В языке современной международной политики и дипломатии слова «нация» и «государство» выступают как взаимозаменяемые. Такое словоупотребление, однако, энергично оспаривается, поскольку культурные и политические границы редко совпадают. Далеко не все культурные сообщества, считающие себя нациями, являются государствами. Далеко не все государства являются нациями, т. е. сообществами, члены которых разделяют общую политическую и культурную лояльность¹.

Вопрос о статусе понятия «нация» применительно к России нельзя сколько-нибудь осмысленно обсуждать без проекции в прошлое. Сегодняшнее российское государство, с одной стороны, является юридическим наследником СССР. С другой стороны, оно наследует стране с тысячелетней историей - историей, два столетия из которых страна была империей. Отсюда проистекает проблематичность применения понятия «нация» к российскому случаю.

В частности, если речь идет о Российской империи, то такая проблематичность обусловлена уже тем обстоятельством, что нация как принцип организации политической жизни бросает вызов монархическому суверенитету и противоречит имперскому raison d’Etat. Если речь идет о Советском Союзе, то проблемы с «нацией» возникают хотя бы потому, что сообщество, сформировать которое планировалось в рамках советского проекта, не дефинировалось в национальных терминах (термин нация атрибутировался этническим сообществам). Е1оэтому неудивительно, что когда речь заходит о Российской Федерации в том виде, как она существует с декабря 1991 г., обсуждение тонет в неразрешимых вопросах - от вопроса о том, существует ли нация в России или ее еще предстоит создать, до вопроса о том, как ее следует называть.

Автор этих строк исходит из следующих допущений.

«Нация» есть проекция на общество определенных ожиданий. Вряд ли имеет смысл пытаться утвердить единственно правильную точку зрения на то, как следует интерпретировать данное понятие (и, соответственно, объявлять неправильными все остальные)². Гегемония здесь и невозможна, и не нужна.

Чтобы избежать эпистемологических затруднений, возникающих в результате коллизии между политической и культурной трактовкой нации, представляется уместным понимать нации как коммуникативные пространства. Нации - это пространства коммуникации (политической, экономической, культурной). В той мере, в какой эти пространства складываются в границах определенного государства, они называются национальными.

Дебаты на тему о том, существует ли в России нация, изначально непродуктивны. Они исходят из некоей модели сообщества, предпосланной реальным общественным отношениям. Эта посылка ведет к тому, что общество, которое складывалось на протяжении жизни десятков поколений и которое ежедневно доказывает свою реальность, объявляется «еще-не-нацией» (would-be-nation, как выражаются в англоязычном мире). Между тем, независимо от чьих-либо ожиданий, в сегодняшней Российской Федерации сформировалась и работает плотная сеть социальной коммуникации, интенсивность контактов внутри которой значительно выше, чем за ее пределами. Само существование такой сети позволяет говорить о нации, причем как в гражданском, так и в культурном значении этого слова.

Что касается разговоров о «русской политической нации» (которой предстоит то ли занять достойное место внутри «российской», то ли заменить собою последнюю), то они подпитываются ложным представлением об идеологическом единстве как предпосылке существования нации. Современное общество по определению не может быть идеологически консолидированным. Множественность идеологических уста-

новок и их состязание друг с другом - condition sine qua non любой демократической политии, будь она «либеральная» или «суверенная». Оттого, что примерно половина чилийцев ненавидят Пиночета, а другая половина его чуть ли не боготворят, чилийцы не перестали быть нацией. Равным образом идеологический раскол испанцев по поводу оценки гражданской войны 1936 г. не отменяет существования испанской нации. Иными словами, нации существуют постольку, поскольку индивиды, вместе живущие в границах определенного государства, считают себя их членами³.

Вопрос об онтологическом статусе российской нации лишен смысла. О непродуктивности постановки вопроса в таком ключе много и убедительно высказывался академик В.А. Тишков⁴. В целом разделяя концепцию Тишкова, я, тем не менее, расхожусь с ним в частностях. На мой взгляд, он излишне фокусируется на континуальности феномена российской нации / российского народа, в силу чего за пределами исследовательского внимания оказываются два принципиальных обстоятельства. Это, во-первых, проблематичность нациоформирования при царском режиме, который был не только империей, но и представлял собой общество, устроенное на сословно-династическом основании. Во-вторых, это дисконтинуум в российской истории, связанный с революцией 1917 г.

Нижеследующие размышления о нации и культурном разнообразии в России развертываются в три этапа, в соответствии с тремя этапами российской государственности: империя (17001917)⁵, советский период (1917-1991) и современная эпоха, в которую мы вступили после распада СССР и смены социально-экономического и политико-экономического режима⁶.

I. Нация и культурное разнообразие в Российской империи

Культурное разнообразие - сущностная черта империй. Они гетерогенны по определению. В определенной степени поддержание гетерогенности (прежде всего, правовой) является функциональным императивом данной формы организации политического пространства⁷. Приведение всего населения, находящегося под имперской юрисдикцией, к одному правовому и культурному знаменателю поставило бы под угрозу политическую стабильность. Российская империя в связи с этим представляла собой достаточно типичный случай⁸.

Вместе с тем империи, столкнувшись в начале XIX столетия с «вызовом национализма» (принципом народного суверенитета), вынуждены «национализироваться», внося существенные изменения как в формы своей репрезентации⁹, так и в способы управления периферией¹⁰. Кроме того, геостратегическое отставание России, сделавшееся очевидным после поражения в Крымской войне, заставило петербургские власти пойти на масштабные преобразования. «Великие реформы» 1860-1870-х гг. дают мощный толчок индустриализации и урбанизации, распространению образования и институтам гражданского общества (земство, суд присяжных, автономия университетов, относительная свобода прессы¹¹). Означает ли это, что в рамках империи в России второй половины XIX столетия происходит процесс формирования нации как горизонтально интегрированного сообщества?

Этот процесс, безусловно, происходил. Однако не следует забывать о факторах, этот процесс блокировавших. Они связаны с сословно-династическим характером государства и аграрным характером общества. Остановимся на них подробнее.

Во-первых, династическая форма правления исключала принцип нации как альтернативный источник легитимации власти. Русская монархия видела в нации (даже в смысле корпорации дворянства) вызов своему суверенитету. Понятие «нация», вошедшее в политический лексикон Европы на рубеже XVIII-XIX столетий, не могло быть присвоено российской властью - в силу содержащихся в нем гражданско-демократических (по определению, антимонархических) коннотаций¹². Если другие европейские империи сумели вовремя отказаться от династического принципа политического устройства - либо в пользу республики, как Франция, либо в пользу конституционной монархии, как Великобритания и Бельгия, то Российская империя продолжала настаивать на незыблемости принципа абсолютной власти царя («самодержавия») вплоть до февраля 1917 г.¹³ (Царский манифест от октября 1905 г. не отменял самодержавие, а лишь ограничивал его, вводя в систему государственного управления элемент представительной власти.)

Знаменитая триада «православие, самодержавие, народность» появилась в недрах Министерства внутренних дел как русский ответ на французский лозунг «свобода, равенство, братство». Третий член уваровской триады выступал скорее довеском к двум первым, чем самостоятельным положением. «Народность» - это никоим образом не народ как совокупность граждан (пусть и не включающая в себя все население). Это, скорее, указание на некую субстанцию, находящуюся в изначально доверительных отношениях с патримониальной властью. Народность понимается «в терминах служения» (В. Живов¹⁴). Принадлежность к ней определяется не политическим (гражданским) участием, а подданничеством (недаром отношение индивида, даже высокопоставленного, к трону выражалось понятием «верноподданный»).

Неприятие русской монархией самой идеи представительного правления имело своим следствием недоверие к любым формам общественной инициативы, в которых можно было усмотреть намек на ограничение царского суверенитета. Не случайно Николай I отказался от идеи создания добровольческих вооруженных отрядов в Крымскую войну¹⁵, а Александр II категорически отверг предложение министра внутренних дел Петра Валуева о введении конституции. Хотя конституционные преобразования, которые предлагали тогдашние российские либералы, были весьма скромны, царь не принял их на том основании, что подобные преобразования повлекут за собой крушение того порядка, на котором зиждется вся многонациональная империя¹⁶.

Во-вторых, общество при царском режиме разделено на сословия. Дворянство, купечество, духовенство, мещанство и крестьянство - это не просто разные слои, или страты общества, это юридические категории, каждой из которых соответствует определенный набор прав и обязанностей (точнее, привилегий и повинностей). Внизу иерархии находятся крестьянство и мещанство, которые должны платить «подушную подать», подвергаются телесным наказаниям, несут рекрутскую повинность и не имеют свободы передвижения¹⁷. Наверху иерархии находится дворянство, подразделяющееся на потомственное и личное (приобретенное на службе и не передающееся по наследству). В 1830-1840-е гг. к привилегированным сословиям добавилась категория «почетных граждан»: их нельзя выпороть, они не платят податей, имеют возможность выбора места жительства и т. д.

Несколько огрубляя ситуацию, можно утверждать, что становление гражданской нации в царской России было проблематично хотя бы потому, что в стране было слишком мало граждан¹⁸. Основную массу российских подданных образует бесправное и неграмотное крестьянство.

А как обстояло дело со становлением нации в качестве этнокультурного сообщества, того, что немцы называют Kulturnation? Достаточно очевидно, что такое становление стремительно набирает темпы, начиная, по крайней мере, с Наполеоновских войн. В верхах общества - или, как принято сегодня выражаться, в элитах - формируется вполне выраженное национальное самосознание: русская аристократия все более видит себя не в универсально-космополитической, а в патриотической оптике. Еще раз, однако, подчеркнем, что это верхи общества. Строго говоря, само понятие «общество» на рубеже XVIII-XIX столетий - это образованный слой, а к нему поначалу принадлежит только дворянство¹⁹.

Культурный разрыв между образованными и необразованными классами был столь значителен, что привел многих авторов к мысли о сосуществовании в одной стране двух культурных миров. Писатели-народники, от Н.К. Михайловского до К.Д. Кавелина, взяли за правило подчеркивать культурную пропасть между высшими классами («обществом») и крестьянской массой («народом»), В.О. Ключевский говорит о крестьянском восприятии русского дворянина (который предстает в их глазах как «родившийся в России француз»). Рассуждая в этом русле, более близкий к нам по времени историк отмечает:

«Аристократы конца века (XVIII в. - В. М.), уступая чужому культурному влиянию и поверхностно усваивая принципы французской просветительской философии, теряли связь с русской, особенно крестьянской средой. Они смотрели на «варварскую» крестьянскую массу так, как американские плантаторы смотрели на негров, - исключительно как на объект хозяйственной эксплуатации и извлечения доходов для устройства “цивилизованной” жизни»²⁰.

Здесь, конечно, нужен целый ряд оговорок. Во-первых, культурная пропасть между дворянством и крестьянством не была абсолютной. Одно дело - высшая аристократия, отделенная от крестьянских низов практически непроходимым барьером²¹, и другое дело - мелкопоместные дворяне, не имевшие средств для жизни в Петербурге или Москве, которые большую часть времени проводили в деревне. Их быт, конечно, сильно отличался от быта крестьян, но нельзя сказать, что они жили на разных планетах. (Вспомним хотя бы Дубровского-старшего из одноименной

повести Пушкина.) Во-вторых, социокультурная ситуация, условно, пушкинских времен существенно отличается от социокультурной ситуации времен Достоевского и Гончарова. Социальная структура русского общества во второй половине XIX в. усложняется. В эту пору на смену дворянскому «обществу» приходит «общественность», состоящая из выходцев из разных слоев («чинов»), которых по причине невозможности приписать к определенному сословию называют разночинцами.

Тем не менее социокультурный разрыв между низшими и высшими слоями в Российской империи оставался огромным. Однако в последние десятилетия XIX в. это уже разрыв не между дворянством и крестьянством, а разрыв между городскими жителями и неграмотной крестьянской массой. (Неслучайно разночинцы предпринимают попытки «хождения в народ», а публицистика последней трети XIX - начала XX столетия переполнена размышлениями о вине «общества» перед «народом».)

Глубина этого разрыва заявила о себе в полную силу после 1905 г., когда представители русской деревни стали делегатами первого в истории страны парламента. С началом работы Государственной думы «социокультурный раскол с улиц и площадей переместился в Таврический дворец... Люди разных исторических эпох, отдаленных друг от друга тысячелетием, собрались теперь в одном зале, чтобы согласовать свои представления о должном и правильном. Но представления эти были изначально несогласуемы, - отмечают современные исследователи. - Непреодолимость раскола стала очевидной сразу же после того, как депутаты приступили к обсуждению аграрной реформы... Выяснилось, что с крестьянством в лице его политических представителей нельзя было договориться по коренному вопросу - о праве частной собственности на землю»²².

Социокультурный раскол между крестьянством, с одной стороны, и городским обществом, с другой, имел трагические последствия «во время революционного кризиса 1917 г., когда монархия была разрушена, крестьянско-солдатская идентификация с понятием “Россия” была ослаблена»²³. Продолжим цитировать английского историка. Д. Хоскинг пишет, что на месте идентификации с понятием «Россия» появилось ощущение коллективной ответственности за жизнь родных и близких при безусловном отвержении всей европеизированной культуры российской аристократии, а заодно с ней и всей чуждой для них культуры городской интеллигенции (курсив мой. - В. М.). Отсюда берет начало исключительная жестокость и разрушительность революции, которая быстро перешла в фазу психопатологии и откровенной преступности»²⁴.

Обратим внимание, что речь до сих пор идет исключительно о русской части империи. А как обстояло дело с нерусской периферией (окраинами)? Население окраин - за исключением высших слоев, которые, как правило, кооптируются в русскую аристократию - остается слабо затронутым культурным влиянием центра. Надо сказать, что царский режим до определенного времени не слишком озабочен распространением на окраинах одного культурного образца. Лучше иметь лояльных подданных, чем рисковать столкнуться с нелояльностью, навязывая нерусским русскую идентичность. Однако в течение последней трети XIX столетия стратегия петербургских властей заметно меняется. Индустриализация требует значительной унификации и административного, и культурного пространства. Подчиняясь этому императиву, правительство предпринимает усилия по культурной гомогенизации (русификации)²⁵ окраин. Обучение в начальных школах в периферийных регионах империи - за исключением первых классов и некоторых дисциплин (церковное пение и закон божий) переводится на русский язык, вводится требование перехода делопроизводства с местных наречий на русский, Дерптский университет становится Юрьевским, а немецкие профессора (преподававшие по-немецки) замещаются русскими. Однако усилия по русификации нерусских регионов не увенчались (и, по-видимому, не могли увенчаться) успехом. Во-первых, им явно недоставало последовательности: соображения стабильности (а значит, поддержания status quo) часто оказывались сильнее соображений культурно-административной однородности. Во-вторых, государство не располагало достаточными институциональными ресурсами для проведения политики культурной гомогенизации. Институты, имеющие решающее значение для нациестроительства - школа и армия - были слишком слабы. Школьное образование (даже начальное, не говоря о среднем) не распространялось на все население. Армия набиралась через рекрутов, а не через всеобщую воинскую повинность, т. е. не охватывала все мужское население. А после того как такая повинность была введена, она избирательно применялась в нерусских регионах. В-третьих, ассимиляция инокультурного населения бывает успешной при условии, что выходцы с периферии имеют стимул к отказу от своей прежней идентичности в пользу новой; таким стимулом обычно служит социальный лифт - возможность сделать карьеру, покинув место своего рождения и переместившись в центр. Однако такая возможность, в силу существовавшего режима правовой дискриминации, для многих «инородцев» отсутствовала²⁶.

II. Нация и культурное разнообразие в СССР

Сколько культур было в Советской России?

Коммунистический эксперимент, запущенный в действие в 1917 г. и продолжавшийся семь с лишним десятилетий, предполагал социальную инженерию - масштабные усилия государства по радикальному преобразованию общества. Одиозная формула о писателях как «инженерах человеческих душ» не была простой метафорой, она отражала серьезные намерения властной машины по «перековке» - если угодно, по изменению культурно-антропологического типа - живущих в стране людей. По поводу результатов этого эксперимента мнения исследователей расходятся. В философско-социологической литературе наметилась коллизия двух подходов. Первый подход восходит к Оруэлловскому «1984» и утверждает, что коммунистический проект удался. Он завершился созданием «нового человека» - особой человеческой породы, homo soveticus²⁷. Это человек, лишенный способности к рефлексии и, по сути, индивидуальности («коллективная телесность» по Михаилу Рыклину²⁸). Он подчиняется не потому, что боится наказания, а потому, что инкорпорировал идеологические догматы. Другой подход, напротив, исходит из того, что репрессивному режиму, несмотря на самые брутальные инструменты и процедуры контроля, всегда оказывалось определенное, пусть в основном и пассивное, сопротивление²⁹. Идеологический аппарат существовал сам по себе, а жизнь народа - сама по себе (конечно, приспосабливаясь к условиям политического режима).

В исторической литературе аналогичная методологическая контроверза известна как спор «тоталитаристов»³⁰ с «ревизионистами». В 1970-е гг.

Моше Левин и Шейла Фицпатрик подвергли ревизии основные допущения парадигмы тоталитаризма, показав, что идеологический и политический контроль режима над населением не был всепроникающим, и что советская повседневность была намного сложнее и интереснее, чем предполагалось схемой, предложенной «тоталитаристами»³¹. Канадский историк Линн Виола радикализировал логику ревизионистов, выдвинув тезис о сосуществовании в советской России двух знаково-символических миров - официального, продуцируемого режимом, и неофициального, стихийно воспроизводящегося в крестьянской массе³². Тезис Л. Виолы - своеобразная реминисценция тезиса о двух культурах, с которым мы имели дело при обсуждении социокультурной ситуации в Российской империи. Только теперь этот тезис вписан в иной теоретический контекст - контекст проблематики советской субъективности, активно обсуждавшейся в ходе критики и самокритики «ревизионизма»³³.

Какую бы из позиций в этом споре ни занять, невозможно отрицать, что общество в послесталинской России пережило ряд глубоких трансформаций, и что обыватель позднесоветской эпохи довольно сильно отличался от обывателя 1930-х гг.

Обратимся к пассивному неприятию официального культурного канона - низовому нонконформизму последних трех десятилетий советской власти. Деревенские частушки, городской фольклор, самиздат, неприятие навязываемых сверху культурных образцов на стилистическом уровне (от «стиляг»³⁴ времен хрущевской «оттепели» до «митьков» и других «неформальных объединений» брежневской поры) - все это признаки довольно значительного стихийного нонконформизма. Поддерживаемая сверху - «официальная» - культура (с балетом Большого театра и Краснознаменным ансамблем им. Александрова по телевизору и полонезом Огинского по радио) существовала как будто параллельно «неофициальной» (с анекдотами, блатной эстрадой, КСП и проч.)³⁵. Однако невозможно отрицать, что пересечение «официальной» и «неофициальной» культуры всегда имело место. Герой анекдотов Штирлиц - персонаж сериала, показанного по Первому каналу³⁶. Любимцы ЦК - от Софии Ротару до Муслима Магомаева - были также и народными любимцами. Песни Пахмутовой на стихи Добронравова не только передавали по телевизору, их охотно пели на кухнях. Симптоматичный пример: герои произведений Высоцкого. Они критично настроены по отношению к происходящему в стране и к политическому строю, но их критичность никогда не переходит в открытую фронду, причем не потому, что они боятся репрессий, а потому, что основ этого строя они под сомнение не ставят. Таким образом, при оценке феномена «советской культуры» речь следует вести о более сложном явлении, чем противостояние конформизма и нонконформизма³⁷. Более того, даже если обратиться к диссидентскому движению времен Сахарова и Солженицына, придется констатировать один непреложный факт: при всех различиях в идеологических установках официальной власти и провластно настроенного населения, с одной стороны, и инакомыслящих, с другой, они не представляли собой два автономных культурных мира. В культурном плане они были прозрачны друг для друга. Кстати, неслучайно того же Высоцкого слушали как интеллигенты, находящиеся во внутренней эмиграции, так и сановники.

Нация в условиях многонационального государства

Отмечать непоследовательность и противоречивость национальной политики советского режима стало общим местом³⁸. В этой политике, по сути, присутствовало два взаимоисключающих курса: курс на культурную гомогенизацию населения, с одной стороны, и курс на его сегрегацию по этнокультурному признаку, с другой³⁹. Особенно наглядно противоречие этих двух курсов выступает при сопоставлении политики коренизации («советизации на ста языках»), проводившейся в первые полтора десятилетия после революции, и ставки на русификацию, наметившейся в середине 1930-х гг.

Терри Мартин справедливо назвал политику коренизации политикой «утвердительного действия»⁴⁰. Это была целенаправленная позитивная дискриминация, т. е. правовое привилегирование этнических меньшинств, которые при царском режиме были ущемлены в правах. Центральная власть демонстративно поощряла этнокультурное разнообразие, столь же демонстративно отказываясь от культурной унификации (русификации). Главным резоном такой политики было показать нерусскому населению рухнувшей Российской империи, что новая власть - в отличие от прежней - действительно новая. Это интернациональная власть, а значит, не власть русских (над нерусскими), а «рабочих и крестьян» - над «эксплуататорскими классами». Дополнительный резон состоял в том, чтобы минимизировать опасность русского национализма (ответом на который неизбежно стали бы национализмы на периферии).

Однако уже в середине 1930-х гг. этот курс сворачивается. Намечается русоцентричный крен как в символической, так и в кадровой политике. После 1937 г. партийная идеология превращается из интернационалистской в этатистски-националистическую. Российская империя, которая совсем недавно представала в учебниках как «тюрьма народов», теперь преподносится совсем в ином ключе: с точки зрения ее положительной роли в преодолении отсталости периферийных народов, или, иными словами, цивилизаторской миссии России. Правда, этот крен поначалу не был устойчивым. В середине 1930-х гг. советские историки еще вели споры о природе Российской империи; сторонники (марксистской!) концепции колониализма и национально-освободительной борьбы имели возможность отстаивать свою позицию. Более того, в первые годы Великой Отечественной войны -в ситуации, когда требовалась мобилизация нерусской периферии, - произошел частичный возврат к «антиколониальной» парадигме, и представители школы Покровского взяли реванш. Государство в течение короткого времени (1941-1943) демонстрирует благожелательность к пропаганде истории нерусских народов. Однако уже во второй половине 1944 г. (когда исход войны стал очевиден) снова, на этот раз окончательно, теряет к этой пропаганде интерес⁴¹.

И в официальном нарративе, и официальной иконографии закрепляется установленная в конце 1930-х гг. иерархия народов, в которой русский народ выступает как первый среди равных.

Этническое превосходство русских прямо не утверждается, но, по сути, предполагается речевыми фигурами, в которых советское редуцируется к русскому. В мае 1945 г. на приеме для командования Красной армии в Кремле Сталин произносит знаменитый тост за русский народ, сознательно форсируя националистический крен в официальной риторике: победителем провозглашается не многонациональный советский народ, а русский народ как отдельная историческая сущность⁴².

В дальнейшем кремлевское руководство выравнивает сталинский русоцентричный крен, аккуратно нащупывая баланс между энтонациональной и интернациональной риторикой. Если в речах Хрущева и Брежнева появляется этническая лексика («русский народ в содружестве с другими народами Советского Союза»), она тут же уравновешивается интернационалистической («советский народ»).

Осторожность в риторике, равно как и постоянные метания между борьбой с «великодержавным шовинизмом» (читай: русским национализмом) и борьбой с «мелкобуржуазным национализмом» (читай: национальными притязаниями элитных слоев нерусского населения) были обусловлены объективными сложностями. Это и непростая демографическая ситуация, и инерция «национального вопроса», доставшегося советской власти в наследство от империи. Большевикам пришлось хотя бы отчасти выполнить те обещания, которые они дали национальным меньшинствам перед революцией и в годы Гражданской войны. Кроме того, и с точки зрения внутренней легитимации государства, и с точки зрения его геополитического позиционирования руководству было важно демонстрировать антиимпериалистическую и антиколониальную природу Советского Союза. Он никоим образом не должен был предстать в качестве продукта экспансии России (и, между прочим, не представал в таком качестве в глазах большого количества людей, как в РСФСР, так и во многих союзных республиках, за исключением прибалтийских). Отсюда и проистекала приверженность советского режима политике позитивной дискриминации⁴³ (пусть и не в том радикальном виде, как она проводилась в 1920-е гг.). Коммунистическое руководство в центре вполне искренне верило в необходимость и плодотворность своих усилий по «развитию советских наций». В результате этих усилий некоторые из этих наций были практически созданы, а другие этнокультурные сообщества получили в свое распоряжение огромные ресурсы, от финансовых до инфраструктурных.

Словом, государство, которое после его распада стали не задумываясь именовать «советской империей», представляло собой весьма специфическое политическое образование. Если термин «империя» к нему и применим, то с целым рядом оговорок⁴⁴. В любом случае рассматривать коммунистический проект в качестве русского, мне кажется, неправильным.

Как бы то ни было, важно отдавать себе отчет в одном существенном обстоятельстве. Коммунисты не пытались построить «советскую нацию». Они пытались построить «советский народ», состоящий из множества наций. Отсюда неизбежным образом проистекал этнокультурный плюрализм.

Итак, культурное разнообразие в советский период российской истории можно характеризовать как вынужденное. Оно было вынужденным отчасти в силу объективных этнодемографических причин, отчасти в силу причин политико-идеологических. Меры по культурной унификации населения, т. е., по сути, по преодолению культурного разнообразия, коммунисты сопровождали мерами по его поощрению. Главной такой мерой была, конечно, институционализация эт-ничности - как на союзном, так и на республиканском уровне (в частности, на уровне РСФСР).

Советская власть много сделала для того, чтобы сформировать «советского человека» (русскоязычного, имеющего образование не ниже среднего, верящего в идеалы научно-технического прогресса и гуманизма); но она же много сделала для того, чтобы укрепить - особенно у нерусских элит - национальное самосознание, не умещающееся в официально одобряемый культурный канон⁴⁵.

III. Культурное разнообразие в современной России

Измерения российского культурного разнообразия

Культурное разнообразие современной России имеет этническое, конфессиональное, идеологическое, пространственно-географическое и жизненностилевое измерение.

Этническое разнообразие Российской Федерации, конечно, не столь впечатляюще, как этническое разнообразие СССР и тем более Российской империи. Четыре пятых российских граждан считают себя русскими, тогда как в прежние времена русские составляли менее половины населения. Тем не менее пятая часть сегодняшних россиян принадлежит - в одних случаях по статистике, в других по самоидентификации - к нерусским, и с этим фактом нельзя не считаться. Чтобы не повторять банальности о российской по-лиэтничности и культурных особенностях, связанных с этнической принадлежностью, отошлю к имеющимся источникам⁴⁶.

Другое измерение культурного разнообразия сегодняшней России - конфессиональное. Опять-таки, было бы тривиально напоминать читателю о мусульманской части российского населения⁴⁷, равно как и о приверженцах двух других традиционных религий -буддизма и иудаизма. Менее тривиально указать на то, что в России представлено в общей сложности более 60 конфессий. С каждой из этих систем верования связаны те или иные культурные особенности, иногда едва заметные (по причине сосредоточенности в приватной сфере), иногда бросающиеся в глаза. Кроме того, в случае многих религиозных меньшинств, как исторических (баптисты, адвентисты и т. д.), так и «новых религиозных движений» (харизматическое христианство, кришнаиты и т. д.) конфессиональная принадлежность не ограничивается ритуалом, а пронизывает всю повседневность. Если для большинства российских граждан, относящих себя к православным, проявление их религиозности сводится к двум-трем посещениям храма в год и освящением куличей на Пасху, то для религиозных меньшинств их вера - образ жизни, который они готовы активно пропагандировать.

Разрушение крестьянской общины, с одной стороны и урбанизация, с другой, привели к полному доминированию (т. е., по сути, к гегемонии) городской культуры. Последняя неизбежно порождает стандартизацию и образа жизни, и образа мысли, и «вкусов» (того, что Бурдье называл «габитусом»). Манифестацией культурной гегемонии Города является то, что сельские жители ориентируются на универсальные поведенческие образцы, идущие из городской среды, а не на локальные, корни которых уходят в ту или иную этническую традицию.

Поэтому вполне возможно, что культурное разнообразие современной России обусловлено не только и не столько полиэтническим и мультиконфессиональ-ным составом ее населения, сколько пространственной неоднородностью. Специалисты по социальной географии называют этот феномен многоукладностью. Согласно остроумной и точной метафоре Натальи Зу-баревич, сегодня рядом друг с другом существуют «че-

тыре России»⁴⁸ (нет нужды пояснять, что перед нами аналитическая конструкция, помогающая описать реальность; сама же реальность намного богаче и сложнее, так что в предложенную конструкцию полностью не умещается). «Первая Россия» - Россия крупных городов. Это, помимо Москвы и Санкт-Петербурга, города-миллионники и близкие к ним по численности (такие как Пермь, Волгоград, Екатеринбург, Нижний Новгород, Уфа, Челябинск, Ростов-на-Дону, Новосибирск и Красноярск), а также города с меньшим населением, но с развитой городской инфраструктурой, университетом и научно-исследовательскими центрами (такие как Томск). «Вторую Россию» образуют средние промышленные города с населением от 20-30 тыс. до нескольких сот тысяч человек (Нижний Тагил, Череповец, Магнитогорск, Набережные Челны, Тольятти). «Третья Россия» - это страна сел, сельских поселений и малых городов. Это «огромная по территории периферия», суммарное население примерно составляет 38 % от населения всей России. И, наконец, выделяемая исследовательницей «четвертая Россия» - это республики Северного Кавказа и юга Сибири (Тыва и Алтай). В каждой из этих условных «Россий» воспроизводятся разные уклады жизни -разные структуры занятости, разные модели потребительского и электорального поведения. Говорить в связи с этим о разных культурах было бы сильным преувеличением, но за разницей в электоральных предпочтениях (ориентированных на патримониальный тип взаимодействия власти и общества в одном случае, ориентированных на реформы - в другом), безусловно, стоят различия в политической культуре.

Идеологическая неоднородность России обусловлена, прежде всего, тектоническим сдвигом, пережитым страной в 1991 г. Строго говоря, это был уже второй такой сдвиг за столетие: первый произошел в 1917 г. Корни сегодняшних идеологических расколов в конечном счете уводят туда, а оттуда - в различные оценки Октябрьской революции («октябрьского переворота»), Ленина и большевизма, Сталина и Большого террора, коллективизации 1929 г. и депортаций 1944 г., XX съезда и Горбачева. Но прослеживать эти корни означало бы слишком далеко отклониться от темы настоящей главы.

В 1991 г. в России сменился общественный строй⁴⁹. Эта смена сопровождалась радикальными культурными изменениями, которые в восприятии большинства россиян слились с крайне болезненными социально-экономическими трансформациями. Вполне уместно провести параллели между самочувствием российских граждан начала 90-х и самочувствием немцев и японцев после 1945 г. У нас, конечно, не было оккупа-

ции, но у многих было ощущение, что новые ценности импортированы⁵⁰.

Идеологический раскол тогдашнего времени - на либералов-западников и патриотов-почвенников -имел вполне рельефную культурную составляющую. На каждом из этих идеологических полюсов сложился свой набор культурно-исторических референций. Сергий Радонежский, Достоевский (но не Толстой⁵¹ и не Чехов!), Иван Ильин, Хомяков, Шолохов у «патриотов». Хармс, Сахаров, Мандельштам, Ахматова, Пастернак, Бродский у «либералов». Хотя отдельные фигуры могут присваиваться обоими лагерями (Пушкин, Шостакович, Виктор Астафьев, Шукшин и др.), по большей части они являются исключительной «собственностью» только одного из них: культовый для патриотов Иван Ильин - практически персона нон грата у либералов, тогда как культовый у последних академик Сахаров - неприемлемый персонаж для патриотов и т. д.⁵²

Сегодняшние усилия Кремля по идеологической гомогенизации общества - это усилия по «склейке» разорванной картины мира. Если угодно, это попытка завершить незаконченную Гражданскую войну. Отсюда и неизбежный эклектизм на знаково-символическом уровне: перезахоронение Деникина сопровождается введением в армии Красного знамени, проспект Сахарова уравновешивается проспектом Андропова, текст гимна, в котором Россия - священная держава, поется на музыку, ассоциирующуюся у заставших СССР поколений со словами «Союз нерушимый республик свободных»...

Разумеется, раскол на условных либералов-рефор-маторов, с одной стороны, и условных государственни-ков-консерваторов, с другой, - далеко не единственный на идеологическом поле современной России. На нем представлены и левые различных толков (от анархистов до троцкистов), и этнонационалисты всех мастей, и неоязычники, и православные фундаменталисты и много других группировок⁵³. Нельзя сказать, что каждому из этих идеологических кластеров соответствует своя культура, однако они, безусловно, связаны с устойчивыми наборами эстетических предпочтений⁵⁴. Впрочем, наложение честолюбий на тотальную коммерциализацию современной российской жизни ведет к появлению столь причудливых идеологических гибридов, что их приверженцы кажутся сошедшими со страниц романов Владимира Сорокина.

И, наконец, последнее из измерений культурного разнообразия сегодняшней России: жизненно-стилевое. Оно обусловлено тремя обстоятельствами. Во-первых, упомянутой выше многоукладностью. В дагестанских аулах принят иной образ жизни, чем в Махачкале, а в вологодской деревне - иной, чем в Санкт-Петербурге. Во-вторых, миграцией. Процесс трансформации социально-культурного пространства под влиянием миграций только набирает темпы, но признаки этих трансформаций уже просматриваются: вещающее на ФМ частотах радио «Восток», закусочные, предлагающие халяль, мини-мечети в аэропортах (соседствующие, кстати, с мини-храмами для православных христиан), компакт-диски в музыкальных киосках вокруг оптовых рынков с записями «восточной» попсы, шаурма и лепешки из тандыра, сделавшиеся такой же чертой повседневности, как двадцать лет назад - пицца и суши⁵⁵. В-третьих, жизненно-стилевое разнообразие связано с развитием многочисленных «сообществ идентичности» (они же субкультуры), часть из которых существует еще со времен перестройки, а часть появилась сравнительно недавно: поклонники кельтской культуры, панки, металлисты, растаманы, толкинисты, рэперы, готы и эмо и т. д. Членство в таких микросообществах сопровождается определенным габитусом, выражающимся, среди прочего, в дресс-коде и в выборе культовых фигур. Иногда они частично пересекаются, но чаще абсолютно несовместимы друг с другом⁵⁶.

Некоторые из таких сообществ идентичности претендуют - как видно, не без успеха - на выход за пределы субкультуры и превращение в феномен общественно-политической жизни. В частности, казаки, воспринимавшиеся в первые годы своего появления как чистая оперетта, нашли себе применение в военных действиях в горячих точках бывшего Союза и перестали быть в глазах сограждан «ряжеными»⁵⁷. Движение за возрождение казачества, казалось бы, имело мало шансов на успех: восстанавливать формы собственности, принятые в царской России (а казаки, напомним, были отдельным сословием, за которым признавалось право общинного владения землей) никто не собирался. Однако энтузиастам этого движения удача все же улыбнулась, и государство пошло на институционализацию казачества, пусть и в сильно урезанном виде. В последнее время нечто подобное стало происходить и с отдельными представителями сообщества байкеров.

Оспариваемое разнообразие

Тот факт, что сегодняшняя Россия - страна с достаточно высоким уровнем культурного разнообразия, оспаривается.

Кто его оспаривает? В первую очередь, приверженцы русского национализма (как в этнической, так и в гражданской его разновидности). Русские националисты полагают, что после отпадения от России «имперского балласта» (территорий с преобладанием нерусского населения) у страны появился шанс стать нормальным национальным государством. Такое государство станет завершением процесса культурной гомогенизации населения - превращения подавляющего большинства населения в русских. Что касается нерусских, то отношения с ними видятся по-разному в зависимости от версии национализма. В гражданской версии русскими считаются все, кто пожелал стать русскими, приняв соответствующую культурную идентичность (независимо от происхождения). В этнической версии национализма русская нация мыслится как закрытое сообщество, принадлежность которому определяется происхождением⁵⁸. В этой логике превращение нерусских в русских или крайне проблематично (ибо требует доказательств полной ассимиляции), или вообще невозможно. Поэтому от нерусских меньшинств ожидается смирение с символической (и даже юридической) иерархией, в которой им уготована ступенька ниже, чем у «государствообразующей нации».

Впрочем, культурное разнообразие России оспаривается не только идеологами русского национализма. Оно противоречит общественному умонастроению. Для большинства характерно недоверие и подозрение к любым отклонениям от социокультурного мейнстрима⁵⁹, которые почти автоматически считаются девиантными. В этой атмосфере культурный плюрализм (связанный с этничностью, конфессией, языком или жизненным стилем) либо игнорируется, либо отторгается как нечто нежелательное и/ или опасное.

И последний (в нашем списке, но не по значимости) агент оспаривания российского культурного разнообразия:    представители академического со

общества, не принимающие ни фразеологии, ни идеологии «российскости» и предлагающие вывести из употребления само выражение «российская нация» в пользу «русской». Интересный оборот этому давнему и, на мой взгляд, бесплодному спору придал Алексей Миллер⁶⁰. Он полагает, что гражданская нация, существующая (или подлежащая формированию) в России может быть только российской. (Если назвать ее русской, это автоматически повлечет за собой исключение нерусских.) Однако культурная нация может быть только русской, ибо выработка лояльности национально-государственному целому возможна только на основе идентификации с русской культурой.

Приведу основания, в силу которых изложенный ход мысли представляется уязвимым.

Мне кажется неправильным не замечать факта существования российской культуры, сложившейся вследствие взаимной аккультурации - «слияния горизонтов», если воспользоваться термином Ганса-Георга Гадам ера - различных этнокультурных сообществ в течение имперского и советского периодов⁶¹. Во времена империи такое «слияние горизонтов» было менее заметно, но, тем не менее, происходило. Примеры: Александр Чавчавадзе, Шолом Алейхем, Тарас Шевченко, Микалоюс Чюрленис, Юргис Балтрушайтис, Михайло Коцюбинский, Николо Пиросмани, Тициан и Галактион Табидзе. В советский период - не в последнюю очередь благодаря культурной политике коммунистов - вклад представителей «национальных меньшинств» в общую культурную копилку сделался особенно выпуклым. Явление, которое называлось «советской культурой», имело полиэтнический («интернациональный», как тогда говорили) характер. Наследуя этой культуре, культура постсоветской России не может не быть многосоставной в смысле идентификации тех, кто участвует в ее производстве и потреблении.

Между тем энергия, с которой иные представители академического цеха оспаривают существование российской культуры, озадачивает. В рецензии на одну из моих работ с едкой иронией говорилось о ненужных в России дефис-идентичностях, по аналогии с принятыми в Америке (афро-американцы и проч.)⁶². Автор рецензии исходила как из чего-то само собой разумеющегося, что «абхазо-россиянин» Фазиль Искандер и «киргизо-россиянин» Чингиз Айтматов - выражения нелепые. Допускаю, что звучит не слишком благозвучно (как и «афро-москвич» в одном телесериале), но какова альтернатива? Ведь Айтматов, Рытхеу, Айги, Друцэ и т. д., в самом деле, принадлежат одновременно двум культурным мирам - русскому и нерусскому (киргизскому, чукотскому, чувашскому и молдавскому, соответственно)? Стало быть, о них вполне уместно говорить в контексте российской культуры, которая по своему объему шире русской.

Если в сфере литературы культурное содержание определяется языком (и Фазиля Искандера, коль скоро он писал на русском языке, можно без запинки назвать русским писателем⁶³), то применительно к другим культурным сферам стремление включить нерусских художников в «русскую культуру» кажется особенно странным. Скажем, Вагиф Мустафа-заде (и, шире, бакинский джаз 1960-1970-х гг.) - это феномен азербайджанской, советской и мировой музыки, но не феномен русской музыки. Равным образом что-то мешает назвать Артавазда Пеляшяна и Сергея Параджанова⁶⁴ русскими режиссерами, а Арама Хачатуряна и Раймонда Паулса - русскими композиторами.

Следующее соображение связано с глобальным распространением запроса на признание. В контексте этого запроса актуализируются культурные потенциалы и культурно-символические амбиции всех этнических групп. Их представители претендуют на равноправное участие в диалоге культур, т. е. на право публичной артикуляции определенной (этнической или региональной) культуры. Они больше не согласны с прежним статусом, когда их культура удерживалась в приватной сфере.

Поясню свою позицию на британской аналогии. Мы привычным образом отождествляем британскую культуру с английской (равно как и британцев - с англичанами). Такое отождествление не вызывало возражений (во всяком случае, громких) вплоть до конца прошлого столетия. Однако в 1980-1990-е гг. неанглийская часть британского общества перестала с этим мириться. Не только ирландцы (которые, строго говоря, всегда ставили английскую гегемонию под вопрос), но и шотландцы, и валлийцы публично заявили о своей национально-культурной самобытности. Т. е. об особой идентичности, не сводимой к «английскости». Власти в Лондоне ответили на этот запрос достаточно решительным разворотом в символической политике: в публичный оборот, как внутри страны, так и на экспорт, запускается программа “British is cool”, а на место «английскости» как основы национальной идентификации выставляется «британскость» (Britishness)⁶⁵. Из печати выходят исторические исследования, повествующие не об истории Англии (плюс Шотландия, Уэльс и Северная Ирландия), а об истории Британских островов⁶⁶. В этих историях развитие Соединенного королевства предстает в иной, чем ранее господствовавшая англо-центричная перспектива. Ежегодно вручаются четыре различных премии за достижения в области литературы - английской, шотландской, ирландской и валлийской (несмотря на то, что все лауреаты пишут по-английски). Публике напоминают, кем в смысле происхождения (а также в смысле идентичности) были Джеймс Джойс, Сэмюель Беккет, Оскар Уайльд и Бернард Шоу⁶⁷.

Итак, если полвека назад культуры этнических меньшинств довольствовались статусом периферийных, а то и вовсе были вытеснены в приватную сферу, то в наши дни они громко заявляют на свое право присутствия в публичном пространстве.

В этих условиях запрос на признание со стороны нерусских россиян нельзя игнорировать. Татарская, бурятская, черкесская, калмыцкая, удмуртская культурная идентичность заявляют о своем праве на существование и репрезентацию в публичном пространстве. Сочтут ли носители этих идентичностей свое право реализованным, если центральная власть будет настойчиво форсировать примат русской культуры?⁶⁸

И последнее: позиционирование страны на всемирном культурном рынке. Мне кажется в высшей степени симптоматичным, что образ России, транслируемый вовне, строится на основе концепции культурного плюрализма. На телеканалах, адресованных зарубежной аудитории, от «России 24» до RT (“Russia today”), Россия предстает как вместилище многих народов и многих культур. В передачах на RT-Documentary российские регионы (причем, не только такие экзотические, как Тува, Бурятия или Алтай, но и вполне на первый взгляд обычные, как, скажем, Челябинская область), подаются с точки зрения полиэтничности и поликультурности. Челябинская область - это область, где живут, среди прочих, башкиры. А это башкирский мед, башкирские традиционные единоборства, башкирское гостеприимство, национальные особенности охоты и т. д. Репортажи о Казани показывают, с одной стороны, город с тысячелетней историей и уникальными памятниками, а с другой стороны, демонстрируют интегрированность татар в российский социум. Равным образом из передач о Чеченской республике однозначно следует, что Чечня - неотъемлемая (и лояльная) часть России, но вместе с тем внимание фокусируется на самой большой в Европе мечети и на приверженности чеченцев исламским традициям.

Тувинское горловое пение, архитектура Соборной мечети и Казанского кремля, органные концерты в протестантских и католических храмах российских городов⁶⁹, буддийские пагоды в Улан-Удэ и Элисте, лезгинка в исполнении мастеров с Северного Кавказа - все это вызывает за границей не меньший интерес (привлекая, кстати, миллионы туристов), чем Собор Василия Блаженного, церковь Покрова на Нерли или деревянное зодчество Ярославля. А чукотская резьба по кости⁷⁰ - не менее значимый российский бренд, чем ювелирные изделия Фаберже и матрешки.

Заключение

Мы проследили динамику отношений между «на-циоформированием» и культурным разнообразием в России на протяжении трех последних периодов ее истории. Как мы видели, в имперский период культурное разнообразие носило «естественный» характер -не только потому, что контролируемая российским государством территория была слишком неоднородной в этническом и конфессиональном отношении, но и по политическим причинам. А именно: власти не имели программы гомогенизации населения - поначалу в силу относительной индифферентности к культурным различиям, затем из-за недостатка ресурсов для ассимиляции нерусской периферии.

В советской России (как и СССР в целом) культурное разнообразие было скорее вынужденным. Такой характер оно носило, опять-таки, как в силу объективных географических и демографических причин, так и по политическим или, если угодно, политико-идеологическим причинам. В определенной мере отношение к культурному разнообразию в советское время было парадоксальным: власти пытались его преодолеть, поощряя его. Меры по культурной унификации населения, т. е., по сути, по преодолению культурного разнообразия, сопровождались мерами по его развитию. Такому развитию способствовала, прежде всего, институционализация этничности (не только на союзном уровне, но и на уровне отдельных республик, РСФСР в частности). Коммунисты немало сделали для того, чтобы сформировать «советского человека»; но они же немало сделали для того, чтобы укрепить национальное самосознание нерусских групп.

Культурное разнообразие постсоветской России -разнообразие оспариваемое. Оно существует как факт (обусловленный неоднородностью населения), но этот факт признается неохотно. Значительной части сегодняшних российских элит, равно как и большинству простых граждан, свойственна некая ассимиля-ционистская одержимость. С одной стороны, существует официальная риторика многокультурности⁷¹, носящая скорее ритуальный, инерционный характер. С другой стороны, налицо явное нежелание смириться с этой многокультурностью. Проявления культурного разнообразия воспринимаются в лучшем случае как неизбежное зло. В множественности, плюральности культурного пространства видят угрозу (появилось даже специальное выражение с неясным значением: «этнокультурная безопасность»). Разнообразие готовы терпеть в той мере, в какой оно исторически обусловлено и привязано к определенным территориям, но по отношению к разнообразию, обусловленному иммиграцией, - толерантность практически нулевая. От новоприбывших ожидают или полной культурной конформности - растворения в социокультурном мейнстриме - или выезда из страны. Равным образом приближается к нулевой и толерантность социокультурного мейнстрима к меньшинствам, образующимся на идеологической и/или субкультурной основе. В режиме молчаливого консенсуса между властью и обществом, сложившегося весной 2014 г., принадлежность к таким меньшинствам не может быть истолкована иначе как отпадение от национального тела.

Малахов Владимир Сергеевич,
д. полит. н., профессор, директор Центра теоретической и прикладной
политологии Института общественных наук РАНХиГС.

Опубликовано: Культурная сложность современных наций / отв. ред. В. А. Тишков, Е. И. Филиппова;
Институт этнологии и антропологии им. Н. Н. Миклухо-Маклая РАН. 
М. : Политическая энциклопедия, 2016. стр 190-202

---------------------------------------

1 Существуют сотни иллюстраций обоим этим положениям. Из примеров, которые на слуху в последние годы - курды. С одной стороны, стремление курдов к образованию государства по имени Курдистан противоречит геостратегическим интересам целого ряда игроков; с другой стороны, большинство курдов не считают себя частью турецкой нации, не говоря уже об иракской.

2 Обширный, информативный и остроумный обзор конкурирующих словоупотреблений см.: Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 года. СПб.: Алетейя, 1998. С. 25-73.

3    Или, если угодно, воображают себя таковыми. Здесь никак не обойтись без привычной отсылки к знаменитой работе Бенедикта Андерсона, см.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М.: Канон-Пресс-Ц; Кучково Поле, 2001.

4 См.: Тишков В.А. Российский народ как европейская нация и его евразийская миссия // Этнокультурное взаимодействие в Евразии / под ред. А.П. Деревянко,B. И. Молодина, В.А. Тишкова. Кн. 2. М.: Наука, 2006.C.    318-332; Он же. Российский народ. История и смысл национального самосознания. М.: Наука, 2013. С. 3-27.

5   Хотя формально Россия стала империей в 1721 г., современные исследователи ведут отсчет российской имперской истории с 1700 г. (порой включая в эту историю и советский период). См., напр.: Russian Empire: Space, People, Power, 1700-1930 /eds.J. Burbank, M. von Hagen and A. Remnev. Bloomington: Indiana University Press, 2007.

6   Эти два события не всегда разделяют. Крах режима, основанного на командно-административной экономике и однопартийной диктатуре, и крах СССР как многонациональной политии - это два разных (хотя и взаимосвязанных) процесса.

7   Об империях как системах непрямого правления (в отличие от так называемых национальных государств) см.: Tilly Ch. How Empires end // After Empire. Multiethnic Societies and Nation-Building: The Soviet Union and the Russian, Ottoman and Habsburg Empires / K. Barkley and M. von Hagen (eds.). Boulder, Colo: Westview Press, 1997.

8   См.: Суни Р.Г. Империя как она есть: Имперский период в истории России, «национальная» идентичность и теории империи // Национализм в мировой истории / под ред. В.А. Тишкова и В.А. Шнирельмана. М.: Наука, 2007. С. 36-81.

9   См.: Уортман Р.С. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. От Петра Великого до смерти Николая I. М.: ОГИ, 2002.

10   См.: Миллер А.И. Империя Романовых и национализм. 2-е изд. М., 2010. С. 78-95.

11   См.: Ковалевский М. Очерки по истории политических учреждений в России. М.: Территория будущего, 2007.

12   Миллер А. Приобретение необходимое, но не вполне удобное: трансфер понятия нация в Россию (начало XVIII - середина XIX в.) // Imperium inter pares: Роль трансферов в российской империи / под ред. М. Ауста, Р. Вильпиус, А. Миллера. М.: НЛО, 2010. С. 42-66.

13   Симптоматично, что Османы и Габсбурги, которые, как и Романовы, упорствовали в своей приверженности династическому суверенитету, также поплатились за это потерей власти.

14   См.: Живов В. Чувствительный национализм: Карамзин, Растопчин, национальный суверенитет и поиски национальной идентичности // Новое литературное обозрение. 2008. № 1.

15   Николай поступил точно так же, как в аналогичной ситуации столетием раньше поступил Фридрих Великий. Когда прусскому королю предложили идею народного ополчения, он отверг ее со словами: сегодня они собираются с оружием за меня, а завтра соберутся против меня.

16   Хоскинг Д. Россия и русские: в 2 кн. М.: Транзикнига, 2003. Кн. 1.

17   Если крестьяне до 1861 г. были крепостными (а после отмены крепостного права были прикреплены к общине), то в случае мещан привязка к определенному месту жительства происходила благодаря паспорту, выдававшемуся сроком на 5 лет. От телесных наказаний мещан освободили лишь в середине 1860-х гг. См.: Стейнве-дел Ч. Создание социальных групп и определение социального статуса индивидуума: идентификация по сословию, вероисповеданию и национальности в конце имперского периода в России // Российская империя в зарубежной историографии: работы последних лет / сост. П. Верт, П. Кабытов, А. Миллер. М.: Новое изд-во, 2005. С. 610-633.

18   Не лишне отметить, что обладатели гражданских прав лишены политических прав (такие права появляются лишь после царского манифеста 17 октября 1905 г.).

19   Позднее в «общество» включается также купечество, высшие слои которого (купцы первой гильдии) приравнены в правах к дворянам, а зачастую и производятся в дворянское звание. Образование имело, конечно, и духовенство, но оно не принадлежало к «обществу» по той причине, что последнее являлось светским. К тому же тип культуры («образованности», пользуясь тогдашним лексиконом), который воспроизводился в духовном сословии, эстетически и интеллектуально чужд культуре светского общества и потому подвергается маргинализации. См.: Живов В. Маргинальная культура в России и рождение интеллигенции // Он же. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М.: Языки славянской культуры, 2002. С.685-704.

20   Пушкарев С.Г. Россия 1801-1917: власть и общество. М.: Посев, 2001. С. 58.

21   Нелишне напомнить, что многие русские аристократы в конце XVIII - начале XIX в. плохо владели русским языком. Мода на его изучение пришла лишь в годы противостояния Наполеону (1807-1812). Двор перешел с французского на русский лишь при Николае, в 1830-е гг. Однако переписка высшего дворянства ведется преимущественно по-французски вплоть до конца XIX столетия.

22   Ахиезер А., Клямкин И., Яковенко И. История России: конец или новое начало? 3-е изд., испр. и доп. М.: Новое изд-во, 2013. С. 286.

23   Хоскинг Д. Россия и русские. Т. 1. С. 118.

24   Там же.

25Этот термин следует употреблять дифференцированно, ибо русификация в имперский период имела три различных смысла: (а) административная унификация (в некоторых окраинах очень умеренная), (б) стихийное обрусение местных жителей нерусских областей и (в) меры по культурной гомогенизации населения периферии. См.: Миллер А.И. Империя Романовых и национализм. С.54-77.

26   См.: Слокум Д. Кто и когда были «инородцами»? Эволюция категории «чужие» в Российской империи // Российская империя в зарубежной историографии: работы последних лет. С. 502-534.

27   См. Зиновьев А. Гомо советикус. М.: Центрподиграф, 2000.

28   См.: Рыклин М. Террорологики. Тарту; М.: Эйдос, 1992.

29   Верт Н. Сопротивление общества в сталинском СССР // Он же. Террор и беспорядок. Сталинизм как система / перевод с франц. А.И. Пигалева. М.: РОССПЭН, 2010. С. 336-362.

30   У истоков этой парадигмы в изучении России стоял, конечно, Ричард Пайпс. См.: Pypes R. The Formation of the Soviet Union, Communism and Nationalism, 1917-1923. Harvard University Press, 1997. Между прочим, у Пайпса с самого начала, т. е. с 50-х годов, был равный ему по весу оппонент, которому не выпало на долю такой известности. Это Эдвард Карр, утверждавший, что взаимоотношения между властью и населением при большевиках не следует интерпретировать исключительно в терминах навязывания, здесь скорее имели место определенные формы консенсуса (Карр Э. История Советской России. Кн. 1. Т. 1-2. М.: Прогресс, 1990).

31   См.: Levin М. Russian Peasants and Soviet Power: a Study of Collectivization. Evanston: Northwestern University Press, 1968. Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 1930-е годы: деревня. М: РОССПЭН, 2001. Своеобразным (вероятно, невольным) подтверждением «ревизионистского» подхода к изучению быта и самосознания русских крестьян при советской власти может служить следующее исследование: Берлинских В. Речи немых. Повседневная жизнь русского крестьянства в XX веке. М.: Изд-во «Ломоносовъ», 2011. (Книга представляет собой подборку отрывков из записанных разговоров с жителями советской деревни со времен Ленина до эпохи Горбачева.)

32   См.: Виола Л. Крестьянский бунт в эпоху Сталина: коллективизация и культура крестьянского сопротивления. М.: РОССПЭН, 2010. Критику подхода Виолы см.: Абашин С.Н. Советский кишлак: между колониализмом и модернизацией. М.: НЛО, 2015.

33   См.: Форум: Анализ практик субъективизации в раннесталинском обществе // Ab imperio. 2002. № 3. С.209-417.

34   Стоит, впрочем, оговориться, что феномен стиляг заявляет о себе еще до прихода к власти Хрущева (на рубеже 1940-1950-х) и что низовым его можно назвать лишь условно: поначалу соответствующий -«несоветский» - облик и образ жизни могли позволить себе лишь дети дипломатов и других представителей советской элиты (в силу наличия прямого или косвенного доступа к загранице).

35   Отдельного обсуждения заслуживает «контркультура» советского андеграунда (хиппи, московский концептуализм, питерские акционисты). Здесь отторжение от официальной культуры носило вполне системный характер.

36   Примечательно, кстати, что эстетизация нацизма, характерная для протофашистских группировок 1980-х гг., началась именно благодаря памятному фильму с лучшими советским актерами, исполнившими роли офицеров СД и прочих спецслужб Третьего рейха. См.: Гусейнов Г. Карта нашей родины: идеологе-ма между словом и телом. М.: ОГИ, 2005.

37   Приведу ценный источник на эту тему: Соколов К.Б. Художественная культура и власть в постсталинской России: союз и борьба (1953-1985). СПб.: Нестор-история, 2007.

38   См.: Тишков В.А. Национальности и национализм в постсоветском пространстве (исторический аспект) // Этничность и власть в полиэтничных государствах: Материалы международной конференции 1993 г. М.: Наука, 1994. С. 9-34; Суни Р.Г. Империя как она есть: Имперский период в истории России, «национальная» идентичность и теории империи // Национализм в мировой истории / под ред. В.А. Тиш-кова и В.А. Шнирельмана. М.: Наука, 2007. С. 36-81; Brubaker R. Nationhood and the national question in the Soviet Union and its successor states: an institutional account // Brubaker R. Nationalism Reframed: Nationhood and the National Question in the New Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. P. 23-54.

39   В доктринальных документах центральной власти не раз подчеркивается, что конечной целью ее усилий по «национальному вопросу» является формирование новой исторической общности, что предполагает высокую степень культурной однородности, а значит -масштабные программы по унификации населения в культурном отношении. Вместе с тем, однако, партия и правительство ставят перед собой цель «всестороннего развития советских наций», что предполагает институционализацию этнонациональных сообществ, вплоть до создания определенных форм этнонациональной государственности.

40   Affirmative action - по аналогии с введенными в 1970-е гг. в США программами поддержки расовых меньшинств. См.: Martin Т. The Affirmative Action Empire. Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923-1939. Ithaka; London: Cornell University Press, 2001. В русском переводе: Мартин Т. Империя положительной деятельности. Нации и национализм в СССР, 1923-1939. М.: РОССПЭН, 2011.

41   Подробнейший обзор тогдашних дискуссий в советском историческом цехе см.: Горшенина С. Извечна ли мар-гинальность русского колониального Туркестана, или Войдет ли постсоветская Средняя Азия в область post-исследований? // Ab imperio. 2007. № 2. С. 209-258.

42   Русский народ выступает здесь как «наиболее выдающаяся нация», «руководящий народ» и «руководящая сила Советского Союза». См.: Брандербергер Д.Л. «Выдвинуть на первый план мотив русского национализма»: Споры в сталинских идеологических кругах, 1941-1945 гг. // Государство наций. Империя и государственное строительство в эпоху Ленина и Сталина / под ред. Р. Суни и Т. Мартина. М.: РОССПЭН, 2011. С. 352-353. Справедливости ради стоит отметить, что тост был произнесен в относительно узком кругу, тогда как в обращении по случаю Победы, произнесенном и опубликованном в «Правде» 9 мая 1945 г. фигурирует исключительно «советский народ».

43   Сюда относятся этническое квотирование при приеме в вузы, подготовка национальных кадров в республиках (как в союзных, так и в автономных), различные формы поощрения этнических элит (творческие союзы, институт государственных премий и т. д.).

44   Как справедливо иронизировал Марк Бейсингер, в наши дни «все согласны в том, что Советский Союз был империей и поэтому распался. Однако это государство обычно называют империей именно потому, что оно распалось» (Beissinger M.R. The Persisting Ambiguity of Empire // Post-Soviet Affaires. 1995. Vol. 11, No. 2. P. 155).

45В некоторых случаях такое самосознание носит радикальный характер и сопровождается нелояльностью к государству. См., напр.: Лотфуллин И.М., Исла-ев Л.Г. Джихад татарского народа: героическая борьба татар-мусульман с православной инквизицией на примере истории новокрещенской конторы. Казань, 1998. Примеры аналогичного радикализма у интеллектуалов из северокавказских республик см.: Шнирель-ман В.А. Быть аланами. Интеллектуалы и политика на Северном Кавказе в XX веке. М., 2006. Из более уравновешенных авторов, для которых этническая культурная идентификация не противоречит идентификации с государством, см.: Винокурова У. Сказ о народе Саха. Якутск: Нац. кн. изд-во «Бичик», 1994; Она же. Алмазный путь. Якутск: Изд-во ЯИЦ СО, 2008.

46   Литература на этот счет весьма обширна. См., напр.: Губогло М.Н. Языки этнической мобилизации. М., 1998; Дробижева Л.М. Этничность в социально-политическом пространстве Российской Федерации. Опыт 20 лет. М.: Новый хронограф, 2013; Многоэтничные сообщества в условиях трансформаций: Опыт Дагестана / под ред. В.А. Тишкова. М., 2005.

47   См.: Малашенко А. Исламское возрождение в современной России. М., 1998; Силантьев Р. Новейшая история исламского сообщества в России. 2-е изд. М.: Алгоритм, 2007.

48   См.: Зубаревич Н. Четыре России // Ведомости. 30 декабря 2011 г.

49   Не говоря уже о том, что перестало существовать государство под названием СССР, в котором многие видели продолжение Российской империи, пусть и несколько переформатированное.

50   См. заключительную главу кн.: Фицпатрик Ш. Срывайте маски! Идентичность и самозванство в России XX века / пер. с англ. Л.Ю. Пантиной. М.: РОССПЭН, 2011.

51   Показательно, что на одной из известных картин Ильи Глазунова «Вечная Россия» (существующей, впрочем, во множестве вариантов) Достоевский изображен крупным планом в одном ряду с канонизированными церковью святыми, тогда как Толстой (отлученный от церкви) в некоторых редакциях этого полотна может отсутствовать вообще.

52   Впрочем, существует не так уж мало культурных явлений, которые проходят поверх описанного здесь водораздела; например, фильмы Гайдая, Рязанова и Данелия.

53   О левых см.: Тарасов А.Н., Черкасов Г.Ю., Шавшуко-ва Т.В. Левые в России: от умеренных до экстремистов. М.: Институт экспериментальной социологии, 1997. Об этнонационалистах см.: Русский национализм: идеология и настроение / сост. А. Верховский. М.: Информационно-аналитический центр «Сова», 2006; Верхи и низы русского национализма / сост. А. Верховский. М.: Информационно-аналитический центр «Сова», 2007. О неоязычниках см.: Шнирельман В. Русское роднове-рие. Неоязычество и национализм в современной России. М.: Изд-во Библейско-Богословского института, 2012. О православных фундаменталистах см.: Филатов С. Новое рождение старой идеи: православие как национальный символ //Полис. 1999. № 3. С. 138-149.

54   Здесь в пору вспомнить Клиффорда Гирца, уподобившего идеологии относительно автономным культурным системам. См.: Гирц К. Идеология как культурная система // Новое литературное обозрение. 1998. № 29. С.7-28.

55   Об изменениях на уровне пищевых привычек см.: Абашин С. Узбекская кухня в России: трансфер культурного «чужого» // Культурный трансфер на перекрестках Центральной Азии: до, во время и после Великого шелкового пути. Париж; Самарканд: МИЦАИ, 2013. С.298-304.

56   См.: Глядя на Запад: Культурная глобализация и российские молодежные культуры / X. Пилкингтон, Е. Омельченко, М. Флинн, У. Блюдина, Е. Старкова / пер. с англ. О. Оберемко и У. Блюдиной. СПб.: Але-тейя, 2004.

57   См.: Ионин Л.Г. Инсценировки в культуре // Он же. Социология культуры: учебное пособие для вузов. 4-е изд. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2004. Гл. 6.

58   Происхождение, в свою очередь, мыслится либо в терминах истории и культуры, либо в терминах крови.

59   Выражение «социокультурный мейнстрим» мне кажется намного более точным, чем выражение «этническое большинство» - по той причине, что членами этого мейнстрима зачастую являются и представители этнических меньшинств.

60   См.: Миллер А. Нация как рамка политической жизни // Наследие империй и будущее России / под общей ред. А. Миллера. М.: НЛО, 2008. С. 492-525.

61   Традиционное возражение на этот аргумент заключается в том, что выражение «русская культура» следует понимать в сверх-этническом смысле: она не является «собственностью» этнических русских. Данное возражение, однако, бьет мимо цели - по той причине, что в советское время у нас произошла этнизация понятия «русский». Это слово приобрело устойчивые и, по-видимому, неотменяемые этнические коннотации. Если в имперскую эпоху оно было инклюзивным - и русскими считались все, кто разделял определенную систему лояльностей - то в советскую эпоху оно стало эксклюзивным - и русскими теперь считают тех, кто отличается от нерусских. (Что нашло выражение в печально известном лозунге «Россия - для русских!», в объявлениях о сдаче / съеме квартиры - «русская семья» и т. д.)

62   Потсар А. Здесь российский дух, здесь Россией пахнет // Логос. № 3 (99). 2014. С. 295-299.

63   Хотя абхазы с этим вряд ли согласятся. Как бы то ни было, с остальными персонами из приведенного списка эта процедура не пройдет, поскольку каждый из них варился одновременно в двух языковых стихиях и писал как по-русски, так и на родном языке.

64   Кстати, один из своих лучших фильмов «Тени забытых предков» Параджанов поставил по повести классика украинской литературы М. Коцюбинского. А отвечая на вопрос о своей идентичности, великий режиссер шутил так: «Армянин, родившийся в Грузии и сидевший в русской тюрьме за украинский национализм».

65   См.: Липкин М. Двадцатый век по Гринвичу: Британия в поисках постимперской идентичности // Национализм в мировой истории / под ред. В.А. Тишко-ва, В.А. Шнирельмана. М.: Наука, 2007. С. 122-142; см. также: Moodod Т., Salt J. (eds.) Global Migration, Ethnicity and Britishness. Palgrave, 2014.

66   Cm.: Kearney H. The British Isles: A History of Four Nations. Cambridge: Cambridge University Press, 1989 (в 2006 г. книга вышла вторым изданием).

67   Причем ирландской идентификации всех перечисленных художников слова никоим образом не препятствовал тот факт, что они писали на английском языке.

68   Симптомы такого форсирования достаточно заметны. Это и «русский проект», запущенный в 2007 г. единороссами в целях перехватить инициативу у националистов, и лексика публичных выступлений президента, приглашающая к редукции «российскости» к «русскости». См., напр.: Путин В. Россия: национальный вопрос // Независимая газета. 23 января 2012 г.

69   Например, орган Кенигсбергского кафедрального собора в Калининграде (кстати, одного из крупнейших в Европе) был построен в 1695 г., а орган в Кафедральном соборе святых Петра и Павла в Москве в 1837 .

70   Этим примером я обязан В. Тишкову.

71Вплоть до слова «мультикультура» в устах первых лиц государства. Такое выражение («российская мультикультура») промелькнуло, в частности, в выступлении Д.А. Медведева на Ярославском форуме в сентябре 2011г.