Да опять же нечего зря и место мертвым занимать, свалки для мертвых устраивать... Кладбищ-то сколько в Москве? Десяток? А сколько земли они заняли? Лучше на их месте скверы устроить, а мертвому все едино: хоть жги его, хоть в землю хорони...

 

НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК И НОВЫЙ ГОРОД

Советский проект перестройки человека и общества, создания принципиально иного мира неизбежно включал в себя проекты принципиально иного устройства городов, соответствующих новому человеку будущего. Идейно новый образ города, как и весь советский проект, обуславливался новыми потребностями и новым образом жизни, занятиями и практиками советского человека. В сфере дискурса о новом советском городе оказывается самый широкий спектр тем: перестройка старых и строительство новых социалистических городов, создание новых типов жилых пространств (домов-коммун, типовых ячеек жилья), проекты городов-садов и многое другое[3]. Не осталась в стороне и такая, казалось бы, далекая от активной публичной жизни сфера, как кладбища. Однако, несмотря на обилие литературы о новых градостроительных концепциях 1920—1930-х годов, вопрос о трансформации роли кладбищ в городской среде 1920-х годов никогда не рассматривался отдельно. Цель данной статьи — показать, какое место заняли кладбища в новых представлениях о городе и как в этой связи функционально трансформировались исторические кладбища Москвы. Я предполагаю, что кампания по ликвидации кладбищ в СССР должна быть рассмотрена не столько как целенаправленная борьба с народной и семейной памятью или как проявление циничного всеразрушающего атеизма, бездумно превращающего кладбища в детские площадки, а храмы — в планетарии и скотобойни, сколько как переформатирование этих пространств в русле большевистской модернизации. В центре моей работы находится история администрирования кладбищ Москвы в 1918—1936 годах, отраженная в материалах фондов Государственного архива Московской области (ГАМО) и Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ), однако отдельные примеры из других регионов, приведенные в тексте, позволяют расширить выводы этой статьи и вывести их за пределы московского опыта.

 

НОВЫЙ РАЦИОНАЛЬНЫЙ СОВЕТСКИЙ ГОРОД

Вопрос о несоответствии старого устройства городов новой жизни, их антагонизма деревенским условиям жизни и необходимости преодоления разрыва между городом и деревней активно обсуждался марксистами со времени публикации работ «Положение рабочего класса в Англии» и «Анти-Дюринг» Фридриха Энгельса, то есть задолго до октябрьской революции[4]. Однако ко второй половине 1920-х годов в СССР теоретические размышления и возможные решения этой проблемы постепенно переходят в практическую плоскость. В центре архитектурных дискуссий рубежа 1920—1930-х годов оказывается вопрос о планировке соцгородов — новых поселений, специально проектируемых так, чтобы стать средой для производства нового субъекта. Именно поэтому разрабатываемые градостроительные проекты предполагают жесткую идеологическую и функциональную детерминированность городской планировки и наполнения городов. Центром нового города является промышленное предприятие, а повседневный быт должен быть устроен таким образом, чтобы, с одной стороны, повышать производительность труда, а с другой, формировать у жителей коммунистическое сознание и ценности. Все, что есть в соцгороде, должно быть предельно функционально. При этом обращает на себя внимание тот факт, что в архитектурных дискуссиях, публицистике и спорах урбанистов и дезурбанистов, в градостроительных планах и реально построенных соцгородах, несмотря на исключительную рациональность, нет места такому, казалось бы, необходимому объекту, как кладбище[5].

Статья архитектора Александра Зеленко «Город ближайших лет» в сборнике «Города социализма и социалистическая реконструкция быта» хорошо отражает скромное место, которое занимает смерть (и места захоронений) в концептуальном видении города будущего. В центре города, описываемого Зеленко, находится вокзал, рядом с которым высится новая социалистическая гостиница, распределитель продукции и аэропорт. Сразу за площадью начинается парк, покрывающий весь город. В парке рассредоточены жилые дома, ясли, детские сады, школы. За пределами парка расположена площадь для проведения демонстраций и иных общественных мероприятий, центральный дом культуры и горсовет. В следующей зоне находятся больницы, санатории, дома для престарелых. «А дальше — увы! — станет и крематорий!» — пишет он в самом конце[6]. Так, даже в подробном описании устройства города, включающем самые незначительные инфраструктурные объекты, кладбищу как необходимому объекту городского коммунального хозяйства места не остается.

Можно предположить, что отсутствие кладбищ в теоретических работах о соцгородах объясняется лишь тем, что этот вопрос был второстепенным по сравнению с задачей организации коммунального быта или освобождением женщин от «кухонного рабства». Однако кладбища не отмечены и на генеральных планах новых городов[7]. Как отмечает Стивен Коткин, при строительстве Магнитогорска, образцового соцгорода, кладбище вообще не было заложено в проект. Более того, когда в 1929 году в будущем городе разразилась эпидемия скарлатины, главный врач Магнитки обратился к начальству с просьбой об устройстве кладбища в санитарных целях, однако получил отказ, мотивированный тем, что в будущем лучше будет построить в новом городе крематорий[8]. В антиутопическом романе Михаила Козырева «Подземные воды» архитектор Галактион Анемподистович Иванов и советский энтузиаст Юрий Степанович Бобров после долгой планировки, согласования в различных инстанциях и перепланировки нового рабочего города, как выяснилось, забыли о том, что городу необходимо кладбище, и строителя, погибшего от несчастного случая, пришлось похоронить прямо на центральной площади:

«На другое утро состоялись торжественные похороны. Похороны эти были обставлены со всей возможной пышностью — и двумя оркестрами, и ротой красноармейцев, и венками, и речами, и делегациями от рабочих заречной стороны.

— Где ж хоронить-то будем, — беспокоился накануне архитектор. — Все, кажется, предусмотрел, а вот кладбища не предусмотрел. Надо бы прежде наметить. Где ж мы были-то...

Место для кладбища так и не было найдено, и хоронили тут же, на площади перед зданием будущего исполкома, чтобы потом поставить на могиле памятник, указывающий всем и каждому из жителей нового города, что постройка его, как всякое человеческое дело, не могла обойтись без жертв»[9].

К вопросу о том, почему для Зеленко и управления Магнитстроя наличие в городе крематория было решением всех проблем с умершими, мы вернемся чуть позже. В приведенных примерах обращает на себя внимание следующий факт: теоретики и практики строительства новых городов, равно как и писатели, допускали, что города, в которых проживают десятки и даже сотни тысяч человек, могут существовать без кладбищ. Несомненно, формальное отсутствие кладбища в генплане или на территории гигантской многолетней стройки Магнитогорска не означало его отсутствия в реальной жизни. Так, Вениамин Каверин, вспоминая много лет спустя свою поездку в Магнитогорск в 1931 году, пишет о высоком уровне смертности на стройке:

«По будущему городу бродили, спотыкаясь, умирающие от голода, мертвенно-бледные женщины в не виданных мною чувашских или мордовских костюмах — жены или вдовы кулаков, работавших на стройках или тоже умиравших где попало. Кладбище росло скорее, чем комбинат»[10].

Подобный разрыв между рациональной теорией и практикой реальной человеческой жизни лишь подчеркивает периферийное место, которое занимали кладбища в градостроительных концепциях того времени.

 

СТАРЫЕ ГОРОДА В НОВОМ МИРЕ

Если в теоретических работах по архитектуре и планировке новых городов — и даже при их постройке — кладбища можно было до определенного момента игнорировать, то в уже существующих городах оставить без внимания проблему погребения было невозможно. В старых городах были большие исторические кладбища с многолетней, порой многовековой историей.

Старые города, с точки зрения большевиков, безусловно, несли на себе печать отживших социальных отношений. Это выражалось как в фактическом отсутствии пространств для новых социальных институтов, таких, как дома культуры или парки культуры и отдыха, так и в самом устройстве, картографии городов. В упомянутом выше романе Козырева «Подземные воды» старый город, с его узкими, кривыми, извилистыми, мещанскими улочками, противопоставляется проекту будущего города, с широкими и прямыми проспектами. Утопическая рациональность города будущего при этом полностью игнорирует практическую рациональность старого города, обусловленную такими низменными факторами, как рельеф местности или роза ветров[11]. Немецкий историк Мальте Рольф в своей книге «Советские массовые праздники» демонстрирует, что введение нового праздничного календаря и распространение таких практик, как массовые демонстрации, привели к радикальному переустройству ряда городов[12]. Вот как рисует будущее советских городов статья 1931 года из журнала «Советская архитектура»:

«Социалистическая реконструкция существующих городов СССР (Москва, Ленинград, Харьков и т.д.)… должна заключаться в систематическом, но экономически безболезненном выводе из городов по мере истечения амортизационных сроков промышленных предприятий, научных институтов, вузов, лабораторий, которые не связаны сырьевой базой или рынком потребления с этими городами. С другой стороны, должно быть прекращено всякое жилищное строительство внутри этих городов и всячески должно проводиться озеленение всех свободных и освобождающихся частей их. И, наконец, уменьшившаяся в связи с этим потребность в новом жилище должна быть удовлетворена вне городской черты»[13].

В 1920-е годы кладбища оказались в ряду объектов, символизирующих старый мир и поэтому не вполне уместных в городской черте. Впрочем, необходимо отметить, что с ростом урбанизации во многих городах Советского Союза старые дореволюционные кладбища, расположенные когда-то на окраинах городов и даже за городом, оказались к этому времени глубоко внутри городской черты, и их дальнейшее расширение ограничивалось городской застройкой. Новые кладбища, заложенные на окраинах Москвы в XVIII веке[14], также постепенно вошли в городскую черту. Ко второй половине XIX века эта ситуация стала критической. Все московские кладбища были переполнены и плохо благоустроены. Дополнительные проблемы в состояние кладбищ вносил тот факт, что они находились в полном ведении духовенства (в случае Москвы — Московской духовной консистории), которое препятствовало всякому вторжению как светских властей, так и частного бизнеса в кладбищенскую жизнь[15].

Декрет Совета народных комиссаров «О кладбищах и похоронах»[16] от 7 декабря 1918 года ввел принципиально новую систему управления похоронным делом: кладбища и другая похоронная инфраструктура муниципализируются и отныне администрируются исключительно местными Советами (в случае Москвы — Отделом похоронно-санитарных мероприятий, позже — Похоронный подотдел отдела благоустройства[17] Московского коммунального хозяйства (МКХ) Моссовета)[18]. Таким образом церковная монополия на управление кладбищенской жизнью была разрушена. В ведении новой организации оказались 33 кладбища общей площадью 300 десятин (3,2 квадратных километра)[19]. Многие из этих кладбищ были переполнены еще в конце XIX века и продолжали работать только благодаря регулярной прирезке территорий[20].

Первые годы советской власти — сложный период в истории московских кладбищ. Миграционные потоки 1918—1920 годов, связанные с переносом столицы, Первой мировой войной, гражданской войной, голодом, изменяют демографическую ситуацию в городе. Резкий приток жителей в город, лишенный соответствующего снабжения, а также эпидемии сапа и сыпного тифа приводят к скачкообразному росту нагрузки на похоронную индустрию[21]. В период с 1917-го по 1922 год происходит резкий рост абсолютного числа смертей. Если в 1917 году смертность в городе составляла 25 человек на 1000 жителей, то в 1919-м этот показатель составил уже 48,5 человека[22]. Люди умирают в больницах и поездах, морги и мертвецкие при больницах переполнены, к апрелю 1919 года остаются незахороненными сотни тел, многие из которых лежат в моргах с начала зимы[23]. Переход на безденежные отношения, парализовавший сферу услуг, с одной стороны, и чудовищная инфляция на черном рынке, с другой, зачастую делает похороны неподъемно дорогими для родственников умерших, и они вынуждены были оставлять тело в городских моргах, рассчитывая на похороны за счет государства[24]. Для того, чтобы преодолеть жесткий похоронный кризис, коммунальные службы прибегают к коллективным захоронениям десятков тел, порой даже без гробов, в одной могиле[25].

Именно в такой сложной ситуации начинается процесс функционального переформатирования городских кладбищенских пространств. Суммируя, можно сказать, что вся деятельность в этой области может быть разделена на три направления: 1) изменение целевого назначения уже имеющихся кладбищ; 2) практическое использование отдельных фрагментов кладбищ и кладбищенской инфраструктуры; 3) превращение городских кладбищ в сады, скверы и парки культуры и отдыха.

 

НОВАЯ ЖИЗНЬ СТАРЫХ КЛАДБИЩ

Одной из главных проблем, стоявших перед Похоронным подотделом с момента его создания и до ликвидации МКХ в начале 1930-х годов, был вопрос о закрытии ряда кладбищ города, в первую очередь — старых монастырских кладбищ[26]. Это было связано, с одной стороны, с их переполненностью, что было чревато возникновением эпидемий; а с другой, — с тем, что монастыри представляли собой капитальные сооружения с большим количеством помещений, которые можно было использовать как для вновь созданных советских организаций, так и для увеличения жилого фонда. На территориях московских монастырей расположились детские трудовые колонии, школы, рабочие поселки, военные гарнизоны, трудовые лагеря, рабочие клубы и даже столовые[27]. Все эти организации использовали не только бывшие жилые помещения монастырей, но и окружающие территории, в том числе и кладбища. Аналогичным образом заселяются и уплотняются все постройки, хоть сколько-нибудь пригодные для жизни, расположенные и на обычных городских кладбищах. В первую очередь это бывшие дома церковного кладбищенского причта, кладбищенские сторожки, гаражи и так далее. Все это требовало обоснования санитарной безопасности. После многочисленных заседаний и экспертиз Похоронного подотдела появляются санитарные нормы обновления и нецелевого использования кладбищ[28].

Если использование монастырских построек под жилой фонд и советские учреждения в отдельных местах продолжалось до 1980-х годов, то заселение кладбищенских построек воспринималось как временная мера, связанная с чрезвычайными условиями жизни времен гражданской войны и военного коммунизма. Однако отношения с кладбищенскими поселенцами станут для похоронных администраторов Москвы проблемой на много лет вперед, поскольку люди и организации, обосновавшиеся на территориях московских кладбищ, не только не хотели переезжать вопреки многочисленным ходатайствам МКХ о «выселении чужеродного элемента с кладбищ», но и подавали встречные ходатайства о закрытии кладбищ[29]. Таким образом, кладбища частично выводятся из «неэффективного» земельного фонда, они становятся местом жизни или работы людей, никак не связанных со смертью или похоронами.

Расширение функциональности кладбищенских территорий не сразу было поддержано населением. Многочисленные экспертизы, заседания и заключения по вопросу о санитарной безопасности кладбищ ярко свидетельствуют о том, что это была одна из многих новаций, в которых власть не нашла особой поддержки у местных жителей. Показательно, что в пропагандистской брошюре Гвидо Бартеля «Кремация», изданной МКХ в 1925 году, несмотря на отступление от главной темы, целая глава посвящена обоснованию абсолютной безопасности традиционных кладбищ и трупоположения[30].

Утрата церковью своих позиций — и, как следствие, контроля над ритуальной стороной смерти, похоронами и кладбищенскими территориями — в кризисных условиях 1918—1920 годов позволила новой власти извлечь из ранее неэффективных территорий московских некрополей максимально возможную пользу. Крайний утилитаризм времен острого топливного кризиса и кризиса снабжения затрагивает и кладбищенские территории, которые начинают стихийно использоваться под сенокосы. Из-за недостатка топлива кресты, деревья и ветхие постройки на кладбищах идут на дрова[31]. Ограды и памятники часто также используются в разных прикладных целях. Несмотря на попытки кладбищенской администрации остановить окончательное разорение кладбищ[32], уже летом и осенью 1919 года они полностью теряют свой довоенный вид. Отдел похоронно-санитарных мероприятий, имея крайне скудную информацию «по периферии», проводит обширную ревизию московских кладбищ и конных дворов. Результаты ревизии неутешительны:

«Кладбище до сих пор в полном беспорядке: повсюду сухие листья, сломанные кресты, свалившиеся памятники, могильные холмы совершенно не оправлены, рытье новых могил, как общих, так и частных, происходит не по плану, и расположение их поэтому неправильное, есть даже могила, вырытая на дорожке»[33].

В 1923 году Похоронный подотдел отдела благоустройства МКХ вынужден открыто признать:

«В течение многих лет внешний порядок на кладбищах не поддерживался, а в годы топливного кризиса деревянные заборы, ограды могил, кресты расхищались на топливо, для той же цели рубились и деревья; каменные ограды кладбищ во многих местах разобраны местным населением как для сокращения своего пути, а также и для свободного прогона скота, особенно большой вред приносят козы и свиньи. В настоящее время кладбища представляют из себя проходные дворы и благодаря этому страшно загрязняются и разрушаются»[34].

 

ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ОТДЕЛЬНЫХ ЭЛЕМЕНТОВ КЛАДБИЩ

Стихийный захват кладбищ советскими организациями и городскими обывателями не был единственной причиной изменения внешнего вида московских некрополей. Функциональное переосмысление кладбищ трансформирует восприятие не только всей территории, но и отдельных объектов, находящихся на ней. Мрамор, гранит, плиты и склепы, чугунные решетки (ограды) — все эти символы вечности и посмертного существования также оказываются не нужными в новом мире. С наступлением НЭПа Похоронный подотдел МКХ начинает реализацию залежей мрамора и гранита со своих складов[35], а Госфонд использует надгробия и другие материалы с кладбищ на нужды социалистического строительства: на облицовку зданий, мощение улиц и набережных[36].

Несмотря на рациональный пафос функционеров и хозяйственников, такое решение вызывает оторопь обывателей:

«— Вот посмотрите на Большой театр. Его недавно заново облицевали. Так при этом до того заботились о художественной стороне дела, что не решились облицевать новыми камнями, которые дисгармонировали бы с возрастом здания. Инженеры отправились на кладбище и отыскали там надмогильные плиты соответствующего года — и теперь видите, как хорошо вышло?

— Правда, правда, — прибавил он, видя, что я с совершенно ошарашенным видом смотрю на него»[37].

«Смотреть на эти сваленные в кучу памятники нет сил. Сколько слез на них было пролито, с какою любовью их ставили на вечные времена, и вот пришел хам и все снес. Зачем? Только для того, чтобы вдоль широкой улицы панели были бы обложены гранитом — и какие граниты! — и мрамором и приезжие туристы восхищались нашей культурой. А рядом, в Олонецкой губ., 26 сортов мрамора. Сволочи. И все трусость подлая, желанье выслужиться, показать, что всем жертвуют для коммунизма. А при чем тут коммунизм?»[38]

Вдобавок инициатива по демонтажу памятников и надгробных плит зачастую сильно опережает реальные потребности строительства, и монументы, сваленные в огромные кучи прямо на кладбище, месяцами ждут дальнейшего использования:

«Личным осмотром Рогожского кладбища в Москве установлено безобразное отношение со стороны Горфинотдела и Мосгордоротдела, которые, не считаясь с возможностью своевременно использовать и вывезти с территории кладбища, сваливают и разбивают надгробия и памятники, чем вызывают вполне справедливые нарекания не только религиозно верующих, но и всех тех, кто хозяйски относится к имуществу Госфонда и необходимому культурному порядку»[39].

Способствуя, возможно, благоустройству набережных и дорог, новые принципы строительства, несомненно, ухудшают и без того неутешительное состояние кладбищ:

«Кладбище превращено в каменоломню. Отовсюду доносится стук молотков о камень. Все склепы, памятники разворочены, в грудах лежат надгробные плиты, мраморные кресты; это все для городских панелей! Я увидала группы молодых граждан, обмеривающих памятник, и спросила, все ли склепы и памятники будут уничтожать. “Те, которые отбирает комиссия после постановления Президиума” (по-видимому, Горсовета)»[40].

 

ПАРКИ И СКВЕРЫ

Говоря об изменении функций кладбищ в больших городах Советского Союза в 1920—1930-е годы, необходимо отметить, что кладбищенские территории, с обилием зелени, тишиной и уединенностью (пусть даже и пострадавшие в годы военного коммунизма и НЭПа), занимали особое место в городской среде того времени. Лавинообразный приток населения в города, уплотнение жилого фонда многократно повышает нагрузку на рекреационные городские пространства. Как уже отмечалось, немногочисленные общественные пространства и зеленые насаждения, муниципализированные так же, как и кладбища, вскоре после революции серьезно пострадали во время топливного кризиса первых лет советской власти. Попытки восстановить зеленый фонд не были достаточно эффективными, и к концу 1920-х дореволюционные параметры благоустройства городской среды так и не были достигнуты. Однако в начале 1930-х ситуация меняется, поскольку вопрос озеленения и развития общественных пространств переводится в политическую плоскость. Рабочий «нуждается… в заслуженном отдыхе среди зелени и цветов»[41]. Начинается стремительное озеленение городов, и всего за два года (1931—1932) были не только достигнуты дореволюционные показатели — более того, в Москве площадь зеленых насаждений увеличилась в пять раз по сравнению с 1916 годом[42].

Недостаток общественных пространств заставляет новых горожан использовать для отдыха любые зеленые насаждения, в том числе — на кладбищах. Авторы дневников 1920—1930-х годов часто упоминают кладбища как места прогулок как в одиночестве, так и в компании друзей[43]. Создается впечатление, что порой это превращалось в развитую социальную практику:

«С мешочками, пакетами, фанерными чемоданчиками, свертками, с “выпивкой”, порой с пузатым самоваром, одеялами и подушками — всей семьей, со всеми домочадцами, включая кошку и собаку, отправляются ленинградцы на кладбище. Постепенно тьма окутывает кладбище, и рабочий, размякший от еды и выпивки, усталый от криков, шума, хриплых шарманок, священных псалмов, спешит вернуться домой и заснуть мертвым сном после праздничного “отдыха”»[44].

Рост городов и появление новых производств с рабочими поселками на окраинах так же требовали создания рекреационных пространств. При этом свободные территории для этого предлагалось изыскивать в наиболее санитарно неблагополучных зонах, которые образовывали своеобразную полосу отчуждения вокруг старых границ. Так, например, в январе 1926 года в Московском коммунальном хозяйстве прошло совещание, посвященное изучению перспектив расширения Москвы на юго-восток, за территорию городских боен. В ходе этого совещания были выделены основные площадки, на которых предполагалось разбить широкую зеленую полосу, отделяющую бойни от будущих жилых построек. Для этого предлагалось закрыть Калитниковское кладбище и Спасскую свалку, перепланировать их и использовать как парк[45]. Центром будущего парка должен был стать пруд на Калитниковском кладбище, с чем были связаны основные санитарные опасения отдела. Несмотря на то, что проект так и не был реализован, а кладбище работает до сих пор, Калитниковский пруд был выведен из территории кладбища, расширен и превращен в рекреационную зону.

Практичная идея о превращении городских кладбищ в сады, с одной стороны, создающая новые рекреационные пространства, а с другой, решающая проблему чудовищного состояния кладбищ, на практике оказалась не такой простой. Для реализации этой задачи требовалось серьезное благоустройство кладбищенских территорий, существенно пострадавших в первые годы советской власти. Нужно было восстановить ограды вокруг кладбищ и зеленые насаждения, привести в порядок могилы и дорожки, создать соответствующую парковую инфраструктуру. Эта работа требовала больших вложений, которых не было ни у МКХ, ни у Моссовета. Бюджет Похоронного подотдела был дефицитным в течение всех 1920-х годов, и никаких свободных средств на благоустройство в нем не было. Похоронный подотдел был вынужден сам искать средства на восстановление заборов, дорожек и озеленение. Для получения «живых» денег отдел принимает решение сдать все пригодные для этого кладбищенские площади в аренду под сенокосы. При этом, помимо арендной платы, арендаторы обязывались очищать свои участки от сорной травы и поддерживать на них минимальный порядок[46]. Воинствующий атеизм уступает место практицизму: для снижения финансового бремени и одновременно для благоустройства с наступлением НЭПа бóльшая часть[47] кладбищ сдается в аренду и управление религиозным общинам в надежде на то, что «благоустройство их улучшится, благодаря тому, что граждане по религиозным соображениям будут поддерживать внешний порядок»[48]. Данный эксперимент оказался удачным, и позже Похоронный подотдел даже предлагал передать в управление и остальные оставшиеся в его ведении кладбища, чтобы благоустроить их за счет религиозных общин, однако Моссовет не счел это целесообразным[49].

Несомненно, чудовищное состояние кладбищ беспокоило не только Похоронный подотдел, но и родственников умерших. Однако в обстоятельствах постоянной борьбы за выживание и отсутствия механизмов влияния на ситуацию последние почти не могли изменить положение. Несколько больше шансов на успех, как казалось, имели институции. Общество старых большевиков и Общество краеведов обращаются в МКХ с просьбой обратить внимание на могилы революционеров и деятелей культуры, захороненных на московских кладбищах, и привести их в порядок[50]. Похоронный подотдел с энтузиазмом встречает эти обращения и выступает со встречным предложением к Обществу краеведов: взять на себя при организационной поддержке отдела благоустройство девять основных кладбищ города[51]. С точки зрения Похоронного подотдела, никакое благоустройство кладбищ было невозможно до тех пор, пока вокруг них не будут восстановлены ограды. Это, с одной стороны, избавило бы кладбища от присутствия посторонних людей и пасущегося там скота, а с другой, — позволило бы более эффективно ловить нарушителей порядка. Для осуществления работ по благоустройству на каждом из кладбищ создаются добровольные общества содействия благоустройству кладбищ, которые собирали добровольные взносы с родственников захороненных в фонд благоустройства кладбища[52]:

«Такое безразличное отношение к приведению кладбищ в надлежащий порядок и благоустроенный вид со стороны вышестоящих органов поставило Похоронный П/отдел в безвыходное положение, и само население пришло в этом к нему на помощь в изыскании средств на благоустройство кладбищ: с этой целью на кладбищах начали организовываться инициативные группы для сбора добровольных пожертвований на благоустройство кладбищ»[53].

Благодаря этой практике, удалось за небольшой промежуток времени (с февраля по август 1929 года) собрать значительные суммы, позволившие начать работы по возведению каменных оград на кладбищах. Несмотря на то, что изначально обращение Общества краеведов касалось лишь могил выдающихся деятелей, с точки зрения Похоронного подотдела, возведение оград и общее благоустройство были лишь первым этапом на пути превращения московских кладбищ в парки. Результатом такого несовпадения задач стала огромная неоплачиваемая нагрузка, которую МКХ возложил на Общество краеведов, и в августе 1929 года Общество отказывается от продолжения работ по благоустройству кладбищ[54].

Превращение кладбищ в парки на практике оказалось сложнее, чем это представлялось вначале руководству МКХ и Моссовета. Часто рассуждения об этом оставались лишь на бумаге. В некоторых случаях кладбища действительно превращали в парки путем благоустройства, то есть встраивали парковую инфраструктуру — клумбы, лавочки и так далее, — не нарушая захоронений. Такие кладбища-парки могли существовать десятилетиями, а иногда и до сих пор существуют именно в этом виде: например, Иерусалимское кладбище в Иркутске. Мемориальное Братское кладбище в Москве в 1926 году переходит из ведения Похоронного подотдела в ведение отдела садоводства, после чего долгое время кладбище имело «вид парка с клумбами в цветах, правильно расположенными дорожками, по сторонам которых видны с надписями и тысячи без надписей могилы»[55]. Кладбище было ликвидировано в 1932 году, но, хотя на значительной части его территории в 1936 году был разбит Детский парк культуры и отдыха Ленинградского района, в периферийных частях захоронения продолжались до конца 1940-х[56]. В 1923 году Похоронный подотдел окончательно закрыл для захоронений девять монастырских кладбищ Москвы, передав их в ведение подотдела садоводства[57]. Из девяти кладбищ пять действительно со временем были переоборудованы в общественные пространства. На месте кладбища Скорбященского монастыря в 1935 году был открыт Детский парк № 1 (Новослободский парк); на месте кладбища Алексеевского монастыря в Красном селе — Пионерский парк (в настоящее время не существует); на месте кладбища Покровского монастыря в 1934 году был открыт парк культуры и отдых Ждановского района (Таганский парк); на месте некрополя Семеновского монастыря — Семеновский парк. На месте Симонова монастыря и его некрополя в 1930-х годах был построен дворец культуры ЗИЛ. Помимо монастырских, парком становится также Лазаревское кладбище: в 1936 году на его месте был открыт детский парк Фестивальный[58]. Отметим, однако, что приведенные годы открытия парков являются условными — в реальности парковая инфраструктура на бывших кладбищах создавалась вплоть до конца 1950-х годов.

 

ГДЕ ХОРОНИТЬ, ЕСЛИ ВСЕ КЛАДБИЩА МЫ ПРЕВРАТИМ В ПАРКИ КУЛЬТУРЫ?

Как бы ни решалась проблема благоустройства кладбищ, для того, чтобы центральные городские некрополи стали парками, скверами или садами, необходимо было, несмотря на растущую численность городского населения, существенно сократить расход земли под захоронения, ограничив их число[59]. Единственной возможностью для этого было развитие нового способа погребения — кремации. Преимущества кремации как способа захоронения, не требующего постоянного неограниченного прироста территорий кладбищ, отмечались в Европе задолго до 1917-го[60]. Однако кремацию открыто и серьезно в те годы в России не обсуждали. Доминирующим способом погребения в стране было трупоположение, которое, с точки зрения православной церкви, наиболее соответствовало евангельскому «доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и во прах возвратишься» (Быт. 3:19)[61]. Кремация считалась несовместимой с православной верой. Захоронение не самого мертвого тела, а пепла, с точки зрения иерархов православной церкви противоречило идее о воскрешении «во плоти» во время грядущего Страшного суда, когда «земля извергнет мертвецов» (Ис. 26:19) и «посеянное в тлении восстанет в нетлении» (1 Кор. 15:42). Библейская максима: «Дотоле же возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его» (Еккл. 12:7) — трактовалась церковью совершенно однозначно и делала кремацию неприемлемой для человека православного вероисповедания[62]. Законодательство того времени не просто не разрешало строительства крематориев на территории Российской империи, но и запрещало вывоз тел российских подданных для кремации в других странах[63], а наличие в личной библиотеке текстов о кремации могло быть отягчающим обстоятельством при судебном разбирательстве[64].

Для большевиков кремация, напротив, была наиболее привлекательным видом погребения. Восторженное отношение к ней чувствуется в соответствующей статье в первом издании Большой советской энциклопедии (1937): «Кремация является наилучшим способом погребения, к тому же в полной мере удовлетворяющим чувства эстетики и уважения к умершему»[65]. Преимущества кремации как «культурного, разумного, экономного и красивого способа погребения»[66] дополнялись высокой технологичностью процесса и гигиеническими преимуществами, а также возможностью более рационального использования территорий:

«При устройстве крематория все кладбища возможно превратить в сады. На этот путь вступили такие консервативные в религиозном отношении муниципальные Советы, как Парижский, постановлением которого кладбище Буа-де-Булонь превращено в площадку для спорта»[67].

Немаловажным аспектом была также перспектива сэкономить полезное пространство для нужд сельского хозяйства:

«В СССР ежегодно умирают около 4 миллионов человек, для которых требуются около 4 миллионов квадратных саженей земли. В одну и ту же могилу из года в год хоронить нельзя. Срок, после которого могилу можно вновь раскапывать и класть в нее новый гроб, продолжается 25 лет. Следовательно, для того, чтобы узнать, какое у нас количество земли занято под кладбища, необходимо четыре миллиона квадратных саженей помножить на 25. Получится не мало не много как сто миллионов квадратных саженей. Интересы расширения посевной площади и подъема народного хозяйства, таким образом, настоятельно требуют введения у нас кремации»[68].

По представлениям современников, введение кремации должно было полностью освободить города от новых захоронений и кладбищ:

«Вместо кладбища надо построить крематорий, а на месте кладбища разбить парк. Парк с театром, кино и культурными развлечениями. Кладбища из места пьянки, разврата и разбоя должны превратиться в места подлинного отдыха рабочего»[69].

Разрабатывая пути выхода из кризиса похоронной сферы Москвы, Похоронный подотдел раз за разом делает упор именно на кремацию[70]. Разрабатывая новые принципы работы отрасли в связи с переходом к НЭПу в 1923 году, отдел предлагает в качестве основного такой вариант:

«При устройстве крематория все кладбища возможно превратить в сады… С закрытием кладбищ освобождается большая территория почти в центре Москвы, а также уменьшаются расходы, которые должны идти на поддержание кладбищ. Нельзя забывать также, что население Москвы увеличивается, и, конечно, число смертных случаев возрастает, и в силу этого придется думать об увеличении площади кладбищ, что невозможно будет сделать из-за отсутствия свободной земли, а устройство кладбищ под Москвой на расстоянии 50—100 верст едва ли осуществимо за дальностью расстояния, благодаря чему расходы на захоронение будут очень высоки и обременительны для неимущих… Граждане, не желающие производить сжигание своих умерших [родственников], могут производить захоронение на кладбищах, каковые могут быть отведены за чертой Москвы на расстоянии не менее 15—20 верст»[71].

Легкость и даже легкомысленность, с которой отдел благоустройства относился к введению высокотехнологичной кремации выражается и в том, что в предложениях отдела устройство районных(!) крематориев[72] и организация загородных кладбищ рассматриваются как равнозначные решения в условиях многолетнего дефицита бюджета[73]. Моссовет, однако, смотрел на ситуацию более реалистично и сделал акцент на немедленной организации загородных кладбищ[74].

Идея решать проблемы землепользования через введение кремации не была специфически московской. Районные и областные советы и исполкомы неоднократно декларировали скорое строительство крематориев в том или ином месте. Общество распространения и развития идей кремации предлагало включить в план первой пятилетки строительство 40 крематориев по всей стране[75]. Однако Донской крематорий, открытый в Москве в 1927 году, надолго остался единственным систематически работающим крематорием в СССР. Как показало дальнейшее развитие, широкое распространение кремации в Москве не привело ни к сокращению территорий кладбищ, ни к превращению их в рекреационные территории. Новое Николо-Хованское кладбище, открытое в 1972 году, стало крупнейшим в Европе. Но его описание, сделанное Кэтрин Мерридейл, совсем не похоже на прекрасные мечты о рекреационных пространствах 1920-х годов:

«Мрачный пейзаж. Никто не смог бы назвать его интимным… Когда вы доберетесь до него, вам нужно будет найти могилу. Вы окажетесь в настоящем лабиринте дорожек и аллей… Вам понадобится карта. Когда вы развернете ее и будете следовать ее указаниям, вы увидите вокруг сотни, многие сотни могил»[76].

 

 ***

История утилитарного переформатирования и ликвидации кладбищ с целью создания на их месте садов и парков — яркий пример адаптации советским режимом исторически сложившихся пространств и практик. При строительстве нового мира для нового человека ряд градостроительных принципов и объектов старого времени оказывался избыточен, отодвинут на задний план или даже отброшен. Такими объектами, связанными с миром прошлого и его пережитками, являлись усадьбы помещиков, дворцы, культовые здания — храмы, монастыри, мечети. Будучи совершенно бессмысленными с идеологической точки зрения, они обретают новые функции, востребованные новым обществом, становясь объектами, которых не существовало (или было недостаточно) в старом мире. Так здания церквей становятся клубами, музеями, планетариями — теми местами, что в наибольшей степени связаны с идеями просвещения и прогресса[77].

Традиционное восприятие кладбища как «общины умерших», отношения с которыми не прерываются после смерти, но постоянно поддерживаются и обновляются во время ежегодного посещения в родительские субботы, равно как и идея «воскресения в телах», диктовавшая необходимость сохранять тело покойного, потеряли актуальность в новом материалистическом мировоззрении[78]. Смена доминирующего дискурса с православного на марксистский меняет и трансцендентные основания, лежавшие в основе восприятия кладбищ в общественном сознании:

«Смерть есть либо разложение органического тела, ничего не оставляющего после себя, кроме химических составных частей, образовывавших его субстанцию, либо умершее тело оставляет после себя некий жизненный принцип, нечто более или менее тождественное с душой, принцип, который переживает все живые организмы, а не только человека»[79].

Для такого мировоззрения кладбища ценности не представляли.

В то же время стоит отметить, что трансформация кладбищ в публичные общественные пространства происходила не только в раннем СССР. Изменение отношения к этому типу пространства характерно в целом для всех европейских стран в период перехода к модерности. В большинстве стран она, однако, произошла несколько раньше, чем в Советском Союзе, и не была связана с политическим сломом и революционными преобразованиями во всех сферах жизни[80]. Форсированная модерность, во многом навязанная обществу новым режимом, приводила к непониманию и отторжению инициатив власти. Советская «ликвидация кладбищ» до сих пор активно обсуждается в российском обществе, особенно в православных СМИ и публицистике[81]. Чаще всего в этих публикациях открытие парков на местах бывших кладбищ трактуется как серия актов богоборческого вандализма и надругательства над усопшими, как целенаправленная кампания по осквернению святынь. Впрочем, как было показано выше, за ликвидацией кладбищ в большинстве случаев стояла не столько атеистическая пропаганда, сколько прагматика благоустройства быстро растущих городов.

Реализация этих идей, впрочем, была столь же непоследовательна и непродуманна, как и многие другие проекты молодой советской власти. Острое чувство неизбежности новой счастливой и абсолютно другой жизни в самом скором будущем позволяло, с одной стороны, легко отбросить все старое, как тогда казалось, отмирающее, а с другой, — начать реализацию самых смелых, порой фантастических проектов. Как и многие другие начинания, идея переформатирования кладбищенского пространства никогда не была оформлена в виде стройного, разработанного, реалистичного плана. В большинстве же случаев новые инициативы просто разрушали остатки кладбищенского благоустройства, не создавая взамен развитых общественных пространств.

Анна Дмитриевна Соколова,
историк, антрополог, научный сотрудник Института этнологии и антропологии РАН,
преподаватель программы «История советской цивилизации» МВШСЭН.

Опубликовано в журнале: «Неприкосновенный запас» 2018, №1

--------------------------

[1] Работа выполнена в рамках проекта РНФ № 17-78-10208.

[2] Северный П. Крематорий (Из дорожных впечатлений) // Безбожник. 1927. № 15. С. 5.

[3] Stites R. Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution. New York; Oxford: Oxford University Press, 1988; Рольф М. Советские массовые праздники. М.: РОССПЭН, 2009; Конышева Е.В., Меерович М.Г. Эрнст Май и проектирование соцгородов в годы первых пятилеток (на примере Магнитогорска). М.: Ленанд, 2012; Боденшатц Х., Пост К. Градостроительство в тени Сталина. Мир в поисках социалистического города в СССР. СПб.: Verlagshaus Braun / SCIO Media, 2015; Меерович М.Г. Рождение соцгорода. Градостроительная политика в СССР. 1926—1932 гг. Иркутск: Издательство ИрГТУ, 2008.

[4] Ditchev I. Communist Urbanization and Conditional Citizenship // City: Analysis of Urban Trends, Culture, Theory, Policy, Action. 2005. Vol. 9. № 3. P. 341—354.

[5] Меерович М.Г. Указ. соч.

[6] Зеленко А. Город ближайших лет // Города социализма и социалистическая реконструкция быта / Сост. Б. Лунин. М.: Работник просвещения, 1930. С. 60.

[7] См., например: Пожарский А.Е. Сталинград — социалистический город. М., 1955; Арбатский В.П. Архитектурно-планировочная организация городского ландшафта в региональных условиях Сибири. Новосибирск, 1988; Лохова Н.Н. Архитектурно-планировочное наследие 20—50-х годов XX века в градостроительстве Урала. Новосибирск, 1997. Отметим, что на генеральном плане города Тольятти, который начинает строиться в 1953 году, кладбище уже есть: Белла Ф. Тольятти. Рождение нового города. Екатеринбург: Татлин, 2014.

[8] Kotkin S. Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization. Berkeley, CA: University of California Press, 1997. P. 374.

[9] Козырев М.Я. Подземные воды. М.: Никитинские субботники, 1928. С. 335—336.

[10] Каверин В. Эпилог: Мемуары. М.: Московский рабочий, 1989. С. 97.

[11] Умрюхина Н. Образ соцгорода в романах М.Я. Козырева («Подземные воды» 1928; «Город энтузиастов» 1931) // Гуманитарная география. Научный и культурно-просветительский альманах. Вып. 3 / Под ред. Д.Н. Замятина. М.: Институт наследия, 2006. С. 142—160.

[12] Рольф М. Указ. соч.

[13] Советская архитектура. 1931. № 1—2. С. 97—102.

[14] «Похоронные реформы» первой половины XVIII века включали в себя серию запретов хоронить покойников при церквях и монастырях. Несмотря на указы Петра I 1723 года и Елизаветы 1748-го, захоронения в городской черте сохранялись до 1771 года, когда в Москве разразилась эпидемия чумы. Это обстоятельство заставило Синод и Сенат внимательнее отнестись к этому вопросу, и захоронения были окончательно выведены из городской черты (Канализация г. Москвы, очистка, водостоки, бани и кладбища / Под ред. П.В. Сытина. М.: Издание МКХ, 1925. С. 69). Отметим, что аналогичные процессы в Европе происходят незадолго до этого — в XVI—XVII веках. (Благодарю Сергея Мохова за это наблюдение.)

[15] Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. 579. Оп. 1. Д. 302. Л. 2, 2 об.

[16] Декрет СНК О кладбищах и похоронах // Декреты советской власти. М.: Государственное издательство политической литературы, 1968. Т. 4. С. 163—164.

[17] Название отдела и его место в структуре московского коммунального хозяйства несколько раз менялись. Поскольку иерархии коммунальных служб Москвы того времени выходят за рамки данного исследования, в этой статье я во всех случаях буду называть его Похоронным подотделом.

[18] Государственный архив Московской области (ГАМО). Ф. 4557. Оп. 1. Д. 53.

[19] Там же. Оп. 8. Д. 633. Л. 27, 27 об., 28.

[20] Канализация г. Москвы... С. 75—77.

[21] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 1. Д. 53. Л. 11 об.; Д. 55. Л. 1.

[22] Бартель Г. Кремация. М.: Издание МКХ, 1925. С. 20. «В Москве, как показывают статистические данные за десятилетие с 1909 по 1918 г., годовая смертность выражалась в цифре 45—50 тысяч. Под влиянием антисанитарных условий и эпидемий эта цифра грозила удвоиться» (ГАМО. Ф. 4557. Оп. 1. Д. 55. Л. 1; Д. 50. Л. 1).

[23] Там же. Д. 55. Л. 1, 3, 4, 7; Д. 53. Л. 7, 11 об., 13; Д. 54. Л. 3.

[24] Там же. Д. 55. Л. 4.

[25] Там же. Д. 55. Л. 1, 7, 7 об.; Д. 50. Л. 3; Д. 54. Л. 1, 1 об.

[26] Там же. Д. 50. Л. 3, 3 об; Там же. Оп. 8. Д. 633. Л. 29 об.

[27] Там же. Оп. 1. Д. 50. Л. 3; Оп. 8. Д. 632. Л. 2 об; Д. 633. Л. 4; Оп. 1. Д. 54. Л. 4, 11.

[28] Там же. Д. 50. Л. 3.

[29] Там же. Оп. 8. Д. 632. Л. 2 об; Д. 625.

[30] Бартель Г. Указ. соч. С. 9—21.

[31] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 1. Д. 50. Л. 16. Очевидно, это происходит не только в Москве. См., например, записи в дневнике Александра Жиркевича от 1 июля 1921 года и 7 августа 1922 года: Жиркевич А.В. Потревоженные тени... Симбирский дневник / Сост., предисл. и примеч. Н.Г. Жиркевич-Подлесских. М.: Этерна-принт, 2007. С. 529, 625.

[32] Несмотря на полную нефункциональность территории, и деревья, и кресты на кладбищах строго охраняются. ГАМО. Ф. 4557. Оп. 1. Д. 50. Л. 16.

[33] Там же. Д. 54. Л. 6.

[34] Там же. Оп. 8. Д. 633. Л. 28.

[35] Там же. Д. 633. Л. 48, 48 об.

[36] Там же. Ф. 4570. Оп. 1. Д. 56. Л. 3.

[37] Запись в дневнике Сергея Прокофьева от 21 января 1927 года: Прокофьев С.С. Дневник 1907—1933: В 3 т. Paris, 2002 (цит. по: http://prozhito.org/person/175).

[38] Запись в дневнике Любови Шапориной от 14 июля 1934 года: Шапорина Л.В. Дневник: В 2 т. М.: Новое литературное обозрение, 2011. Т. 1. С. 165.

[39] ГАМО. Ф. 4570. Оп. 1. Д. 56. Л. 1—3.

[40] Шапорина Л. Указ. соч. С. 165.

[41] Орлов И. Коммунальная страна. Становление советского жилищно-коммунального хозяйства (1917—1941). М.: Издательский дом ВШЭ, 2015. С. 199.

[42] Там же. С. 199, 201.

[43] См. подробнее: 1925 год — дневник Анатолия Стародубова (Стародубов А.Ф. Записки очевидца: Екатеринослав 1924—1929 гг. Днепропетровск: Gaudeamus, 2001. Кн. 2. С. 79, 85, 87, 88); дневник А.П. Голубевой (Алексеев Г.Дело о трупе: из документов народного следователя [Статья] // Красная новь. 1925. № 10. С. 209, 211—212); 1926 год — дневник Ю.А. Шнейдера (Ипполитова А.Б. «Дядя Женя видел зайца, а я нашел ножницы...»: Батеневские раскопки 1920-х гг. глазами подростка // Енисейская провинция. Альманах. Вып. 5.Красноярск: Литера-Принт, 2010. С. 120—137); 1934 год — дневник Нины Луговской (Луговская Н.С. Хочу жить... Из дневника школьницы: 1932—1937. По материалам следственного дела семьи Луговских. М.: Формика-С, 2003. С. 136).

[44] Зудин И.И., Мальковский К., Шалашов П. Мелочи жизни. Л., 1929. С. 70—71.

[45] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 8. Д. 40. Л. 262, 262 об.

[46] Там же. Д. 633. Л. 4.

[47] Бóльшая по числу, но не по площади. Отдел сдает в аренду 23 городских кладбища, в то время как оставшиеся в ведении отдела 10 кладбищ включают в себя 85—90% всех захоронений (Там же. Л. 3 об).

[48] Там же. Л. 29.

[49] Там же. Л. 52.

[50] Там же. Д. 652. Л. 112, 112 об.

[51] Там же. Д. 655. Л. 49.

[52] Там же. Д. 652. Л. 25; Д. 653; Д. 654. Л. 12, 29, 51.

[53] Там же. Д. 654. Л. 3.

[54] Там же. Д. 655. Л. 55, 56.

[55] Арсеньев А.А., Морозова М.С. Московское городское Братское кладбище // Военно-исторический архив. 2005. № 10(70). С. 57.

[56] Там же. С. 60.

[57] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 8. Д. 633. Л. 57. Монастырские кладбища были самыми маленькими и переполненными в Москве. Речь об их закрытии шла с 1918 года. С закрытием монастырей захоронения на этих кладбищах ограничиваются: там дозволяется лишь подхоранивать родственников и «т.т. коммунистов» (Там же. Л. 29 об).

[58] Детская и спортивная направленность новых парков объясняется на мой взгляд тем, что при общем дефиците общественных пространств полное отсутствие специальной детской и спортивной инфраструктуры чувствовалось особенно остро.

[59] Проблема переполненности основных московских кладбищ существовала всегда, однако, в 1919—1920 годах этот фактор наряду с проблемами логистики и снабжения — отсутствие гробов, лошадей, транспорта, лопат и ломов, могильщиков (Там же. Оп. 1. Д. 50. Л. 1, 13; Д. 55. Л. 7, 8; Д. 53. Л. 13; Д. 54. Л. 3, 6; Оп. 8. Д. 625. Л. 1) — существенно усугубил похоронный кризис в городе. На кладбищах был «такой же кризис жилплощади, как и на настоящей жилплощади», записывает 9 февраля 1921 года в дневник историк Сергей Пионтковский (Дневник историка С.А. Пионтковского (1927—1934) / Ответ. ред. и вступ. статья A.Л. Литвина. Казань: Казанский государственный университет, 2009. С. 516). Согласно данным, собранным отделом похоронно-санитарных мероприятий, предельная емкость больших московских кладбищ, составлявших 98% общего числа похорон, составляла от 100 до 500 тел при условии захоронения в братских могилах (ГАМО. Ф. 4557. Оп. 1. Д. 50. Л. 1). Фактически это означало, что места на этих кладбищах хватает лишь для того, чтобы захоронить трупы, уже скопившиеся в больницах и моргах города к весне 1919 года. Для новых умерших места фактически не оставалось. Ситуация на других кладбищах, особенно монастырских, была еще более тяжелой. Несмотря на широкие административные возможности Моссовета, проблема переполненности кладбищ продолжала решаться старыми методами: прирезкой новых территорий к старым кладбищам (Там же. Л. 1, 1 об.; Оп. 8. Д. 632, Л. 2 об.). Новые территории, прирезаемые к кладбищам, находятся за их формальными границами и зачастую используются окрестными жителями под огороды (Там же. Оп. 8. Д. 633. Л. 83 об.). Даже в самые сложные моменты похоронного кризиса отдел погребально-санитарных мероприятий не выступает с предложением об открытии новых кладбищ за городской чертой. Идея открыть новые кладбища за пределами города появляется только в 1923 году, когда похоронный кризис в целом уже был преодолен (Там же. Л. 64, 52, 75).

[60] Encyclopedia of Cremation. London: Routledge, 2005. P. 168, 315, 276—267.

[61] Отметим, однако, что прямого запрета на кремацию, равно как и указания на правильный способ погребения, нет ни в Св. Писании, ни в Cв. Предании. Это отмечалось православными авторами с момента возникновения дискуссии о кремации в России в начале XX века: Белякова Е.В. Церковный суд и проблемы церковной жизни. М.: Круглый стол по религиозному образованию и диаконии, 2013. С. 537.

[62] Документ «О христианском погребении усопших», одобренный Священным Синодом 5 мая 2015 года (http://prichod.ru/church-documents/21417/).

[63] «В 1908 г. Святейший Синод на запрос Главного Врачебного Управления по делу жены генерала Духовского, просившей разрешения перевести тело ее после ее смерти в Гамбург для сожжения в крематории, ответил: “Признать, что сожжение покойника не согласно с учением православной церкви, поэтому в просьбе отказать”. Другой подобный случай был в 1913 году. Пепел от тела русского купца Бойтмана, сожженного в цюрихском крематории, был доставлен для погребения в Россию. Когда жена покойного обратилась к курскому архиерею с просьбой “отпеть покойника”, архиерей, снесшись предварительно с синодом, ответил: “Отпеваться может прах-тело, но не прах-пепел”» (Олещук Ф. Огненное погребение // Безбожник. 1927. № 15. С. 2—4).

[64] ГАРФ. Ф. 112. Оп. 2. Д. 2040.

[65] Кремация // Большая советская энциклопедия. Т. 34. М.: ОГИЗ, 1937. С. 713. Отметим, что в третьем издании Большой советской энциклопедии (1973) о кремации говорится гораздо более сдержанно: «Преимущество кремации перед другими способами погребения заключается в полном и быстром (1—1,5 ч.) уничтожении органических веществ трупа в строго гигиенических условиях» (Кремация // Большая советская энциклопедия. 3-е изд-е. Т. 13. М.: Советская энциклопедия, 1973. С. 373).

[66] Бартель Г. Указ. соч. С. 4.

[67] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 8. Д. 633. Л. 28 об.

[68] Олещук Ф. Указ. соч. Сколь бы странной ни казалась идея расширять посевные площади за счет кладбищ, эта практика действительно была распространена в 1920—1930-е годы. См., в частности, рассказ Вениамина Каверина «Чечевица» из цикла 1931 года (Каверин В. Чечевица // Он же. Пролог. Путевые рассказы. М.: Издательство художественной литературы, 1931. С. 18—26). Интересно, что в отдельных случаях инициатива с мест по закрытию кладбищ с целью более рационального использования территории наталкивалась на неожиданное сопротивление центра. Так, в 1926 году специальная коллегия Наркомздрава отказала Марийской автономной области в закрытии кладбища Краснококшайска с целью постройки на его месте нового жилого квартала, аргументировав это тем, что с момента последнего захоронения не прошло положенных 45(!) лет (ГАРФ. Ф. 1235. Оп. 121. Д. 236). Спустя некоторое время кладбище все же было закрыто и переоборудовано в Центральный парк культуры и отдыха Йошкар-Олы (см.: http://park-ola.ru/istorija_parka/). Благодарю Наталью Комелину за информацию о закрытии кладбища в Йошкар-Оле.

[69] Зудин И.И., Мальковский К., Шалашов П. Указ. соч. С. 71.

[70] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 1. Д. 53. Л. 7—8 об.; Д. 55. Л. 12—17; Оп. 8. Д. 633. Л. 28 об.; Л. 64 об.

[71] Там же. Оп. 8. Д. 633. Л. 28 об., 29.

[72] Отметим, что даже сейчас в Москве есть только три крематория.

[73] Ежемесячный дефицит бюджета составлял в 1923—1924 годах 3000 рублей золотом (ГАМО. Ф. 4550. Оп. 8. Д. 638. Л. 6.).

[74] ГАМО. Ф. 4557. Оп. 8. Д. 633. Л. 71, 75.

[75] ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 25. Д. 247. Л. 3.

[76] Merridale C. Night of Stone. Death and Memory in Twentieth-Century Russia.Harmonsdworth: Penguin Books, 2002. P. 279.

[77] Kelly С. Socialist Churches: Radical Secularization and the Preservation of the Past in Petrograd and Leningrad, 1918—1988. DeKalb, IL: Northern Illinois University Press, 2016.

[78] О традиционном похоронном обряде русских см.: Носова Г.А. Традиционные обряды русских: крестины, похороны, поминки. М.: ИНИОН РАН; Похоронно-поминальные обычаи и обряды. М.: ИЭА РАН, 1993; Кремлева И.А. Похоронно-поминальные обычаи и обряды // Русские: народная культура (история и современность). Т. 3. Семейный быт. М.: ИЭА РАН, 2000. С. 231—265; Тульцева Л.А. Погребальные и поминальные обычаи // Русские. Этно-социологические очерки. М.: Наука, 1992. С. 355—361. О православном понимании смерти см.: Игнатий (Брянчанинов). Слово о смерти. Минск: Свято-Елисаветинский монастырь, 2004; Серафим (Роуз). Душа после смерти. М.: Лепта Книга, 2006. Об изменении православного понимания смерти в ХХ веке см.: Шмеман А. Литургия смерти. М.: Гранат, 2013. О похоронном обряде по уставу православной церкви в XIX веке см.: Булгаков С.В. Настольная книга для священно-церковно-служителей. Сборник сведений, касающихся преимущественно практической деятельности отечественного духовенства. М.: Издательский отдел Московского Патриархата, 1993. Т. 2. С. 945—1772. О том, как РПЦ сегодня понимает ритуал и процедуру похорон, см.: Похороны по православному обычаю. М.: Лепта Книга; Яуза-пресс; Эксмо, 2008.

[79] Энгельс Ф. Диалектика природы // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. М.: Государственное издательство политической литературы, 1961. С. 610—611.

[80] Laqueur Th.W. The Work of the Dead. A Cultural History of Mortal Remains.Princeton: Princeton University Press, 2015.

[81] Филиппов А. Парк, кладбище и танцы на костях предков // Православие и мир. 2012. 23 июля (www.pravmir.ru/park-kladbishhe-i-tancy-na-kostyax-predkov/); Шундалов И., Кошельков А., Петухова А. Реновация кладбищ: хоронить нельзя сносить // Эксперт. Северо-запад. 2013. 25 сентября (www.old.expertnw.ru/news/2013-09-25/renovatsiya-kladbishch—khoronit-ne...); Исчезнувшие кладбища Москвы // Прогулки по Москве. 2011. 3 августа (http://moscowwalks.ru/2011/08/03/ischeznuvshie-kladbisha-moskvi/).