Предмет исследования – двоякий. С одной стороны, это категории «царский», «советский», «русский» («царскость», «советскость», «русскость») и попытка их системного анализа. С другой стороны, интерес вызывает иерархия предпочтений, связанная с ментальностью людей, поколений, «стоящих» за этими абстрактными дефинициями. Авторская гипотеза связана с пониманием данных определений как отражающих единство ментальных, мировоззренческих, метафизических характеристик, присущих их носителям.
Речь идёт о колебании внутри одного исторического, метафизического пространства, одного смыслового поля, а то, что эти колебания приобретали зачастую взаимоисключающий, трагический характер, лишь подтверждает их единство. Здесь нет намёка на парадокс, здесь попытка доказательства того факта, что исторические судьбы людей предопределены многими факторами, но эти факторы сплетаются в конкретную вязь не случайно, есть вещи, которые выше нас. Речь, причём, не о «чистом» марксизме с его попыткой глобальной объективации исторических судеб народов, социумов. Речь и не божественном предопределении, в таком же «чистом» виде. Речь о более разностороннем, на наш взгляд, феномене, имя которому – крест, судьба.
Важно сразу же заметить, что речь не идёт об академическом рассмотрении феномена, отстоящего от нас географически, территориально. Нет, в данном случае речь идёт и о включении белорусов, нашего народа, нашей исторической судьбы в контекст, предлагаемых размышлений. Царскость, советскость, русскость – это даже не родимые наши пятна, это наша суть, сколько бы мы не пытались отскрести их при помощи европейских скребков. Можно ли сменить историческую «шкуру»? Нет, нельзя. Можно ли сменить язык, который помог нам выжить? Нет, нельзя. Можно ли сменить именно на этой основе сформированную ментальность? Нет, нельзя. А вот понять, точнее, попытаться понять эти феномены, включить их в уже современный политический, мировоззренческий процесс, осознать родовую сущность этих дефиниций и их важность для жизни уже новых поколений – конечно, можно и необходимо.
1.
Существуют ли вообще в словарях, энциклопедиях характеристики данных дефиниций (царскость, советскость, русскость)? Насколько нам известно, нет. Очевидно, это связано с вполне понятными причинами: характеризуют, скажем, ментальность немца, француза, русского. Но не «немецкость», «русскость». Это – с одной стороны. С другой же перед нами внешне типичная логическая ошибка, связанная с тем, что в одном смысловом ряду находятся категории разного качества, поэтому существенные признаки в них внешне не могут быть приведены к одному смысловому ряду. Ибо «русскость» восходит к национальности и соответствующей аргументации, а, скажем, «советскость» – это атрибут иного качественного порядка, социального, мировоззренческого, политического. Поэтому в начале попробуем доказать оправданность предложенного подхода.
Очевидно, что перед нами, главным образом, ментальные характеристики. Подробнее о них чуть ниже, а пока несколько самых общих замечаний. Во-первых, «советскость» -- это характеристика, которая присуща, главным образом, жителям СССР и, в определённом смысле, последующему поколению людей, живущему именно на этом географическом пространстве. Достаточно трудно представить себе «советского немца» или «советского поляка», причём трудно не потому, что они не разделяли соответствующих политических воззрений, а потому, что налицо иная ментальность, иная история, иные традиции. «Советский русский» «вырастал» из «царскости» и мы попробуем это доказать, а вот «советский поляк» из «царскости» не вырос, хотя «царскость» как элемент исторического прошлого была налицо. Другими словами, например, понятие «советский немец» («восточный», периода ГДР) было искусственным, прежде всего, политическим образованием, а вот «советский русский» было образованием естественным.
Во-вторых, «царскость» и «советскость» в рассматриваемом контексте вовсе не антиподы. Хотя одно внешне было уничтожено вследствие господства второго. В том-то и вопрос, что не уничтожено, а стало одним из компонентов нового социального, политического, ментального образования. Типичный пример – логика развития ленинских идей, особенно в работе «Государство и революция» и последующих «нэповских» трудах. Представления о царскости как о том, что надо обязательно преодолеть (сломать государственную машину и т.д.) сменились соображениями, в основе которых была всё та же царскость. Достаточно в этой связи обратиться к решениям Х съезда РКП (б). Здесь не место для развёрнутых комментариев на эту тему, но любой непредвзято настроенный аналитик согласится, что динамика развития идей шла именно в этом направлении.
В-третьих, имеет смысл выделить сразу же объединяющую черту, общую характеристику для трёх рассматриваемых категорий. Это – её восточнославянский контекст. За пределами восточнославянского этноса разговоры о «царскости» и «советскости» теряют смысл. Можно сказать и по иному: названные три категории -- это своеобразные качественные «ступеньки» в процессе самосознания этноса, причём рассматривать эти «ступеньки» надо шире, нежели «чисто» хронологические, «чисто» политические, мировоззренческие, «чисто» ментальные. Здесь налицо некий синтез названных, да и иных характеристик. Впрочем, дальнейший разговор невозможен без попытки определения данных категорий.
2.
Царскость – качественное состояние восточнославянского этноса, для которого (состояния) характерен патернализм, приоритет общественных умонастроений, соответствующей экономической, социальной практики над настроениями личными, традиционализм, доминирующая роль конфессиональных предпочтений. Царскость – это система, прежде всего, ценностных установок, в связи с чем характеристика данной категории невозможна вне аксиологических критериев.
Закономерен вопрос такого порядка: почему царскость как категория адресуется, прежде всего, восточнославянскому этносу? Ответ столь же определёнен: именно в рамках данного этноса царскость может быть рассмотрена не просто как некая государственная данность, даже не как «состояние души», что крайне важно. В рамках данного этноса царскость превращается в демиурга действительности, мало того, она творит не только действительность, не только будущее, но и прошлое. Более того, этнос формирует качество царскости как форму миропонимания и со временем воспринимает эту форму как наиболее приемлемую.
В качестве примера обратимся (естественно, крайне схематично) к правлению Екатерины II. Характер этого правления можно охарактеризовать и как попытку (крайне непоследовательную) преодолеть царскость как состояние этноса. Точнее, негативные составляющие состояния царскости (отсутствие инициативы, пассивность, раболепие, схематизм мышления и действия и т.д.) Законодательные инициативы царицы носили характер не только просвещённо-монархический, как это принято квалифицировать, но и в некотором смысле революционный, поскольку были направлены против основ такого рода состояния. Царица пыталась, в частности, создать гражданское общество в стране, но что виной тому, что и в нынешнем веке эти попытки признаются актуальными? Намерение быть на уровне века ещё не означает, что век прислушается к твоим намерениям.
Традиционное мышление воспринимает царскость как признание наличия некой верхней ступени в иерархии отношений, персонифицирует это состояние и вовсе не обязательно, чтобы формой этой персонификации выступил собственно конкретный царь. Скажем, известные бунтовщики времён царской России, Емельян Пугачёв, Степан Разин воспринимались в начале как люди, воплотившие в себе энергетику царскости (патернализм, борьба за нашу, а не личную свободу и т.д.), а уже затем как носители конкретного социального качества: борцы за свободу, «новые» и «настоящие» цари и т.д.
К слову, ярким носителем негативных элементов состояния царскости был М.Горбачёв, разрушающий (когда сознательно, когда нет) элементы именно состояния царскости. В результате его деятельности был разрушен патерналистский характер государства (понятно, что вслед за разрушением собственно государства), та же участь постигла традиционный уклад жизни, к которому вернулись революционеры-большевики (от динамики реформ к статике традиционализма), принцип иерархичности был сменён непонятным принципом равенства, не воспринятым большинством и т.д. Кстати, именно поэтому М.Горбачёв крайне отрицательно воспринимается общественным мнением жителей восточнославянских государств. Воспринимается, и будет восприниматься, вот в чём ещё суть.
Царскость, как это следует из сказанного, не может быть «привязана» к одному какому-нибудь хронологическому периоду. Это состояние модифицируется, приобретает новые черты, но остаётся важным компонентом в иных состояниях этноса, среди которых на одном из ведущих мест советскость.
3.
Советскость как качественное состояние восточнославянского этноса в начале можно охарактеризовать теми же признаками, как и царскость. Жёсткая и понятная социальная иерархия, патерналистский характер государства, традиционализм, приоритет общественного начала над личным и т.д. – всё это общие черты, благодаря которым две данные категории можно связать в одну логическую и ментальную цепь. Царскость, как это не парадоксально на первый взгляд, достаточно органично и незаметно перетекла в советскость, несмотря на известную идеологическую риторику. Однако советскость как качественное состояние имеет и свои особенности. Именно «имеет», а не «имело».
Здесь на одном из первых мест более агрессивная риторика. Советскость отличалась известным динамизмом, энергетикой, особенно в первые десятилетия своего возникновения и роста, развития, присутствовало то, что Л.Гумилёв называл пассионарностью. Но заметьте: в процессе разрушения «старого» основные черты этого «старого» были восприняты достаточно полно и диалектично. Скажем, тот же общинный характер умонастроений. Крестьянская община ведь никуда не делась, она просто превратилась в колхоз. Последний царь был убит, но, по сути, претерпел реинкарнацию: появились первые и генеральные секретари. Государство как «кормило», «обогревало», давало идеологическую путеводную нить, так и продолжало это делать. Не случайно ведь и «царь-батюшка», «царица-матушка», вождь всех времён и народов – «отец». Что изменилось, когда советскость стала замещать царскость? Главным образом, акценты. Торжественные богослужения были заменены столь же помпезными съездами. Приветственные филиппики (адреса) от благодарного чиновничества, крестьянства, купечества – стихотворными и прочими восторгами уже по адресу партийных бонз. Тихий уют барских усадеб сменился счастливым детством советской пионерии. Блестящий государственник Ф.Тютчев нашёл себе массу продолжателей в лице официальных стихотворцев советской поры. Один С.Михалков чего стоит.
Когда же возникла необходимость в формальной реабилитации царскости, то это мгновенно и последовало. Началась, например, великая война, и в кабинет И.Сталина вернули портреты Суворова, Кутузова, Нахимова. «Золотопогонники» времён гражданской войны однажды увидели на плечах уже советских офицеров всё те же погоны с просветами и звёздочками. Традиционность была воспринята не только в рамках именно такого – второстепенного – антуража. Всё, было, гораздо серьёзней и глубже, поскольку внешне возвращалась, но по содержанию не менялась суть социального качества: мы были и остались людьми, плохо воспринимающими разного рода новации, тяготеющими к отеческой руке государства, жаждущими помощи в части духовного утешительства и далеко не случайно, что нашим спутником на этом пути было православие. Чтобы было понятно, что здесь составляет суть вопроса, достаточно перечитать первое «Философическое письмо» Петра Чаадаева.
Однако советскость – это не только парафраз царскости и апофеоз динамизма, особенно в первые десятилетия господства данного феномена. Советскость каким-то странным образом соединила в себе вещи, процессы, казалось бы, несовместимые. Скажем, самый широкий общественный идеализм и жёсткий мировоззренческий догматизм. Коммунистический идеал декларировал безграничную уверенность во всемогуществе человеческого духа и статуса, но одновременно человек располагался на той ступени социальной иерархии, которая была не просто предопределённой, но навсегда предопределённой. Советскость предполагала некий априорный ригоризм и была явлением чрезвычайно сентиментальным. Скажем, мы все в детстве охотно плакали при малейшей возможности (чтение стихов о пробитом пулей партбилете, рассказы о пионерах-героях, освобождении борцов против угнетения в далёкой Африке и т.д.). Советскость вообще можно и рассматривать как явление чрезвычайно противоречивое, как, впрочем, и состояние русскости.
4.
Русскость – это социальное, а так же ментальное качество, в полной мере присущее всему восточнославянскому этносу. Немаловажное место в понимании данного феномена принадлежит и национальным характеристикам. Однако сводить русскость исключительно к перечисленным качествам было бы неверно. Русскость – это и иные качества, причём вопрос о приоритетах в этой иерархии является дискуссионным.
В начале, что общего между царскостью, советскостью, русскостью? Достаточно много качеств. Это совместимые понятия, говоря языком формальной логики. Один пример, внешне второстепенный. Руководителей областей в суверенной Беларуси по сей день, упорно называют губернаторами. Почему, ведь в нормативных документах такого термина нет вообще? Очевидно, почему: царскость пробивает себе, таким образом, дорогу. Но не только царскость, но и советскость. Почему советскость? Да потому, что руководящие кадры во все века на этих землях наделялись демиургическими качествами. Царь, губернатор, первый секретарь – это «содержательные» синонимы.
Все три названных термина (царскость, советскость, русскость) обладают такими общими характеристиками, как приоритет традиционности, дефицит креативности, противоречивость в рамках реализации программных установок, склонность к созерцательности и т.д. Вместе с тем русскость имеет свои специфические черты. Конечно, это связано, во-первых, с тем, что перед нами преимущественно национальная характеристика. Но если национальная, то на первое место выдвигаются ментальные особенности русского человека, в принципе, общеизвестные. Если же иные (скажем, социальные), то здесь «включаются» и иные механизмы, в частности, готовность воспринять эсхатологические идеи, апологетика мечты как формы социального идеала, впечатляющая социальная наивность, неразрывно связанная, тем не менее, с жёсткими целенаправленными и прагматическими действиями по реализации этого идеала, этой мечты.
Быть носителем такого качества, как русскость, это, значит, разделять не просто отношение к конкретной национальности – русской. Это значит, что тобой (носителем) разделяются и основные ценности такого рода квалификации. Ты априори традиционен, точнее, отдаёшь приоритет традиционализму перед новаторством разного рода. Это значит, что устоявшиеся социальные структуры для тебя много дороже свободной игры социума, где единство лишь декларируется, но его, это единство, трудно заметить на всех социальных уровнях. Русскость предполагает конфуцианское уважение к семье и авторитету и при этом подчёркивается, что в жизни нет ничего святого. Русскость – это фатум и, вместе с тем, предполагает строгий детерминизм. Это фаталистическое пренебрежение своей собственной жизнью, подчёркнутая честность и – воровство на каждом шагу, склонность к самопожертвованию. В русскости заключена огромная витальная сила и, одновременно, всем и всегда казалось, что этот феномен доживает последние мгновения своей бурной многовековой биографии. И во времена Наполеона, и во времена Гитлера, и во времена М.Горбачёва и Б.Ельцина. Не исключение и сегодняшний день, достаточно вспомнить чаадаевское по духу обращение президента Д.Медведева к гражданам России. Здесь главное заключается в том, чтобы Д.Медведев избежал судьбы П.Чаадаева.
Во-вторых, важно подчеркнуть единство национального и социального факторов при характеристике феномена русскости. Это значит, например, что нынче на постсоветском пространстве русским ты можешь быть в разных регионах, а можешь не быть им в Москве или Петербурге. Ты рождён русским (генетически), а не являешься им (фактически), если не разделяешь базовых ценностей русскости. И, понятное дело, наоборот: можно родиться на задворках бывшей империи (царской, советской), но чувствовать себя русским и быть им.
5.
Теперь более подробно поговорим о взаимосвязи трёх обозначенных нами дефиниций. Какое понятие является более, общим, каким образом вообще можно представить соотношение данных понятий по объёму? Очевидно, что человек, разделяющий основные принципы советскости и царскости, это человек русский. То есть, общим понятием является понятие русскости. Понятия советскости и царскости не тождественны, однако их объёмы пересекаются, некоторые примеры уже были приведены выше. Всё сказанное, к слову, вовсе не означает, что объём понятия «русскость» ограничивается исключительно двумя названными характеристиками.
Уже на нашей памяти, в рамках развития, господства и краха принципов советскости, несмотря на господствующую агрессивную фразеологию, присутствовало понимание единства, как идеологического, так и ментального царскости и советскости. Скажем, понимание происходящего как имеющего прямое отношение к имперскому сознанию. Ведь это никогда и никуда не уходило. Со времён Петра Великого, а особенно Екатерины II чувство «большой страны», «больших дел», «единой культуры» было присуще многим, если не большинству. Хотя имперскость, конечно, вовсе не ограничивается географическими размерами, да и делами тоже. Потому столь болезненным для многих был переход к миропониманию, основанному на малых государственных формах, малых географических пространствах, узком интеллектуальном круге персон и идей. И дело не в том, хорошо чувство империи или это плохо. Здесь – вне оценочный разговор. Суть в ином: чувство имперскости, рождённое в рамках состояния царскости, присутствует и в состоянии советскости, являясь при этом родовой чертой состояния русскости. Того же Ф.Скорину достаточно трудно и сегодня «привязать» исключительно к белорусскому этносу, поскольку он сам писал, что есть «человек русский». Зато А.Пушкин легко воспринимается как «свой» во всех восточнославянских странах. Патриарх Кирилл, приезжая в Беларусь с пастырским визитом (сентябрь 2009 года), говорит, что он «дома» и мы понимаем, что значит эта фраза.
Такие примеры несложно множить, но важнее иное: данная (имперскость), да и иные черты были заложены в своё время, стали характерными особенностями нашего национального состояния и продолжают жить в нас и поныне. Насколько долго – иной вопрос.
Здесь возникает вопрос и такого порядка: а как быть, особенно в рамках строительства суверенного государства, с категорией белорусскость? Для нас никакого противоречия здесь нет, поскольку белорусскость может рассматриваться как социальное качество, ментальная, национальная характеристика в рамках русскости. Одно не исключает другого хотя бы потому, что налицо опыт (и вполне успешный) совместного общежития, историческое, культурное, ментальное единство. Да и все попытки националистов всех мастей выкорчевать вот эту русскость успехов не принесли. Судить об этом можно хотя бы по развитию русского языка, русской культуры как культуры межнационального общения.
6.
Имеет смысл особо остановиться на фатумности тех процессов, которые мы традиционно связываем с историей восточнославянского этноса. Конечно, в каком-то смысле мы вступаем на зыбкую почву, поскольку фатумность исторического пути плохо верифицируется, причём категории рациональности здесь играют второстепенную роль.
Говоря о понятии «крест» в этом контексте, мы говорим о судьбе этноса. Крест – это и парафраз судьбы. В каком смысле мы можем говорить о кресте (судьбе) применительно к той триаде категорий, которая находится в центре нашего интереса? Прежде, чем обратимся к конкретике, выскажем ряд общих соображений.
Конечно, в рамках привычного рационального способа мышления говорить о некоем «кресте» -- нонсенс. Часто высказывается точка зрения, согласно которой подобный подход вообще находится за пределами науки и не может быть востребован ни теоретиками, ни практиками. Между тем в ответ можно высказать не менее авторитетные суждения. Если очень коротко, то их суть сводится к следующему. Во-первых, обращаясь к истории этносов, несложно заметить некую повторяющуюся динамику, совпадение кризисов и взлётов на протяжении жизни даже одного поколения людей. Повторяемость же явлений – залог возможности увидеть некую закономерность, целесообразность, рациональность (иррациональность). Во-вторых, ментальность этноса во все века его существования фактически идентична, а колебания «вверх – вниз» от «средней идентичности» можно уместить в величинах, характеризуемых понятием арифметической погрешности. В-третьих, слово «судьба», «крест» -- это не только понятия бытового обихода, но и категории, в какой-то мере характеризующие фатумность происходящего. Нельзя забывать, что история этноса, история государства, история общества – это история, прежде всего, людей, а уже потом классов, элит, страт и тому подобных вещей. Для конкретного же человека понятие судьбы вовсе не метафизическая субстанция, коренящаяся где-то в астральных пределах. Это категория, которую можно «увидеть», которую можно «проследить» на примере жизни конкретного человека, конкретной семьи, конкретного социума.
Никого, например, не удивляет тот факт, что судьба СССР в каком-то аспекте близка судьбе царской России? Разве мало общего в тех процессах, которые привели к гибели двух великих империй современности? Да и сам факт гибели разве не вызывает чувства дежа вю? Парадокс: судьба белого движения, логика его развития и ухода с исторической арены во многом соответствует логике ухода с исторической арены уже в конце ХХ века их антагонистов – коммунистов, бывших большевиков, представителей «совдепии». Все те же исторические чувства, всё та же историческая судьба, даже ностальгия и та такая же. Случайность? Возможно, но можно утверждать и обратное: судьба. А судьба исключает случайность.
Можно даже утверждать и совсем странные, на первый взгляд вещи: советскость и царскость, как и русскость, присутствуют на всех этапах развития этноса, понятно, что не в оформленном, не в концептуальном, не в формальном виде. Если, скажем, одной из черт советскости назвать агрессивный идеализм, особенно в рамках первых десятилетий развития, то разве нет этого агрессивного идеализма в том качественном состоянии, которое мы называем русскостью? Разве нет его на тех этапах исторического развития, которые характеризуются при помощи дефиниции «царскость»?
Фатумность креста (судьбы) заключается не в том, что кто-то и кому-то навязал какие-то идеологические, иные догмы. Фатумность креста заключается в том, что некоторые принципиальные идеи, процессы имманентно заложены в самом этносе и могут реализовываться наперекор воле носителей исторической судьбы.
В таком случае могут возразить: мы что, до сих пор несём крест царскости, и того паче, советскости? А как же иначе, именно так. Причём добавьте смело и третью категорию: крест русскости. Мы и советские, и царские, и русские. Отсюда достаточно прогнозируемая логика и нашей дальнейшей исторической судьбы. Это – стремление вырваться из «объятий» государства и обожествление этого же государства. Это – попытка избежать крайностей и постоянное присутствие разного рода крайностей в нашей жизни. Это – мифотворчество и здесь же прагматизм, причём и то, и другое в формах конкретных и абсолютизированных. Это – жизнь и развитие в рамках восточнославянского этноса и непрекращающиеся попытки выразить собственную «самость» в самых неожиданных формах. Очевидно, можно не продолжать. Разве что добавить признание в том, что крест, судьба в указанном смысле вовсе не означают их превращения в демиурга нашей нынешней и будущей жизни. Фатумность – всего лишь одно из звеньев диалектического понимания развития, его нет необходимости абсолютизировать.
7.
А теперь некоторые практические замечания, поскольку высказанная гипотеза позволяет рассмотреть некоторые актуальные проблемы уже дня сегодняшнего. И первая из этих проблем – поиск концептуальной идеи, того, что часто называют белорусской национальной идеей. Здесь ответ может быть такой: не надо искать то, что уже есть. А что есть? Есть концепт, основанный на триединстве таких факторов, как царскость, советскость, русскость. Эти качества выступают и как некие количественные параметры, позволяющие «измерить» степень нашей общественной состоятельности. То есть, когда мы загоняем «под ковёр», например, советскость, стремясь свести её к нулю, то лишаем себя той основы, которая формировалась весь ХХ век, и из которой мы сами выросли. Издержки такого подхода наглядно видны в рамках исторически недавних попыток «ликвидировать» царскость. Что из этого получилось, видно. Как видны попытки, каким-то образом выйти из этого «состояния противостояния»: здесь и причисление к лику святых членов царской семьи, убитых в Свердловске, и воссоединение приходов Русской православной церкви за рубежом с РПЦ, и возвращение на родину трудов философов, писателей, иных эмигрантов, да и их собственное, физическое возвращение, в родную землю.
В 90-е годы прошлого века были популярны столь же активные попытки «закопать» советскость и выдвинуть на первый план некие общечеловеческие ценности, пресловутую демократию и такие же права человека. Очевидно, что лживость, надуманность таких попыток стало достояние не единиц, а большинства. Точно также популярно стремление ликвидировать русскость как объединяющий, синтезирующий феномен, как базовую категорию для развития социума, в частности, восточнославянского. Представляется, что это безуспешные попытки, поскольку русскость, царскость, советскость – категории органичные, естественные, они укоренены не только в истории, в традициях, но и в ментальности. А это даёт шанс реализовать их потенциал в максимально эффективной форме.
И пусть никого в данном контексте не пугает слово «крест» (судьба). Судьба – это ведь и понимание закономерности прошлого, настоящего, это не только некое фатумное предвидение будущего. То, что наша страна прошла именно такой исторический путь, что наша интеллигенция была когда-то уничтожена, когда-то «рассосалась» в разных геополитических широтах, когда нашего мужика забивали баре разных национальностей и вер – это ведь не случайность, это судьба. Да, судьба, которая может основываться на понимании вполне рационалистических предпосылок, однако разве не вызывает удивления именно такой характер развития, именно такой характер социального движения? Развития, которое повторяется из века в век, из года в год?
Здесь не место и не время рассуждать об источниках этой судьбы, рассчитывать некие параболы судьбоносных решений и социальных движений. Это – тем иного разговора. Но вот что интересно: как только мы включим в наш разговор тему судьбы, некоторые проблемы могут получить и понятное, и рациональное объяснение. То есть, судьба задаёт стратегическое направление развития, всё остальное – наши собственные проблемы. Приведём один пример. Белорусские территории из века в век остаются православными землями, несмотря на то, что православие столетиями выкорчёвывалось с этой земли. Почему? Для верующего человека ответ понятен и не требует никаких подпорок в виде «судьбы». А вот «крест» здесь будет уместен. Потому что трактовать его можно, как минимум, трояко. Потому что сама эта категория означает и предопределённость, восходящую к божественному первоначалу, и вполне реальные усилия тысяч, миллионов людей по отстаиванию именно такого мировоззренческого, духовного выбора, и не зависящую от рациональных усилий фатумность. Крест сопровождал поколения людей, конечно, не только на наших землях. Конечно, он не всегда воспринимался однопорядково, в одном смысловом значении. Однако время показало, что это действительно категория как национального, так и планетарного масштаба, хотя бы потому, что присутствовала с нами, у нас всегда. Как присутствует и ныне.
И – в виде заключения: к чему обязывает нас именно такая постановка вопроса. Только к одному: пониманию. А уже понимание позволит поступать так, как определила для нас судьба. У неё, судьбы, очевидно, сосредоточены для нас и иные сюрпризы, иные повороты, возможно, такие, которые нам сложно сейчас прогнозировать. Но знание того, что есть, уверенность в правильном понимании того, что, было, позволит нам достойно встретить как благосклонное отношение судьбы, так и её возможные удары.