В этом году литературный мир отметил двойной юбилей: 135 лет со дня рождения и 80 лет со дня кончины известного русского поэта и живописца Серебряного века Максимилиана Волошина. Личность и творчество Волошина настолько многомерны и загадочны, что привлекают исследователей до сих пор, вызывая не только восхищение, но зачастую спорные и противоречивые отзывы. Одним из специалистов потворчеству Волошина был российский литературовед В.П. Купченко (1938 – 2004). Материалы его исследований, частично переработанные и дополненные, легли в основу нашей статьи.

Редакция газеты "Воскресение"

 

***

Почти у каждого из поэтов Серебряного века был свой имидж, устоявшаяся маска, которая, правда, далеко не всегда совпадала с человеческой сущностью ее носителя.

За Максимилианом Волошиным в предреволюционные годы закрепился образ «офранцуженного» эстета, мастера парадоксов, играющего в оккультизм и позирующего «под Зевса». Впрочем, надо признать, и в жизни, и в стихах он выглядел нарочито ярко, эффектно и величественно, расширяя границы своего существования до космических масштабов:

...И мир – как море пред зарею,
И я иду по лону вод,
И подо мной и надо мною
Трепещет звездный небосвод...
(1902 г.)

Его стихам отказывали в искренности, видя в них внешнюю красивость и стремление во что бы то ни стало поразить воображение. Волошинские «чудачества» раздражали собратьев по перу, и даже друзья не могли преодолеть в отношении к нему некоторой насмешки и недоверия. Невероятно общительный и расположенный к людям, где-то в глубине он все же оставался «сам по себе».Но вот кончился недолгий «золотой сон» начала века, и в годину безжалостных испытаний непонятный, «отъединенный» поэт задал современникам новую загадку. Эстет, годами живший в Париже и, казалось, бесконечно далекий от насущных судеб России, он вдруг нашел о ней такие проникновенные слова, каких никому больше не довелось сказать. Над выстуженными вихрем междоусобиц, залитыми кровью просторами встала фигура страдающего за всех пророка и казалось, его устами говорит сама разворошенная, обезумевшая страна. Осознавая страшные события, которыми начался ХХ век для России, и словно предчувствуя все, что ей еще предстоит пережить, Волошин удивительно емко выражает полное приятие Божественного плана и идею христианского смирения и самопожертвования:

Верю в правоту верховных сил,

Расковавших древние стихии,

И из недр обугленной России

Говорю: «Ты прав, что так судил!

Надо до алмазного закала

Прокалить всю толщу бытия.

Если ж дров в плавильной печи мало:

Господи! Вот плоть моя».
(«Готовность», 1921)

Прошли десятилетия. Давно ушел из жизни так и не дождавшийся должного признания поэт. Над Россией прокатилась еще одна кровопролитная война, времена сталинского террора сменила неуверенная оттепель...

И вдруг имя Волошина вырвалось из тени забвения: в новых поколениях произошел взрыв жадного интереса к его творчеству и личности. Его Правда, выношенная в одиноких и горьких «блужданиях», оказалась нужна людям; солнце любви ко всему живому, которое он зажег в себе, не погаснув с его смертью, начало светить все сильнее.

Где же ключ к тайне Волошина? Какими «путями и перепутьями» шел он к своей духовной высоте? В чем заключалось сокровенное его «знание»? Каков его вклад в русскую и мировую культуру?.. Ответить на все эти вопросы долгое время было затруднительно: только с конца 1980-х читателю стало доступно все поэтическое творчество Волошина без изъятия, большая часть его статей, дневников и воспоминаний, а также свидетельства о нем современников. Процесс открытия Волошина продолжается и сегодня…

Максимилиан Александрович Кириенко-Волошин родился в Киеве 16(28) мая 1877 г. «в Духов день, когда земля — именинница» (по его словам). Отец рано умер, воспитанием занималась мать — женщина волевая и самобытная. С четырех до шестнадцати лет — Москва. В 1893 г. — первый поворот в судьбе: переезд в Крым (Феодосия с ее генуэзскими и турецкими развалинами и Коктебель: море, полынь, скальные нагромождения древнего вулкана Карадаг). В 1897 г. — снова Москва: юридический факультет университета. В 1900 г. второй поворот: высылка в Среднюю Азию за участие в студенческих забастовках. Там Волошин решает посвятить себя литературе и искусству и для этого поселиться за границей — «уйти на запад».

Париж стал новым этапом в жизни. Здесь недоучившийся русский студент, недавний социалист, превратился в европеизированного эрудита — искусствоведа и литературоведа, анархиста в политике и символиста в поэзии. «Странствую по странам, музеям, библиотекам... Кроме техники слова, овладеваю техникой кисти и карандаша... Период, определенный Волошиным как «блуждания духа», шел, по крайней мере, до 1912 г. За это время он приобрел литературное имя.

Новый поворот в судьбе поэта произошел в 1914 -1915 гг. Первая мировая война словно разрядом молнии пронизала волошинские стихи — и поэт-эстет предстал пророком, «глубоко и скорбно захваченным событиями» (В.Жирмунский). При этом в своем отношении к войне Волошин вновь оказался при особом мнении: в отличие от ура-барабанных интонаций большинства поэтов он скорбел о «године Лжи и Гнева» и по-христиански молился о том, чтоб «не разлюбить врага» и вместе с тем поддержать Россию в тяжелое время:

...Взвивается стяг победный...
Что в том, Россия, тебе?
Пребудь смиренной и бедной —
Верной своей судьбе...

Революция и гражданская война стали толчком к серьезной трансформации Волошина. Ученик французских мэтров обратился душой и помыслами к России. И неожиданно нашел столь пронзительные и точные слова, что они проникали в сердце каждого.

«Как будто совсем другой поэт явился, мужественный, сильный, с простым и мудрым словом», — вспоминал В. Вересаев. Критик В. Львов-Рогачевский писал, что  Волошин «разглядел новый трагический лик России, органически спаянный с древним историческим ликом ее».

Свою любовь к родине поэт доказал жизнью. Когда весной 1919 г. к Одессе подходили григорьевцы и А.К. Толстой звал Волошина ехать с ним за границу, Максимилиан Александрович ответил: «Когда мать больна, дети ее остаются с нею». Не поддался он соблазну и в ноябре 1920 г., во время «великого исхода» из Крыма, перед вступлением туда войск Фрунзе. И в январе 1922 г., пройдя через все ужасы красного террора, при наступающем голоде, продолжал стоять на своем:

Доконает голод или злоба,

Но судьбы не изберу иной:

Умирать, так умирать с тобой —

И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!

(«На дне преисподней», 1922)

В то время поэт верил, что выпавшие на долю страны испытания посланы свыше и пойдут ей на благо:

Из крови, пролитой в боях,

Из праха обращенных в прах,

Из мук казненных поколений,

Из душ, крестившихся в крови,

Из ненавидящей любви,

Из преступлений, исступлений –

Возникнет праведная Русь...

(«Заклинание», 1920)

Волошин не занимает позицию стороннего наблюдателя: он участвует в спасении очагов культуры в Крыму и в просветительской работе новой власти. В 1920-1922 гг. он колесит по Феодосийскому уезду «с безнадежной задачей по охране художественных и культурных ценностей», читает курс о Возрождении в Народном университете, выступает с лекциями в Симферополе и Севастополе, преподает на Высших командных курсах, участвует в организации художественных мастерских.

Но самой значительной его социально-культурной акцией становится создание Дома поэта, своего рода дома творчества. В письме к Л. Каменеву в ноябре 1923 г., обращаясь за содействием, Волошин объяснял: «Сюда из года в год приезжали ко мне поэты и художники, что создало из Коктебеля своего рода литературно-художественный центр. [...] я превратил его в бесплатный дом для писателей, художников, ученых. [...] Двери открыты всем, даже приходящему с улицы».

Это был летний приют для интеллигенции Советской России. Выброшенные из привычного быта, травмированные выпавшими на долю каждого испытаниями, с трудом сводящие концы с концами, они находили в Доме поэта кров, отдых от сумятицы больших городов, радушного и чуткого хозяина, насыщенное общение с близкими по духу людьми. Здесь все были равны и единственное, что требовалось от каждого, — «радостное приятие жизни, любовь к людям и внесение своей доли интеллектуальной жизни», как писал Волошин.

Чем был для гостей Волошина этот островок тепла и света, лучше всех определила Л.В. Тимофеева: «Надо знать наши советские будни, нашу жизнь — борьбу за кусок хлеба, за целость последнего, что сохранилось — и то у немногих, за целость семейного очага; надо знать ночи ожидания приезда НКВД с очередным арестом или ночи, когда после тяжелого дня работы ты приходишь в полунатопленную комнату, снимаешь единственную пару промокшей насквозь обуви, сушишь ее у печки, стираешь, готовишь обед на завтра, латаешь бесконечные дыры, и все это в состоянии приниженности, в заглушении естественного зова к нормальной жизни, нормальным радостям, чтобы понять, каким контрастом сразу ударил меня Коктебель и М. А., с его человечностью, которой он пробуждал в каждом уже давно сжавшееся в комок человеческое сердце, с той настоящей вселенской любовью, которая в нем была». В 1923 г. через дом в Коктебеле прошло шестьдесят человек, в 1924 — триста, в 1925 – четыреста...

Идиллии не было: «советская действительность» то и дело вторгалась и в волошинский дом. Местный сельсовет третировал Волошина как домовладельца и «буржуя», время от времени требуя его выселения из Коктебеля. Фининспекция не могла поверить, что поэт не сдает «комнаты» за плату, и требовала уплаты налога за «содержание гостиницы». Снова и снова Волошину приходилось обращаться в Москву, просить заступничества у Луначарского, Горького, собирать подписи гостей под «свидетельством» о бесплатности своего дома...

Постепенно становилось ясно, что идеологизация духовной жизни лишь усиливается. Нападки на Волошина с обвинением в контрреволюции становились все чаще... В результате сборники стихов, намечавшиеся к выходу, не вышли; 30-летие литературной деятельности удалось отметить в 1925 г. лишь коротенькой заметкой в «Известиях».

Выставка пейзажей, организованная Государственной Академией художественных наук в 1927 г. (с отпечатанным каталогом), стала, по существу, последним выходом Волошина на бщественную сцену.

Последней каплей стала травля, организованная местными жителями, которым М. Волошина, жена поэта, оказывала медицинскую помощь. Унизительное обращение потрясло Волошина, и в декабре 1929 г. его настиг инсульт, творчество практически прекратилось... Коллективизация (с концлагерем для высылаемых «кулаков» близ Коктебеля) и голод 1931 г. лишили Волошина последних иллюзий насчет «народной» власти. Все чаще поэтом овладевает «настроение острой безвыходности», всегдашний жизнелюб подумывает о самоубийстве... Попытка передать Дом поэта Союзу писателей и тем сохранить библиотеку и собранный за многие годы архив, а также обеспечить какой-то статус жене наталкивается на равнодушие чиновников.

Вот записи Волошина в дневнике 1932 г.: «Быстро и неудержимо старею, и физически, и духовно» (23 января); «Дни глубокого упадка духа» (24 марта); «Хочется событий, приезда друзей, перемены жизни» (6 мая).

По инерции он еще хлопочет о поездке в Ессентуки (рекомендуют врачи). Но воли к жизни уже явно не было. В июле обострившаяся астма осложнилась воспалением легких — и 11 августа, в 11 часов утра, поэт скончался.

Ему было только 55 лет. Религия во все времена учила оценивать события в перспективе вечности. «Примерявший» в молодые годы все мировые религии, западные и восточные, Волошин под конец вернулся «домой», к Православию. Снова и снова обращался он к судьбам русских религиозных подвижников, создав в последний период жизни поэмы «Протопоп Аввакум», «Святой Серафим», стихотворения «Сказание об иноке Епифании» и «Владимирская Богоматерь». Его статья «Вся власть патриарху» (в газете «Таврический голос» от 22.12.1918 г.)

стала попыткой указать единственный, по его мнению, возможный способ примирения. Но для реализации этого призыва многомиллионные массы должны были предпочесть материальным интересам, за которые прежде всего и шла борьба, духовные. А это всегда было понятно лишь единицам...

Тем не менее, эти «нереальные» призывы находили отклик в душах людей. Стихи Волошина белые распространяли в листовках, при красных их читали с эстрады. Волошин стал первым поэтом Самиздата в Советской России: начиная с 1918 г. его стихи о революции ходят «в тысячах списков». Сложнее обстояло дело со статьями о революции: перед ними «редакции периодических изданий» захлопнулись наглухо.  А в них и в цикле поэм «Путями Каина» Волошин проявил себя как вдохновенный мыслитель и пророк. Мысли эти вынашивались им в течение всей жизни, но теперь приобрели черты злободневной насущности. В  их основе лежало неприятие «машины» — технической цивилизации, основанной на слепой вере в науку, на первенстве материальных начал над духовными, на вещизме. Не отрицая привлекательности многих достижений цивилизации, поэт ставит вопрос: какой ценой достаются эти блага человеку и, главное, куда ведет этот путь?

Пар послал
Рабочих в копи — рыть руду и уголь,
В болота — строить насыпи,

В пустыни — прокладывать дороги;
Запер человека
В застенки фабрик, в шахты под землею,
Запачкал небо угольною сажей [...],
Замкнул Просторы путнику:
Лишил ступни горячей ощупи
Неведомой дороги...
(«Пар», 1922).

В результате человек променял духовность «на радости комфорта и мещанства» и «стал рабом своих же гнусных тварей». Машины все больше нарушают равновесие отношений человека с окружающей средой. «Жадность» машин толкает людей на борьбу, ведя к войнам, в которых человек  уничтожает себе подобных. Кулачное право сменилось «правом пороха», а «на пороге» маячат «облики чудовищных теней», которым отдано «грядущее земли» (1923 г.!). Он словно предвидел экологическую катастрофу, к которой неумолимо приближается Земля сегодня!

Волошин всегда был готов ко всему, что пошлет судьба, и в 1917 г. так сформулировал свое отношение к ее превратностям: «Разве может быть что-нибудь страшно, если весь свой мир несешь в себе? Когда смерть является наименее страшным из возможных несчастий?» Он же в советское время не боялся утверждать: «Искусство по существу своему отнюдь не демократично, а аристократично, в точном смысле этого слова: «аристос» — лучший». Все это полностью соответствовало волошинскому поэтическому кредо: В смутах усобиц и войн постигать целокупность.

Быть не частью, а всем: не с одной стороны, а с обеих.
Зритель захвачен игрой — ты не актер и не зритель,
Ты соучастник судьбы, раскрывающей замысел драмы.
В дни революции быть Человеком, а не Гражданином:
Помнить, что знамена, партии и программы
То же, что скорбный лист для врача сумасшедшего дома.
Быть изгоем при всех царях и народоустройствах:

Совесть народа — поэт. В государстве нет места поэту.
(«Доблесть поэта», 1925)

Для Волошина государство не страна, а орудие политической власти, механизм принуждения и ограничения. А первейшее условие поэзии — свобода. Волошин рано осознал свою особость и свою обреченность на одиночество. «В вашем мире я — прохожий,// Близкий всем, всему чужой»

— это сказано еще в 1903 г.
Через десять лет он предрек:
Бездомный долгий путь назначен мне судьбой...
Пускай другим он чужд... я не зову с собой —
Я странник и поэт, мечтатель и прохожий...
(1913)

Еще в 1902 г. Волошин написал: «Жизнь — бесконечное познанье. Возьми свой посох — и иди». Всю жизнь он оставался верен этому завету. Но процесс эволюции человеческой души — перехода из подмастерья в Мастера — намного сложнее, поскольку включает в себя понимание «Божественного Слова» как главной сути всех вещей. Только тогда «разодранный мир» тановится для человека прекрасной «Вселенной Свободы и Любви»:

Когда же ты поймешь, что ты не сын земли,

Но путник по вселенным,

Что солнца и созвездья возникали

И гасли внутри тебя,

Что всюду — и в тварях и в вещах

— томится Божественное Слово,

Их к бытию призвавшее…

Когда поймешь, что человек рожден,

Чтоб выплавить из мира

Необходимости и Разума

Вселенную Свободы и Любви,

Тогда лишь ты станешь Мастером.

 

Людмила Авдейчик

Газета «Воскресение»

 

Декабрьский номер «Воскресение» размещен в разделе архива газеты.

Подписной индекс газеты «Воскресенье»63337

 

2 января 2013 года в рамках духовно просветительской выставки «Рождество Христово»
состоится поэтический вечер литературной гостиной газеты «Воскресение».