Проект «Западная Русь» продолжает серию публикаций русских писателей Белоруссии стихами замечательного поэта из Гомеля Юрия Сергеевича Фатнева. Настоящий русский поэт, прекрасный прозаик, очень редко замечаемый и совершенно не оцененный в Белоруссии. Еще в советские времена, добиваясь справедливости, писал письма практически всем генсекам КПСС. Факты в них приводились неопровержимые, разве что эмоциональная сторона была доведена до запредельного состояния.
Ответов не приходило, вместо этого прикатывала очередная спец-бригада и отправляла поэта в психушку... Так вот и прожил – несломленным и во многом разочаровавшимся до своих нынешних 73 лет. Живет один в гомельской малосемейке среди полубомжей и алкоголиков...
Увы, поэт Фатнеев в юности не умел писать о целине и БАМе. И за прожитую жизнь так и не научился писать то что «надо». С другой стороны – в чем ценность изменчивого в угоду «временам» этого «надо», когда то, что бередит душу, остается неизменным? Низкий поклон Юрию Сергеевичу за искреннюю чистоту его строк.
Клюев
Ни Блок, ни Есенин, ни Анна Ахматова –
Нёс Клюев Россию сквозь мусорный гам,
Как соты, какие для всех запечатаны,
Открыты его чародейным устам.
Никто ведь не ведал, что так он расколется,
Как с дуба сорвавшись, громоздкая борть –
И ах! Медуницей пропахла околица,
И в сладкий полон государства берет.
Вы чудо, конечно, опять прозеваете,
А он себя с лебедем старым сравнил,
Не раз осенявшим словесные заводи
Во тьме светозарными вспышками крыл.
Он Блоку кружил волхованьями голову,
В Ахматовой видел жасминовый куст.
Есенина вел он шляхами раскольными
И Пашку кормил, словно птенчика, с уст.
И слово повесил гремуче-цветистое,
Пускай колоколится шея-дуга.
Россию такими украсил монистами,
Чтоб помнила щедрость его, жениха.
Горел, как перстенок, никем не прирученный,
В котором мерцали мемфисские сны.
А канул в тайгу неоглядно-дремучую –
Попробуй найди его и оцени.
Автограф
Ждет смерти друг. Моей. Она в цене.
Не то что поэтические строфы.
Умру – продаст принадлежащий мне
За доллары гагаринский автограф.
Я помню снег. Да, снег слепил в горах.
Сторожка прояснялась из метели.
Брел мой отец. Был тяжек каждый шаг.
Двенадцать километров по ущелью.
А на столе, рассеивая мрак,
Свеча горела ярче, чем лучина.
Еще не знал, что пишет Пастернак,
Но эту сам слепил я из вощины.
Да, брел отец. Все тяжелей шаги,
А в мыслях: «Как обрадуется Юра!
Мальчишке, сочинявшему стихи,
Прислал письмо Гагарин с Байконура».
Как будто слава мировая вдруг
Меня в ущелье Каменном коснулась.
Тот огонек свечи давно потух,
Шел снег, и звезд не разглядела юность.
Я о своих успехах помолчу.
Уж нет сторожки в Каменном ущелье.
За жизнь свою я не слепил свечу,
Какая б вечность на столе горела.
Ждет друг, когда наступит мой конец.
Не за него, а за себя мне стыдно.
Бредет сквозь снег умерший мой отец,
А огонька свечи моей не видно.
Я не слеплю свечу свою теперь,
И никакая слава мне не светит.
Но «Почта космонавтов СССР» –
Я различаю штемпель на конверте.
Идиллия
Давно я не был в том краю, где рос.
А жизнь там продолжается, по слухам.
В ту деревушку забредает лось,
Когда огни последние потухли.
Чего-то ждет. А тишина окрест…
И к озеру лось повернет обратно.
А новости… Они, конечно, есть.
О них не пишет «Гомельская правда».
Пёс Рэд поймал гадюку меж кустов
И откусил башку ей на поляне.
И силуэты диких кабанов
Ночами там мерещатся в тумане.
На кукурузном поле им пастись
И благодарно вспоминать Хрущева.
И я скажу: была не хуже жизнь
До этой перестройки бестолковой.
Теперь нет школы. Съехал сельсовет.
А мужики на дачников батрачат.
В библиотеке пол гниет, и нет
Надежды – станет в будущем иначе.
Скорей всего, закроют и ее.
В Бобовичи свезут отсюда книги.
Ну чем, скажите, будет не житье
Под тенью пролетевшей аистихи?
Да, жизнь там продолжается. Всего
Не разорить, не вывезти куда-то.
Появятся птенцы… Да что с того?
Кто рос до них – не вспомнят аистята.
***
Эта песня тихая, эта песня нежная.
Кружит мою голову непонятный хмель.
Будто я шампанского… Только деньги где же я,
Где же, не печатаясь, отыскать сумел?
Эта песня росная, песня белоснежная,
Будто на поляну я вышел, обомлел –
Ах, как свет ромашковый брызнул! Только где же я,
Где же взял ромашки я? За окном метель.
Эта песня легкая, песня безмятежная,
Будто боль растаяла – вот я и запел.
Только где же радость взял, только нежность где же я…
Если стелет милая, да не мне постель?
***
Гай Валерий Катулл,
Пережил ты крушенье империи,
И всех цезарей этим надул,
Что в бессмертье свое только верили.
Прахом стали триумфы, долги
И всех форумов великолепие.
Но остались стихи
И любовь твоя вечная к Лесбии.
И сегодня она в кабаке
Не с тобой – с кобелями случайными!
Баба! Сладостней хрен ей в руке,
Чем пленительных строчек звучание.
Плачь ты или кричи караул,
Ей такой на роду быть завещано.
Гай Валерий Катулл,
И меня ведь покинула женщина.
И мне выпал момент подсмотреть,
Как империя рушится.
Вот пройдет только тысяча лет –
Может, эти стихи обнаружатся.
Как и ты, оглянусь я в тоске
После бездны молчания:
Где же Лесбия? А в кабаке
Не со мной – с кобелями случайными!
Флоксы
Что вздыхаешь, товарищ мой хмурый,
Навестив свой родительский дом?
Жил Абрам. Он держал смолокурню,
Так щемяще несло деготьком.
Было озеро – ныне болотце,
И разросся сегодня аир.
Эх, когда побывать вновь придется?
Начинался отсюда твой мир.
Ты рассказываешь. Ты увлекся.
Но навряд ли отыщешь ответ:
Для кого розовеют здесь флоксы?
Можно, мы наломаем букет?
У тебя мы – случайные гости.
Сливы рвем. Сад крапивой зарос.
И с тобою стоим на погосте
Среди сосен замшелых, берез.
Вот и все. Погуляли недурно,
Заглянув в мир ушедший тайком.
Жил Абрам. Он держал смолокурню.
Жаль, не тянет уже деготьком.
Да, еще… Если мельком взгляну я –
Будут флоксы в квартире чужой
Осыпаться на тень кружевную
Лепестками, а, может, душой.
***
Можно жить и здесь, беды не зная,
Обрести и славу, и уют.
Но в Россию снова зазывая,
Облака на Брянщину плывут.
То Клинцы под ними, то Унеча,
То Трубчевск, то Стародуб, то Мглин.
Но нигде друзей своих не встречу,
Я один на родине, один.
И никто на Брянщине любимой
Не заметит, не расслышит зов.
Это я скользнул сегодня мимо,
А не только тени облаков.
***
В Хоромном листопад, как будто в храме служба.
Торжественный хорал высоких голосов.
Всю жизнь спешил – и никуда не нужно,
На лавочку присядь. Ты к вечности готов.
И непонятно, что тебя чуть-чуть колышет,
Как будто речка Снов баюкает паром.
Ты – неизвестно кто. Случайно здесь. Так вышло,
Что где-то жизнь прожил, казавшуюся сном.
Ты думал, жизнь – стихи, а оказалась – проза.
И если вспоминать – не знаю, чем помочь.
Вот только путь сюда… И черная береза.
Нет больше для тебя в России белых рощ.
И эта для тебя – нечаянная милость,
И эта для тебя – прощеная вина.
К концу судьбы своей она озолотилась,
Да только вот кора по-прежнему черна.
Ты ждал, что жизнь твоя немного посветлеет,
И в близкий свой успех поверил ты почти.
Ждать в жизни перемен – напрасная затея –
И черная береза на пути.
Ах, черная береза… Собирался
Послушать ты торжественный хорал.
В Хоромном листопад. Ждал этого он часа –
Шуршать, кружиться, золотую шаль
Набрасывать на дев… Ах, черная береза!
Ах, черная береза на пути!
Присядь на лавочку. Менять нам что-то поздно,
Навряд ли мы добьемся высоты.
В Хоромном листопад, как будто в храме служба.
Торжественный хорал высоких голосов.
Всю жизнь спешил – и никуда не нужно,
На лавочку присядь. Ты к вечности готов.
В Хоромном листопад, а это – не угроза,
А это – жизнь прошла. Не знаю, чем помочь.
Ну что же, уезжай. Ах, черная береза.
В России для тебя нет больше белых рощ.
Стародубские сны
Все чаще Стародуб является во сне:
И деревянный мост, и белая церквушка.
Наверно, кто-то там подумал обо мне
И оказался я нечаянно в минувшем.
Мне кажется, еще не кончился мой сон.
Ах, если б досмотреть до роковой заминки…
То глуше, то слышней как будто патефон.
Доносятся старинные пластинки.
По улочке бреду, такие вот дела,
Во сне аль наяву – соображу не скоро.
Да, вспомнил: на пути вдруг вишня расцвела
И брызнула росой из-за забора!
Сей древний град в былые времена
Частенько навещал, любил его преданья.
Но нынче… Боже мой, кто вспомнит там меня?
Какие там я совершил деянья?
Предание гласит: пока я сочинял
Стишки свои, надеясь стать великим,
Метельский, а не я красавицу катал
На раскаленном страстью мотоцикле!
Привычно лифчик ей расстегивал потом,
О чем поведал в «Староборском лете».
А я тут не при чем… А я тут не при чем…
Остался в стороне от зависти и сплетен.
Писатели – народ болтливый, хоть едва ль
Прозаик этот подвигами хвастал.
Но смаковало с лифчиком деталь
Немало лет районное начальство.
А ведь роман и я мог закрутить вполне,
Хватало дев там простодушных, право.
Недаром в книжном магазине мне
Подсобку предоставила Забава.
И чтоб наивный гость был к подвигам готов,
Крутила день-деньской старинные пластинки.
Но признаюсь, что с ней я не крутил любовь,
Вивальди я не отличал от Глинки.
Владела мной тогда единственная цель.
Книг не хватало мне – не трепетного тела.
А деревянный мост заманчиво скрипел,
Церквушка под луной таинственно белела.
Никак я не пойму, чего сегодня жаль.
Любая мелочь смала мне дороже.
А вишню ту, давно поспевшую, сорвал
И проглотил какой-нибудь прохожий.
Мне Стародубским снам противиться нет сил.
А наяву… ну кто меня окликнет?
Метельский умер. Мотоцикл остыл.
Доиграны старинные пластинки.
Кони на Аничковом мосту
Слышу ржание грустное
Не из диких степей.
Здесь умеют обуздывать
Непокорных коней!
Эх, как гордые вздыбились
На чугунном мосту,
Как в предчувствии гибели,
Сбив копытом звезду!
Ждут всю ноченьку целую,
Чтоб украл их цыган…
Только ночи здесь белые,
Не хранящие тайн.
Не такое здесь видели…
Я не выдержу. Эй!
Как вас там? Укротители!
Не держите коней!
Сколько можно без повода
Виснуть на поводах
На глазах всего города?
Надоело им – страх!
Будет солнышко кубарем
Падать с грив на холмы.
Были – ваши и скульптора.
Стали кони – мои!
Дело ведь бесполезное
Караулить их жизнь.
В Диком поле поэзии
Им столетья пастись!
Им травою похрустывать,
Вспоминать свет огней,
Град, умевший обуздывать
Непокорных коней…
Шарманка
Если беды
бьют под дых безбожно,
А таланта выжить – кот наплакал,
Остается инструмент несложный,
Грустная, как эта жизнь, шарманка.
Чем сидеть за воровство в кутузке
Или грабить возле моря дачи,
Я сыграю, говоря по-русски,
В этот ящик.
Побреду с шарманкой по Европе,
Побреду, седой, по белу свету…
Есть в России место дикой злобе –
Места нет в Отечестве поэту.
Африка, Америка услышит,
И со мной заплачет Ориноко.
Может быть, в сиятельном Париже
Отзовется чья-то собачонка.
В первобытных джунглях людоеды
Станут человечнее, быть может.
А Россия… кинется по следу,
Чтоб мою шарманку уничтожить!
***
Я у Леты брожу в дымке тающей.
Скоро-скоро и я без тоски…
Но пока еще, но пока еще
Ворон воду пьет из реки.
Выпьет капельку – глянет издали.
Не напился, видать, еще всласть.
То ли ждет стрелы, то ли выстрела,
Чтобы к ране горячей припасть.
Нет ни проблеска. Все грядущее
Застит крыльями палача.
Лишь в минувшем слезами горючими
Заливается наша свеча.
Ах, как светятся твои волосы!
Ты к свече тянешь руки свои.
Не спеши гасить! Даже отблеска
Не останется от любви!
Не придешь ко мне на пожарище
Ворошить ее угольки.
Но пока еще, но пока еще
Ворон воду пьет из реки!
***
Я устал. Я давно бы причалил…
Но, стараясь писать покрупней,
Начертал кто-то здесь без печали
Для меня: «Не бросать якорей!»
Эти буквы на сером граните
Дождь не смоет. Нева не сотрет.
Так что вы меня в гости не ждите.
Дальше плыть мне по милости вод.
Дальше плыть. Вы решили разумно:
Не бывает чудес наяву.
Мимо радости вашей и шума
Я в безмолвье, в безлюдье плыву.
Оказалось знакомство короче.
Не нашел среди вас я родни.
Но припомнятся белые ночи,
Если встретятся черные дни.
Будет весело мне или худо,
Ожидает ли берег добрей,
Я нигде, никогда не забуду
Этих слов: «Не бросать якорей!»
Святогор
Н.И.Родичеву
Я в Тимоновке спал. Брянск за туманом брезжил.
Десна вплетала в сны свет окон и светил.
И Свенский монастырь свечой полусгоревшей
Светился за селом. Костер луны чадил.
Язычник-дуб в костер совал сырые сучья.
Но не желал огонь развертывать знамен.
А может, трубку Петр забыл в дупле паучьем.
Курился из нее дым призрачных времен.
Нет, не паук плел сеть – игумен был искусней.
Дороден, льстив, а все ж, взгляд не сводя с чела,
Дым царский отгонял и ныл настырней гнуса:
«Превыше, государь, всего колокола…»
По дебрям рыскал Карл, а рядом царь российский
Под дубом учинял игумену разнос.
Но Меньшиков шагнул, шиповником забрызган –
И слово «шведы» вдруг ядром разорвалось!
Прочь трубка изо рта – сеть паутины в клочья!
Позорней смерти плен! В плену какой он царь?
Скакал, скакал, скакал он к Выгоничам ночью!
А вороны вслед: «Кар!» А вороны вслед: «Кар!»
…Стекала кровь огней, рисуя телевышку.
Наверно, здесь копье оставил Пересвет.
На Площадь Партизан троллейбус мчал вприпрыжку
И плакался навзрыд, что пассажиров нет.
А в гущинском саду, где жил я на квартире,
Порой рождался стук, безмолвие разбив.
Крыжовник, все свои колючки растопырив,
Сграбастать был горазд сорвавшийся налив.
Но сон мой расколоть, как яблоко, не в силах
Дремотный плеск Десны, троллейбус, грузный сад.
Я в Тимоновке спал. И снилась мне Россия.
Но только где она – кто мог мне подсказать?
Без смысла я блуждал. Жил, как другие люди.
Впустую жизнь текла сквозь пальцы, как вода.
Не знал я, почему порою на распутье
Стряхнуть хотелось мне, как яблоки, года.
Пусть разобьются вдрызг, чтоб взглядом мог проникнуть
Я в сердцевину дней. И с них, как будто дань,
Собрал бы я для вас от мала до велика
На память о годах хоть горсточку семян.
Да, в гущинском саду, где спел дурманный август,
Россия снилась мне, мне снился Святогор.
И мучила меня, во сне душила ярость,
Что не сумел я встать на ноги до сих пор.
А люди там вверху не жили – копошились.
Хватали ордена. Играли в чей-то культ.
Здесь был я ни к чему. И чтоб не верил в милость,
Связали руки мне бесчисленностью пут.
И только память, нет, во мне не ослабела.
На косогоре дуб, курящий трубку ту…
Скакал, скакал, скакал какой-то всадник в белом…
Да, это Государь. Меня будил тот стук.
Я чувствовал – во мне История дремала.
Поднять бы веки ей, но кто-то мне мешал.
Кого-то наверху свергали с пьедестала.
А может быть, в саду тряс яблоню нахал…
Я в Тимоновке спал. И видел сон всегдашний.
Россия снилась мне. Не знал я, где она…
Но вдруг качнулась твердь. Горою вспухла пашня,
Как будто кто-то лез ввысь с гробового дна.
Как будто кто-то там живым был похоронен,
Какой-то Святогор, однажды впавший в сон.
И вот глаза открыл – над ним земля бездонна.
И то ли плач калик, то ль голоса времен.
Да, голосят по нем! И ворон окликает.
Просторен этот гроб, да все ж не по нему.
На ноги встал в гробу. А силища такая,
Что шлемом проломил он враз земную тьму!
Посыпались дома в туманные овраги,
Шарахнулась Десна из тесных берегов!
А это он восстал в ржавеющей рубахе,
Во все колокола под ней гудела кровь!
Невиданный собор, корнями перевитый…
Со шлема мох свисал. С плеч рушились леса.
И сыпалась земля откуда-то с зенита,
Слепые голоса без промаха гася.
Не верили они, что Святогор бессмертен…
Но в памяти своей, очнувшейся от сна,
До мига мог прочесть он все тысячелетья.
Народам распахнуть. Россия? Вот она!
Его скрывать в земле? Да что вы, в самом деле?
Не бойтесь. Он у вас не отберет палат.
И вороны с бровей лохматые слетели.
Довольно застить им его соколий взгляд!
Не ждите: одряхлев, согнется он дугою.
Аукает ему немереная даль.
В России Святогор не может быть изгоем.
Я знаю, где она… Я в Тимоновке спал.