Зачисление в казаки пленных поляков армии Наполеона, 1813 г. (Н. Н.Каразин 1881)

Долгое время в польско-российской историографии доминировал подход, в рамках которого Российская империя рассматривалась, прежде всего, как система угнетения и преследования, подчиняющая и провоцирующая ответную реакцию со стороны представителей польского общества¹. Своеобразной защитной реакцией на насилие стал процесс формирования польской интеллигенции. Противостоя колониальной экспансии России и Германии, польская интеллигенция приобрела такие черты, как патриотизм и либерализм². Изучая польских подданных империи сквозь призму приговоров и карательных мер самодержавия, историки обращали основное внимание на ту часть польского общества, которая занималась антиправительственной деятельностью: членов тайных организаций, участников восстаний, политических ссыльных. Внимание к легальным кругам польской интеллигенции было значительно меньшим, хотя именно здесь процесс формирования общественного самосознания был более выразителен, чем среди участников конспиративных кружков, непрерывно истребляемых царской полицией³.

На рубеже 1990-х гг. появились попытки рассматривать историю поляков в Российской империи не сквозь призму преследований, приговоров и страданий, а через изучение фактов коллаборационизма части местной элиты⁴. В том числе и интеллигенции. Вовлечение её представителей в деятельность разнообразных «программ примирения» польский историк А. Шварц объяснял тем, что для всех этих программ был характерен принцип замены российской бюрократии поляками, вытесненными ранее из присутственных мест (по крайней мере, с высших постов)⁵. В глазах историков процесс деполонизации государственной службы становится краеугольным камнем политики самодержавия в польских землях. По мнению Анджея Хвальбы, подобный вариант дискриминационной политики соотносился с духом эпохи, во всей Европе власти преследовали схожие цели, но использовали разные средства и возможности⁶. В результате поляков в России оказалось гораздо больше, чем русских в Польше. «В конце XIX в. как в европейской, так и в азиатской частях Империи, - подводил итог Л.Е. Горизонтов, - власти пожинали плоды собственных усилий по дискриминации поляков в Царстве Польском и Западном крае. Каждый «успех» там сторонников жесткой линии рано или поздно оборачивался неблагоприятными, с точки зрения самих же властей, последствиями за сотни и тысячи верст от Варшавы и Вильны, делая необходимой борьбу с «польским засилием» практически на всей территории государства»⁷. Но, в отличие от россиян в Царстве Польском, поляки в России не оказали сильного влияния ни на архитектуру и характер городов, ни на их атмосферу⁸.

Важной проблемой для исследователей становится соотнесение готовности поляков служить империи, идти на коллаборацию с «москалями» и процесса их русификации. Сопровождалось ли продвижение по служебной лестнице утратой польскости? А если да, то можно ли считать польских художников, журналистов, геологов или инженеров, проживавших вне исторических земель Речи Посполитой, польской интеллигенцией?⁹ Эти вопросы волновали еще современников. В поляках, поступивших на службу России, часто видели предателей национальных интересов. Особое негодование вызывали поляки, служившие на территории Привисленского края. «Правительство, - утверждал Агатон Гиллер, - не может найти более верного исполнителя своей воли, чем поляка, занимающего высокую должность и осыпанного милостями. Поляк-сановник, лучше зная характер своего народа, с большим также знанием дела и последовательностью исполнит злую и недружественную волю правительства захватчиков»¹⁰.

По-разному историки оценивают польский чиновный мир столиц империи. Так, варшавский историк X. Граля не согласился с мнением российского историка Л. Базылова, что карьера или даже просто служба поляков в Петербурге часто приводила к русификации, особенно после восстания 1863 г. «Польский дух и язык, - пишет исследователь, - сохранялись во многих кругах, не имеющих ничего общего с гетто; случались, и нередко, отступничества, но существовал постоянный и массовый приток поляков, общение с которыми помогало корениться в национальной культуре»¹¹. Участие многих подававших надежды офицеров в польском восстании 1863 г. исследователь считал явным доказательством существования идеи валленродизма.

Другой польский исследователь В. Цабан, соглашаясь с тем, что среди поляков, служивших в российской армии, была группа юношей, которые под влиянием романтической литературы хотели бы сыграть роль Конрада Валленрода, подчеркивал, что таковых было мало. Кроме того, после нескольких лет пребывания в российских военных школах, многие осознали, что эта дорога никуда не ведет¹². По подсчетам исследователя, на протяжении XIX в. несколько сот офицеров (400-500 чел.) - главным образом полковников и генералов - внесли существенный вклад в развитие русского военного дела. «Конечно, поляки, входившие в состав царского офицерского корпуса, сталкивались с затруднениями в продвижении по службе, поскольку власти и начальство с недоверием относились к полякам и к Польше. Но также является фактом, что ни в австрийских, ни тем более в прусских войсках и в армии кайзеровской Германии поляки не сделали стольких карьер и не продвинулись по службе в той же степени, как в русской армии»¹³. В. Цабан попытался выделить наименее надежные с точки рения сохранения национальной идентичности категории поляков, служивших в царском офицерском корпусе. По мнению историка, первую очередь от польскости отходили сыновья из польских семей, поселившихся в центральных губерниях Российской империи или даже в Сибири. Это была, главным образом, техническая интеллигенция, которая находила здесь лучшие материальные условия¹⁴. Сравнительно быстро русифицировались уроженцы Западного края, бравшие в жены россиянок. Выйдя в отставку, они назначались на высокие посты в Королевстве Польском¹⁵. Исследователь предположил, что сохранению польскости способствовали регулярные контакты с соотечественниками при помощи переписки и отпусков. Но определить, какая доля поляков, лояльно служивших империи, не утратила польскость, а какая группа перешла на российскую сторону, ученый не смог.

Таким образом, каждый отдельный представитель польской интеллигенции становится интересен и уникален с точки зрения определения «границ чужеродного влияния» на национальное самосознание. Особую значимость проблема приобретает в тех случаях, когда поляки, находясь на государственной службе, продвигали интересы российской политики в отношении нерусских народов. Например, много споров вызывала судьба Яна Виткевича, отданного за принадлежность к тайной организации «Черные братья» в солдаты без выслуги лет и ставшего впоследствии офицером, востоковедом и российским дипломатическим агентом. Одни историки видели в нем человека, готового верой и правдой служить российским властям, самоотверженно выполнять любые, самые рискованные поручения, а смерть гениального агента оценивали как месть британской разведки. Другие говорили о внутреннем конфликте польского патриота, вынужденного служить московским властям¹⁶. Соответственно, загадочная смерть Виткевича превращалась в самоубийство любящего родину польского офицера, которому совесть не позволяла служить делу покорения Россией новых народов или государств¹⁷. В любом случае, изучение взаимоотношений польских чиновников с представителями локальных этнических групп открывает дополнительные возможности в исследовании процессов этнического, культурного и политического самоопределения поляков в Сибири.

До настоящего времени из-за отсутствия соответствующих статистических данных мы не можем ответить на вопрос, сколько чиновников польского происхождения находилось на государственной службе в России, и в Сибири, в частности. В формулярных списках фиксировалась не национальная принадлежность, а вероисповедание чиновника, что затрудняет анализ этнического состава российской бюрократии. Не случайно, исследователи, обращаясь к процессу формирования провинциального чиновничества, останавливались на вопросе о социальном происхождении «государевых слуг», продолжительности пребывания на посту, возрасте и т. д., но обходили стороной анализ их этнического облика¹⁸. В статьях, посвященных непосредственно польским чиновникам, служившим в империи, авторы условно определяли национальность по религиозной принадлежности, месту рождения и правописанию фамилии. Но в редких случаях могли опереться сразу на три показателя. Например, томский исследователь В.А. Ханевич, анализируя польских чиновников, состоявших на службе в томской полиции, записал в поляки, ориентируясь лишь на звучание фамилии, Лаврентия Слатовского - сибиряка, если не по месту рождения (оно не известно), то по месту воспитания; а также Константина Гомбиньского и Александра Желеньского, о месте рождения и религиозной принадлежности которых ничего не известно¹⁹. Зная особенности политики самодержавия в польских землях, мы можем только предположить о существовании тех или иных тенденций в динамике численности польских служащих в Сибири.

В конституционный период (1815-1830 гг.) ряд поляков смогли сделать блестящую карьеру в империи на поприще дипломатии, науки и искусства²⁰. Но в целом приток польского чиновничества в империю, особенно в дальние её регионы, оставался минимальным. Конституция 1815 г., сохранявшая административную обособленность поляков, препятствовала наплыву российских бюрократов на военные и гражданские должности в Царство Польское, а формирующиеся на французский манер государственная администрация и судопроизводство обеспечивали работой и содержанием национальные кадры²¹. Кроме того, закон не позволял насильственно выдворять жителей Царства Польского, за политические и уголовные преступления они должны были отбывать наказание на территории своего государства. И только польские подданные царя, проживавшие на территории «забранных земель», могли быть высланы вглубь империи. Так, слушатели Виленского университета за организацию тайного общества были назначены на государственную службу по различным отраслям вглубь России. По указу императора они были исключены из обыкновенного ряда чиновников, по вопросу о назначении чина или производству должности, необходимо было каждый раз испрашивать особое высочайшее разрешение²². Но, несмотря на это, по свидетельству князя Л. Сапеги, поляки всюду «пользовались самой лучшей репутацией, были любимцами своих начальников, ценивших их честность и недюжинные способности»²³.

С принятием конституции 1815 г. упростилось сообщение между Царством Польским и империей. Отпуск в Царство перестал считаться отпуском за границу²⁴. Люди разного звания, отлучающиеся в ту или иную сторону на работу, должны были иметь при себе лишь платные паспорта, какие необходимы для переезда из одной губернии в другую²⁵. Стремясь приблизить польскую шляхту к центру, российское правительство указами от 23 июня 1820 г. и от 16 февраля 1822 г. признало дворян Царства Польского при определении в российскую службу наравне с дворянами российскими²⁶. От шляхтича, поступающего на российскую военную службу, требовалось только подтвердить свое происхождение и получить справку о том, что он не подлежит конскрипции. Польские и российские чиновники были уравнены в единовременных взносах при получении польских и российских орденов²⁷. Отставные солдаты польских войск получили те же права, что отставные солдаты российской службы²⁸. Подобные новшества были направлены не только на инкорпорацию польских земель в состав империи, но и подготовили процесс масштабного взаимопроникновения российской и польской служилой бюрократии.

После подавление восстания 1830-1831 гг. курс правительства изменился. Теперь политика центра была направлена на рассеивание поляков за пределами исторической родины и побуждение их к государственной службе. Параллельно набирал обороты процесс привлечения кадров на службу в сибирские губернии. В одном только 1835 г. выходит несколько именных указов, закрепляющих привилегии чиновникам, служащим в Сибири, в получении пенсии, зарплаты, выслуги и других вознаграждений и льгот²⁹. Соблазненные льготами, поляки чаще стали появляться в рядах сибирской бюрократии. Не располагая точными статистическими данными, исследователи фиксируют увеличение притока поляков на службу за Урал лишь на отдельных региональных примерах. Так, Р.В. Оплаканская делает вывод о росте во второй половине XIX столетия, особенно в период с 1840 по 1850 гг. количества польских чиновников, работающих в сибирской администрации, на основе метрических книг Томского костела³⁰.

Основной польский контингент, добровольно прибывавший на службу в Сибирь, составляли уроженцы западных губерний России. Дворянин Гродненской губернии католического исповедания Викентий Мицкевич был награжден за поездку в Сибирь в 1830 г. званием титулярного советника³¹. Дворянин Могилевской губернии, католического исповедания Иван Хоцятовский по прибытии в Томскую губернию был принят на службу в канцелярию Общего губернского управления на преимуществах, дарованных Высочайшим указом 26 мая 1835 г., с чином канцеляриста, а спустя три года произведен в коллежские регистраторы³². Показательно то, что чиновник и далее остался служить в Сибири, тогда как большинство «искателей чинов», приезжавших из европейской России, по выслуге урочных трех лет, покидали Сибирь. Видимо, для уроженцев Западных губерний решение отправиться на службу за Урал, было вызвано обдуманным намерением строить дальнейшую карьеру за пределами родного края, да и возвращение на родину в условиях набиравшей обороты политики русификации было сопряжено с неопределенностью и даже риском. Ориентируясь на продолжение карьеры в Сибири, поляки серьезно относились к службе, в то время как российские чиновники исполняли обязанности «с явным равнодушием и даже небрежением к общей пользе края», в котором они не планировали служить больше положенного срока³³.

Еще одной категорией чиновников польского происхождения, крепко привязанных к Сибири, стали ссыльные, главным образом, политические преступники. Обладая высоким образованием и испытывая потребность в обеспечении жизни всем необходимым, они становятся источником пополнения рядов разного рода канцелярских служащих. По указу 22 июля 1838 г. сосланные на поселение дворяне и чиновники, пробывшие в Сибири не менее 10 лет, с хорошим поведением, могли быть определены, с согласия сибирского начальства, на гражданскую службу. Более того, поступившие на службу ссыльные через 12 лет могли получить первый классный чин³⁴. В 1841 г. политическим ссыльным уроженцам Царства Польского было разрешено записываться в военную или гражданскую службу. Попасть в ряды сибирской бюрократии могли лишь ссыльные, совершившие незначительные преступления против власти и в течение ссылки, зарекомендовавшие себя с положительной стороны. Поэтому, замечает Р.В. Оплаканская, общая численность ссыльных, вступивших на государственную службу в Сибири, не могла быть высокой³⁵. Действительно, из 102-х уроженцев Царства Польского, сосланных за политическое преступление в разные губернии империи и проживавших в регионе, на 1856 г. только несколько человек занимали чиновничьи должности: Онуфрий Петрашкевич служил секретарем в Тобольском приказе общественного призрения, Александр Денкер - экзекутором в Тобольском губернском суде, Мечислав Выржиковский - в казенной палате; Нарциз Тхоржевский состоял в штате пермской казенной палаты, Людвиг Вишневский и Александр Червинский занимались частною службой и еще двое ссыльных служили на стеклянном заводе³⁶. Большее количество поляков занимало низшие канцелярские должности: урядников, писчих. Поступить на такую службу было намного проще и уголовным, и политическим преступникам, а также их детям, родившимся в Сибири. Так, практически с самого момента поступления на поселение в Сибирь, Станислав Бахинский и Иосиф Рублевский стали работать сельскими писарями, а Иван Яшевский и Викентий Петринский - заниматься письмоводством³⁷.

Для поляков был открыт весь спектр чиновничьих должностей, включая службу в полиции, медицину и просвещение. Недостаток кадров на окраинах, вынуждал использовать политически неблагонадежный контингент на важнейших направлениях внутренней и внешней политики. Более того, сибирские материалы этого периода не позволяют говорить, что власть проявляла беспокойство по поводу появления иноэтничного элемента на гражданской службе. Польских чиновников не выделяли в особую группу при анализе управленческого аппарата, ни во время ревизий, ни в административной переписке³⁸. «Польский мотив» появлялся лишь в том случае, когда речь шла о возможном влиянии на управление в регионе со стороны верхушки сибирского общества, в том числе и со стороны польских ссыльных шляхетского происхождения. Наличие образования открывало для ссыльной шляхты двери лучших домов сибирской аристократии, а регулярная помощь богатых родственников притягивала к ним менее удачливых соотечественников, поэтому образованное шляхетство, даже не состоя на государственной службе, оказывалось слишком влиятельным волонтером.

Власти также опасались воздействия этой части ссыльных на поляков, состоявших на службе в сибирских казачьих полках и линейных батальонах. Командир отдельного сибирского корпуса И.А. Вельяминов, обеспокоенный масштабом открытого в 1833 г. «польского заговора» и следственными мероприятиями, организованными центром в рамках так называемого «омского дела», обратился в Петербург с просьбой прекратить присылать в Сибирь «поляков и других наций людей, происходящих из ученого класса, шляхты и крамольников революции». Пропитанные «ненавистью ко всему священному», они под видом любви к отечеству, «ядом красноречия своего легко могут увлечь покорных и простодушных солдат бывшей Польской армии»³⁹. Основной удар следствия пришелся на сосланных в солдаты участников восстания 1830-1831 гг. Гражданские служащие польского происхождения практически не пострадали. Титулярный советник В. Мицкевич, обвиненный в том, что общался с подозреваемыми поляками, вел разговоры о намерении бунта, а по отношению к русскому народу произносил ругательства, был уволен от службы и выслан из Сибири. Губернский секретарь Адам Буевич, распивавший вместе с попавшими под подозрение польскими нижними чинами спиртные напитки, и вовсе был освобожден от наказания⁴⁰. Несколько лет спустя, по требованию МВД был учрежден секретный надзор за всеми медиками, выпущенными из Виленской медико-хирургической академии с 1835 по 1840 гг.⁴¹ Но эта мера была спровоцирована недоверием правительства к выпускникам учебных заведений Западного края, а не социально-политической ситуацией в Сибири⁴².

С другой стороны, «омское дело» дало повод властям опасаться союза польских ссыльных со степными народами Российской империи. Основания для таких опасений имелись. Достаточно сказать, что Ян Серочиньский, задумывая побег из Сибири, рассматривал киргизов как возможных союзников. «Акции» против киргизских аулов, грабежи, поджоги подтолкнули его к мысли о том, что для побега можно использовать недовольство аборигенов, что они могут оказать беглецам помощь, вместо того, чтобы рассчитывать на вознаграждение за их поимку⁴³. «Культурное и политическое давление со стороны Российской империи, позволило полякам ощутить специфическое, дружелюбное отношение к местным жителям, - писал Ф. Гросс. Они сами ведь были членами народа, угнетаемого Российской империей, - досконально понимали и чувствовали долю притесняемого чиновниками бурята или гиляка; демократические, а часто социалистические взгляды ссыльных борцов за независимость влияли при этом как некое «априори» на сближение с аборигенами»⁴⁴. Прогрессивными, гуманистическими и демократическими взглядами исследователи объясняли не только «особое» отношение поляков к степным народам, но и критику российского чиновничества⁴⁵.

Участник восстания 1830-1831 гг. Адольф Янушкевич с 1842 г. работал в канцелярии начальника Пограничного управления «сибирскими киргизами», совершил несколько поездок в казахские степи, провел перепись населения и скота в Аягузском и Каркаралинском округах, участвовал в работе Комитета по уложению проекта киргизского права. Ответственность за многие проблемы во взаимоотношениях имперских властей и киргизов он возлагал на русских чиновников. Они для него - «настоящие грабители, барантачи!»⁴⁶ «Почти каждый из этих проконсулов считал порученное ему дело только средством приобретения себе состояния. Прилетал, окруженный казаками, повергал в страх все окрестности и не брезговал никакими способами вымогательства»⁴⁷. Вряд ли критика российских чиновников в данном случае являлась свидетельством неблагонадежности. Янушкевич был очень доволен своей службой в Пограничном управлении, с уважением писал о своем начальнике полковнике Н.Ф. Вишневском и гордился своей причастностью к покорению степных пространств Российской империи, открыто заявляя: «Я законодатель киргизов!»⁴⁸

Вместе с А. Янушкевичем служил другой польский ссыльный - Виктор Ивашкевич. Он был выслан за участие в деятельности тайного кружка на службу в Оренбургский корпус, дослужился до чина поручика, затем по причине слабого здоровья вышел в отставку и занял должность чиновника особых поручений при генерале Н.Ф. Вишневском. Исследователи подчеркивали, что оба ссыльных серьезно относились к своим служебным обязанностям, глубоко интересовались обычаями и культурой казахов, искренне сочувствовали казахской бедноте, её тяжелой жизни⁴⁹. Старший адъютант генерал-губернатора Западной Сибири, затем вице-губернатор Семипалатинского военного округа, а после начальник омского окружного управления Сибирскими киргизами Кароль Гутковский был не только великолепным администратором, но и как человек демократических взглядов симпатизировал казахам и по мере своих возможностей боролся со взятками и грабежами со стороны российского чиновничества⁵⁰.

Ведя диалог с сибирскими инородцами, поляки позиционировали себя, прежде всего, как европейцы и романтики⁵¹. Сибирь и Казахстан стали тем географическим пространством, где польский романтизм продержался дольше всего, и был свойственен не только таким знаменитым польским ссыльным, как Адольф Янушкевич и Густав Зелинский, но и ссыльным второй половины XIX в.⁵² Исследователи подчеркивали, что сам певец романтизма в своих работах становился как бы другим человеком, соединяя в себе двух людей. Как представитель европейской культуры, он репрезентовал типичные для неё взгляды, а как романтик, вливался в описываемое сообщество, превращаясь в человека Востока. Этому способствовал статус ссыльного. Не удивительно, что и Адольф Янушкевич, и Густав Зелиньский воспринимали каждую свою вылазку в киргизские степи как побег в страну свободы, за границы империи⁵³. Одновременно, столкнувшись с народами, проживавшими на окраинах империи, ссыльные становились на одну цивилизационную платформу с русскими, основанную на принадлежности европейской цивилизации. Не случайно украинцы, белорусы, литовцы, латыши, немцы, татары, башкиры и другие народы, проживавшие на территории Сибири и сохранившие элементы собственной культуры и самосознания, для ищущих экзотики ссыльных были слишком ассимилированы российским окружением и не представляли такого интереса, как население Казахских степей, Средней Азии и Дальнего Востока⁵⁴.

После восстания 1863 г. курс самодержавия по отношению к полякам изменился. Утвердилась тенденция к сосредоточению польских подданных империи на бывших землях Речи Посполитой (или одного Царства Польского) и отчуждению их от государственной службы. Чтобы уменьшить наплыв поляков в российские учебные заведения, правительство вынуждено было ввести специальные квоты для университетов. Начинается борьба с концентрацией поляков в армии. В 1864 г. для поляков была закрыта Академия генерального штаба, введен 20-процентный барьер в армейских и гвардейских полках, уменьшен доступ к высшему военному образованию. Однако недостаток собственных чиновничьих кадров и переизбыток польской интеллигенции в Царстве Польском продолжали выталкивать уроженцев польских земель в российскую администрацию, в том числе в такие отдаленные районы, как Сибирь. Контингент потенциальных служащих увеличился и за счет ссылки участников восстания 1863 г., которым уже в 1870-е гг. негласно был открыт путь на государственные должности.

На увеличение польского населения в русских губерниях отреагировали современники. «Полщизна на Руси» - так автор одой из статей в «Московских ведомостях» назвал российские города, ставшие по числу чиновников-поляков «настоящими польскими колониями». В статье речь шла о городах Тверской губернии, в том числе и о родном городе автора Калязине, где «исправник, становые - поляки; врачи - поляки; судебный следователь из русских женат на самой завзятой польке; исправляющие должности стряпчего и заседателей в уездном суде - поляки; береговой смотритель - поляк мерзавейший». «Словом, - заключал автор, - наша местность точно какой-то забранный край, в котором полонизация идет во всю ширь и глубь»⁵⁵. Подобная ситуация сложилась и в Сибири. Поляки стали слишком заметны, и началась конкуренция между польским и российским чиновничеством. «Многие из чиновников польского происхождения, как слышно, не оказавшие никаких отличий и заслуг, получили лучшие должности», - информировал генерал-губернатора полковник корпуса жандармов В.П. Рыкачев⁵⁶. В качестве примера он называл чиновника Залесского, который прослужил в России до 30 лет и не занимал классных должностей, а в Тобольске сразу получил место судьи. По мнению доносчиков, такие карьерные подвижки не могли произойти без протекции тобольского губернатора А.И. Деспот-Зеновича. Со времени его прибытия в Тобольск большая часть опытных русских чиновников была заменена поляками. «Пользуясь оказываемым им расположением, превосходством образования и по вкрадчивому своему характеру», поляки приобрели большое доверие, как лиц служащих, так и граждан⁵⁷. Особый заседатель Тобольского приказа Общественного призрения, коллежский асессор Брамино указом императора от 21 мая 1864 г. был награжден «за отлично усердную службу» орденом Святой Анны 3-й степени. Но злые языки говорили, что губернатор помог пристроить сыновей Брамино на хорошие должности: одного - заседателем в Тюменский округ, другого - переводчиком с татарского языка. Последний понятия не имел о татарском языке, но получал жалованье 23 руб. 35 коп. в месяц⁵⁸. «Здесь, в Тобольске, житье самое трудное, особенно для нас, русских чиновников, не имеющих протекции. Должностей не дают, а занятия частным письмоводством в каком-либо присутственном месте недоступны. Все присутственные места здесь наполнены поляками, и даже на должности волостного писаря и их помощников в округах Тобольской губернии помещаются все поляки, и к ним особенно и имеет благорасположение начальник губернии, который сам коренной поляк»⁵⁹.

Чиновничество польского происхождения становится объектом пристального внимания властей и общественности на всем пространстве Российской империи. Возможно, кроме политических мотивов подобное отношение со стороны сибирских обывателей стало реакцией на быстрый карьерный рост поляков за Уралом. «Мы доведены до крайней нищеты, - писал Николай Тимковский из Тобольска в 1866 г., - потому что здесь не встретишь сочувствия, сердца сибиряков холоднее льдов сибирских. Будь мы ссыльные поляки, тогда не терпели бы нужды, потому что губернатор Поляк наводнил ими все присутственные места, а из угождения ему и частные лица дают им у себя места. Мы же русские должны пресмыкаться, прося подаяния, которого редко добьешься»⁶⁰. Даже когда власти пошли на послабления в депо-лонизаторской политике и частично облегчили участь польских ссыльных, антипольские настроения не утихают. Неизвестный автор выражал в письме беспокойство, не приведет ли амнистия к падению «муравьевской системы» и торжеству польской интеллигенции⁶¹. Есть только один путь одолеть поляков, - отмечал автор, - «пусть больше учатся, больше трудятся и выкинут из головы ничтожные почести и отличия, за которыми доселе гонялись, как дети за игрушками; сделавшись же умнее и образованнее поляков, они непременно одолеют их, и не на словах только, но на самом деле»⁶². Пытаясь контролировать эту группу польских подданных, представители российских властей прочно связывают образ чиновника-поляка с оппозиционным движением⁶³. Увеличение роста ссыльных в регионе сыграло роль катализатора полонофобских настроений в обществе. И на этот раз польское чиновничество ощутило их в полной мере. В результате работы Омской следственной комиссии, многие чиновники польского происхождения были арестованы и уволены с должностей. Однако недостаток собственных кадров продолжал заставлять использовать труд поляков, в том числе ссыльных.

На основе материалов переписи 1897 г. мы можем говорить о том, что в конце столетия в Сибири (без учета Акмолинской области) проживало 24 505 человек, считавших родным языком польский. Из них 985 человек (4,1 %) составляли чиновники и военные вместе с семьями⁶⁴. В администрации, суде и полиции Томской губернии работало 69 поляков (с членами семьи - 139 человек), что составляло 2,1 % польского населения губернии; в Тобольской губернии - 70 поляков (с членами семьи - 190 человек), что составляло 3,3 % польского населения губернии. В городе Омске - 25 поляков, что составляло 5,5 % самодеятельного польского населения города. Вместе с членами семей они составляли 7,7 % поляков, проживавших в Омске⁶⁵. Учитывая то, что в Москве чиновниками трудились только 5 % проживавших в столице поляков, а в Петербурге - 6,7 %⁶⁶, можно говорить о том, что процент чиновничества среди польского населения империи был примерно одинаковым по обе стороны от Урала. Приведенные выше цифры не абсолютны. Реально, лиц польского происхождения было намного больше, так как поляки, принадлежавшие ко второму поколению переселенцев, в переписи были зачислены в состав россиян⁶⁷.

В целом во второй половине XIX в. интерес в польском обществе к сибирскому региону вырос. «Огромные и неизвестные земли Сибири» стали «настоящим Эльдорадо» не только для немецких путешественников и ученых, но и для поляков, направлявшихся за Урал в поисках карьеры или великих открытий⁶⁸. Польские ученые, геологи, врачи находили здесь условия для зарабатывания денег и реализации своих профессиональных амбиций. Интересно замечание польского профессора 3. Вуйчика о том, что участник польского восстания 1863 г. Бенедикт Дыбовский еще перед арестом, предвидя возможность ссылки в Сибирь, старательно подготовился к отъезду: расспросил бывших ссыльных, взял с собою медицинские принадлежности и, несмотря на проблемы со здоровьем, смотрел на перспективу оказаться за Уралом с оптимизмом⁶⁹. Слава Сибири как исследовательского поля, перспективного для представителей любых профессий, сохраняется и на рубеже веков. В условиях бурного развития промышленности становится популярным сравнение Сибири с Америкой. «Сибирь - это Америка будущего» - лозунг, брошенный в 1901 г. известным английским корреспондентом в работе «The Real Siberia», в 1904 г. был предложен для восприятия и польскому обществу⁷⁰. Во введении к польскому переводу работы английского автора, Антоний Красновский подчеркивал, что «Сибирь с каждым днем возбуждает все большую заинтересованность среди культурных обществ». В Польше интерес к региону должен быть еще выше, поскольку, во-первых, многие соотечественники нашли работу за Уралом, а, во-вторых, Сибирь стала достаточно серьезным рынком сбыта для польского производства⁷¹.

Геополитические успехи Российской империи и рост конкуренции великих держав на востоке создавали ощущение, что цивилизация вот-вот охватит весь российский восток. Это усиливало в обществе интерес к последним уголкам восточной экзотики. Представители польской интеллигенции совместно с российскими учеными обратились к всестороннему исследованию восточных окраин Российской империи. При этом они осознавали важность этого прежде всего для российского общества. Польский исследователь Кароль Богданович, обосновывая необходимость геологического исследования Восточного Туркестана, отмечал, что вопрос о степень культурности и пригодности к культуре мало известных стран, должен получить особенное значение для каждого русского (курсив мой. — С.М.), когда речь заходит о странах, лежащих за нашими азиатскими окраинами⁷². Геологические и этнографические экспедиции часто были связаны с военными интересами Российской империи, примером чего может служить путешествие штабс-капитана Бронислава Громбчевского в ханство Кунжут⁷³. Интерес ссыльных и продвигается параллельно с геополитическими устремлениями Российской империи: если в первой половине XIX в. - это кочевое население Северного Казахстана, то в конце столетия - коренные народы Восточной Сибири, Дальнего Востока, Средней Азии, Монголии, Японии и Китая.

Вовлеченность поляков в процесс исследования Востока, кроме научного интереса и, как мы видим, колониального романтизма, объясняется и типичными для прошлых лет обстоятельствами. Прежде всего надеждой улучшить свое материальное положение на российской службе или выхлопотать благосклонность начальства. Б. Громбчевский за свою экспедицию по Средней Азии досрочно получил чин подполковника, пожизненную пенсию 400 руб. в год, шестимесячный отпуск за границей с сохранением пенсии и доплатой в 3000 руб. на дорогу⁷⁴. Леон Барщевский по договору с Русско-китайским банком был обязан указать золотоносные местности в Гиссарском и Кулябском бекствах, влиять и служить посредником между банком и собственниками золотоносной земли, за что ему было обещано вознаграждение за каждую, принятую для разработки площадь в размере одной квадратной версты 25 тыс. рублей наличными деньгами единовременно⁷⁵. Вацлав Серошевский начал собирать первые данные, касающиеся географии края, руководствуясь желанием совершить побег. И только два неудачных побега, вынудили его смириться с реальностью⁷⁶.

Во второй половине XIX в. изменяется формат диалога поляков с коренными народами Зауралья. Если тексты исследователей степных народов первой половины XIX в. были написаны на польском или французском языках, то есть изначально не были ориентированы на российского читателя (за исключением официальных отчетов), то теперь многие польские исследователи в научных работах переходят на русский язык. Обстоятельства складывались таким образом, что результаты трудов ссыльных более были востребованы в Российской империи, нежели на родине, отсюда возникла необходимость творчества на русском языке. Так, В. Серошевский хотел писать по-польски, но, к сожалению, «не имел достаточно выгодных предложений от польских редакторов и изданий⁷⁷. Другой польский исследователь Ян Черский, имея учебники и труды, написанные только по-русски, избрал этот язык для изложения своих мыслей. Даже переписку со своими соотечественниками, он вел только по-русски⁷⁸.

Расширился спектр сотрудничества польских исследователей с российскими научными и управленческими организациями: Русское географическое общество, Министерство внутренних дел, университеты и пресса. Налаживание подобных связей не ограничивало свободу выбора польских исследователей. Они контактировали с научными учреждениями в Европе и Польше, тем более, что российские власти не ограничивали их возможности в высылке исследований для публикации в заграничной прессе. А деньги, получаемые из научных центров Европы, стали главным источником доходов во время каторги и дальнейшей жизни на поселении⁷⁹. Споры и конфликты в среде естествоиспытателей из-за выбора, с каким центром сотрудничать, могут свидетельствовать о том, что ссыльные в выборе своих контактов руководствовались и личной выгодой, и научными интересами, и комфортностью дружеских или земляческих отношений. Например, Бенедикт Дыбовский считал, что образцами флоры и фауны следует снабжать научные центры на родине, а Чеканов-ский чаще искал контакты с выпускниками Дерптского университета, работающими в учреждениях Петербурга⁸⁰.

Так же как их предшественники, поляки с сочувствием и симпатией относились к сибирским народам. Столкновение с чуждой культурой не вызывало культурного дискомфорта, напротив видим стремление поляков вжиться в образ аборигенов, изучая восточные языки, обычаи, беря в жены представителей местных племен. «Знакомство с обществом именно на такой основе, - подчеркивал Ф. Гросс, - делает возможным в этнологии или социологии исследование ряда явлений, недоступных даже для истинного ученого с противоположным подходом к группе. Буряты или айны охотно познакомят друзей со своими обычаями, религией, повседневной жизнью, обходами и т. и., которые будут прятать у себя перед нежеланным или безразличным к нему чужим человеком. Ряд наших исследователей-сибиряков в значительной степени этому методу благодарны своему успеху в отрасли народоведения»⁸¹. Одновременно поляки сохраняли культурную дистанцию, и примеров «обынародчивания» в середе польских исследователей мы не наблюдаем. Решившись на подобную маргинализацию в сфере локального сообщества, польские мигранты, напротив, упрочивали свое положение, поскольку более рельефно осознавали и свою европейскость, и польскость. Так, Вацлав Серошевский, будучи женат на якутке и имея от этого брака дочь, в своих произведениях оставался в роли цивилизованного обозревателя, европейца, живущего среди автохтонного общества Якутии⁸².

Таким образом, в Сибири польская интеллигенция стала своеобразным вызовом обществу и властным структурам. Диссонируя с окружающим населением в этническом, социальном и культурном плане, образованные поляки становились управленческой проблемой в формирующемся властном пространстве Сибири. Особенно это стало ощущаться после восстания 1863 г. Польское чиновничество являлось очень разнородной группой, члены которой отличались между собой по социальному происхождению, финансовому благополучию, обстоятельствам попадания в Сибирь. Наличие в составе этой социально-профессиональной группы большого количества политических и уголовных преступников, требовало особого подхода к оформлению законодательно-правового статуса её службы государству. Однако общая слабая организация административного управления в Сибири, регулярные колебания имперского курса в польском вопросе и сложность процесса выявления в составе служилой бюрократии чиновничества польского происхождения не позволили это осуществить.

Сформировавшаяся на пограничье Восточной Европы, польская интеллигенция была подвержена ассимилирующему влиянию российской культуры. И за Уралом в большинстве своем процесс адаптации поляков шел по пути ассимиляции или трансформации польскости. Лишь часть интеллигенции смогла сохранить культурное превосходство. В некоторых случаях это стало следствием встречи с восточными народами. Сибирь позволяла полякам вернуться не столько в Польшу как территорию особой культуры, но и в Европейское пространство. Контакты с коренными сибирскими народами стали катализатором польскости. Культурная миссия, роль цивилизатора - все это становилось актуальным и действовало лишь тогда, когда поляки встречались с восточной экзотикой Зауралья.

 

 Анатольевна,
к.и.н., доцент кафедры истории и социально-педагогических дисциплин ОмГАУ им. П.А.Столыпина.
Сборник "Переселенческое общество Азиатской России:
миграции, пространства, сообщества. Рубежи XIX–XХ
и XX–XXI веков"  Иркутск 2013 г. Стр. 354-376

----------------------

1Новак А. Борьба за окраины, борьба за выживание: Российская империя XIX в. и поляки, поляки и империя (обзор современной польской историографии) // Западные окраины Российской империи. М., 2006. С. 432.

2Кеневич. Интеллигенция и империя//Ab Imperio. 2011. № 1. С. 122.

3Czepulis R.R. Ludzie nauki i talent: Studia oświadomości społecznej inteligencji polskiej w zaborze rosyjskim. Warszawa, 1988. S. 16.

4Новак А. Борьба за окраины, борьба за выживание: Российская империя XIX в. и поляки, поляки и империя (обзор современной польской историографии) // Западные окраины Российской империи. М., 2006. С. 432.

5Там же. С. 433.

6Chwalba A. Polacy w służbie. Moskali. Warszawa - Kraków, 1999. S. 235.

7Горизонтов Л.Е. Парадоксы имперской политики: поляки в России и русские в Польше (XIX - начало XX в.). М., 1999. С. 68.

8Chwalba A. Polacy w służbie. Moskali. Warszawa - Kraków, 1999. S. 232.

9КеневичЯ. Интеллигенция и империя//Ab Imperio. 2011. № 1. С. 139-140.

10Цит. по: Сливовская В., Шостакович Б. Агатон Гиллер как исследователь Восточной Сибири и первый историк сибирской ссылки поляков // Сибирская ссылка: Сборник научных статей. Иркутск, 2000. Вып. 1 (13). С. 21.

11Граля X. Еще раз о петербургских карьерах поляков // Новая Польша. 2004. № 2. [Электронный ресурс]: URL: http://www.novpol.ru/index.php7idM91 (режим доступа: свободный).

12Цабан В. Поляки в российских военно-учебных заведениях в XIX веке. Мотивы поступления и карьеры // Академии наук Польши и России университеты, высшая школа, научные учреждения и общества: история польско-российских отношений в сфере науки. Тезисы. М., 2010. С. 26.

13Там же. С. 28.

14Caban W. W służbie Imperium czy ofiary Imperium? Polacy w carskim korpusie oficerskim w XIX wieku // Ofiary imperium. Imperia jako ofiary. 44 spojryenia. Warszawa, 2010. S. 225.

15Caban W. W służbie Imperium czy ofiary Imperium? Polacy w carskim korpusie oficerskim w XIX wieku // Ofiary imperium. Imperia jako ofiary. 44 spojryenia. Warszawa, 2010. S. 226.

16Например, советские историки полагали, что перелом в характере Я. Виткевича произошел только после 1833 г., когда в результате «омского дела» рухнули надежды ссыльных поляков на восстание (Сапаргалиев Г.С., Дьяков В.А. Общественно-политическая деятельность ссыльных поляков в дореволюционном Казахстане. Алма-Ата, 1971. С. 43).

17Kadir А. О Wallenrodach polskich na służbie rosyjskiej // Wschód - Orient. Warszawa. Stycień-maj 1934. R.V. № 1 (13). S. 78.

18Напр., см.: Матханова Н.П. Высшая администрация Восточной Сибири в середине XIX в.: Проблемы социальной стратификации. Новосибирск, 2002; Растягаева Г.И. Чиновничий аппарат Главного управления Западной Сибири: 1822-1882 гг.: Автореф. дис. ... канд. ист. наук. Омск, 2006.

19Chaniewicz W. Polacy na służbie w policji guberni tomskiej od XIX do początku XX wieku // Polacy w nauce, gospodarce i administracji na Syberii w XIX i na początku XX wieku. Wrocław, 2007. S. 247-261.

20Подробнее см.: Граля X. Еще раз о петербургских карьерах поляков // Новая Польша. 2004. № 2. [Электронный ресурс]: URL: http://www.novpol.ru/index.php7idM91(режим доступа: свободный); Базылев Л. Поляки в Петербурге. Русско-балтийский информационный центр «Блиц». СПб., 2003.

21Роснер А. Своя или не своя держава? Обладало ли Королевство Польское реальной независимостью? // Родина. 1994. № 12. С. 48.

22РГИА. Ф. 1286. Оп. 8. Д. 394. Л. 9.

23СапегаЛ. Мемуары князя Л. Сапеги. Пт., 1915. С. 103.

24Полное собрание законов Российской империи (ПСЗРИ). I. Т. 33. № 26200. (16 марта 1816 г.). С. 559.

25ПСЗРИ. II. Т. 2. № 1186. (17 июня 1827 г.). С. 540-542.

26Там же. I. Т. 37. № 28329. (23 июня 1820 г.). С. 371; Т. 38. Ч. 1. № 28932. (16 февраля 1822 г.). С. 81-82.

27ПСЗРИ. II. Т. 5. № 4127. (25 ноября 1830 г.). С. 418.

28Там же. Т. 1. № 193. (15 марта 1826 г.). С. 289-292.

29Там же. Т. 10. Ч. 1. № 8164. (26 мая 1835 г.). С. 639; № 8192. (30 мая 1835 г.). С. 670;Ч. 2. № 8468. (14 октября 1835 г.). С. 1016; № 8489. (15 октября 1835 г.). С. 1037; №8511. (25 октября 1835 г.). С. 1051.

30Opłakańska R.W. Polacy na służbie państwowej w Syberii Zachodniej w drugiej ćwierci XIX wieku // Polacy w nauce, gospodarce i administracji na Syberii w XIX i na początku XX wieku. Wrocław, 2007. S. 212.

31Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА). Ф. 801. Оп. 64/5. Д. 5. Ч. 4. Л. 70-73 об.

32ГАТО. Ф. 3. Оп. 2. Д. 175. Л. 11-12.

33Рапорт подполковника корпуса жандармов Черкасова А.Х. Бенкендорфу (Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. 109. 1 экспедиция. 1835. Д. 295 Е. Л. 47 об.).

34Ремнев А. В. Самодержавие и Сибирь. Административная политика в первой половине XIX в. Омск, 1995. С. 231.

35Opłakańska R.W. Polacy na służbie państwowej w Syberii Zachodniej w drugiej ćwierci XIX wieku // Polacy w nauce, gospodarce i administracji na Syberii w XIX i na początku XX wieku. Wrocław, 2007. S. 211.

36ГАРФ. Ф.109. 1 экспедиция. 1856. Оп.31. Д.133. 4.2. Л.37-69-об.

37ГАТО. Ф. 3. On. 54. Д. 16. JI. 31 об.-32, 39 об.-41, 46 об.

38В данный период чаще встречается противопоставление чиновников-сибиряков и чиновников, приехавших из Европейской России.

39Рапорт командира Отдельного сибирского корпуса И.А. Вельяминова военному министру графу А.И. Чернышеву от 8 июля 1833 г. (РГВИА. Ф. 801. Оп. 64/5. Д. 5. Ч. 13. Л. 32-32-06.).

40Там же. Ч. 4. Л. 368-369; Нагаев А.С. «Омское дело» 1832-1833 гг. Красноярск, 1991. С. 186-187.

41ИсАОО. Ф. 3. Оп. 2. Д. 2030. Л. 1.

42В Западной Сибири оказалось двое выпускников Виленской медико-хирургической академии: пелымский лекарь Никодим Баландович и березовский лекарь Игнатий Бакунине кий. В 1841 г. у них, а также у невесты Вакулинского польской дворянки Ржонжевской и жившей вместе с ней дворянки Фелинской был произведен обыск, но ничего предосудительного в изъятых бумагах найдено не было (ИсАОО. Ф. 3. Оп. 13. Д. 18121).

43Śliwowszka W. Ucieczki z Sybiru. Warszawa, 2005. S. 57.

44Gross F. Sybir, zesłanie, nauka. Warszawa, 1934. S. 4.

45Сапаргалиев Г.С., Дьяков В.А. Общественно-политическая деятельность ссыльных поляков в дореволюционном Казахстане. Алма-Ата, 1971. С. 65.

46Выдержки из дневника путешествий. 23 августа (Янушкевич А. Дневники и письма из путешествия по казахским степям. Пер. с польского Ф. Стекловой. Под общей редакцией И. Дюсенбаева. Алма-ата, 1966. С. 210).

47Там же. С. 211.

48Januszkiewicz A. Listy z Syberii. Wybór, opracowanie i przypisy Halina Geber. Przedmowa Janusz Odrowąż-Pieniążek. Warszawa, 2003. S. 219.

49Djakow W. Polscy zesłańcy w Syberii Zachodniej i północnym Kazachstanie // Polacy w Kazachstanie. Historia i współczesność. Wrocław, 1996. S. 47.

50Ibid. S. 49.

51Milewska-Młynik A. Iluzja romantyczna. Polscy zesłańcy o ludach ze stepów kirgiskich // Zesłaniec. 2002. № 8. S. 51.

52См.: Trojanowiczowa Z. Sybir romantyków. W opracowaniu materiałów wspomnieniowych uczestniczył Jerzy Fiećko. Poznań, 1993.

53Михаляк Я. Прощание у «могильного камня надежды». Уральская граница в воспоминаниях поляков, сосланных в Сибирь // Сибирь в истории и культуре польского народа. М., 2002. С. 109.

54Milewska-Młynik A. Iluzja romantyczna. Polscy zesłańcy o ludach ze stepów kirgiskich // Zesłaniec. 2002. № 8. S. 63.

55Выписка из письма Г. Беллюстина из Калязина Тверской губернии от 29 декабря к Ивану Сергеевичу Аксакову в Москву (ГАРФ. Ф. 109. Секретный архив. Оп. 2 а. Д. 812. Л. 1-1 об.).

56ИсАОО. Ф. 3. Оп. 13. Д. 18510. Л. 8-8 об.

57ГАРФ. Ф. 109. 1 экспедиция. 1866. Д. 217. Ч. 7. Л. 7, 15 об.-16.

58ИсАОО. Ф. 3. Оп. 13. Д. 18510. Л. 9.

59Выписка из письма Андрея Соколова из Тобольска от 19 мая 1866 г. к инспектору 3-й гимназии в Санкт-Петербург (ГАРФ. Ф. 109. Секретный архив. Оп. 2 а. Д. 806. Л. 1).

60Выписка из письма Николая Тимковского из Тобольска от 28 июня 1866 г. к настоятелю Валаамского монастыря игумену Дамаскину через Санкт-Петербург на остров Валаам (ГАРФ. Ф. 109. Секретный архив. Оп. 2 а. Д. 806. Л. 2).

61Выписка из письма без подписи из Санкт-Петербурга от 24 мая 1866 г. к Ивану Дмитриевичу Асташеву в Томск (ГАРФ. Ф. 109. Секретный архив. Оп. 2 а. Д. 816. Л. 2).

62Там же. Л. 2-2 об.

63Подробнее см.: Мулина С.А. Мигранты поневоле: адаптация ссыльных участников польского восстания 1863 года в Западной Сибири. СПб., 2012.

64Скубневский В.А. Польское население Сибири по материалам переписи 1897 г. // Польская ссылка в России XIX-XX веков: региональные центры - Polscy zesłańcy w Rosji XIX-XX stuleciu: ośrodki regionalne. Казань, 1998. C. 171, 174.

65Островский Л.К. Поляки на государственной службе в Западной Сибири (1890-1917 гг.). [Электронный ресурс]: Сибирь капиталистическая: URL: http://sibistorik.naród. ru/project/conf201 l/ostrovsky-lk.htm (режим доступа: свободный).

66Данные переписи 1897 г. Цит. по: Chwalba A. Polacy w służbie. Moskali. Warszawa -Kraków, 1999. S. 232.

67Kaczyńska E. Wstęp // Zesłanie i katorga na Syberii w dziejach Polaków 1815-1914. Warszawa, 1992. S. 75.

68Talko-Hryncewicz J. Polacy jako badacze dalekiego wschodu // Przegląd Współczesny. 1924. T. 9. № 26. S. 362.

69Wójcik Z.J. Polscy przyrodnicy zesłańcy wobec powstania nadbajkalskiego 1866 roku // Zesłańcy postyczniowi w Imperium Rosyjskim. Studia dedykowane Professor Wiktorii Sli-wowskiej. Lublin - Warszawa, 2008. S. 82.

70Syberja, Ameryka przyszłości. Podłóg dzieła Johna Fostera Frasera «The Real Siberia». Przełożył z niemieckiego Antoni Krasnowolski. Warszawa, 1904. S. 8.

71Syberja, Ameryka przyszłości. Podłóg dzieła Johna Fostera Frasera «The Real Siberia». Przełożył z niemieckiego Antoni Krasnowolski. Warszawa, 1904. S. 5.

72Труды тибетской экспедиции 1889-1890 гг. под началом М.В. Певцова, действительного члена императорского русского географического общества, снаряженной на средства, высочайше дарованные императорскому русскому географическому обществу. Ч. II. Издание императорского русского географического общества. СПб., 1892. С. V-VI.

73Подробнее см.: РГВИА. Ф. 846. Оп. 11. Д. 13.

74Grąbczewski В. Podróże po Azji Środkowej. 1885-1890. Warszawa, 2010. S. 699-700.

75Самаркандское отделение Русско-китайского банка - Л. Барщевскому, г. Самарканд,16 июля 1900 г. (Archiwum PAN w Warszawie. Z.III-131. J.13. L.63-o6.-64).

76Армон В. Польские исследователи культуры якутов. М., 2011. С. 57.

77Там же. С. 88.

78Шостакович Б.С. Был ли белорусом политссыльный поляк Ян Черский? О проблеме этноиндентификации ссыльных в Сибирь участников польского Январского восстания // Сибирь и ссылка: Siberia and the Exile. История пенитенциарной политики Российского государства и Сибирь XVIII-XXI веков. [Электронный ресурс]: URL: http://www.penpolit.ru/papers/detail2.php?ELEMENT_ID=1091 (режим доступа: свободный).

79Wójcik Z.J. Polscy przyrodnicy zesłańcy wobec powstania nadbajkalskiego 1866 roku // Zesłańcy postyczniowi w Imperium Rosyjskim. Studia dedykowane Professor Wiktorii Sli-wowskiej. Lublin - Warszawa, 2008. S. 83.

80Кучинский А, Вуйцик 3. Ожидания и свершения. Цивилизаторская деятельность поляков в Сибири (XVII-XIX века) // Сибирь в истории и культуре польского народа. М., 2002. С. 45.

81Gross F. Sybir, zesłanie, nauka. Warszawa, 1934. S. 4.

82Antonow J.P. Poglądy Wacława Sieroszewskiego w perspektywie dyskursu kolonialnego // Wacław Sieroszewski zesłanec - etnograf - literat - polityk. Wrocław, 2011. S. 380.