Многим нашим читателям полюбились материалы о малоизвестных страницах жизни и творчества знаменитых литераторов. Десятилетиями под запретом были статьи и стихи классиков, их биографические записи. Как это сейчас принято говорить, “по понятным причинам”... Молодое поколение уже не понимает этих причин, и слава Богу...
Сегодня с особым трепетом мы предлагаем читателям вспомнить замечательного прозаика, поэта, барда Николая Шипилова. Семь лет минуло с его неожиданной земной кончины. За это время вышло несколько дисков, четырехтомное и трехтомное собрание сочинений, появились литературоведческие статьи о творчестве Николая... Почему всего этого не было при его жизни? Он, имеющий звание лучшего российского прозаика, статус секретаря Союза писателей России, медаль Защитника Отечества, никогда не искал для себя привилегий. Он никогда не имел даже собственной квартиры. Последние годы жизни он провел с семьей в деревне Валерьяново под Минском. Много писал, помогал в строительстве храма в честь своего небесного заступника святителя Николая. Был участником Литературной гостиной газеты “Воскресение”, ездил, несмотря на слабое здоровье, вместе с нами по городам и весям, неся людям свои истинно духовные стихи и песни. Автор материала (язык не поворачивается назвать это скучным словом “статья”) — супруга Николая Шипилова, талантливый поэт и прозаик Татьяна Дашкевич.
Это очерк-исповедь, в нем живая любовь и боль...
Не было ничего страшнее дня 18 августа.
Мы приехали с Феденькой на вокзал встретить папу. Выходя к поезду, он позвонил из Новосибирска: «Встретьте меня обязательно! Подарков везу-у! Сумки тяжеленные, неподъемные… Мне не дотащить с моими ногами. И целую пачку такого кр-расивого, огромного альманаха «Купола» с «Псаломщиком» (роман Н. Шипилова)! Как вы там? Расскажи что-нибудь!» «Ну что рассказывать! — Говорю я Коле. — Приезжай скорей — наговоримся!».
И вот прошло три дня с той поры. Феденька тревожно просматривал выходящих пассажиров, волновался: папа пообещал ему привезти новенький камуфляж… И не было никаких дурных предчувствий. Только когда слишком долго не появлялся Коля из вагона, я решилась войти в купе. Но остановилась перед проводницей, спросила: «У вас был пассажир на тридцать седьмом месте…».
— Да, ехал… — Она испытующе посмотрела на меня. — А кто вы ему?
Такой вопрос задают редко. И не дай Бог никому пережить молниеносный звездопад загадок и догадок, пронесшихся в уме и сердце в эти секунды…
Потом была Вязьма, где я с трудом нашла Колю. Он лежал в больничке, напоминающей барак, на провалившейся панцирной кровати, в углу, в такой вопиющей бедности, скудости, как сирота в приюте. Мы с ним проговорили весь день о доме и делах, о Сибири и детях. Приехал Сергей Котькало, самый близкий из живых мужчин, близкий по баррикадам осени 1993 года. Было Преображение, яблочный Спас. Я привезла Коле яблоки из нашего сада в Белоруссии, но он попросил раздать их соседям по палате. А к вечеру пришел реанимобиль, и я повезла его в Смоленск, в реанимацию. Помогли друзья Коли и — его песни. Мы надеялись его спасти.
Николай умер на самом краю России, оставаясь верным ей до конца. Когда 8 сентября мы с гробом отъезжали от знаменитого Смоленского Собора, увидели двух удивительных людей, которые шли в гору, крестясь, и как будто кланяясь нашей грустной процессии. Мы — это Игорь Баранов, преданный поклонник Колиных песен, который возил меня раз в три дня в больницу Смоленск, и Евгений Пименов, актер и пономарь в одном лице. Эти двое встреченных нами незнакомцев были мужчиной и женщиной необыкновенно статными, высокими, полноценными, стрижеными «под горшок» и одетыми в какие-то чистенькие старинные деревенские наряды. Их лица были голубоглазы, счастливы и ясны. Нечего было гадать, сразу обожгло понимание, кто это: Дурак и Дурнушка (Персонажи знаменитой песни Шипилова).
В этот момент мне как будто открылось, что мой возлюбленный супруг Коля Шипилов — это мистическая фигура Небесной России. Произошло нечто великое. Все, о чем Николай написал — стало вдруг правдой. Закончилось пребывание Николая на земном просторе, произошла стыковка временного и вечного. И вот пошли по земле его небесные герои. Все вдруг стало живым, настоящим. Осень за окнами автомобиля стала живым существом. По мере нашего приближения к границе с Белоруссией, Россия плакала, словно женщина. Ее маленькие дождевые слезы постепенно превращались в рыдания, град воды, и временами становилось страшно, чтобы огромные эти капли с куриное яйцо не вышибли стекла автомобиля. Она, Россия, провожала своего мужчину высоко-высоко.
Беларусь встретила тело поэта любовно: причудливыми розовыми облаками, радугой, которая шла за нами почти триста километров. Он завещал похоронить себя здесь, в этой политой славянской кровью земле. Уезжая из дома в последний раз, Коля сказал: «Ну, приеду я не раньше, чем через два месяца…». Ровно через два месяца он вернулся домой.
Ах, как это больно, остаться одной, без такого светлейшего человека, как Коля. Мне очень много пишут совсем разные люди, мужчины и женщины. И все его оплакивают, как дорожайшего, единственного, драгоценного человека. От этого общения мне кажется, что он — рядом с нами. И я жадно читаю эти письма, воспоминания, они как будто оживляют Колю. Столько искренности, тепла, любви идет от них в эту комнату, где Коля работал, любил, страдал, терпел, наслаждался жизнью. Можно было бы совсем поникнуть головой и отчаяться. Но Коля оставил мне маленьких детей, которых я должна вырастить в любви к нему. Как он позаботился обо мне! Маленькая Маша совсем не дает плакать. Она — резвый, веселый ребенок, за которым нужен глаз да глаз. Очень похожа на своего отца.
«Машенька, спой!» — она поёт, да как хорошо!
Как жаль, что мы с Колей больше никогда не споем вдвоем. Мы так отдыхали: возьмем гитары и поем. Все, что в голову взбредет: Колины песни, мои песни, народные, «вкраинскы писны», просто «а-а-а… а-а-а»… Счастье, что есть его голос в записи. Поэтому мы все-таки поем вдвоем, как раньше. Хоть это уже и очень грустно, и тихо получается. Без слез — не выходит. Удивительное дело: никогда не могла слышать песен умерших людей. А Коля стал еще живее, его песни — это дух живой, словно молитвы. Под них можно жить и оживать. Одна наша добрая знакомая говорит: «Я хочу быть похороненной под песни Шипилова». Это — признание высочайшей духовности в песнях Коли. У кого еще есть это?
Мы прожили 15 лет душа в душу. Теперь моя душа болит, ее как-будто разорвали пополам. Так оно и есть. Наш венчанный брак сохраняется и теперь. Иногда кажется, что мы стали еще ближе, любовь — сильнее. Но душа — болит, а сердце — плачет, как в песне поется. Казалось бы, затертые, простецкие слова. Но такие точные. Мы были не только супруги: друзья, единомышленники, родня, доверенные лица, няньки друг друга, «одно». Мы никогда не стеснялись показать друг другу свои слабости, одинокость, обиды. За годы жизни вместе мы научились думать одинаково, и мне, грешной, Коля позволял даже подправлять свои тексты. Я знала, как это сделал бы Коля сам.
Сила любви Коли делала чудеса. Все тяготы, что мы прошли вместе, оставались незамеченными. Мы жили под небом в буквальном смысле, часто не знали, где будем ночевать. Дома у нас не было. Было так: где Коля, там и дом. И у него — так же: где Таня — там дом. И у нас всегда было уютно и счастливо. Сели, спели — и хорошо. Вспоминается один случай. Однажды мы ночевали в Москве у обрусевших корейцев, Колиных друзей. У меня страшно разболелся живот, поднялась температура. Впору было бы вызывать «скорую». Была ночь. У меня нигде не было прописки, обратиться к врачу мы не смогли бы. Коля тогда встал с кровати и «попросил» с таким надрывом горя в голосе: «Не боли, живот, у Тани! Боли, живот, у собаки!». Собака хозяев умерла через два дня от энтерита. А у меня — конечно, все прошло навсегда.
Мы не могли друг без друга жить.
Как теперь жить? Одна надежда — на Бога и на то, что Коля подождет нас. Иногда возникает такая мысль: как он там, бедный, один, без нас… Как будто там — это командировка какая-нибудь.
Прежде, чем получить хорошую крышу над головой, детей и возможность Коле спокойно работать, мы натерпелись. Но никогда не расставались.
Все удивляются тому, что Коля совсем не пил. Дома он сидел месяцами в кабинете и работал. Им написано так много, что дай Бог мне жизни, чтобы разобрать весь его архив до конца дней. Чистое золото выходило из-под его пера. Иногда домой приходили гости, приносили водку. Он говорил: «Не хочу я водки. Противна она мне. У меня теперь так работа катит! Боюсь навредить…». И уходил от гостей, выпивок, пустых разговоров, всего пустого. Сижу одна с гостями, Коля — работает. Иногда, когда стеснительно попросят спеть — «спустится» из кабинета, и уж запоет, так, как только Шипилов. Люди уходят домой счастливые. Когда пела я, подыгрывал мне с такою радостью, да так красиво, опять таки, как только Шипилов. Молился каждый день утром и вечером. Аккуратно вычитывал правило к Причастию. Причащался с полной радостью. Посещал все ночные богослужения. С трепетом, отчей и сыновней любовью относился к выстроенному в Валерьяново храму. Сам уже в последнее время дойти не мог, а когда кто-то находился подбросить — был счастлив. До рождения Маши я возила Колю в храм на багажнике велосипеда. Колю любили наши односельчане. Он никого никогда не «пропустил» — каждому заглянул в душу. Люди это чувствовали. Помню, когда Колин гроб стоял в нашем храме, я увидела в окно одну древнюю старушку. Она редко выходит теперь из дома после инсульта. Эта старенькая женщина, католичка, шла в православный храм к Коле, несла свой осенний букетик, а за нею семенила ее древняя собака. В этой короткой житейской картинке так много чисто Шипиловского.
Коля был необыкновенно красив. Мало кто знает, что он был внешне похож на моего прадеда по материнской линии. Сергей Алексеевич Шалимо был выходцем из крестьян, из солдат дослужился до офицера царской армии, был Георгиевским кавалером. Умер от воспаления легких на Зейских золотых приисках, на каторге ГУЛАГа, в 1931 году. Всю жизнь провоевал за Отечество, и погиб от рук Отечества. У мамы сохранилась его фотография: форма немецкого военнопленного, зато стать, усы, голубоглазый взгляд, полный веры и правды — русского офицера. Эти два образа: пленного прадеда и Коли, который тоже всегда считал себя то пленником, то эмигрантом — для меня сливаются в одно, родное, кровное, «моё». Молилась за Колю вся верующая Россия: все монастыри, старцы, иерархи. Одно время в реанимации Коле даже стало лучше. Старец Александр Васильевич молился за Колю перед Господом, просил сохранить ему жизнь. Я приехала к нему, молитвеннику за нашу семью, уже после кончины Николая. Он грустно посмотрел на меня и сказал: «Его отравили». Боль, ужас пронзили сердце: «Кто? В Больнице? В Новосибирске? Кто? Где? Как?». Старец ответил: «Его отравило еще раньше государство Российское…». То есть, он погиб от духовной отравы. Как Николай мучился за Россию — это видно из его песен, рассказов, стихов, романов. Он не мог равнодушно слушать новости, выбегал из комнаты, кричал на дикторшу и политиков, хватался за сердце, пил валерьянку. Теплохладность в отношении к Родине считал преступлением. И поэтому я лично считаю, что он — мученик, страдалец за Россию. И молитвенник за нее и за нас.
То в России раскол, то раскольчик
Обернешься — душа заболит.
Но все также звенит колокольчик
И дорога юлит и пылит…
Дорогой Коля, раб Божий Николай, поклон тебе за то, что ты есть.
ДУРАК И ДУРНУШКА
В нашем доме, где дети, коты и старушки
Во дворе дотемна прожигали житье,
Жили двое в служебке — дурак и дурнушка,
И любили: она — никого, он — её.
Он ей пот утирал потемневшим платочком,
А она хохотала с метлою в руках.
Их жалели старушки. Жалели — и точка,
В тот момент забывая о своих дураках.
Я носил им тайком свои детские книжки.
Я грозил кулаком тем, кто их обижал.
Все равно им рога надставляли мальчишки,
Когда старый фотограф к нам во двор наезжал.
Я по свету бродил. Часто был я без света.
Мне любимые люди ловушки плели.
Кто меня породил? Я считаю, что ветер
Самых дальних краев, самой милой земли.
И упал я. Сгорел, словно синяя стружка
От огромной болванки с названьем «народ»...
И несут меня двое — дурак и дурнушка,
Утирая друг дружке платочками пот...
Николай Шипилов
Подборка произведений Николая Шипилова и Татьяны Дашкевич в "Антологии современной западнорусской поэзии"
Сентябрьский номер газеты «Воскресение» размещен в разделе архива газеты.
Подписной индекс газеты «Воскресенье» 63337