Чтобы понять характер взаимоотношений Донского, Яицкого и Терско-Гребенского «войск» с Российским государством, нужно прежде всего выяснить социальный статус вольного казачества в русском обществе XVI-XVII вв. Вопрос этот не так прост, как может показаться на первый взгляд. Если под сословиями традиционно понимать социальные группы, обладающие определяемыми законом (или обычаем) и передаваемыми по наследству правами и обязанностями, то неизбежен вывод (сделанный мною ещё в 1994 г.), что вольное казачество до конца XVII в. фактически не являлось сословием Русского государства, ибо находилось тогда вне предело в его юрисдикции [1].
И в самом деле. В Москве сношениями с вольными казаками ведал Посо льский приказ, и, как вспоминал в 1666 г. служивший там ранее подьячим Григорий Котошихин, когда казачьи депутации приезжали в Москву, и м оказывалась честь «как чюжеземским нарочитым людем». По словам то го же Котошихина, вольные казаки «судятца во всяких делех по своей воле, а не по царскому указу. А кого лучитца им казнити за воровство, или за иные дела, и не за крепкую службу, и тех людей, посадя на площади ил и на поле, из луков или ис пищалей розстреливают сами; так же будучи н а Москве или в полкех, кто что сворует, царского наказания и казней не бывает, а чинят они меж собою самиж». Но, пожалуй, наиболее полно правовой иммунитет вольных казаков проявлялся в их неподсудности московским властям за преступления, совершённые до приобретения казачье го статуса. Как писал Котошихин, преступники, «быв на Дону хотя одну не делю или месяц, а лучитца им с чем-нибудь приехать к Москве, и до них вперед дела никакова ни в чем не бывает никому, что кто ни своровал, потому что Доном от всяких бед свобождаютца» [2].
Принцип «С Дона выдачи нет!» являлся незыблемым и определяющим в о взаимоотношениях Москвы и вольных казаков до начала XVIII в. Он был хорошо известен в Русском государстве и не мог не броситься в глаза сторонним наблюдателям. Английский дипломат Чарльз Уитворт (1675-172 5), считавший, что «управление казаков - разновидность военной демократии», писал: «Казаки пользуются очень большими привилегиями, одна и з самых значительных состояла в том, что всякий крестьянин или неволь ник, оказавшийся в их стране, получал свободу и не мог быть востребован своим хозяином или правительством московитов» [3]. Кроме того, вольные казаки, по крайней мере до середины XVII в., придерживались мнения о добровольном характере своей службы «великому государю» и считали себя вправе свободно «отъезжать» с неё [4]. А главное, в основном св оде законов Московского государства - Соборном уложении 1649 г. - все статьи «о казаках» относятся лишь к представителям служилого, «городового» казачества, и нет ни одной статьи о казачестве вольном.
По мнению политолога А.Е. Мохова, «подразумевалось, что Уложение 164 9 г. распространялось на всех казаков, проживавших как на территории Российского царства, так и вне его (но периодически нанимавшихся на службу по договору к российским государям)» [5], однако на каких данных основано такое заключение, остаётся неизвестным. Непонятно также, по чему, прекрасно зная все эти особенности взаимоотношений Московского государства с вольным казачеством, некоторые видные историки - А. П. Пронштейн, Н.А. Мининков, А.Л. Станиславский, В.Д. Назаров - считал и возможным говорить о вольных казаках XVII в. как о «сословии» («особом сословии»), не предлагая при том каких-либо новых (отличных от выше приведённого) определений этого понятия [6].
Особую (хоть и небольшую) группу составляют исследователи, задающие ся вопросом: «казаки - сословие или этнос?». Он порой формулируется в самом названии посвящённых казачеству работ и не может не вызвать н едоумения. Ведь в первом случае речь идет о социальной принадлежности, а во втором - об этнической, и их сопоставление подобно сравнени ю пудов с аршинами. Тем не менее такой вопрос ставится не только дилетантами [7], но и учёными, в частности доктором исторических наук С.А. Головановой, которая в итоге пространных рассуждений пришла к заключению, что «казачество более соответствует определению этникоса» (признавая, правда, что это понятие «так и не утвердилось в этнологии») [8].
Новые дефиниции и новые трактовки проблем, связанных с изучением социальной структуры Российского государства XVI-XVIII вв., - характерна я примета последнего двадцатилетия. Ряд отечественных историков (Б.Н. Миронов, А.Б. Каменский, В.Б. Перхавко и др.) полагают, что до XVIII-XIX в в. сословий в нашей стране не существовало (а были «социальные группы»). Е.Н. Марасинова резонно объясняет их позицию влиянием западноевропейской историографии, усилившимся в годы «активизации научных контактов». Они спровоцировали восприятие западноевропейского образца как эталонного и соответственно привели к известному «европоцентризму» при интерпретации некоторых процессов развития российской государственности и «ориентации на западную модель», отметив вместе с тем, что большинство наших историков в настоящее время всё же признаёт сословный характер российского общества в XVI-XVII вв., как и «приоритет социально-сословных категорий над религиозными и этническими в политике Российского государства» [9].
К числу таких исследователей принадлежит, например, А.И. Агафонов. Однако относительно казачества его позиция несколько противоречива. С одной стороны, он считает, что «в конце XVI - в первой половине XVII в. правительство, стремясь подчинить себе казачество, признало его особым служилым сословием, которое находилось за пределами государственного и административного управления, вне сферы феодального подчинения и эксплуатации», а с другой стороны, по словам исследователя, «едва ли можно говорить о том, что в XVI-XVII вв. казачество России обладало с овокупностью всех сословных признаков или многими из них» [10]. «Включение в состав служилых сословий», писал Агафонов, произошло после «приведения казачества к присяге во второй половине XVII в.» (точнее, в 1671 г. - Н.Н.), а также в связи с «реорганизацией и укреплением армии и государства в начале XVIII в.». Требует уточнений и трактовка Агафоновы м позиций «большинства советских учёных», которые, по его версии, исходя из определения К. Маркса (в конспекте книги Н.И. Костомарова о Разине), считали, что казачество «было признано правительством в начале XVII в. особым служилым сословием наравне с стрельцами, пушкарями и воротниками» [11]. Скорее всего, в данном случае мы имеем дело с широко распространённой в нашей литературе практикой объединения под «казачеством» двух сильно различающихся в XVI-XVII вв. по своему положению социальных категорий - казачества городового, служившего «по стрелецкому уряду», и казачества вольного. Так, тверской историк О.Г. Усенко писал, что донские казаки XVII в. «относились к “служилым людям по при бору“» [12]. Фактически не разграничивают вольное и служилое (городовое) казачество И.Ю. Ерохин [13] и некоторые активисты «казачьего возрождения» [14].
О городовом казачестве наша общественность, как правило, знает крайне мало и часто переносит на него свои представления о более известном ему вольном казачестве. Характерный тому пример - произведение известного советского поэта С.С. Наровчатова «Песня про атамана Семёна Дежнёва, славный город Великий Устюг и Русь Заморскую», где типичный представитель городового казачества и его подчинённые выглядят как заурядная ватага вольных казаков [15].
Разницу между ними не всегда понимают историки, но прекрасно понимали современники, включая иностранцев. По мнению О.Ю. Куца, само выражение «вольные казаки», появившееся в конце XVI в., «возникло в первую очередь для отличия таковых от служилых, городовых казаков» [16]. (И не случайно французский наёмник капитан Маржерет в начале XVII в., быстро разобравшись в русских делах, счёл нужным выделить в своих за писках из общей массы казаков тех, кого назвал «настоящими казаками»: они, по его словам, «держатся в татарских полях вдоль таких рек, как Вол га, Дон, Днепр и другие») [17]. Современная исследовательница С.К. Сагнаева полагает, что «процесс формирования казачества как сословия, начавшийся в конце XVII - начале XVIII в. в Донском, Яицком, Терском войсках, завершился лишь в XIX в., что нашло отражение в соответствующих док ументах» [18]. С Сагнаевой в этом вопросе можно согласиться полностью, а вот с петербургским историком О.Ю. Куцем - лишь частично. В его монографии говорится, что в XVII в. «донские казаки - пусть формально - принадлежали к русскому обществу», и оспаривается мнение Н.А. Мининкова, который, доказывая нахождение казаков вне государственной юрисдикции, ссылался на приведённую выше фразу Г. Котошихина о неподсудности казаков московским властям. Как справедливо полагает Куц, «данную фразу нельзя понимать буквально. Речь здесь идёт, вероятно, только о конфликтах внутри казачьих отрядов. В случаях, когда дело касалось преступления не внутри казачьей группы, а на стороне, провинившиеся казаки попадали под действующие внутри страны нормы».
Это утверждение убедительно подкрепляется конкретными примерами наказаний для действовавших в составе московского войска вольных казаков за грабежи и убийства мирных жителей, а общий вывод исследователя выглядит так: «“Вольное донское казачество” в какой-то степени являлось (впрочем, особой и своеобразной) социальной группой русского общества со своими важными отличительными чертами - правом жить не в границах государства, правом собственного внутреннего управления и суда, а также... правом внешних сношений и самостоятельного ведения боевых действий, кроме того, “правом” приёма беглых. Правда, чёткие политические и социальные рамки донского казачества в XVII в. ещё не устоялись и изменялись в связи ходом московско-донских отношений, пока этот процесс не завершился в XVIII в. . В целом сходным было, судя по всему, и положение в XVII в. терско-гребенского и яицкого казачьих сообществ» [19]. Полагаю, что отмеченные О.Ю. Куцем «отличительные черты» в положении казачества можно объяснить гораздо проще - вассальным характером «московско-донских отношений», где сюзереном, естественно, выступало Московское государство, вассалом - Войско Донское (как и Войско Яицкое или Терское). Сюзерен не вмешивался во внутренние дела вассалов, но имел право жестоко их наказывать за причиняемый ему вред.
Эта мысль не нова. Её высказывал ещё С.И. Тхоржевский в 1923 г. «Донское войско следует считать вассальным государством, находящимся под сюзеренитетом Москвы, - писал он. - Такие отношения возникают при столкновении двух государств различных культур, причём сильнейшее оставляет нетронутым внутренний строй слабейшего и ограничивается подчинением себе его внешних отношений, усиливая свою политическую мощь получением с него дани или военной помощи... Донское войско по своему экономическому развитию стояло ниже Московской Руси и, естественно, могло оказывать ей помощь не данью (оно, напротив, само получало “жалованье”), а преимущественно своими военными действиями, как и Запорожское Войско по отношению к Польше и Крымская орда - к Турции. Донское Войско было своеобразным государством-войском, обязанным служить Московскому государству в делах военных и, отчасти, внешней политики, но совершенно самостоятельным в делах внутренних» [20]. Здесь, на мой взгляд, всё верно, кроме, конечно, уподобления Войска Донского государству, но это уже особая тема, требующая отдельного рассмотрения [21].
Мнение о вассальном характере зависимости Дона в XVII от Москвы широко представлено и в современной литературе. Его, в частности, высказывали Н.А. Мининков, считающий, что после 1671 г. эти отношения уже приняли характер подданства, и авторы коллективного труда «Казачий Дон: очерки истории», полагающие, что в 1671-1721 гг. «развитие отношений России и Дона. можно охарактеризовать как состояние колониальной автономии», когда «Войско Донское фактически входит в состав Российского государства, но пока сохраняет своё республиканское устройство и управление с определёнными правоограничениями» [22].
Формальная и реальная стороны московско-донских взаимоотношений обычно хорошо различимы. В переписке с Москвой казаки, подобно всем служилым людям Русского государства XVI-XVII вв. (от бояр и воевод до стрельцов и пушкарей) именовали себя «холопами великого государя» (порой даже - «вековыми» или «природными холопами»), а территорию, на которой проживали, называли «государевой вотчиной». При этом они считали свою службу «государю» сугубо добровольной, могли убить царского посланника, если тот прибывал на Дон с «неподобающими», по мнению казаков, предложениями и требованиями, открыто грозили Москве свою «реку покинуть впусте», если им не будет прислано жалованье и т. д., что демонстрирует во многом формальный характер их «служилого» статуса [23].
Общие оценки правительственной политики по отношению к вольному казачеству в современной историографии неоднозначны. Наиболее распространённая к настоящему времени точка зрения представлена в капитальной монографии Н.А. Мининкова «Донское казачество в эпоху Позднего Средневековья». Касаясь значения «царских отпусков» для Дона, её автор пишет, что «государево жалованье» помогало казакам выжить, когда у них не было возможности предпринять походы «за зипунами», и рассматривает это жалованье не только как плату за выполнение казаками о пределённых поручений Москвы и одну из форм экономической и политической поддержки казачества, но и как способ и средство ограничения разбойного образа жизни казаков. А.И. Агафонов в рецензии на монографию Мининкова развивает эту мысль и считает необходимым учитывать и другую роль «отпусков»: «Благодаря царскому жалованью правительство формировало у казачества представления о зависимом, служебном характере отношений между Московским государством и войском Донским, которые с начала XVIII в. воспринимались как естественные и “издревле” существовавшие» [24].
Следует признать, что, несмотря на все осложнения во взаимоотношениях Москвы и вольного казачества в XVII - начале XVIII в., которые порой приобретали крайне острые формы, правительственная политика по его интеграции в классово-сословную структуру российского общества увенчалась полным успехом. Как замечает М.А. Рыблова, «метрополия» и казачьи сообщества составили «единую систему», и не случайно «идея служения родине» стала «ключевой в казачьем фольклоре» [25]. В.В. Трепавлов обратил внимание на то, что «гордые, самолюбивые донские казаки относились к Руси иначе, чем к другим своим соседям - Турции, Крыму или Ногайской Орде. Свои действия по предотвращению татарских набегов н а южное российское пограничье они расценивали как щит против “нехристей”, держание “Божьей дороги”» [26].
Сложнее была позиция запорожцев, которые не раз вступали в союзные отношения с Крымским ханством (главным образом для противодействия Речи Посполитой) и нередко объединялись с татарами даже для нападений на приграничные русские земли. При этом, как подчёркивает Б.Н. Флоря, в казацко-татарских отношениях превалировала конфронтационная сторона: «Это был стихийный, но именно поэтому особенно прочный антагонизм двух сил, каждая из которых стремилась утвердиться на одних и тех же территориях Дикого поля», а «остроте антагонизма способствовало убеждение казаков, широко отразившееся в источниках конца XVI -первой половины XVII века, что, нападая на татар и отражая их нападения, они выполняют важное дело защиты христианского мира от “неверны х”» [27].
На отношения вольного казачества с турецко-татарским миром в соврем енной литературе существуют и иные взгляды. Краснодарский историк Д.В. Сень полагает, что в XVII - начале XVIII в. казакам, по большому счёту, было всё равно, кому служить; привязанность казаков к Москве как духов ному центру была слабой. Исследователь высказал мнение о «равностатусности» в их глазах русского царя и турецкого султана. Более того, после церковного раскола вольное казачество разочаровалось в Московском государстве, и статус Крымского ханства и Османской империи стал в массовом сознании казаков даже более предпочтительным [28]. Столь радикальный пересмотр установившихся в историографии взглядов на отношение вольных казаков к Москве не нашёл поддержки. Краснодарские историки И.Ю. Васильев и А.И. Зудин подвергли концепцию Сеня критике, отметив недоказанность основных её положений. По их мнению, «многие выводы монографии Д.В. Сеня выглядят неубедительно и имеют ярко выраженную политическую ангажированность» [29].
Некоторые активисты «казачьего возрождения» идут в оценке характера взаимоотношений вольного казачества и Российского государства ещё дальше, усматривая в сотрудничестве с российской властью лишь отрицательные для казаков последствия. Утверждается, например, что Россия отобрала у Войска Донского море, коим оно привыкло владеть «сотни лет», а также лучшие земли и превратила его территорию в свою колонию [30]. Сочинения самодеятельных «казачьих историков», концептуально во сходящие к казачьей эмигрантской литературе 1920-1950-х гг., порой проникнуты откровенной неприязнью к России, которая изображается ими как извечный враг казачества, «поработивший» его благодаря своему коварству и запредельной жестокости [31].
Авторы подобных утверждений не хотят видеть очевидного - взаимовыгодности «российско-казацких» отношений и совсем не принимают в рас чёт то, что России приходилось не только помогать казакам вооружением, боеприпасами и продовольствием, но и напрямую спасать их от физического уничтожения. После самовольного (без санкции Москвы) захвата казаками турецкой крепости Азов (1637) и знаменитого «Азовского осадного сиденья» (1641) Войско Донское оказалось обескровлено, его численность сократилась с 10 (накануне «сиденья») до 5 (а по некоторым данным до 4) тыс. человек [32]. Особенно сильный удар был нанесён донцам в 16 43 г., когда турецко-татарское войско, мстя за азовский позор, разгромил о их главные силы на Монастырском острове. Там погиб цвет донского ка зачества, около 2 тыс. женщин и детей попали в плен, а вражеские набег и на донские селения всё продолжались [33]. Как сообщали казаки в апреле 1644 г. в Москву, они «людьми на Дону в конец оскудели в бусурманские приходы, и в осады, и во многие большие битвы, люд у нас стал по выбит весь, а малым нам людом без твоей государевой помощи без ратных людей противо их бусурманских больших приходов стоять будет не у меть. и в конец будет погибнуть» [34].
Московское правительство хоть и отказалось включить Азов в состав Рос сии, но помощь казакам оказало большую. В 1646-1648 гг., когда донцам, по их собственному признанию, из-за усилившегося нажима турок и татар «жить стало не под силу» и возникла реальная угроза захвата турками всего Нижнего Дона, туда были направлены воинские отряды (около 10 тыс. человек), специально сформированные для «донской службы» в южнорусских уездах, вооружённые и снаряжённые за счёт «государевой казны». Были сняты практически все ограничения и препоны для жителей южнорусских уездов, желавших отправиться на Дон. Эти беспрецедентные шаги наглядно показали, насколько московское правительство было заинтересовано в сохранении вольного казачества на Дону. Бытует мнение, что попытка искусственно увеличить его численность не удалась [35]. Полностью с ним нельзя согласиться. Из 10 тыс. отправленных на Дон ратников впоследствии там осталось около 2 тыс., что при численности уцелевших после Азова казаков в 4-5 тыс. человек было совсем не мало.
В отношении других казачьих регионов о «пагубной» для судеб казачества политике Российского государства пишется в последнее время тоже много, в том числе и серьёзными историками. В фундаметальном исследовании С.А. Козлова «Кавказ в судьбах казачества» (вышедшей двумя изданиями) красной нитью проходит мысль о том, что Россия втянула терских и гребенских казаков в бесконечные столкновения с горцами. По мнению историка, до XVIII в. между казаками и горцами царили «взаимоотношения на принципах добрососедства, сотрудничества и взаимной выгоды», а если и происходили конфликты, то для их урегулирования существо вали «многовековые традиции разрешения споров», что и было нарушен о Россией [36].
Такая «демонизация» российской политики на Кавказе плохо согласуется со многими материалами, приводимыми в самой монографии: Козлов не всегда учитывает объективную закономерность и историческую обусловленность разыгравшихся на Северном Кавказе событий и реалии эпох и в целом, отступая от принципов историзма. Даже опираясь только на ф акты, приведённые в книге, можно заметить, что война между казаками и горцами, несмотря на всевозможные «куначества» и «аталычества», длил ась, то затихая, то разгораясь, практически с XVI в., также, впрочем, как и война между самими горцами. И те «дружественные отношения» между казаками и северокавказскими народами, о которых раньше так часто писали историки, конечно же, не только не были постоянными, но в общем и в целом не выходили за рамки отношений между самими горскими племенами с обычным для эпохи военной демократии чередованием войны и мира, союзов с одними группировками против других и т.д. Скорее в сего, уже с XVII в. казаки Терека воспринимались соседями просто как один из своих же кавказских народов, с существованием и интересами которого приходилось считаться. Сохранять же «патриархальный» характер (с «многовековыми традициями разрешения споров») эти отношения могли лишь до поры до времени - пока Северный Кавказ не стал ареной ожесточённого соперничества между соседними державами и пока у сам их северокавказских народов не зашёл достаточно далеко процесс складывания собственных (раннефеодальных) государств, который, как и вез де, сопровождался повышенной военной активностью и экспансией на соседние, в том числе казачьи, земли [37]. В XVIII в. отчётливо наблюдается и то, и другое. У казачества Терека оставалось два пути: либо быть с Россией, либо с её врагами.
По последнему пути, как известно, пошли так называемые некрасовцы-большая группа донских казаков (около 2 тыс. семей), возглавляемых атаманом Игнатом Некрасовым, которые после разгрома Булавинского восстания в 1708 г. ушли на подвластную Османской империи Кубань. В дальнейшем численность некрасовцев возрастала за счёт новых беглецов, и все они стали послушным орудием в руках Турции и Крыма. Турки и татары не вмешивались во внутренние дела некрасовской общины, но жестоко пресекали попытки казаков покинуть её в ответ на неоднократные предложения российских властей получить прощение и вернуться на прежние места обитания. Вместе с кубанскими татарами некрасовцы совершали опустошительные набеги на саратовские, царицынские, пензенские, симбирские, нижегородские, воронежские земли, а также на территорию Войска Донского. Эти акции сопровождались сожжением селений, массовыми убийствами мирных жителей или их угоном для продажи в рабство, причём на родном Дону некрасовцы зверствовали не меньше, чем на других территориях.
Советской историографии была свойственна идеализация некрасовцев. Их представляли как непримиримых борцов с самодержавием, набеги на русские земли рассматривали как проявления «классовой борьбы», а в качестве жертв этих набегов упоминали лишь помещиков да «домовитых» казаков [38]. Такой подход противоречил как элементарной логике (вряд ли турецкое самодержавие было лучше российского), так и конкретно -историческому материалу, давно введённому в научный оборот и в последнее время вновь ставшему доступным для массового читателя [39]. После смерти в 1737 г. Игната Некрасова активность его последователей снизилась, но открытые (военные) и скрытые (шпионаж) действия некрасовцев против России продолжались до потери Турцией Северного Кавка за в конце XVIII в. Судьба изменников складывалась трагично. При эвакуации с Кубани много детей и женщин погибло. Часть некрасовцев ушла в горы и впоследствии растворилась среди «черкесов», а переселившееся к туркам большинство продолжало служить султану уже непосредственно в составе его войск.
Вопреки мнению Д.В. Сеня, склонного к идеализации положения некрас овцев на чужбине, Турция не стала для них ни «обетованной землей», ни родным домом. И.Ю. Васильев и А.И. Зудин обратили внимание на то, что в неплохо изученном фольклоре некрасовцев не встречается «ни одного примера позитивного образа мусульманского государства, его правител я и народа» [40]. Замкнутые старообрядческие общины некрасовцев с течением времени всё труднее вписывались в реалии новой жизни на чужбине, и численность «игнат-казаков» неуклонно сокращалась. Эпидемии, бытовые лишения, обострение межнациональных и межконфессиональных отношений, ассимиляционная политика турецких властей после рев олюции 1918-1923 гг. - всё это вынудило некрасовцев в конце концов покинуть Турцию. Большинство вернулось в Россию. Этот «исход» начался в первые десятилетия XIX в., а завершился в основном в начале 1960-х гг. М ногие некрасовцы уехали в Америку и рассеялись по свету [41]. Что же касается обстоятельств, побудивших И. Некрасова уйти со своим войском н а Кубань, то они требуют не только детального, но прежде всего объективного анализа, на который далеко не всегда оказываются способны даже профессиональные историки, захлёстываемые, порой, вполне понятным и эмоциями.
Восстанию Булавина предшествовал долгий период массового бегства населения (главным образом крестьянского) на Дон из «коренных» областей страны. Люди уходили «в казаки» группами по 100, 200, 300, 500 и боле е человек, причём с жёнами и детьми, поднимаясь целыми деревнями и сёлами. Вследствие этого многие из соседних с Войском Донским уездов «запустели», население «верховых» казачьих «городков» увеличилось в 10 -20 раз, и в верховьях Дона, по Хопру, Медведице, Иловле, Бузулуку и Северскому Донцу возникло много новых «городков» [42]. С началом войны за Балтику и в ходе петровских преобразований, требовавших всё больше солдат, работных людей и налогоплательщиков, массовая утечка «живой силы» стала для российского правительства неприемлемой. Вопрос о ликвидации старинного казачьего права не выдавать беглых и о ещё большем сужении казачьей автономии был предрешён, тем более что после укрепления к этому времени позиций России на Юге возможностей проводить по отношению к казакам более жёсткую политику у правительства прибавилось. В 1707 г. последовал царский указ о выдворении с Дона и возвращении на прежние места жительства всех, кто поселился у казаков после 1695 г. Экспедиция на Дон кн. Ю. Долгорукова с целью розыска беглых и последовавшее затем подавление Булавинского восстания осуществлялись с непомерной (пусть и преувеличиваемой в некоторых работах) жестокостью, привело к огромным, неоправданным с любой точки зрения жертвам [43]. Тем не менее неправомерно считать карательную акцию российских властей «подлинным погромом», «геноцидом» казачества или первым в нашей истории «расказачиванием» (по аналогии с «расказачиванием» 1919 г.), как это делают некоторые историки, писатели и публицисты [44]. Правительство Петра не ставило своей целью ни физическое уничтожение донского казачества, ни ликвидацию его служилого статуса в качестве Войска Донского, как это предписывалось директивами большевистского правительства 1919-1920 гг. [45]
Действия российских властей на Дону в 1707-1709 гг. диктовались сугубо прагматическими соображениями и были исторически обусловленным и сложно себе представить поступательное развитие нашей страаны в X VIII в. без укрепления роли государства в её жизни, но оно, государство, в XVIII в. уже не могло мириться ни с массовой потерей людей из-за бегства в казачьи области, ни с помехами, чинимыми его дипломатии самовольными действиями казаков на южных границах, ни с самим существованием на своей территории сообществ, живущих грабежами и разбоями. Да и сами казаки в силу новых исторических реалий уже не могли рассчитывать на то, чтобы «кормиться зипуном», и после подавления Булавинского восстания всерьёз взялись, наконец, за соху.
Казачья автономия с тех пор была сильно урезана, как и права Войскового круга, превратившегося вскоре в чисто декоративный орган, лишь своим названием напоминавший казакам об утраченном праве самим избирать войсковых атаманов. Но на низовом уровне (в станицах и хуторах) казачье самоуправление сохранилось вплоть до начала ХХ в. В таком направлении социальное устройство казачества менялось и само собой, демонстрируя тем самым объективный процесс классообразования. Казачья старшина с середины XVII в. приобретала в «войске» всё больший авторитет и вес и всё больше прав в ущерб прерогативам Круга, но, по словам С.М. Маркедонова, «если узурпация власти Круга старшиной носила эволюционный характер, то меры Петра I были революционным потрясением для казачества» [46].
Как отмечал М.Т. Белявский, российское правительство вовсе не собиралось ликвидировать казачество. «Может показаться странным, - писал он, - что в условиях распространения крепостничества на новые территории казачество не только сохранилось, но и становилось полупривилегированным служилым сословием, которое не платило подушной подати и пользовалось рядом прав и привилегий, в том числе и правом самоуправления, впрочем, ограниченным и строго контролируемым Военной коллегией и другими органами государственной власти. Казачество было нужно абсолютизму. Являясь иррегулярным войском, оно не требовало таких расходов на содержание, как регулярная армия, и играло существенную роль в составе кавалерийских войск русской армии» [47].
Некоторые казачьи идеологи, живописуя невзгоды, обрушившиеся на казаков со стороны Российского государства в XVIII в., не приемлют определения казачества как привилегированного (и даже полупривилегированного) сословия. Вот что пишет по этому поводу Б.А. Алмазов: «Несмотря на утверждение, что казаки - сословие привилегированное - как же! подати деньгами не платят (зато платят кровью!), - было оно фактически одно из самых обездоленных в Российской империи. Хуже крепостных крестьян» [48]. Похоже, уважаемый писатель имеет весьма смутное представление о положении крепостных крестьян в России (которое в XVIII в. уже мало чем отличалось от рабского) и, кроме того, видимо, убеждён, что никто, кроме казаков, не проливал кровь за Отечество - ни дворяне, ни тем более призванные на военную службу крестьяне. С историческими реалиями больше согласуются слова генерала А.С. Лукомского, председателя Особого совещания при А.И. Деникине: «Трудна была служба казачества, но оно пользовалось таким экономическим благосостоянием и такими льготами, которых не знала ни одна часть прочего населения России» [49].
Подчинение вольного казачества Российскому государству, бесспорно, происходило с массой «издержек» и «перегибов»; многих из них при более продуманной, более гибкой политике центральной власти можно было бы избежать. Но это был исторически обусловленный и даже необходимый для дальнейшего развития как государства, так и самого казачества процесс.
Российское великодержавие явилось непременным условием выживания страны: это признают сегодня не только отечественные, но и некоторые зарубежные историки [50], и оно дорого обошлось всему русскому народу, а не только казачеству. Трагические события, произошедшие при ликвидации казачьих вольностей, нуждаются в дополнительном и, главное, беспристрастном исследовании. То, что нам известно об этих событиях на сегодняшний день, заставляет задуматься над вопросом о цене исторического прогресса, о старой, как мир, проблеме соотношения общих и частных интересов, которая давно поднималась в русской литературе. Ещё В.Г. Белинский призывал признать «торжество общего над частным, не отказываясь от нашего сочувствия к страданиям этого частного» [51]. А в связи с судьбами казачества ту же мысль повторил в 1928 г. белоэмигрант генерал С.А. Щепихин: «Логика истории неумолима, и она вынуждает к жертвам частного во имя целого» [52].
Ликвидация казачьих вольностей (как и казачьих своеволий) рано или поздно должна была произойти, под чьим бы патронажем - России или сопредельных стран - ни оказались казачьи территории. Стать привилегированным (пусть даже «полупривилегированным») сословием сильного государства - это был отнюдь не худший вариант эволюции казачьих сообществ, и он с неизбежностью последовал в XVIII в. С тех пор казаки принимали самое широкое и активное участие во всех войнах России, и нельзя не заметить, что именно на имперский период её истории приходятся наиболее яркие страницы в летописи казачьей воинской славы. Это признают и образованные представители современного казачества. Именно «на государственной службе, - подчеркнул в 2010 г. Верховный атаман Союза казаков России П.Ф. Задорожный, - обрели казаки расцвет, духовный взлёт, проявили блеск удали и дерзкой отваги, самоотверженность и верность присяге» [53]. Остаётся пожелать, чтобы к компетентным мнениям специалистов прислушивались все активисты «казачьего возрождения»
Никитин Николай Иванович.
Ведущий научный сотрудник. Институт российской истории РАН
Журнал "Российская история" 2018 №5 Стр. 25-35
Библиография
1. Никитин Н.И. Казачьи сообщества как пример самоорганизации внесословных и внеклассовых социальных слоёв // Сословия и государственная власть в России. XV - середина XIX вв. Международная конференция - Чтения памяти академика Л.В. Черепнина. Тезисы докладов. Ч. 2. М., 1994. С. 3-4.
2. Котошихин Г. К. О России в царствование Алексея Михайловича. М., 2000. С. 159.
3. Уитворт Ч. Россия в начале XVIII века. М.; Л., 1988. С. 63.
4. Станиславский А.Л. Гражданская война в России XVII в.: Казачество на переломе истории. М., 1990. С. 10.
5. Мохов А.Е. Казачество и Российское государство. М., 2011. С. 25.
6. Пронштейн А.П. К истории возникновения казачьих поселений и образования сословия казаков на Дону // Новое о прошлом нашей страны. М., 1967; Nasarow W. Der Platz der Bauernkriege Russlands in der Geschichte des Klassenkampfes Europas // Die historisch vergleichende Methode in der sowjetischen Mediavistik. M., 1980. S. 175-176; Станиславский А.Л. Гражданская война в России. С. 7, 10-11.
7. Никитин В.Ф. Казачество. Нация или сословие? М., 2007.
8. Голованова С.А. Казачество Терека и Кубани: этнополитические и культурно-исторические особенности становления и эволюции. Вторая половина XVI - XIX в. Автореф. дис. . д-ра ист. наук. Армавир, 2005; Голованова С.А. Этнические и сословные характеристики южнороссийского казачества // Фольклор казачества как неотъемлемая часть северо-кавказского пространства. Материалы всероссийской научно-практической конференции. Махачкала, 2010. С. 74-82.
9. Марасинова Е.Н. Власть и личность: очерки русской истории XVIII века. М., 2008. С. 12-14.
10. Агафонов А.И. Казачество Российской империи: некоторые теоретические и методологические проблемы изучения // Проблемы истории казачества XVI-XX вв. Материалы конференции. Ростов н/Д, 1995. С. 21, 22.
11. Агафонов А.И. Казачество Российской империи: некоторые историографические и методологические проблемы изучения // Спорные вопросы отечественной истории XI-XVIII веков. Тезисы докладов и сообщений Первых чтений, посвящённых памяти А.А. Зимина. М., 1990. С. 11, 12.
12. Усенко О.Г. Психология социального протеста в России XVII-XVIII веков. Ч. 2. Тверь, 1995. С. 52, 54.
13. Ерохин И.Ю. Казачество и государственность // Современная наука. Актуальные проблемы теории и практики. Сер. Гуманитарные науки. 2013. № 3-4. С. 48-51.
14. Никитин В.Ф. Казачество. Нация или сословие? С. 9, 133-134.
15. См.: Наровчатов С. Стихи. М., 1965. С. 228-251. Примечательно, что автор этого произведения закончил перед Великой Отечественной войной Институт истории, философии и литературы.
16. См: Куц О.Ю. Донское казачество в период от взятия Азова до выступления С. Разина (1637-1667). СПб., 2009. С. 341-342.
17. Маржерет Ж. Состояние Российской империи. М., 2007. С. 151-152.
18. Сагнаева С.К. Материальная культура уральского казачества конца XIX - начала XX века (развитие этнических традиций). М., 1993. С. 18.
19. Куц О.Ю. Донское казачество. С. 344-345, 348, 355-356.
20. Тхоржевский С. Донское войско в первой половине семнадцатого века // Русское прошлое. Сб. 3. Пг.; М., 1923. С. 27-28.
21. О комплексе связанных с этой темой вопросов см.: Никитин Н.И. О социальной природе казачьих сообществ XVI-XVII веков // Исторические записки. Вып. 16(134). М., 2016. С. 172-215.
22. Мининков Н.А. Донское казачество в эпоху Позднего Средневековья (до 1671 г.). Ростов н/Д, 1998; Мининков Н.А. Враги или злодеи? // Родина. 2004. № 5. С. 72; Казачий Дон: Очерки истории. Ч. 1. Ростов н/Д, 1995. С. 84.
23. См.: Тхоржевский С. Указ. соч. С. 27; Куц О.Ю. Донское казачество. С. 343-344.
24. Агафонов А.И. [Рец. на:] Мининков Н.А. Донское казачество в эпоху позднего средневековья (до 1671 г.). Ростов н/Д, 1998 // Донской временник. 2002. Ростов н/Д, 2002 (URL.:
http://www.donvrem.dspl.ru/Files/article/m20/0/art/aspx?art_id=400).
25. Рыблова М.А. Мужские сообщества донских казаков как социокультурный феномен XVI - первой трети XIX в. Автореф. дис. . д-ра ист. наук. СПб., 2009. С. 24.
26. Российское государство от истоков до XIX века: территория и власть. М., 2012. С. 409.
27. Флоря Б.Н. Запорожское казачество и Крым перед восстанием Хмельницкого // Исследования по истории Украины и Белоруссии. Вып. 1. М., 1995. С. 51, 55.
28. Сень Д.В. «У какого царя живем, тому и служим.» // Родина. 2004. № 5. С. 73-76; Сень Д.В. Казачество Дона и Северо-Западного Кавказа в отношениях с мусульманскими государствами Причерноморья (вторая половина XVII - XVIII в.). Ростов н/Д, 2009.
29. Васильев И.Ю., Зудин А.И. К вопросу о «многовекторности» развития раннего казачества на Северо-Западном Кавказе // Мир славян Северного Кавказа. Вып. 6. Краснодар, 2011. С. 31.
30. Вареник В.И. Происхождение донского казачества. Ростов н/Д, 1996. С. 56; Алмазов Б.А. Мы казачьего рода. Хельсинки, 2008. С. 481.
31. Никитин В.Ф. Казачество. Нация или сословие? С. 131, 241, 407, 409.
32. Пронштейн А.П., Мининков Н.А. Крестьянские войны в России XVIIXVIII веков и донское казачество. Ростов н/Д, 1983. С. 82; Куц О.Ю. Донское казачество. С. 263.
33. Селищев Н.Ю. Казаки и Россия. М., 1992. С. 52.
34. Цит. по: Пушкарёв С.Г. Донское казачество и Московское государство в XVII в. // Вопросы истории. 1994. № 11. С. 115.
35. Дружинин В.Г. Попытки московского правительства увеличить число казаков на Дону в середине XVII века. СПб., 1911. С. 3-8; Мининков Н.А. Донское казачество в эпоху Позднего Средневековья (до 1671 г.). Автореф. дис. .д-ра ист. наук. Ростов н/Д, 1995. С. 17.
36. Козлов С.А. Кавказ в судьбах казачества (XVI-XVIII). Изд. 2. СПб., 2002. С. 124, 130, 147-149.
37. Россия и Кавказ: 400 лет войны? М., 1998. С. 36.
38. Пронштейн А.П., Мининков Н.А. Крестьянские войны в России... С. 276-277.
39. Щербина Ф.А. История Кубанского казачьего войска. Т. 1. Екатеринодар, 1910. С. 603-610; Селищев Н.Ю. Казаки и Россия. С. 123-127; Козлов С.А. Кавказ в судьбах казачества. С. 162-174; Шамбаров В.Е. Казачество: путь воинов Христовых. М., 2009. С. 255-256.
40. Васильев И.Ю., Зудин А.И. К вопросу о «многовекторности» развития. С. 26-27.
41. Казачий словарь-справочник / Сост. Г.В. Губарев и А.И. Скрылов. Т. 2. Калифорния, 1968. С. 209-212; Люшин И. Мы пошли к своему языку. // Вокруг света. 1980. № 11; Смирнов И.В. Некрасовцы // Вопросы истории. 1986. № 8. С. 97-107; Российское казачество. Научно-справочное издание. М., 2003. С. 224, 226; Власкина Т.Ю. «Вернулись казаки до своего языка»: реэмиграция 1962 г. в устной традиции казаков-некрасовцев // Проблемы новистики и исторического славяноведения: памяти С.В. Павловского. Материалы конференции. Краснодар, 2010. С. 154-158.
42. Соловьёв С.М. Сочинения. Кн. VIII. М., 1993. С. 170-171; Любавский М.К. Обзор истории русской колонизации с древнейших времён и до ХХ века. М., 1996. С. 317-318; Пушкарёв С.Г. Донское казачество. С. 117-118; Подъяпольская Е.П. Известия о роде Булавиных // Крестьянские войны в России XVII-XVIII вв.: проблемы, поиски, решения. С. 69; Буганов В.И. Крестьянские войны в России XVII-XVIII вв. М., 1976. С. 139.
43. Подъяпольская Е.П. Известия о роде Булавиных. С. 69-70; Пронштейн
A. П., Мининков Н.А. Крестьянские войны в России. С. 276, 280; Буганов
B. И. Указ. соч. С. 122, 147-148.
44. Смирнов И. Век нынешний и век минувший. Диптих к большому переименованию // Знание-сила. 1990. № 12. С. 10; Казачий Дон. Ч. 1. С. 86; Никитин В.Ф. Казачество. Нация или сословие? С. 241, 408; Шишов А.В. Казачьи атаманы. М., 2008. С. 91; Алмазов Б.А. Мы казачьего рода. С. 493.
45. Ср.: Пронштейн А.П., Мининков Н.А. Крестьянские войны в России. С. 286; Казаки России. Кн. 2. Донское казачество в Гражданской войне. Сборник документов. 1918-1919 гг. Ч. 1. М., 1993. С. 264-277; Казаки // Шпион. Альманах писательского и журналистского расследования. 1994. № 1. С. 38-44; Генис В.Л. Расказачивание в Советской России // Вопросы истории. 1994. № 1. С. 42-55; Трут В. Истребить поголовно // Родина. 2004. № 5. С. 95-97.
46. Маркедонов С.М. Казачий круг как политический институт // Полис. Политические исследования. 1996. № 1. С. 152.
47. Очерки русской культуры XVIII века. Ч. 2. М., 1987. С. 36.
48. Алмазов В.А. Мы казачьего рода. С. 481.
49. Казачество: Мысли современников о прошлом, настоящем и будущем казачества. М., 2007. С. 60.
50. Российское государство от истоков до XIX века. С. 26-29, 39.
51. Белинский В.Г. Полное собрание сочинений. Т. 7. М., 1955. С. 542.
52. Щепихин С.А. Несколько мыслей о судьбах казачества // Казачество: Мысли современников. С. 329.
53. Задорожный П.Ф. Предисловие // Союз казаков России. 1990-2010. М., 2010. С. 3.