Новая глава из книги воспоминаний Никитиной Раисы Алексеевны «Война глазами детей», записанная Татьяной Дашкевич.

***

Никитина Раиса Алексеевна (1937 года рождения) маленькой девочкой прошла пешком почти половину военной Белоруссии. Началом пути стало местечко Высочаны Лиозненского района Витебской области. Ее мать сберегла троих детей, порой жертвуя собой, пускаясь на хитрости, подчас — молясь о том, чтобы погибли сразу все... Но все выжили. Раиса выросла, отработала 18 лет на фабрике «Луч», трудилась в столовой, в кафе, сторожем в больнице. Вырастила сына, дождалась внуков. Иногда, глядя в телеэкран, пожизненно отличающая от всех звуков вселенной стрельбу, она думала о том, что ее детство было пострашнее триллеров и боевиков...

***

 

Неожиданные перемены

Я не помню название деревни, где мы жили, но помню, как в нее пришла война. Это было прямо с утра: проснулись — и все другое. Посмотрели в окно — возле него, под кустом нашей сирени, немцы поставили коней, в котле полевой кухни варят кашу, чему-то смеются, ведут себя по-хозяйски...

Мы целый день боялись выйти на улицу.

—    Сидите, детки, — сказала мама. И мы залезли под стол и сидели там, стараясь не шевелиться. Один немец зашел в хату, попросил:

—    Шпик!

Мама говорит:

—    Нету.

Он увидел три пары детских глаз, испуганно выглядывающих из-под стола, потоптался на пороге и вышел.

Я не помню никаких игр и игрушек своего раннего детства — видимо, их просто не было. Испугавшись немцев, мы все бросили, и в чем были — поехали в Высочаны. Там жила наша бабушка. Мама хотела убежать от опасности, думала, что близость родного человека — это какая-то защита. Но опасность властвовала повсюду. Никто не спрашивал, хочешь ли ты погибать или бедствовать... Так однажды к дому бабушки подогнали машину и велели нам с мамой садиться в кузов. Мы кое-как карабкались в высокий кузов машины, а немцы грубо подталкивали нас и поторапливали на языке, который мы уже начинали понимать. Бабушка осталась одна, она долго смотрела нам вслед и плакала. Все наши пять сердец разрывались от горя. Куда нас повезли — я не знаю, да и никто не знал, ни взрослые, ни дети. Ехали долго, и наступил поздний вечер. Ночь мы переночевали в бараке. Утром немцы нас поставили в ряды: в одном — матери с одним ребенком, в другом — с двумя. Сортировали по количеству детей, с тремя детьми не брали. Молодых одиночек ставили отдельно. И еще — чуть поодаль толпилась кучка детей, которые оказались третьими и более того.

Мы стояли рядом с соседками по деревне, в которой выросла моя мама. И она стала молить соседку, чтобы она меня взяла как свою дочь. Соседка сначала отказалась наотрез:

—    Ой, тетка Христинка, я боюсь, вы оставьте ее...

Она была молодая, даже юная, красивая. Девушка отталкивала меня, отказывала маме. Но потом она заметила, что за ними пристально наблюдает немец и, видимо, что-то начинает подозревать. И она меня пожалела — взяла. Мама дала ей свой платок, и она надвинула на самые брови, чтобы казаться старше. Три дня мы провели в том же бараке. Я — с напуганной, тревожной соседкой. Мама успокаивала ее:

—    Я заберу Раю, только вот пройдем комиссию. Потерпи.

Несколько раз мы проходили медицинскую комиссию: началась эпидемия, в бараках люди умирали от тифа.

Все вокруг горевали. Мы получали слабенькую пайку, а нам давали меньше всех — ведь мамину порцию надо было делить на четверых. У всех по одному, по двое детей, а у нас — трое.

 

Минск. Между тифом и голодом

Вскоре нас снова пересортировали и привезли в Минск, Где мы были до этого, не знаю. Нас поселили у аэропорта, в таких же бараках, как и прежде. Маму гоняли на работу, по-другому не скажешь. Все вокруг обтянуто колючей проволокой, лишнего шагу не сделаешь, если ведут человека, то рядом — немец с собакой. Каждый день приходил немец с переводчиком и забирал людей. Надзиратель считает, сколько уходит и сколько возвращается. Потом считают, сколько в бараке детей. Гоняли людей в аэропорт чистить площадь и аэродром — с него летали их самолеты. А еще мама работала в прачечной.

Немцы очень боялись тифа. Он буквально косил людей. Наконец, беда посетила и нас: моя сестра Лиля 1933 года рождения заболела тифом. Мама плачет, сидит на нарах, качает ее, платком закутывает. Столько детей позабирали, которые тифом болели! И не возвращали. А немцы приходят проверять, считают людей, уводят больных... Куда? Остается только догадываться...

Немец остановился, посмотрел на Лилю. Мама говорит:

—    Пан, у ляльки зубы болят.

—    Где болит?

Она — несмышленыш, ей плохо, и отвечает:

—    Все болит.

Он взял плоскогубцы — и к ней. Вырвал все зубы простыми плоскогубцами.

Она и теперь беззубая. А потом — годовалый братик заболел тифом, и немцы его забрали. Немец пришел, а Валик лежит красный. Он позвал своих, они загомонили:

—    Тиф, тиф.

Мама вернулась с работы — нет ребенка. Она плачет, не знает, где Валик. А немцы только и говорят:

—    Тиф, тиф.

—    Где сын? — гневно спрашивает она у них.

Они отвечают:

—    Намига (Немига).

Ничего не понять...

Пришел переводчик, сказал, что мальчик в больнице на 2-й Советской, которая находится рядом с Немигой. Мама побежала в больницу, посмотрела в окно и убедилась: он там. И как это нам так повезло?! Больница располагалась в бараках. Мама ходила туда, смотрела на брата в окошко, спрашивала врачей, поправится ли... А думала про себя — не заберут ли его опять, да так, что не найдешь?..

—    Лечим, — отвечали врачи.

У Валика все тело шелушилось, покрылось струпьями, но его действительно вылечили. А мама все это время приходила с работы — и бежала в больницу. Все стояла у окна, караулила, боялась, что завтра она его здесь не найдет... Наконец Валик выздоровел. Мама шла из больницы пешком и всю дорогу до аэропорта несла его на руках. Когда началась война, братик был совсем маленький, еще не ходил. Счастливая, она несла сына обратно в тифозный барак, голодный и грязный. Оговорюсь: ни я, ни мама не заразились, хоть спали все вчетвером на одной полке на верхних нарах.

Питались мы очень скудно. Немцы привозили затирку из лошадиных мослов — один черпак в день. Одну булку хлеба выделяли на несколько человек— взрослые резали его ниточкой. Нам на всех доставалась лишь маленькая краюшка. Мама плачет, а ей говорят:

—    У тебя же трое детей, а тут не положено... Скрыла третью дочку — вот и терпи.

Никто ни разу не пожалел, крошки хлеба не подбросил. За то, что мама мужественно взяла меня с собой, ей как будто мстили обезумевшие от унижения и горя люди.

Сколько людей поумирало от тифа! Немцы вывозят и вывозят: за руки, за ноги — и в тачку, полную трупов. Мать приходит с работы — кого-то рядом уже нет.

За это время нагоревались мы, а мама больше всех. Особенно, когда брата забрали в больницу. Иногда приезжал карательный отряд — все немцы в черном — идут с автоматами наперевес, с ощеренными собаками. Все сидят и боятся. А мы с сестрой однажды решились — и пошли... просить у них еды. По головокружительным запахам мы знали, когда у них обед. Взяли братца на руки — и пошли. Мама была на работе. И они, эти страшные немцы в черном, дали нам поесть. А потом мы ходили к ним почти каждый день. Они нас звали «кляйне»:

—Кляйне, нике, мы не хотим воевать.

Покормят нас, и сахара кусочек дадут...

Но еще я помню, как те, кто нас так сердобольно подкармливал, расправлялись с евреями. Женщин, стариков, детей закрыли в бане, куда нас иногда водили помыться. Мы, малые, бегали смотреть, как они держатся за решетки и плачут, бедные, просят пощады. Их потом расстреляли, и снова по улице мимо аэропорта гремели груженые тачки. Нагоревались мы, не дай Бог.

 

Новые дороги

Вскоре и наше нахождение рядом с аэропортом стало очень опасным. Аэропорт бомбили и немцы, и наши. Бомбами разворотило дорогу и... появились спасительные ямы! Летит самолет, а мы в яме сидим — мама Бога просит, молится, чтобы, если убьет -так всех нас четверых. Страшно было слушать ее молитвы.

Немцам была нужна рабсила. И нас, подальше от бомбежек, посадили в машину и повезли на поезде в Германию. Но неподалеку от Столбцов немецкие эшелоны отбили наши солдаты. А мы рады — ведь не хочется в Германию! Если погибать — так лучше дома... Кто как — выскочили из вагонов — и бегом, немцы стреляют, но нас, детей, не трогают. Поезд в огне: везли горючее, вагоны загорелись. Мы шли пешком до железнодорожной станции в Столбцах. А от Столбцов — пешком до Минска. Мама по дороге просилась ночевать. Не зная местности, мы забрели в болото и долго преодолевали трясину. На этот раз маме помогали подруги по несчастью: несли брата, меня, за руку вели сестру... Так и дошли до деревни. В деревне стояла пустая пуня — большой сарай для лошадей и коров. В пуне мы ночь переночевали, хозяйка нам картошки сварила, молока принесла. Много нас там было. А через несколько дней и наши пришли. Мы все выбежали, стали целоваться — радовались. Теперь дорога была легче — подбодренные «своими», мы пришли в Минск, на вокзал. Там военные посадили нас на крышу вагона и мы доехали до Витебска. Мы ехали наверху, а в вагонах стонали раненые — и без руки, и голова завязана, и без ног, все в крови... Их страдания забыть невозможно.

Всю войну мы сидели и в голоде, и в страхе... И лишь после войны наконец добрались до родного дома. А там — все разбито, дом, как покалеченный солдат: детская сгорела, кровать превратилась в пепел. Мама оставила в двух ямах посуду и картошку. Картошка сгнила, а посуда вся оказалась простреленная. И надо было начинать жить с нуля. Отца как забрали в армию, так с тех пор мы его и потеряли. В армии он женился. Он ехал через Витебск с женой и ребенком в Тулу. Отец захотел встретиться с нами, чем-то помочь матери. Но она помощь его не приняла. Сказала только:

—    Как мне плохо ни было, а я детей сберегла. Едь. Теперь нам помощь твоя не нужна.

Маму мы всегда называли только на «Вы». Другие матери отдавали детей в приют. Во время войны она обнимет нас и только Богу молится: «Будем вчетвером умирать. С голоду — так с голоду».

Погоревав о разбитом доме, она повела нас в белый свет. В деревне Крынки, недалеко от леса, мы набрели на бункер. Мама заняла этот бункер:

—    Теперь, дети, здесь — наш дом. Да только осторожней: кругом мины и гранаты, не выходите, а то разорвет!

И мы сидели под землей, как мыши, а мама ходила просить по деревне. Наша мама, бедная, намучилась с нами. Куда пойдет наниматься или жить проситься: ого, трое детей! И не принимают. И я опять вспоминала, что я — лишняя. А мы — такие оборванцы! Одежда на нас была, в чем взяли, а потом — кто что даст. Ни чемодана, ничего мы не могли собрать, попав во власть войны. Кинули все, что в хате было, и побежали. Но сколько мама ни ходила, сколько ни просила, насобирать удавалось очень мало. И она решилась:

—    Дети, поеду работать.

Мама поехала к подруге в Минск и устроилась на работу в совхоз.

А нас — оставила в бункере в Крынках. Походили мы по деревне Крынки, пособирали еды, картошки, но выдержали только два дня. Страшно! По ночам медведи, волки ходят. Мы ночью послушали волчий вой, поплакали от страха — и пошли наутро к бабушке.

Два дня шли мы к ней в Высочаны. То сестра брата понесет, сядем, отдохнем, то я — сколько выдержу... Ночевали на дороге. Пока шли, просили милостыню. Пришли к бабушке и не нашли и там покоя и уюта. Куда ни глянь — тоже все разбито, дома сожжены, лежат убитые немцы, тучами носятся мухи. Но стрельбы уже было не слыхать. Три раза наши солдатики брали Высочаны и отдавали — такие там бушевали бои!.. Места живого не осталось. Бабушка нас как увидела — заплакала от радости. Уложила на кровать свою разбитую. Спали: я с братом на одной кровати, бабушка с сестрой — на другой, с комфортом, после дороги-то да бункера! Проснулись и поняли, что у бабушки также голодно, как и у всех. Все хозяйство немцы съели: ни курочки, ни картошины. И снова жили подаянием. У меня ноги были все распухшие, в болячках, поэтому сестра больше по старцам ходила.

Сестра уже большенькая была. Надоела ей такая жизнь, она и говорит:

—Поеду в Минск, искать маму.

Я еще в школу не ходила. Стали мы сестру в Минск собирать... И как раз в этот день мама приехала! Она нас забрала и мы все вместе поехали в Минск, в совхоз.

 

Снова вместе

Были мы беженцы, попросились жить у людей. Жили возле порога, зиму провели — ни накрыться, ни одеться. Потом нас поселили в бараке. В совхозе нам картошки выпишут — и живем... Ходили в калошах, в пиджаках — кто что даст в деревне. Сильно мерзли — тогда ж морозы были настоящие.

Меня забирали в детдом, но мама не отдала. А сестру определили в няньки, она плакала и просила:

— Мама, не отдавайте меня! Я не буду у вас ничего есть, буду по старцам ходить (за милостыней — прим, ред.), я хочу вместе быть!

И мама пожалела ее. И мы ходили по домам и просили подаяние. В Курасовщине появлялись на неделю по 2-3 раза. Одна добрая женщина как увидит нас: и накормит, и вымоет — у нас же дома не было, — и с собой даст, и мыла кусочек положит. Потом и нас уже в Курасовщине поселили в барак, в котором прежде располагалась солдатская столовая. Вскорости его разобрали.

А нам — дали комнату в Лошице. Через нее ходило три семьи — мы только и успевали пол натирать. Потом мама устроилась на кирпичный завод, и стало хорошо: нам добавили кухню, потом комнату, и еще, и еще. Около мясокомбината и теперь стоит дом с верандой: на втором этаже веранда, в этой квартире мы жили. И там уже я узнала, что у детей бывают игры. Мы чертили во дворе классики, закапывали в землю «секреты» из цветных стеклышек, шили из бумаги платья для самодельных кукол... Вот только игру в «третий — лишний» я никогда не любила.

Потом я пошла в школу, закончила шесть классов и устроилась работать на завод «Луч».

Моя дальнейшая жизнь не так богата событиями, как мое детство. Моя жизнь проста, и для меня — благополучна. Но иногда я остановлюсь, закрою глаза — и невольно возвращаюсь в сороковые, словно перехожу в соседнюю комнату, где все — по-другому, и снова — война.

 

Записала Татьяна Дашкевич

Газета «Воскресение» № 6. 2019

Июньский номер газеты в формате PDF.

Весь архив газеты «Воскресение».

Подписной индекс газеты «Воскресение» - 63337