Первая мировая была встречена в российском обществе небывалым патриотическим подъемом. Уже в августе 1914 г. в публичном пространстве доминирующей стала ее интерпретация как «народной», а различные общественные группы стремились продемонстрировать собственный вклад в будущую победу. Православная церковь не осталась в стороне. В символическом пространстве того времени ей отводилась роль помощника сражающейся армии.

В тылу задача приходов и монастырей заключалась в сборе средств на нужды войск (например, проводились кружечные сборы для нужд Российского общества Красного Креста[1]), обустройстве лазаретов, презрении раненых и увечных воинов, а также членов семей погибших.[2]  В конце июля 1914 г. Синод принял решение направить во все госпитали РОКК по одному иеромонаху[3]. Церковь брала на себя значительные социальные обязательства, что делали одновременно и различные общественные организации. Все эти усилия активно фиксировались в публичном пространстве, каждая сторона увеличивала «символический капитал» (в терминологии социолога П. Бурдье), который мог иметь важное политическое значение после победоносного завершения войны. Это приводило к политизации благотворительной деятельности: например, в конце августа 1914 г. близкая к кадетам газета «Утро России» выдвинула обвинение, что «монастыри наши в нынешнюю войну, как и в русско-японскую, сравнительно слабо отозвались на тяжелое положение, переживаемое отечеством, и сделанное ими для помощи раненым далеко не соответствует их богатствам».[4] В дальнейшем развернулась целая полемика, в которой церковные иерархи (и прежде всего, митрополит московский и коломенский Макарий) пытались опровергнуть обвинения[5].

Однако роль православной церкви не сводилась только к благотворительности: многие священники находились [237] непосредственно в армии. В образе героев, сформированном в публичном пространстве, мы находим и фигуру православного священника. Как и остальные, он наделен  беззаветной храбростью и готовностью к самопожертвованию. Его подвиг тоже демонстрирует превосходство человеческого духа над всеми сложностями военной действительности. Причем особенность героизма состояла именно в его добровольности. Общий же тезис, характерный для публицистики того времени, об особой духовности русского воинства делал фигуру священника неотъемлемой частью представления о фронтовой жизни.

Именно такими героями предстают священники, которые не покидают паству, несмотря на приближение противника: о. И. Улович, ведший службу под артиллерийским обстрелом противника[6] или же о. В. Козловский, оставшийся в своем приходе даже после оккупации его австрийцами.[7] Герои – это те, кто напутствует воинов непосредственно в окопах, появляется на передовой в самый тяжелый момент, воодушевляет солдат (например, о. И. Терлицкий)[8] или самостоятельно ведет их в бой (как о. А. Турукаевский)[9], попадая в окружение (как о. Парфений Холодный, который пошел с иконой в руках к окружившим их австрийцам и убедил противника сдаться в плен)[10].

Однако каким же образом ситуация с военными священниками обстояла на самом деле? Во главе них стоял протопресвитер военного и морского духовенства (назначался Св. Синодом и утверждался императором). В годы Первой мировой им был о. Георгий Шавельский (занимал эту должность с 1911 г.). На 1913 г. в его ведомстве находилось  676 храмов и 730 священников[11]. С началом военных действий их численность увеличивалась: на середину 1915 г. она дошла до 1800 священнослужителей,[12] а на конец войны – до 3 700, из которых 700 были постоянного состава и около 3000 привлечены из епархий[13].

С началом Великой войны о. Георгий находился при Ставке Верховного Главнокомандующего, что повышало административный статус протопресвитера. Он также получил право присутствия в Военном совете[14], а с осени 1915 г. – в Св. Синоде. О. Георгий активно работал по усилению своего ведомства. При нем расширилось количество гарнизонных благочинных и благочинных запасных госпиталей, в 1916 г. появились армейские проповедники и главные священники Балтийского и Черноморского флотов. Более того, в феврале 1916 г. [238] главные священники армий фронтов из ведомства канцелярий фронтов перешли в состав штаба главнокомандующих[15].

Однако усиление в рамках военно-административной иерархии не стоит путать с положением священников непосредственно на фронте, которое не предстает столь однозначным. С одной стороны, полковые начальники нередко вмешивались в деятельность священнослужителей, не признавая их независимого характера. С другой – последние не всегда могли найти общий язык с солдатами, попросту опасаясь постоянно пребывать в зоне огня противника. В некоторых случаях обилие работы требовало видоизменять традиционные религиозные практики, выхолащивая их метафизический смысл. Например, в Новогеоргиевской крепости священник проводил коллективные исповеди: он зачитывал название греха, солдаты отвечали «грешен», а затем грехи отпускали всем разом.[16] Отдельной проблемой стал низкий уровень образования многих представителей церкви[17]. Неудивительно, что зачастую их место оказывалось в обозах второго разряда и всевозможных штабах и госпиталях, что резким образом расходилось с требованием быть помощниками сражающейся армии и делегитимировало фигуру священника в глазах солдат[18].

На фронте деятельность священнослужителей заключалась в отправлении религиозных обрядов, сборе пожертвований, просветительской работе (организация библиотек, чтений, «духовных» бесед и пр.), уходе за ранеными, а также учете и погребении погибших. Ключевой являлась идеологическая функция, связанная с поддержанием высокого боевого духа посредством служения «молитвой и словом наставления, ободрения и утешения», как писал в одном из приказов о. Г. Шавельский.[19] Усиление религиозно-мистических настроений у фронтовиков создавало благоприятную почву, однако этот фактор использовать в полной мере не удалось[20].

Православная церковь и религиозные публицисты развивали общий тезис об оборонительном характере войны, предложив религиозную интерпретацию, в которой православие выступало как механизм коллективной самоидентификации. Теперь конфликт представлялся как противостояние православной Руси (ее народа-богоносца) и германцев – «приспешников Сатаны». «Они воюют за человека против зверя, за человеческое право против звериной силы», - писал Н. Гринякин[21]. Германцы обвинялись в [239] «грязном и развращающем» материализме, их клеймили «каинитами». Именно такими были враги Святой Руси – оплота духовности[22]. Сама война нередко представлялась в качестве суда Божьего, что лишний раз подчеркивало эпохальность момента.

Сформулированная религиозная метафизика не смогла создать устойчивых смыслов ведения войны для простого солдата. Порою она представляла «язык», на котором малограмотные солдаты-крестьяне описывали происходящие события на предельно абстрактном уровне. Другими словами, «приземлить» православный дискурс не удалось.

Неудивительно, что в одном из приказов начала 1915 г. о. Георгий Шавельский говорит вовсе о другом. Констатируя общий упадок боевого духа, он объяснял его на внешние причины (неумением запасных воспринять «вековые традиции» своих частей, революционной пропагандой, дурными примерами других солдат, слухами о скором мире и недостатком сильного нравственного влияния). Потому в его рекомендациях он предлагает сделать упор на две ключевые идеи: безбожие и жестокость противника, а также те наказания («божественные» и административные), которые обрушатся на тех, кто не будет выполнять свой долг[23]. Тем самым акцент был сделан на «негативных смыслах», взывающих к страху, нежели на «позитивных», что все больше превращало священников в простых пропагандистов.

Безусловно, участие в богослужениях (как повседневных, так и праздничных, особенно на Рождество и Пасху) имело, говоря современным языком, «терапевтическое значение»: оно позволяло фронтовым солдатам и офицерам снять психическое напряжение, хотя бы на время отрешиться от тяжестей тотальной войны посредством обращения к привычным религиозным практикам. Однако это еще не значит достижения идеологических целей, которые преследовало начальство. Тот факт, что именно на Пасху 1916 г. в русской армии произошли массовые братания, ярко свидетельствует: религиозность простых солдат вовсе не находилась под контролем священников. В приказе от 30 мая (5 июня) 1916 г. протопресвитер признавал: «Надо сознаться: мы не умеем говорить проповеди. Наши проповеди бывают по большей части сухи, безжизненны, схоластичны. Они чаще вызывают у слушателей осуждение, чем благодарность». А потому призывал: «Мы теперь должны разъяснить не столько догматы веры, сколько догматы боевой жизни и боевой работы: учить [240] долгу, разумному труду, самоотверженному служению, предостерегать от позора (сдачи в плен и т.п.), наставлять, ободрять, утешать, поддерживать в воинах веру в нашу правду, в мощь России, в самих себя».[24] Решение же этого сложного вопроса, не сводящегося лишь к пропаганде, каждый священник искал самостоятельно.

Среди тех, кто наиболее доблестно выполнял свои обязанности, можно вспомнить протоиерея 7-го Финляндского полка Сергия Соколовского, который был награжден орденом Св. Георгия 4-й ст. В приказе протопресвитера указывалось: «В течение семи месяцев войны в 1915 г. отец Соколовский постоянно находился в самых опасных пунктах боя, в непосредственной близости к находящимся в бою ротам своего полка, являя собой пример поразительного бесстрашия и самообладания».[25] Так, в одном бою он вытащил с поля боя раненого офицера[26], а в марте 1915 г. организовал вылазку по разрушению проволочных заграждений.[27]

Можно выделить и священника 6-го тылового этапа (позднее – Жмеринского распределительного пункта) о. Константина Стешенко, который вступил в должность 5 ноября 1915 г. Он постоянно проводил беседы и напутствия, узнавал о желаниях нижних чинов и заявлял о них этапному коменданту. Пастырская работа велась и в казармах проходящих частей, и на гауптвахтах. В одной из казарм он создал храм, а другой – синематограф. Вместе с представителями интеллигенции организовывал лекции, чтения, литературные вечера. Всего за год было проведено 468 бесед, лекций  и поучений, а также 66 чтений. Из 381430 человек, прошедших этот пункт, их посетили около 215 тыс. чел., свыше 200 тыс. чел. были в храме[28].

Таким образом, РПЦ предложила собственную интерпретацию начавшейся войны в рамках православного дискурса, который предлагал весьма абстрактный «язык» религиозного описания конфликта, которого оказалось недостаточно для создания устойчивых смыслов ведения войны. Несомненно, церковь являлась одним из ключевых институтов, занимавшихся благотворительностью, однако на театре военных действий выполнить возложенные идеологические задачи не смогла, несмотря на повышенную религиозность фронтовиков и усиление ведомства протопресвитера в военно-административной иерархии. Конечно, отправление религиозных обрядов имело «терапевтическое значение» в условиях тотальной индустриальной войны, однако [241] это не делало пропаганду успешной. Свидетельством этого являются если не приведенные выше слова самого о. Георгия Шавельского, то сами революционные события 1917 г.

Пахалюк Контантин Александрович

// Первая мировая война – пролог XX века. Материалы международной научной конференции. Часть II / Отв. ред. Е.Ю. Сергеев. М.: ИВИ РАН, 2015. С. 236-242.