Текст доклада доктора исторических наук Кирилла Шевченко на международной научной конференции «Нациестроительство и идентичности на постсоветском пространстве: проблемы и перспективы», состоявшейся 6 октября 2013 года в Центре Евразийских исследований филиала Российского государственного социального университета  в Минске.

 

---

 

Распад СССР и вызванный данным процессом кризис традиционной идентичности среди населения постсоветских республик привел к росту альтернативных этнических идентичностей, свидетельствующих о неустойчивости и условности некоторых ранее общепринятых этнических категорий. Все более настойчиво стали заявлять о себе определенные историко-культурные области, население которых, обладая неясным представлением о собственной этнической принадлежности, тем не менее, было не склонно отождествлять себя с приписываемыми ему традиционными этнонациональными категориями. Эти «этнически индифферентные группы»[1] представляли собой питательную почву для появления альтернативных этнокультурных движений, являясь убедительной иллюстрацией к мысли Э. Геллнера о существовании большого числа «потенциальных» народов.[2] По словам Геллнера, вначале мы имеем дело лишь с бесконечными культурными различиями, которые не позволяют предсказать, какие именно из них станут этнообразующими критериями и  положат начало отдельным народам.[3] Мораване в Чехии,[4] силезцы и кашубы в Польше, русины в Словакии, Польше и на Украине, полешуки в Беларуси[5] демонстрируют наиболее яркие примеры подобных ситуаций, ставя под сомнение традиционный взгляд на этнолингвистическую карту Европы.

По мнению современных этнологов, этническое самосознание, являющееся одной из специфических форм коллективной идентичности, занимает доминирующее положение в иерархии идентичностей современных индустриальных и постиндустриальных обществ, а мышление в этнонациональных категориях воспринимается представителями данных обществ как объективный и естественный процесс. Питательной средой для возникновения этнических идентичностей является нестабильность существующей социальной системы и любая форма общественной мобилизации. В «стандартной» ситуации альтернативные формы этнической идентичности обычно находятся в латентном состоянии, активизируясь, как правило, только в условиях социальных потрясений.[6] Многие исследователи подчеркивают особое значение социальных факторов в процессе формирования этнических идентичностей, играющих более важную роль, чем объективно существующие культурные особенности. По мнению Т. Эриксена, «культурные различия между двумя группами не являются определяющей чертой этнического самосознания… Только в случае, если культурные различия воспринимаются как нечто важное и социально значимое, они приобретают этническую окраску…».[7]

        С крахом социализма официально общепринятая этническая самоидентификация перестала быть общеобязательной и многие из тех, кто ранее считался украинцем или белорусом, предпочли иную самоидентификацию. Так, более половины украинцев Восточной Словакии сейчас заявляют о себе как о русинах, возрождая свой традиционный этноним и систему ценностей. По данным переписи 2001 г. 24.201 жителей северо-восточной Словакии идентифицировали себя как русины, в то время как только 10.814 заявляли о себе как об украинцах.

        Похожий процесс в конце 1980 – начале 1990-х годов наблюдался в белорусском Полесье, где, по утверждениям представителей местного полесского движения, около одного миллиона местных жителей заявляли о себе как о представителях отдельного полесского народа, отрицая свою общепринятую белорусскую или украинскую этническую принадлежность. По словам активистов полесского движения, эта тенденция дала о себе знать уже во время всесоюзной переписи 1989 г., когда значительная часть местного населения при ответе на вопрос о собственной национальности заявила о себе как о «полешуках» или «ятвягах». Но поскольку данной национальности не было предусмотрено, то, по их словам, все пожелавшие указать «полесскую национальность» были записаны белорусами на территории Беларуси и украинцами на территории Украины.

        В отличие от современного русинского движения, которое основывает свою деятельность на возрождении и развитии уже существующей национальной идеологии (основные элементы русинской национальной идеологии сложились в XIX и начале XX  веков, но после Второй мировой войны были запрещены коммунистическими властями СССР и Чехословакии), полесское движение не обладало четко оформленной и устойчивой культурной традицией. По этой причине идеологи полесского движения должны были приступить к своей избирательной культурной деятельности, необходимой для формирования новой этнической идентичности, с «чистого листа», не имея возможности опереться на какие-либо четкие культурные ориентиры, унаследованные из прошлого. Попытки создать отдельную полесскую идентичность в юго-западной Беларуси в конце 1980 - начале 1990-х годов были предприняты общественно-культурным обществом «Полесье», деятельность которого была направлена на создание полесского литературного языка и реинтерпретацию исторического прошлого полесского региона, призванного легитимизировать существование отдельного полесского этноса.    

 

Создание литературного языка   

    Язык и такие вспомогательные коды, как алфавиты и письменность являются важными элементами коммуникационных средств, объединяющих этнические общности. Язык обеспечивает «единство тех, кто на нем говорит и определяет границы, разделяющие разные языковые общности друг от друга»[8]. В истории славянских народов язык играл особенно важную роль в определении границ между различными этническими группами. По словам Р. Якобсона, язык всегда занимал центральное место в многочисленных политических идеологиях славянских народов. Полесское национальное движение полностью подтверждает данное наблюдение. Отвечая на вопрос о том, почему необходим литературный полесский язык, основатели полесского движения подчеркивали, что это позволит найти «правильное» решение длительного спора о том, диалектом какого языка – украинского или белорусского – являются полесские говоры. Кроме того, по мнению полесских деятелей, наличие стандартизированного литературного языка является наиболее убедительным доказательством культурной зрелости и развитости данного народа.[9] Подобные аргументы вполне укладываются в логическое русло прочих славянских «будителей», для которых существование литературного языка носило принципиальный характер, являясь самым важным доказательством права данного народа на существование.    

       Идея создания полесского литературного языка была, судя по всему, совершенно нова. Она не связана с какой-либо существовавшей ранее устойчивой культурной традицией, не считая нескольких отдельных попыток в прошлом использовать местный диалект в письменности. Один из самых авторитетных специалистов в области славянских литературных «микроязыков» А. Дуличенко не упоминал о существовании полесского языка в своей монографии, вышедшей в 1981 г. Карпаторусинский язык был указан им как единственный феномен подобного рода среди восточных славян. По мнению Дуличенко, литературные микроязыки более характерны для южно и западнославянского культурного пространства, чем для восточных славян.[10]

       Проблема кодификации полесских диалектов, которые считаются украинскими и белорусскими учеными переходными говорами от украинского к белорусскому языкам, создание и распространение стандартизированного литературного языка стали одной из главных задач полесского движения. Необходимость создания литературного полесского языка мотивировалась ссылкой на средневековье, когда, по утверждениям полесских идеологов, местный диалект широко использовался в административной сфере. Некоторые ученые утверждают, что на начальном этапе существования Великого Княжества Литовского примерно в конце XIV – начале XV вв. официальные документы Великого Княжества Литовского были написаны на диалектах белорусского и украинского Полесья.[11] Полесские сторонники данной точки зрения призывали к пересмотру общепринятой точки зрения о старобелорусском языке как об официальном языке Великого Княжества Литовского, заявляя о необходимости различать между собственно старобелорусским языком, который стал официальным языком Великого Княжества Литовского только в середине XV в., и полесским языком, который, по их мнению, изначально был официальным языком княжества.

       Несмотря на попытки отыскать следы полесского литературного языка в средневековье, первый букварь, отражавший особенности полесского диалекта, появился в 1812 г. и был опубликован в «Газете Польской» в 1861 г., что, впрочем,  не имело никаких заметных последствий. Следующий букварь был создан в 1907 г. известным полесским будителем Р.Скирмунтом, уроженцем Пинщины. Хотя его букварь был более успешным, основная работа, направленная на создание литературных норм и грамматики полесского языка, началась только в середине 1980-х гг.

       Хотя активисты полесского движения утверждали, что нормы и грамматика полесского языка были разработаны уже к 1984 г., процесс их утверждения еще в начале 1990-х годов был далек от завершения. Так, из-за многочисленных терминологических пробелов орган полесского движения ежемесячник «Збудiнне» («Пробуждение») часто прибегал к русскому и реже к украинскому и белорусскому языкам в случаях, когда требовалась специальная терминология. Символично, что во многих номерах «Збудiнне» помещал специальный «ключ» для чтения на полесском языке, указывая особенности фонетики разных полесских диалектов и буквы, обозначающие данные звуки. Особое внимание читателей обращалось на те знаки и буквы, которые отличались от белорусских и украинских норм и могли показаться странными потенциальному читателю.

       Важным фактором, влияющим на языковую политику полесских будителей, является их восприятие коренного населения Полесья как прямых потомков балтского племени ятвягов, которое населяло эту территорию в раннее средневековье и постепенно было ассимилировано славянами. Некоторые лингвисты и фольклористы из Литвы трактуют особенности местных диалектов как следы языка ятвягов, который был близок к литовскому языку. Более того, вильнюсский фольклорист Трынкунас утверждает, что еще в середине XIX в. часть населения лесных районов западного Полесья на Брестчине говорила на языке, близком к современному литовскому языку, а названия многих деревень и местные этнографические особенности во многом напоминают южную Литву.[12] Все это активно подчеркивалось и использовалось полесскими «будителями» в начале 1990-х гг. как дополнительный аргумент для выбора в качестве литературной нормы таких диалектизмов, которые в наибольшей степени отличались от украинских и белорусских литературных норм и могли быть истолкованы как следы ятвяжского языкового наследия.    

       Процесс разработки норм для полесского литературного языка сталкивался с серьезными проблемами, одна из которых состояла в том, что формирование наддиалектных норм было затруднено разнообразием многочисленных диалектов.[13]

       Наиболее характерная черта языковой политики идеологов полесского движения заключается в их последовательном подчеркивании и развитии любых, даже самых незначительных отличий  между полесскими диалектами и соседними языками, в первую очередь украинским, который лексически и фонетически наиболее близок полесским говорам. Этот принцип языковой политики был сформулирован самими полесскими интеллектуалами, которые в органе полесского движения газете «Збудиння» призывали «использовать именно те особенности, которые делают наш язык отличным в первую очередь от украинского и белорусского».[14] На практике это выражается в поиске и активном использовании тех диалектизмов и архаизмов, которые отсутствуют в современных украинском и белорусском языках.

       Стремление к максимальному отдалению полесского литературного языка от украинского и белорусского приводило порой к весьма курьезным результатам. Так, в нескольких номерах газеты «Збудинне» был опубликован специальный короткий словарь, призванный сыграть роль введения в литературный полесский язык. Примечательно, что авторы данного словаря были вынуждены прибегать к украинскому, русскому и белорусскому языкам, чтобы объяснить читателям лексическое значение некоторых слов литературного полесского языка[15].

       Заметная искусственность полесского литературного языка часто становилась предметом критики некоторых представителей полесской интеллигенции. Один из полесских поэтов, комментируя литературную форму полесского языка, высказал мнение о том, что литературный полесский язык должен быть ближе к реальным разговорным диалектам различных областей Полесья. В то же время, он был вынужден признать, что в этом случае «литературный полесский язык будет в значительно большей степени напоминать украинский язык…»[16]

       Другим проявлением стремления полесских национальных деятелей к максимальному отличию от украинского и белорусского языков было продекларированное ими в начале 1990-х стремление наряду с кириллицей использовать латиницу. Формальным основанием для этого стало то обстоятельство, что автор первого полесского букваря 1907 г. Р.Скирмунт рекомендовал использование кириллицы и латиницы по практическим соображениям, поскольку значительная часть местного населения, находясь под польским культурным влиянием, была лучше знакома с латинским алфавитом. Однако особенности современной ситуации предопределили окончательный выбор алфавита: провозгласив в начале 1990-х годов намерение использовать как кириллицу, так и латиницу, в итоге полесские культурные деятели остановили свой выбор на кириллице.

       В целом языковая политика полесских деятелей в известной мере следовала логике лингвистического «пуризма» славянских будителей XIX веке. Единственный серьезный нюанс, отличающий полесских деятелей, состоит в том, что если чешские или серболужицкие будители боролись с многочисленными германизмами в своих языках, то задача полесских идеологов была сложнее по причине схожести украинского языка и полесских диалектов.

       Стремление легитимизировать новый литературный язык в глазах населения приобретало различные формы и нередко копировало методы других славянских «возрождений» XIX в. Так, в первой половине 1990-х гг. было организовано несколько фестивалей полесской песни под характерным названием «Етвызь». Главным условием участия в этом фестивале было исполнение всех песен только на полесском языке. Финальная часть одного из подобных фестивалей транслировалась по белорусскому государственному телевидению, что было призвано способствовать популяризации «полесской идеи» в белорусском обществе.

 

Конструирование истории   

    Чувство принадлежности к общей культуре и мифы об общности происхождения определяют самые важные критерии членства в данной этнической группе, являясь универсальными элементами в национальных идеологиях. Интерпретация истории и отбор культурных символов из прошлого зависят от современного социального контекста и всегда в той или иной степени политически мотивированы. По словам М. Гроха, «историческое сознание накопило разнообразный и богатый материал, который может быть использован различными социальными группами… в качестве строительного материала для создания их идеологий…». В то же время Грох отмечал, что возможности сознательного конструирования новых традиций ограничены, поскольку они «зависят не только от интенсивности идеологического интереса, но и от емкости самого исторического сознания».[17] 

       Становление полесской этнической идентичности проявилось в последовательных попытках полесских идеологов найти достаточный и убедительный исторический материал для легитимизации полесского этнокультурного своеобразия и отличия от соседних народов. Альтернативная модель истории, создаваемая полесскими деятелями, претендовала на новое и «единственно правильное» прочтение истории полешуков, начиная с раннего средневековья и заканчивая современностью. В большинстве случаев «полесский взгляд на историю» либо не соответствовал, либо открыто противоречил как положениям советской историографии, так и историографиям независимых Украины и Беларуси.

       Уроженцы белорусского Полесья рассматривались полесской интеллигенцией как прямые потомки смешанного балто-славянского населения, проживавшего на этой территории в раннее средневековье во время Киевской Руси. Особый акцент делался на балтские племена ятвягов, являвшихся дославянскими обитателями этого региона, частично ассимилированных, частично истребленных славянами. На начальном этапе полесского движения его идеологи подчеркивали балтские корни современного  населения Полесья, обосновывая тем самым этнокультурные отличия полешуков от украинцев и белорусов.

       В качестве первого упоминания о ятвягах полесские идеологи ссылаются на «Повесть Временных Лет», содержащую информацию о том, что среди послов в Византию в 944 г. был также ятвяжский князь Гунар. Создатели полесской истории подчеркивают, что в это время ятвяги имели свою собственную государственность и были независимы от Киевской Руси. Согласно полесским историкам, киевский князь Владимир покорил Полесье только в 983 г., но уже в 1015 г., после его смерти население Полесья вновь добилось независимости. Период с 1015 по 1319 годы рассматривается как время существования независимых государственных образований на территории Полесья. Этот период, однако, был отмечен многочисленными войнами между ятвягами и Галицким княжеством. Князь Даниил Романович Галицкий нанес поражение ятвягам в 1227 г. у Бреста и с этого времени ятвяги стали союзниками Даниила в его войнах с Польшей[18].

      После 1319 г. вся территория Полесья вошла в состав Великого Княжества
Литовского. В рамках этого государства многочисленные местные княжества пользовались широкой автономией и возможностью развивать свою экономику и культуру. По утверждениям творцов полесской истории, первые письменные документы Великого Княжества Литовского были написаны на полесском диалекте. Наиболее трагической датой в средневековой истории полешуков полесские идеологи считают 1569 г., когда в результате польско-литовской унии, подписанной в Люблине, часть юго-западного Полесья вошла в состав Польши. С точки зрения полесских историков, это имело негативные последствия, поскольку, во-первых, ранее единое Полесье было разделено между Польшей и Литвой, что подорвало культурное единство населения; во-вторых, южная часть Полесья подверглась жесткой дискриминационной политике польских властей.[19]

       Попытки сконструировать специфическую «полесскую» историю в определенной мере опираются на выводы традиционной историографии. Русские и польские историки, изучив русские летописи, польские хроники и местные географические названия, еще в XIX в. пришли к выводу о том, что вплоть до XIII в. территории современной Западной Беларуси и Северо-Восточной Польши занимали племена ятвягов.[20] Эти выводы были дополнены и расширены советскими учеными. Антропологические исследования населения Беларуси привели антропологов к выводу о том, что в средние века река Припять в современной южной Беларуси являлась южной границей балтийской антропологической зоны[21]. Накопленный археологический материал позволил воссоздать более точную картину этнической истории современных обитателей Полесья. По мнению В. Седова, анализ археологического материала XI-XIII в. свидетельствует о том, что в это время Полесье населяли не собственно ятвяги, а скорее их славянизированные потомки, т.е. уже в XI-XIII в. население этого региона было преимущественно славянским. Островки ятвяжского населения в средней части бассейна Немана сохранялись вплоть до XVII-XIX в., но они говорили уже на литовском языке.[22] Исторические аргументы полесских идеологов в связи с этим могут показаться убедительными и вполне научными. Однако весьма неприятный для полесских национальных деятелей факт состоит в том, что население очень многих регионов в восточнославянском культурном пространстве может поставить под сомнение свою принадлежность к белорусам, русским или украинцам, апеллируя  к похожим или даже более убедительным аргументам. Иными словами, существует большое количество потенциально «полесских» ситуаций среди восточных славян. Что касается собственно Беларуси, то население других ее регионов, помимо Полесья, сформировалось в результате постепенной славянизации коренных восточнобалтских племен, этнически близких ятвягам. Так, современная археология рассматривает культурные особенности кривичей – одного из самых крупных союзов восточнославянских племен, принявших участие в этногенезе белорусов и русских, - как результат постепенной славянизации балтов – носителей днепро-двинской археологической культуры.[23] Роль балтских племен в формировании восточнославянских народов подчеркивается и другими исследователями. По мнению П. Третьякова, смесь славян и восточных балтов привела к формированию собственно восточных славян и славянские колонисты из бассейна среднего Днепра были не «чистыми» славянами, а населением, уже включавшим значительный элемент ассимилированных восточных балтов.[24] В. Седов, впрочем, не согласен с этой точкой зрения, которая, по его мнению, переоценивает роль балтийских племен в восточнославянском этногенезе.[25]

       На ранних этапах полесского движения в конце 1980-х – начале 1990-х годов полесские идеологи оспаривали славянский характер раннефеодальных государственных образований на территории Полесья, подчеркивая балтский характер местного населения.        Со временем среди полесских идеологов распространилась более реалистичная тенденция рассматривать ятвягов в качестве лишь одного из этнических компонентов современного населения Полесья. Подобная эволюция означала серьезное смещение акцентов, поскольку на ранних стадиях полесского движения особенно подчеркивались неславянские, ятвягские корни полешуков. Скорректированное позднее представление об этнических предках полешуков удачно выразил один из полесских поэтов, написавший, что полешуки – славяне и балты одновременно.[26] Принципиальный для полесских деятелей вопрос о взаимоотношении Полесья с Киевской Русью со временем также получил более умеренную трактовку, которая рассматривала Киевскую Русь как федеративное государство нарождавшихся восточнославянских народов – русских, белорусов, украинцев и полешуков.[27]   

       Интерпретация новой и новейшей истории полешуков также обнаруживает стремление отделить историческое прошлое Полесья от истории тех государств, в состав которых входит территория современного Полесья. Так, полесские идеологи критически относятся к условиям Брестского мирного договора 1918 г., в результате которого Германия передала полесские территории Украинской Народной Республике, поскольку попытки полесских активистов добиться автономии в рамках Украины встретились с холодной реакцией в Киеве. В то же время, по утверждениям полесских деятелей, лидеры Белорусской Народной Республики, созданной в 1918 г. под контролем Германии, рассматривали возможность «восстановления» полесской государственности. Это утверждение выглядит вполне реалистично, учитывая то обстоятельство, что один из полесских культурных деятелей Скирмунт входил в то время в белорусское политическое руководство.

       Межвоенный период, когда Полесье входило в состав польского государства, рассматривается как период дальнейшего развития полесского самосознания, хотя полесские историки критикуют жесткую ассимиляционную политику польских властей. Трактуя события в Полесье во время Второй мировой войны, полесские активисты подчеркивают, что местное партизанское движение под командованием Бульбы (Боровца) носило не украинский, а полесский характер. По мнению полесских историков, Бульба воевал не только с немецкой армией и советскими партизанами, но и с украинскими последователями Бандеры. Особенно отмечается тот факт, что Бульба издавал местную газету «Гайдамак» не на литературном украинском языке, а на местном полесском диалекте. Основное противоречие между Бандерой и Бульбой в интерпретации полесских идеологов заключалось в том, что Бандера как представитель украинских национальных радикалов не признавал национально-культурные особенности полешуков, в то время как Бульба и его армия выступали за широкую автономию Полесья. Современная точка зрения украинских историков, в соответствии с которой Бульба был представителем одного из течений в рамках украинского национального движения, трактуется полешуками как ошибочная.

       Процесс создания специфической «полесской истории», способной выступить в роли этнообразующего консолидирующего начала, протекал весьма активно. При этом создатели «полесской истории» разработали практически все элементы, необходимые для существования любой национальной мифологии, включая 1).миф происхождения во времени, 2).миф происхождения в пространстве, 3).миф о предках, 4).миф миграции, 5).миф освобождения, 6).миф золотого века, 7).миф упадка и 8).миф возрождения.[28]    

       Полесские идеологи подчеркивали два главных элемента в конструируемой ими модели полесской истории. Во-первых, они выделяют «ятвяжские», т.е. балтийские этнические корни полешуков, что позволяет им обосновать отличия полешуков от их украинских и белорусских соседей. Во-вторых, в ходе дальнейшей эволюции полесского движения его представители, сменив акценты, стали рассматривать население Полесья как «удивительный феномен» сохранившейся вплоть до конца двадцатого века общерусской этнической общности.[29] Стремление трактовать полешуков в общерусском культурном контексте и в связи с другими восточнославянскими народами стало особенно заметным с образованием независимой Беларуси и под влиянием социально-экономических и политических изменений в Беларуси и на постсоветском пространстве в целом.

       Подобно идеологам русинского движения, полесские активисты со временем стали активнее отстаивать идею общерусского единства, трактуя русских, украинцев и белорусов как неразрывные составные части единого организма. Символичным выглядит то обстоятельство, что эпоха Киевской Руси, которую традиционная историография считает общей колыбелью восточнославянских народов, стал впоследствии самым привлекательным сюжетом для полесских идеологов. В отличие от более ранних этапов национальной пропаганды, когда подчеркивались культурные и этнические отличия полесского населения, со временем акцент сместился на утверждение единства восточных славян. Со второй половины 1990-х гг. полесское движение пошло на спад. 

       Сказанное являет собой убедительную иллюстрацию к мысли Геллнера о том, что национализм, на словах защищая старые традиционные культуры, в реальности создает новые культуры, которые представляют собой его собственные искусственные изобретения. В период пика своей активности в первой половине 1990-х годов полесское движение, судя по всему, находилось примерно между фазой А (определяемой М. Грохом как период первоначального академического интереса) и фазой Б (период патриотической пропаганды)[30] национальных движений.