Во все времена в человеческом обществе находилось место обману и корысти. Непреодолимое стремление к власти и богатству заставляло многих действовать в обход всяческих законов и вопреки моральным установкам. Так появлялись самозванцы. Циничные, жадные, жестокие, они пытались любой ценой добиться поставленной цели, не гнушаясь при этом никакими средствами. «Цель оправдывает средства» - их лозунг в жизни, и порой ради достижения желаемого результата они готовы были идти на все.
Власть, слава, деньги - это три составляющие, которые способствовали разгулу самых необузданных страстей. На совести самозванцев - тысячи загубленных жизней.
Истории известно немало примеров, когда люди без роду без племени, томимые жаждой власти, присваивали себе имена известных личностей. В.И. Даль в «Толковом словаре живого великорусского языка» дает такое объяснение слову «самозванец»: «Подыменщик, принявший чужое имя или звание, утаившийся под видом другого человека, выдающий себя за кого-либо иного. Все бывшие на Руси возмущения происходили от самозванцев» [1].
Особый интерес вызывает тот факт, что невероятно много самозванцев появлялось именно в России. В XVII в. на ее территории действовало примерно 20 самозванцев, а в XVIII - подобных проходимцев насчитывалось около 40.
Наиболее полную характеристику явления самозванства на рубеже ХІХ-ХХ в. дал В.Г. Короленко в своем очерке «Современная самозванщина», который и предложил классификацию русских самозванцев, как самобытного явления. В.Г. Короленко выделяет две большие группы - «самозванцы духовного прозвания» и «самозванцы гражданского ведомства». В третий, особый, тип он выделяет «самозванцев в литературе». Писатель останавливается на анализе разных реальных случаев русского самозванства, пытается понять психологию и мотивы этого явления.
Одной из главных причин появления большого числа самозванцев на Руси В.Г. Короленко видел в некой социальной болезни, «глубокой и распространенной - тяжкой болезни «русской личности», ищущей внешней опоры, легко от себя отрешающейся и так жадно стремящейся к чужим сильным личностям и положениям» [2]. Писатель указывал на существование самозванцев «из корысти» и самозванцев-«эстетов», присваивающих чужое имя без каких-либо на то причин. Также подчеркивал бытовой и психологический характер этого явления на рубеже ХІХ-ХХ в., потому что, с одной стороны, «время царственных призраков прошло», с другой -торжествует «самозванная мелкота» [2, с. 320].
Примечательно, что Короленко, с одной стороны, обнаруживал самозванство как явление закономерное на Руси, а с другой -фактически отождествляет самозванство и хлестаковщину: «Я говорю о случаях то и дело повторяющегося у нас самозванства и хлестаковщины всякого рода» [2, с. 288].
Другими словами, анализируя размышления писателя, следует отметить некую, если можно так выразиться, «эволюцию находок» русских классиков в этой связи: от «живописания» самозванства у Пушкина к открытию хлестаковщины Н.В. Гоголем как дальнейшего развития собственно самозванства и как явления специфически национального: «Свирепая фигура Пугачева, до сих пор еще осененная мрачным нимбом жестоких воспоминаний, возбуждающих невольную дрожь, и добродушный Иван Александрович
Хлестаков, гениально лгущий под хохот всего театра, - самозванный царь и самозванный ревизор по недоразумению - это два крайних олицетворения одного и того же мотива...» [2, с. 289].
В.Г. Короленко, как видим, прослеживает развитие от «царственных призраков» до «самозваной мелкоты» и, что очень важно, отмечает игровую природу самозванства, корнями уходящую в религиозную апостасийность. Ведь очень показательно то, что среди причин писатель называет страх и суеверие (это существенные апостасийные признаки) и подчеркивает далее именно суеверие религиозное: «Суеверие религиозное и порожденное им чувство угнетения и страха делают религию света и надежды религией непонятной грозы и неожиданных казней. Суеверие гражданское заставляет робко пресмыкаться не перед законом и правом, точно ограждающими человеческое существование, а перед всяким, кто владеет тайной хотя бы и самозванной власти» [2, с. 289].
Исходя из этих рассуждений, мы можем сделать следующий вывод.
Писатель вскрывает взаимосвязь религиозного страха и суеверия как существенных признаков апостасийности бытия и гражданского беззакония, и «антиправа». То есть выявляется некая оппозиция «благодать - закон» - «антиблагодать - антизакон». В обществе, постепенно погружающемся в апоста-сийность, мельчают и самозванцы. Хлестаков - сам актер, но и еще, как пишет Короленко, «актер в театре». Общество вокруг Хлестакова - это некий театр, в котором отсутствует как всякое человеческое, так и гражданское достоинство. Они - тоже своего рода «самозванцы», готовые угождать, ханжить, хамелеонить.
Многостороннее, психологическое и историческое явление самозванства рассматривается в работах современных литературоведов и психологов, но часто это явление теряет связи со своими истоками и трактуется шире. Примером может служить исследование Г.Л. Тульчинского «Самозванство. Феноменология зла и метафизика свободы», в котором самозванство - «вечный феномен человеческого сознания и судьбы», «оборотная сторона свободы, творчества и разума» [3], любое уклонение от добра и любое проявление зла. Такое толкование делает его на рубеже ХІХ-ХХ в. трудно определяемым. Самозванство не интересовало Ф.М. Достоевского, в отличие от А.С. Пушкина, как культурно-историческое явление. Это одна из форм лжи в художественном мире, которая становится частью неустойчивого психологического мира героев. В самозванстве появляется национальная черта - стыд своего «данного богом русскому человеку лица» и «стыд собственного существования». Р.Н. Поддубная отмечает связь самозванства с двойниче-ством в творчестве Достоевского. Самозванство перекликается и с мотивом бесовства, потому что «Антихрист будет последний и величайший... самозванец Христа» [4].
В.Н. Турбин в статье «Характеры самозванцев в творчестве Пушкина» определяет самозванца как «...человека, действующего под чужим именем и на чужом месте. Человек, стяжавший себе право говорить чужим голосом и право это вменивший себе в обязанность» [5], - и дает некую генеалогию данного человеческого типа.
Большой вклад в создание образа самозванца внес Н.В. Гоголь, создав Хлестакова, «самозванца поневоле». Ю.М. Лотман в статье «О Хлестакове» прямо говорит о вытеснении «я» героя «другим» и причины этого видит в социальном устройстве, где не ценится личность сама по себе: «Вранье потому и опьяняет Хлестакова, что в вымышленном мире он может перестать быть самим собой, отделаться от себя, стать другим, поменять первое и третье лицо местами, потому что сам-то он глубоко убежден в том, что подлинно интересен может быть только «он», а не «я» [6]. Анализируя одну из ключевых сцен комедии - опьянение Хлестакова, -Ю.М. Лотман отмечает, что в соответствии с «праздничным» и «ритуальным» поведением в человеке, находящимся под действием алкоголя, происходит «усиление свойств личности, освобождение ее от того, что ей мешает быть самим собой...» [6]. Совсем другое случается с Хлестаковым, он, по мнению исследователя, «как бы рождается заново» [6, с. 307]. Все эти характеристики соотносимы с явлением самозванства. А автор статьи «Двойничество и самозванство» Р.Н. Поддубная утверждает, что полного замещения «я» «другим» не происходит, пустейшую личность Хлестакова все же спасает от окон-нательной «гибели» множественность ее ликов [7].
Образ и мотив самозванства оказался очень устойчивым в русской литературе, потому что «самозванство - явление русское по преимуществу» [5, с. 77]. Парадоксально такое утверждение Д.С. Мережковского о том, что в России «трудно отличить самодержца от самозванца» [4, с. 106]. По его мысли, каждый новый царь обманывал ожидания народа, не был богоданным, являлся «самозванцем воли народной». Самозванство особенно усиливается в «смутные» эпохи. Ему не присуще чувство закрепленности, оседлости, традиционности. Недаром Россия в отличие от Запада осознавалась как молодая, развивающаяся страна, где сильны «дионисийские элементы». «У русского народа была огромная сила стихии и сравнительно слабость формы. Русский народ не был народом культуры по преимуществу, как народы Западной Европы, он был более народом откровений и вдохновений, он не знал меры и легко впадал в крайности» [8], - пишет Н.А. Бердяев. Другой русский философ К.Н. Леонтьев обвиняет Россию в недостатке консерватизма.
Самозванство всегда присуще только странной, переходной, маргинальной личности. Человек «с родословной, определенный, довлеющий себе характер» чужд самозванству. Маргинальная личность, по мнению Г.Л. Тульчинского, обладая обременительной свободой, требует авторитета, но все же остается принципиально незавершенным человеком. Самозванство связано с воплощением «характера многослойного» [5, с. 67]. Оно подчеркнуто «диалогично», в нем «я» и «другой» существуют в сфере смещения к центру «другого». В «чистом» виде в самозванстве происходит полное замещение. По В.Н. Турбину, самозванство - «синхронно существенная множественность вдвинутых один в другой миров...» [5, с. 68]. Оно может носить «игровой характер», не обременяя при этом человека. Такими представляет В.Н. Турбин большинство самозванцев у А.С. Пушкина. Это «самозванцы-озорники» [5, с. 63]. В.Н. Турбин пишет о самозванцах «снизу вверх», от «ничего» ко «всему»... Но есть и другое направление - самозванство «сверху вниз»: веселое самозванство барышни-крестьянки [5, с. 72].
В самозванстве обязательно присутствует артистизм. Анализируя комедию «Ревизор», Ю.М. Лотман называет ложь Хлестакова «театром в театре». Самозванство - это всегда своеобразный театр, где есть «посвященные» и «непосвященные» зрители. Концепция В.Н. Турбина о русском самозванстве имеет амбивалентный характер, т. к. в герое-самозванце отражаются национальные противоречия. Поэтому исследователь рассматривает структуру этого явления и различные причины его появления.
В самозванстве В.Н. Турбин видит «целый прогресс: индивидуальность моделирует всю астральную, невидимую для смертного историю личности...» [5, с. 68]. Перемена судьбы может носить как бытийный, так и бытийственный характер. Примером бытийного может быть обмен именем, осуществляемый каторжниками на этапе: «От судьбы не уйдешь», - вразумляет пословица. Самозванство - попытка уйти от судьбы, «переменить участь» так, как меняли, по свидетельству Достоевского, каторжники: «уголовник, приговоренный к сроку короткому...» [5, с. 82].
Примером же бытийственного В.Н. Турбин считает Раскольникова, т. к. он стремится стать «добрым Наполеоном». И действительно, в Раскольникове ощутимо самозванство, т. к. он пытается стать тем, чем не может стать. Двойничество предполагает рождение двух ипостасей как бы из одного «ядра». Самозванство - попытка утверждения «другого» и отрицания себя. Ю. Карякин, анализируя самое уязвимое место теории Раскольникова, на которое ему указывает Порфирий Петрович, о «знаках», отличающих сильных мира сего, пишет: «Да и где, собственно, критерий-то? Где «знаки»? Их нет, кроме одного-единственного, кроме того, что «Я» - само себе «знак», само себе критерий, само себя назначает. «Я» - самозванец» [9].
Таким образом, явление самозванства имело на Руси глубокие духовные и социальные корни и получило широкий исследовательский импульс в работах литературоведов как XIX, так и XX в.
Екатерина Александровна Рыжова
Тамбовский государственный университет
Вестник Тамбовского университета. Серия: Гуманитарные науки. 2009
---------------------
1. Даль В.II. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. М., 2003. Т. 4. С. 133.
2. Короленко В.Г. Современная самозванщина //B. Г. Короленко. Поли. собр. соч.: в 10 т. СПб.. 1914. Т. 3. С. 333.
3. Тульчинский Г.Л. Самозванство. Феноменология зла и метафизика свободы. СПб.. 1996.C. 4.
4. О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов. М., 1990. Ć. 114.
5. Турбин В.Н. Характеры самозванцев в творчестве Пушкина // В.Н. Турбин. Незадолго до Водолея. М., 1994. С. 65.
6. Лотман Ю.М. О Хлестакове // Ю.М. Лотман. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988. С. 303.
7. Поддубная Р.П Двойничество и самозванство // Ф.М. Достоевский. Материалы и исследования. СПб.. 1994. Т. 11. С. 28-40.
8. Бердяев Н.А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX в. и начала XX в. // О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 44’
9. Карякин Ю. Достоевский и канун XXI в. М., 1989. С. 48.