусём Калиновский себя не называл никогда, да и никто его так не называл при его жизни; а во-вторых, Калиновский не был лидером восстания, чтобы оно получило его имя. Калиновский был руководителем лишь части повстанцев, действовавших на территории не всего распространения восстания, а только в Северо-Западном крае, да и к тому же Калиновский руководил повстанцами края даже не на всём протяжении восстания, а с января по март 1863 г., а потом с лета 1863 г. и до конца восстания. Но это была лишь формальность, т.к. более-менее активные боевые действия закончились уже в начале лета 1863 г. Всё же остальное время Калиновский был лишь номинальным лидером повстанцев в крае.

Использование названий «польское восстание» или «восстание на территории Польши, Литвы и Белоруссии» (иногда к этому географическому перечню добавляют Украину) указывает лишь на одно – готовы или не готовы члены общества признать то, что идеология повстанцев была польской, т.е. направленной на возрождение польского государства, но никак не белорусского, литовского или какого-нибудь другого. В отношении споров о названии приведу один пример из собственной практики. В 2012 г. в одной из бесед с коллегами я назвал события 1863 – 1864 гг. польским восстанием, пожилой профессор возразил мне, сказав, что это восстание на территории Польши, Литвы и Белоруссии. И тут же объяснил разницу в смысловой нагрузке. Оказывается, термин «польское восстание» автоматически отсылает воспринимающих его к тому, что повстанцы сражались не «за вашу и нашу свободу», как некоторым хотелось бы, а всего лишь решали конкретную проблему – проблему восстановления Польши в границах 1772 г. Если же используется обозначение «восстание на территории Польши, Литвы и Белоруссии», тогда сразу же появляется возможность додумать некоторые аспекты восстания. Например, если восстание было на территории Белоруссии, значит, в нём участвовали белорусы, которые боролись за белорусскую независимость. Это автоматически приводит к шаблонному представлению о том, что белорусы постоянно практиковали национально-освободительную борьбу против любого гнёта. Такие утверждения можно часто слышать от студентов. Если же предложить им конкретизировать заявления, приведя примеры борьбы белорусов за своё национальное самоопределение, тогда можно услышать, что и борьба с монгольским нашествием, и участие полоцких дружинников на стороне Александра Невского в сражениях с крестоносцами, и восстание 1794 г. под руководством А.Т.Б. Костюшко, и восстание 1830 – 1831 гг., как и восстание 1863 – 1864 гг. – это всё проявления борьбы белорусов за свою самостоятельность. Но во времена монгольского нашествия и Александра Невского сложно говорить о белорусах как об этносе, т.е. это не могло быть борьбой белорусского народа, поскольку народа ещё не существовало. А восстания 1794, 1830 – 1831 и 1863 – 1864 гг. все как одно были направлены на сохранение или возрождение польского государства. В общем, если вернуться к упомянутой мной выше беседе с коллегой, я спросил у него, почему же, например, русско-японская война называется именно русско-японской, а не войной на территории Кореи, Китая и в прилегающих морях? На что мне ответили длинными рассуждениями, суть которых сводилась к следующему: ни русско-японская война, ни война на территории Кореи и Китая и т.д. не оказывает влияния на белорусскую гордость, поэтому могут называться как угодно, а вот если говорить «польское восстание» вместо «восстание на территории Польши, Литвы и Белоруссии», тогда потеряется гордость за то, что наши предки воевали за свою свободу. Естественно, против России. Кстати, название «восстание на территории Польши, Литвы и Белоруссии» немного не корректно с точки зрения того, что оно было ещё и на части территории современной Украины.

Название «восстание 1863 – 1864 гг.» в принципе нейтрально относительно всех идеологических взглядов. Но, видимо, именно поэтому его не хотят использовать как основное. Причина, по-моему, ясна – слишком эмоциональным и мифологизированным являются события той поры, слишком многие представители белорусского общества используют старые штампы о белорусском следе в восстании, чтобы отказаться от акцентирования внимания на том, что оно проходило также и на территории Белоруссии. Их оппоненты, понимая, что отсутствие в названии события указания на цели повстанцев влечёт за собой поддержание искусственно созданной интеллектуальной конструкции, также не готовы использовать термин «восстание 1863 – 1864 гг.». Это вопрос принципиальный для выяснения исторической истины. Вообще, если провести аналогию, то подчёркивание того, каким было это восстание – «польским» или «на территории Польши, Литвы и Белоруссии», сходно с употреблением по отношению к людям одной и той же профессии, но «нашим» и «не нашим» обозначения «разведчик» или «шпион».

Так что самыми корректными в отношении названия можно признать «польское восстание 1863 – 1864 гг.» или просто «восстание 1863 – 1864 гг.», но во втором случае нет отсылки к хоть какому-нибудь определению смысла восстания. Поэтому, по-моему, самым корректным из перечисленных всё же является термин «польское восстание».

Современное белорусское общество почему-то стесняется артикулировать своё отношение к Российской империи, если только оно не отрицательное. Критику империи можно встретить часто, а вот заявления о том, что подавление восстания 1863 – 1864 гг. дало возможность в будущем развиться белорусскому национализму, ставшему базой для формирования комплекса национальных идей и кузницей кадров для национальной элиты раннего периода советской власти, почему-то не слишком звучат. Естественно, что официальная имперская администрация не пестовала белорусские национальные идеи, но она не запрещала их функционирование, поскольку частично видело в них некий противовес широкому польскому влиянию, которое, как раз представлялось для российской элиты более опасным. Опять же, вспомним утверждение В.А. Тишкова о том, что только польский и финский национализмы в Российской империи представляли собой не культурные манифестации небольших организаций, берущих на себя без спроса право голоса от имени больших социо-культурных групп, а вполне сформированные движения[10]. Практика деполонизации Северо-Западного края была борьбой с польским влиянием, но никак не с белорусскими проявлениями. Поэтому вполне понятно, почему эта имперская практика критиковалась и критикуется польской стороной, но против белорусов как белорусов эта практика не применялась. Таким образом, участвуя в боях с повстанцами, солдаты и офицеры русской армии косвенно, не подозревая об этом, готовили почву к тому, чтобы в недалёком будущем стало возможно зарождение белорусского национализма как явления. Т.е подавление восстания сыграло в появлении белорусского проекта определённую роль, причём, нужно понимать, это происходило случайно, и никто из российской элиты не стремился создать новую белорусскую идентичность как явление, претендующее на сепаратизм. Белорусский национализм не так однозначен, как кажется. Ведь большинство ранних белорусских националистов были католиками, т.е. изначально воспитывались как поляки и лишь потом частично или полностью поменяли польскую идентичность на белорусскую. Однако речь сейчас не об этом[11]. Речь о том, что современная Белоруссия была бы неосуществимым проектом без подавления польского восстания 1863 – 1864 гг. Так почему же белорусам не чтить память погибших при восстановлении, замечу, законности и порядка, который повстанцы, кстати, нарушали. Почему современные белорусы видят события 60‑х гг. XIX в. только с точки зрения повстанцев, то есть с точки зрения желающих возрождения Польши, а не с точки зрения администрации или обычных крестьян, которых было в крае подавляющее большинство? Ведь от повстанцев в первую очередь страдала не русская армия, а именно мирное население[12]. Думаю, что это происходит по причине бытования конструируемой исторической памяти. Ведь ранними белорусскими националистами были люди, воспитанные в польской культуре, но не получившими в силу разных обстоятельств те социальные статусы, на которые они рассчитывали. Будучи аутсайдерами и для польской, и для русской ориентации, эти люди нашли нечто альтернативное, промежуточное – белорусскую ориентацию. Но не как субориентацию в рамках более широких представлений о белорусах как о русских или как о поляках, а как ориентацию отдельную, полностью суверенную. Естественно, что новоявленной элите нужно было создавать некие эталоны белорусского поведения, идеологических представлений и т.д. А для воспитанных в польской культуре, но сделавших ставку на белорусский проект людей ближе были те стереотипы, которые оказались вложенными в них с детства. Именно они были перенесены и на белорусские представления, хотя перенесены не полностью, а путём определённой переработки образов и придания им белорусских черт. Таким образом, стереотипы, актуальные лишь для небольшой группы лиц, были объявлены общенациональными. А в период раннего Советского Союза, когда началась политика коренизации, группа белорусских интеллектуалов, выступавшая с подобными идеями, получила возможность с помощью административного ресурса навязывать свои стереотипы всему населению подконтрольной территории.

Конструируемая историческая память актуальна и сегодня. Ведь она формируется искусственно, т.е. она удобна для создания «нужных» образов и представлений, которые вплетаются в представления о протекании исторического процесса и подаются как обычная историческая память.