Имя выдающегося русского археолога и историка Валентина Васильевича Седова (1924-2004) хорошо известно не только специалистам, но и всем интересующимся историей древних славян и Руси: на его трудах выросло не одно поколение как профессиональных историков, так и любителей науки о прошлом. Труды учёного, без преувеличения, составили целую эпоху в отечественном славяноведении. В своих исследованиях В.В. Седов реконструировал целостную картину этнического, социального, культурного и политического развития славянского мира с древнейших времён до монгольского нашествия на широком фоне общеевропейской истории. Фактически он дал науке полноценный материальный «скелет» славянской истории, на который ещё многим историкам, археологам, лингвистам, антропологам и представителям других дисциплин предстоит нанизывать конкретные факты, но едва ли в обозримом будущем наука о древних славянах сможет отойти от принципиальных схем исторического развития славянства, выработанных В.В. Седовым. Учёный сполна осуществил своё призвание в науке: быть исследователем истории (во всей её полноте) славян в древности и в раннем средневековье.

 В наши непростые времена, когда славянский мир разобщён, когда многие славянские народы разделены разными взаимными обидами, В.В. Седов веско и аргументированно показывал единство всех славян, общие истоки их истории, культуры, языка, этнографических особенностей, менталитета. Причём единство в многообразии: учёный показывал, как постоянно происходили разнообразные схождения и расхождения различных славянских группировок, как они перемешивались и каким сложным был процесс становления современных славянских народов, каждый из которых сформировался на основе разных по происхождению славянских групп. В.В. Седов почти не занимался публицистикой1, но его спокойные, без полемического задора и резкости, научные работы, в которых не была и намёка на какую-либо политику, всегда ставили прочный заслон на пути любых псевдонаучных спекуляций, авторы которых пытались разорвать единство славянского мира или выставить славян дикарями, чуждыми европейской цивилизации и культуре. В.В. Седов, как когда-то П.И. Шафарик, споривший с немецкими учёными-националистами, которые славянам на карте Европы практически не оставляли места и либо «приводили» их вместе с гуннами из Азии, либо «помещали» в Припятских болотах2, убедительно показывал исконность проживания славян в Центральной Европе, где они, наряду с кельтами, германцами, италиками, иллирийцами и другими европейскими этносами сложились на основе древнеевропейской языковой общности, археологически представленной кругом культур полей погребальных урн. К моменту сложения своих первых государств, славяне имели за плечами полуторатысячелетний опыт этнополитического и социокультурного развития, сложную историю и опыт взаимодействия с соседними этносами.

Впрочем, иногда В.В. Седов всё-таки брался за публицистическое перо. В первую очередь тогда, когда опасность грозила историческим и археологическим памятникам, культурному наследию России. Тогда его голос звучал столь же громко, как и в научных спорах3.

Жизнь, общественная и административная работа, многогранное научное творчество В.В. Седова постепенно становятся объектом внимательного изучения4, но осмысление места учёного и его работ в контексте мировой и российской исторической науки ХХ столетия, значения его исследований для её будущего, пока лишь только начинается. Немаловажным в этой связи является повышение доступности работ В.В. Седова для специалистов и широкого круга любителей истории. Данная задача может решаться двумя взаимодополняющими путями: 1) переизданием основных работ учёного, а в идеале изданием полного собрания его сочинений; 2) оцифровкой работ исследователя. В рамках пункта (2) мной было начато составление собрания работ В.В. Седова в электронном виде. На данный момент (20.10.2012) оно насчитывает более 130 единиц, в числе которых книги В.В. Седова, написанные им главы в коллективных изданиях, его статьи, рецензии, отчёты о научных мероприятиях и т.д.5 Собрание это непрерывно пополняется, так как конечная его цель заключается в создании полной подборки работ В.В. Седова в электронном виде, что, разумеется, никоим образом не отменяет необходимости создания аналогичного собрания работ учёного в печатном виде.

Можно сказать, что без работ В.В. Седова представить нашу историческую науку просто невозможно, это настоящая энциклопедия славянской и древнерусской истории и культуры. Простое перечисление тем, в решение которых учёный внёс свой весомый вклад рискует сильно затянуться: тут и славянский этногенез, и пути славянского расселения, и взаимодействие славян с окружающим миром, и история соседей славян: балтов и финно-угров, и эволюция материальной культуры славян, и славянское язычество, и становление первых славянских городов, и формирование первых славянских государств и народностей, и история древнерусской деревни, и славянская антропология, гидронимика и ещё много чего. Тем не менее, можно выделить три ключевые темы, пронизывающие всё творчество В.В. Седова, изучение которых учёным будет мной ниже подробно рассмотрено:

1) Расселение славян по Восточной Европе и формирование древнерусской народности;

2) Происхождение и начальные этапы истории славян. Много лет В.В. Седов создавал свою фундаментальную концепцию славянского этногенеза, которая по праву стала одной из основных в науке и ныне является опорной точкой в дальнейших исследованиях этой проблемы;

3) Образование славянских городов.

 

***

Валентин Васильевич Седов родился 21 ноября 1924 г. в городе Богородске (с 1930 г. – Ногинск) в семье рабочих Истомкинской текстильной фабрики (отец – Василий Васильевич, мать – Анна Фоминична)6. Будущий историк закончил школу в 1941 г. и поступил в Московский авиационный институт, но начавшаяся Великая Отечественная война прервала его учёбу: летом 1942 г. В.В. Седов стал курсантом Гомельского военно-пехотного училища, а в ноябре попал на фронт. Его боевой путь начался под Сталинградом. Сергей Григорьевич Кляшторный мне как-то рассказывал о том, как в рамках культурной программы одной конференции, посвящённой Великому Волжскому пути, они вместе с Валентином Васильевичем Седовым плыли на корабле по Волге. И когда они подплывали к Астрахани, В.В. Седов вспоминал, как здесь в 1942 году формировалась их часть и как пешком по степи они шли к Сталинграду... За годы войны В.В. Седов побывал командиром стрелкового и пулеметного отделений на Сталинградском, Южном, Степном, 1-м Украинском, 1-м Белорусском и Прибалтийском фронтах. Закончил войну он на Дальнем Востоке, где принимал участие в разгроме Японии. Боевые заслуги В.В. Седова были отмечены такими высокими наградами как орден Красной Звезды и медаль «За боевые заслуги».

После войны В.В. Седов увлёкся историей. «Может быть, время такое было – такое бурное, победа в Великой Отечественной войне, хотелось знать, как это началось и глубже» – вспоминал он впоследствии7. Так фронтовик оказался в стенах исторического факультета МГУ, где уже на первых курсах увлёкся археологией, начав свой путь полевого исследователя в 1951 г. в Новгородской экспедиции, руководимой блестящим археологом Артемием Владимировичем Арциховским (1902-1978).

И первые же его полевые сезоны ознаменовались сенсационным открытием – обнаружением языческого святилища Перуна под Новгородом, того самого в котором дядя Владимира Добрыня установил в 980 г. идол Перуна8. Как совершенно справедливо констатирует А.В. Чернецов, «обращаясь к списку научных трудов В.В. Седова, не удается выделить среди них те, которые можно было бы назвать ученическими. В своих ранних публикациях Валентин Васильевич появляется на научном небосклоне, подобно Афине из головы Зевса, в полном вооружении»9. В дальнейшем В.В. Седов провёл множество полевых сезонов, раскапывая разнообразные славянские и древнерусские памятники: в 1955-1961 гг. он изучал поселения древнерусской Смоленской земли; в 1955-1968 гг. раскапывал древнерусские города: Владимир, Гороховец, Суздаль, Ярополч-Залесский; в 1961-1965 гг. руководил разведками и раскопками курганов в Западной Беларуси; в 1966-1969 гг. вёл разведки и раскопки длинных курганов и городищ Новгородчины и Псковщины; с 1970 по 1992 г. руководил археологическим изучением древнего Изборска. В ходе этих исследований В.В. Седовым были добыты ценнейшие материалы, существенно обогатившие научные знания о славянской и древнерусской истории и культуре.

После окончания университета (1951 г.) В.В. Седов поступает в аспирантуру Института истории материальной культуры АН СССР (ныне Институт археологии РАН), с которым оказалась связана вся его дальнейшая судьба. В 1954 г. В.В. Седов защищает кандидатскую диссертацию «Кривичи и словене», а в 1967 г. становится доктором исторических наук (диссертация «Славяне Верхнего Поднепровья и Подвинья»). Долгая продуктивная работа В.В. Седова была достойно отмечена как в нашей стране, так и за рубежом: в 1994 г. его избирают почетным академиком Латвийской академии наук, в 1997 г. – членом-корреспондентом РАН, а в 2003 г. – академиком. В 1984 г. за книгу «Восточные славяне в VI-XIII вв.» В.В. Седов получает Государственную премию СССР, а в 1998 г. за труды по славянскому этногенезу – Государственной премии РФ. Помимо этого, он является лауреатом Забелинской (1994 г.) и Демидовской (1998 г.) премий.

Будучи незаурядным учёным, В.В. Седов был и талантливым организатором науки. С 1974 г. он возглавлял сектор археологических сводов, где, как указывает А.В. Чернецов, «заложил основу гигантской картотеки и собрания паспортов на археологические памятники России»10, а с 1983 г. – Отдел археологической службы, объединивший сектор сводов и Отдел новостроечных работ. В 1988 г. В.В. Седов возглавил ключевое подразделение Института археологии – Отдел полевых исследований, структуру, контролирующую все археологические работы на территории России. В 1980-1993 гг. В.В. Седов работал в Международном совете по вопросам памятников и достопримечательных мест (ИКОМОС), а в 1992-1993 гг. был президентом Российского национального комитета совета. С 1980 г. В.В. Седов являлся членом Исполнительного совета и Постоянного совета Международной Унии славянской археологии (МУСА), а в 1985 г. стал членом Бюро Унии. В 1997 г. учёный возглавил экспертный совет Российского гуманитарного научного фонда по историческим наукам. По словам А.В. Чернецова «в порой непростых коллизиях академической жизни, в отстаивании своих взглядов в научной полемике Валентин Васильевич всегда являлся примером исключительной прямоты и принципиальности»11. C 1989 г. В.В. Седов был членом редколлегии журнала «Советская археология» (с 1992 г. – «Российская археология»), а с 1996 г. – членом редсовета ведущего археологического издания России. В 1990-е гг. В.В. Седов инициировал возобновление издания ключевых археологических изданий, выпуск которых прервался в трудное для страны и науки время начала 90-х гг.: «Археологические открытия» (выпуск возобновлён в 1993 г.) и «Краткие сообщения Института археологии» (выпуск возобновлён в 2001 г.). В.В. Седов стал ответственным редактором обоих изданий, также под его редакцией было издано большое количество разных книг и сборников.

В.В. Седов участвовал во множестве научных мероприятий: съездах, конференциях, симпозиумах, круглых столах и т.д., многие из которых он сам и организовывал. Нередко учёный выступал с отчётами о них на страницах периодических изданий. В 1980 г. он основал семинар «Археология и история Пскова и Псковской земли», носящий ныне имя своего основателя и ставший крупнейшей площадкой для обсуждения разнообразных проблем истории Псковщины. В 1996 г. в Новгороде, усилиями в значительной мере В.В. Седова, был проведен VI Международный конгресс славянской археологии. Учитывая, какое это было трудное время в жизни России, можно представить, какие усилия пришлось приложить организаторам для того, чтобы провести его на достойном уровне. В работе конгресса приняли участие учёные из многих стран, его труды, обобщившие итоги археологического изучения славянства на середину 1990-х гг., вышли в пяти томах под редакцией В.В. Седова12. Этот научный форум сыграл важную роль в деле актуализации славистических исследований на постсоветском пространстве, показал важность славянской археологии как особого направления археологической науки.

Из всего этого видно, сколько внимания В.В. Седов уделял организации научной работы. Он мечтал объединить исследователей славянской и древнерусской истории разных специальностей в едином творческом порыве. Многим археологам-славистам посчастливилось быть учениками В.В. Седова, войти в состав созданной им научной школы. Под его руководством было защищено тридцать кандидатских диссертаций, а шесть учеников В.В. Седова стали докторами наук13.

В завершение этого краткого биографического очерка процитирую слова коллеги В.В. Седова по Институту археологии А.В. Чернецова: «во всех случаях он выступал как активный и чрезвычайно ответственный работник. Валентин Васильевич самым внимательным образом знакомился с каждым поступающим в ОПИ отчетом (а их туда приходит более 1000 каждый год), тщательнейшим образом редактировал многочисленные рукописи, которые проходили через его руки как ответственного редактора. Скромный и молчаливый, В.В. Седов совершенно преображался, когда речь заходила о волнующих его научных проблемах. Таким же, полным интереса к окружающему, Валентин Васильевич представал в родной для него обстановке полевого лагеря, знакомясь с раскопками и коллекциями, в зарубежных поездках, когда ему предоставлялась возможность осматривать достопримечательности незнакомых городов»14.

Жизнь Валентина Васильевича Седова оборвалась в ночь с 4 на 5 октября 2004 года. Всего на десять дней пережил он свою верную подругу жизни Марию Владимировну Седову (1930-2004), замечательного специалиста по древнерусскому искусству. Они счастливо прожили долгие годы и умерли почти в один день, словно в красивой сказке15. Книга по истории древних балтов и многое другое, что мечтал написать В.В. Седов, осталось ненаписанным. Но и итого, что он успел сделать, хватит, чтобы ещё долго будить исследовательскую мысль. Кто знает, сколько ещё предстоит науке осмыслять наследие В.В. Седова? Здесь поневоле вспоминается строчка из песни Александра Розенбаума «’’был’’ – я ненавижу это слово…». Нет, Валентин Васильевич Седов не «был», он есть, он с нами. В своих трудах, научных открытиях, мыслях, чувствах, мечтах он остался с нами навеки.

Лично я не знал Валентина Васильевича Седова, не застал его. Но для меня он не часть историографии, а словно живой собеседник. Когда я писал статью, посвящённую проблеме, о которой в последние годы жизни много размышлял Валентин Васильевич – о реконструкции самоназвании славян, представленных именьковской археологической культурой16, то, как это не покажется кому-то странным, я видел его в качестве своего главного читателя. Я очень хотел, чтобы он прочёл эту работу и не раз ловил себя на мысли, что мнение кого бы то ни было ещё о ней меня, в сущности, мало интересует. Но, увы, моему главному читателю этой статьи не прочесть и не поделиться со мной своим мнением… В.В. Седова нет, но удивительное ощущение диалога с учёным через его работы есть. И надеюсь не только у меня.

 

***

 

В.В. Седов видел в археологии не просто науку об артефактах, извлекаемых из земли, но прежде всего науку историческую, археологические материалы рассматривались им как непосредственный источник исторических фактов. По мнению учёного, по археологическим данным вполне возможна реконструкция реальных исторических процессов, причём, в отличие, скажем, от лингвистической реконструкции, реконструкция их в конкретном пространственно-временном диапазоне. В.В. Седов считал, что каждый народ имеет свои устойчивые этнографические признаки, выявляемые археологически: погребальный обряд, домостроительство, украшения, керамика, изготавливаемая домашним способом и т.д. Весь комплекс этих признаков не мог радикально измениться мгновенно, он изменялся плавно и эти изменения археология вполне может проследить и отделить первостепенные этнические признаки от второстепенных, принесённых модой или влиянием соседей. Поэтому если археологическая культура выделяется по комплексу устойчивых признаков, то она обычно соответствует этнической общности, что не исключает существования полиэтничных культур, но их неоднородность в археологических материалах заметна, а потому возможно отделить «внешние» надэтнические признаки от «внутренних» этнических и дифференцировать полиэтническую культуру на этнические ареалы. Если же археологической преемственности при смене культур не фиксируется, а фиксируется резкая смена всех основах этнографических признаков, то это говорит о смене населения или о наслоении одного этноса на другой.

Соответственно и распространение признаков одной культуры на другие территории, если речь идёт не об одном-двух типах артефактов, а об их комплексе, свидетельствует о миграциях носителей этой культуры. Поэтому археология, на современном уровне её развития, вполне способна, по мнению В.В. Седова, восстановить сложные процессы древних миграций, ассимиляций одних этносов другими, разделения этнических групп и их сближения и т.д. И важнейшее значение в археологическом исследовании древних этапов истории того или иного народа принадлежит ретроспективному методу: продвижению от поздних надёжно этнически атрибутированных древностей к тем, от которых они происходят, а от них ещё дальше и так, ступенька за ступенькой спуститься к самым истокам, к моменту формирования этноязыковой группы (Происхождение и ранняя история славян. С. 38-43; Славяне в древности. С. 83-89; Славяне. С. 34-37). Все эти тезисы исследователя представляются совершенно справедливыми и, напротив, попытки вычеркнуть археологию из числа исторических наук, превратить её в замкнутую саму на себя науку о вещах представляются ошибочными, равно как и попытки уйти в этногенетических исследованиях от ретроспективного метода и подменить его простым анализом «сходства» разных культур, позволяющего делать разнообразные кульбиты сквозь пространство и время, не имеющие никаких оснований и отношения к реальным историческим событиям17.

В тоже время В.В. Седов старался максимально полно использовать достижения всех других наук. Он постоянно привлекал лингвистические материалы, причём корректность и системность его работы с ними была отмечена О.Н. Трубачёвым18. Учёный старался все археологические реалии последовательно сопоставить с реалиями лингвистическими и найти корреляцию между ними. Что касается антропологии и гидронимии, то В.В. Седов самостоятельно работал в сфере указанных наук: ему принадлежит ряд работ по славянской антропологии19 и первая сводная антропологическая карта славян эпохи средневековья20, а также работы по славянской гидронимии в её корреляции с археологическими данными (характерно название одной из работ учёного – «Этногенез славян по данным археологии и гидронимии»)21. В.В. Седов, к примеру, существенно пополнил список балтских гидронимов лесной полосы Восточной Европы (Славяне Верхнего Поднепровья и Подвинья. С. 10-11). Именно стремление к междисциплинарности, к максимально полному учёту всех возможных фактов, к тому, чтобы выводы, сделанные на материалах одной науки не входили в непримиримое противоречие с данными других наук, было своеобразной визитной карточкой В.В. Седова. К сожалению, такой подход в нашей науке большая редкость: обычно учёные или делают выводы сугубо на «своих» материалах, не задумываясь о том, как эти выводы будут выглядеть с точки зрения других наук, либо привлекают их материалы выборочно и сугубо иллюстративно. В.В. Седов же работал с данными всех наук комплексно и блестяще осуществил в своих исследованиях принципы комплексного источниковедения.

Нельзя не отметить и доскональное знание В.В. Седовым историографии тех вопросов, о которых он писал22. Ему принадлежат самые полные на сегодняшний день историографические очерки по проблеме происхождения славян (Происхождение и ранняя история славян. С. 7-16; Очерки по археологии славян. С. 3-48; Славяне в древности. С. 5-59), историографическими экскурсами исследователь сопровождал каждый свой шаг. Такое великолепное владение историографическим материалом позволяло учёному верно определять своё место в контексте развития науки и разграничивать перспективные и бесперспективные историографические линии.

 

***

 

 I. Проблема славянского расселения в Восточной Европе и становления древнерусской народности в работах В.В. Седова

 

Вопросы, связанные с археологией и этнокультурной историей славян Восточной Европы VI-XIII вв., занимали в научном творчестве В.В. Седова центральное место. Полностью соответствующей проблематике посвящено семь монографических исследований учёного23 и ещё пять – частично24. Число же статей В.В. Седова, в которых рассматриваются указанные вопросы, огромно25.

Исследователю были чужды догматизм и «окостенелость», которым подвержены многие его коллеги, всю жизнь переписывающие положения первых своих работ, не считаясь ни с чем. В.В. Седов постоянно находился в научном поиске и нередко корректировал и изменял свои взгляды в соответствии с новыми данными, которые в археологии появляются гораздо быстрее, чем в «письменной» истории. Поэтому я охарактеризую концепцию В.В. Седова преимущественно по его последним итоговым работам с некоторыми экскурсами к работам более ранним, чтобы показать становление и эволюцию его взглядов в историографическом контексте.

Накануне сложения Древнерусского государства и древнерусской народности Восточная Европа, по мнению В.В. Седова, была заселена представителями четырёх крупных славянских этнокультурных группировок, имеющих различные истоки (Древнерусская народность. С. 25-179):

1) Северная её часть была занята носителями культур длинных курганов (кривичи), новгородских сопок (словене) и браслетообразных сомкнутых височных колец, имя носителей которой в летописях не сохранилось, вероятно, она там фигурирует как меря. Все эти культуры образовались в результате миграции в лесную зону Восточной Европы центральноевропейского населения, преимущественно из пшеворского ареала, в середине I тыс. н.э.;

2) Юго-восточная её часть была занята носителями волынцевской и ведущих своё происхождение от неё культур: роменской (северяне), боршевской (имя её носителей не сохранилось в летописях), верхнеокской (вятичи) и радимичской. Эта группа славян генетически связана с существовавшей в IV-VII вв. в Среднем Поволжье именьковской культурой;

3) Юго-западная её часть была занята культурой типа Луки-Райковецкой (дулебы русских летописей) и развившимися на её основе культурными ареалами летописных волынян, дреговичей, древлян и полян. Эта славянская группировка является одним из ответвлений пражской археологической культуры, носители которой в византийских источниках VI-VII вв. были известны под именем склавинов-славян;

4) Крайний её юг и юго-запад были заняты хорватами, уличами и тиверцами, культуры которых ведут своё происхождение от пеньковской археологической культуры, носители которой, очевидно, были антами византийских источников.

Рассмотрим эту реконструированную В.В. Седовым этнографическую картину подробнее, особенно в её ключевых звеньях и моментах, вызывающих дискуссии.

Одно из ключевых мест в работах В.В. Седова занимает кривичская культура длинных курганов, все материалы которой, бывшие в распоряжении науки на начало 1970-х гг., были им монографически опубликованы (Длинные курганы кривичей). Эта сводка сохраняет своё значение по сей день, так как, не смотря на то, что впоследствии был раскопан ряд новых памятников, качественных сдвигов в наших знаниях об этой культуре не произошло и новая более полная сводка её материалов пока никем не составлена. В период своего расцвета в VIII-IX вв. культура длинных курганов занимала огромную территорию: Псковщину, часть Новгородчины, Верхнее Поднепровье и Подвинье с сопредельными регионами. Имя своё культура получила по характерному типу погребальных памятников – удлинённым курганам от 10 до 100 и более метров длиной, в которых содержится иногда весьма значительное число захоронений (от одного-двух до двадцати с лишним) по обряду трупосожжения, которые в большинстве своём являются безурновыми и безынвентарными, или содержат весьма незначительный инвентарь (бронзовые бляшки, пряжки, ножи, кресала, глиняные пряслица, стеклянные бусы и т.д.). Жили носители культуры длинных курганов преимущественно на открытых селищах, хотя постепенно появляются и городища (например, Изборск), дома строили преимущественно наземные, посуду делали вручную, без гончарного круга. В развитии культуры длинных курганов наблюдается два этапа: на первом (V-VII вв.) она охватывала преимущественно современную Псковщину и некоторые районы Новгородчины (псковские длинные курганы), а с конца VII в. начала распространяться на юг, охватив будущие Полоцкую и Смоленскую земли (смоленско-полоцкие длинные курганы), что, очевидно, отражало процесс расселения её носителей. При этом культура длинных курганов в Смоленско-Полоцких землях имеет ряд отличий от Псковщины, в частности, там нет очень длинных курганов, превышающих 30 метров. В IX-X вв. длинные курганы постепенно сменяются полусферическими, культура длинных курганов исчезает и занятый ею регион становится частью древнерусской культуры.

В.В. Седов убедительно обосновал принадлежность культуры длинных курганов известному по летописям восточнославянскому этнополитическому союзу кривичей, приведя в её пользу следующие аргументы:

- сопоставление длинных курганов с пришедшими им на смену полусферическими, славянская принадлежность которых уже вне всяких сомнений, показывает, что они совершенно идентичны в устройстве и в особенностях погребального ритуала;

- длинные курганы и полусферические обычно находятся в одних группах, образуя единые могильники, что говорит о преемственности оставившего их населения. На каком-то этапе длинные курганы сосуществуют с полусферическими, что наглядно показывает постепенную смену погребального обряда;

- керамические материалы IX-Х вв. генетически связаны с керамикой культуры длинных курганов;

- никакого притока нового населения в конце I – начале II тыс. н.э. в регион Верхнего Поднепровья и Подвинья, равно как и в бассейн Чудского озера, не фиксируется. Некоторые предметы материальной культуры выходят в этот период из обращения, но, во-первых, происходит это постепенно, а во-вторых, далеко не только на территории культуры длинных курганов, поэтому говорить о каком-либо сломе культурной традиции невозможно;

- ранние памятники культуры длинных курганов на Псковщине, занятой до этого финно-угорской культурой текстильной керамики, не обнаруживают с ней никакой преемственности, свидетельствуя о приходе в регион крупных масс нового населения с новым хозяйственным укладом, которое и явилось создателем новой культуры;

- ареал культуры длинных курганов полностью совпадает с тем ареалом, который летописи отводят кривичам;

- лингвистические материалы показывают родственность смоленско-полоцких и псковских говоров26. Единственный период, когда эти два региона были охвачены единой культурой – это время культуры длинных курганов;

- лингвистически древнейшие контакты славян с предками эстонцев относятся ко времени до образования древнерусского языка и датируются временем, начиная с VI в.27, что полностью соответствует археологически фиксируемым контактам носителей культуры длинных курганов с предками эстонцев;

- отдельные финские или балтские черты в культуре не являются для неё основными и носят региональный характер. Они отражают ассимиляцию славянами автохтонного населения.

Все эти аргументы (Кривичи; Славяне Верхнего Поднепровья и Подвинья. С. 91-124; Длинные курганы кривичей. С. 36-41; Об этнической принадлежности псковских длинных курганов; Восточные славяне в VI-XIII вв. С. 46-58; Славяне в раннем средневековье. С. 211-217; 229-238; Древнерусская народность. С. 117-128; 140-145; Славяне. С. 354-364) никем не опровергнуты, но, несмотря на это, постоянно выдвигаются гипотезы о неславянской этнической атрибуции культуры длинных курганов и её финно-угорской, либо балтской принадлежности (С.К. Лаул, Г.С. Лебедев, А.Н. Башенькин, В.Я. Конецкий, Е.А. Шмидт и др.)28. Однако, все эти предположения фактически не выходят за рамки догадок и не имеют серьёзной аргументации. Они, в отличие от концепции В.В. Седова, основаны не на всём комплексе данных, а только на каких-то отдельных частях его, которые абсолютизируются, а все остальные моменты при этом игнорируются. Добавим несколько исторических аргументов в пользу правоты В.В. Седова и кривичской принадлежности культуры длинных курганов:

- если предположить финское происхождение культуры длинных курганов, то это означает, что накануне формирования Древнерусского государства имела место мощная экспансия финского населения в Верхнее Поднепровье и Подвинье. Никаких исторических, лингвистических или топонимических подтверждений этому нет;

- если предположить балтское происхождение культуры длинных курганов, то непонятно, почему возникла она вне балтского культурного и гидронимического ареала на Псковщине. Балтская экспансия в этот регион неизбежно оставила бы сильные следы в гидронимии, но их практически нет;

- если предположить любое неславянское происхождение культуры длинных курганов, то не ясным станет вопрос, с какими археологическими реалиями связывать называемый в летописях восточнославянский этнополитический союз кривичей (летописная локализация которого идеально совпадает с ареалом распространения рассматриваемой культуры), так как на смену культуре длинных курганов приходит уже вполне стандартная древнерусская культура, отражавшая процесс нивелировки славянского и иного населения Восточной Европы, его интеграции в рамках древнерусской народности.

Тезис Е.Р. Михайловой, согласно которому «сложный комплекс погребальной обрядности КПДК, распространившийся по огромной территории, следует трактовать скорее как явление духовной жизни и религиозных практик древнего населения, чем как отражение неких социальных или этнических структур»29 ничего не проясняет, а только запутывает проблему. Каким образом единый «сложный комплекс погребальной обрядности» мог распространиться среди разноэтничного населения на огромных территориях в условиях отсутствия государственных институтов, если не было тех, кто его распространял в ходе своей миграции? По мнению этой исследовательницы, постепенная смена культуры длинных курганов древнерусской культурой означала смену населения соответствующих регионов30, с чем совершенно невозможно согласиться, так как процесс нивелировки культур отдельных славянских этнополитий охватил в то время всю Восточную Европу, что, однако, не говорит о том, что там произошла смена населения. Просто в условиях становления древнерусской народности и формирования Древнерусского государства стирались локальные различия между культурами вошедших в его состав «племён», вырабатывалась единая древнерусская культура. Процесс этот шёл постепенно: в каких-то районах местные культурные особенности исчезли раньше, в каких-то – позже. Но нет никаких оснований трактовать процесс постепенного угасания «местных» восточнославянских культур как смену этнического лица соответствующих регионов.

Таким образом, на данный момент тезис В.В. Седова о кривичской принадлежности культуры длинных курганов является наиболее фундированным и учитывающим всю совокупность фактов, а не какие-то отдельные из них, как это имеет место быть у его оппонентов. На данный момент, нет никаких серьёзных оснований сомневаться в правоте В.В. Седова в этом вопросе.

Более сложный характер имеет проблема истоков кривичской культуры длинных курганов. Уже в ранних своих работах В.В. Седов выдвинул гипотезу о приходе её носителей в середине I тыс. н.э. из Центральной Европы (Кривичи. С. 54-59; Славяне Верхнего Поднепровья и Подвинья. С. 195-108; Восточные славяне в VI-XIII вв. С. 58; Славяне в древности. С. 296-304; Славяне в раннем средневековье. С. 209-211), но тогда в её пользу не было прямых оснований, она вытекала из того факта, что В.В. Седов не обнаруживал иных её истоков: до формирования культуры длинных курганов её будущие земли были заселены финнами и балтами, древности которых не имеют с ней генетической связи, а каких-либо существенных импульсов с юга В.В. Седов не видел в имеющихся материалах. Все местные культуры, предшествующие или синхронные культуре длинных курганов, в том числе и тушемлинскую, он рассматривал как дославянские (Восточные славяне в VI-XIII вв. С. 29-45).

В эти же годы прямо противоположную концепцию славянского заселения Восточноевропейской равнины развивал П.Н. Третьяков, по мнению которого оно осуществлялось с юга группами позднезарубинецкого населения и их потомками31. Согласно П.Н. Третьякову, смена этнического лица населения лесной зоны Восточной Европы произошла только однажды: при расселении поздних «зарубинцев», в то время как В.В. Седов считал, что она произошла также и в период появления культуры длинных курганов, в то время как зарубинецкий импульс не имел большого значения, а сама эта культура не была ещё славянской32.

Ныне точка зрения П.Н. Третьякова развивается Н.В. Лопатиным и А.Г. Фурасьевым, которые считают, что начиная с III в. потомки «зарубинцев», носители киевской культуры, расселялись в северном направлении, что привело к возникновению памятников круга Заозерье-Узмень, на основе которых впоследствии сформируются культуры длинных курганов и тушемлинская, существовавшая в V-VIII вв.33, после чего на её территории расселяются носители культуры длинных курганов, ассимилируя «тушемлинцев».

В своих последних работах В.В. Седов привёл новые веские аргументы в пользу своей позиции. Он собрал и обобщил данные о находках вещей провинциальноримских типов, массово появившихся в лесной зоне Восточной Европы в середине I тыс. н.э. (шпоры и удила, железные бритвы, железные пластинчатые кресала, пинцеты, В-образные рифленые пряжки, некоторые типы подвесок, железные втульчатые наконечники копий, новые типы серпов, каменные жернова для ручных мельниц и т.д.). Учитывая стремительность и массовость их распространения, а также то, что в этот период собственно провинциальноримские культуры (пшеворская и черняховская) уже прекратили своё существование, невозможно говорить о распространении в середине I тыс. н.э. в лесной зоне Восточной Европы провинциальноримских артефактов вследствие торговых или культурных связей. Оно, безусловно, отражает мощную миграцию населения из центральноевропейского пшеворского ареала (Древнерусская народность. С. 91-117; Славяне. С. 348-354), которое только и могло быть создателем культуры длинных курганов. Причины, побудившие большие массы среднеевропейского населения к миграции, состоят в гуннском нашествии и резком похолодании, вызвавшем подъём уровня рек и озёр, увеличение болот, что вело к затоплению плодородных почв. Вследствие этого Среднее Повисленье опустело и есть основания полагать, что значительная часть его обитателей отправилась на северо-восток, в лесную зону Восточной Европы (Славяне в древности. С. 296-304; Древнерусская народность. С. 115-117; Славяне С. 348-354). В.В. Седов сделал в этой связи одно весьма тонкое наблюдение относительно топографии поселений культуры псковских длинных курганов: «создаётся впечатление, что переселенцы на прежних местах пострадали от наводнений и переувлажнённости почвы и поэтому на Северо-Западе выбирали для своего местопребывания участки, не подверженные подобным процессам, – песчаные возвышенности в сухих боровых лесах, при сухопутных дорогах, очевидно бывших в то время основными путями миграционных передвижений» (Древнерусская народность. С. 124).

При этом на основе новых материалов В.В. Седов пересмотрел свой взгляд на тушемлинскую культуру, будущая территория которой также оказалась затронута миграцией пшеворского населения, которая и дала импульс к её возникновению. Таким образом, ядро создателей тушемлинской культуры было родственным носителям культуры псковских длинных курганов, а её создание стало первым этапом славянизации балтов Смоленского Поднепровья и Полоцкого Подвинья, влившихся в состав тушемлинского населения (Древнерусская народность. С. 128-140; Славяне С. 372-388), которое впоследствии, при расселении на юг носителей культуры псковских длинных курганов, вошло в состав кривичей. Продвинулись центральноевропейские переселенцы и дальше на восток, где создали культуру браслетообразных височных колец в будущей Ростово-Суздальской земле, ассимилируя постепенно аборигенное финское население края. Имя этого славянского «племени» в летописях не сохранилось, вероятно, оно фигурирует там под именем мери (Славяне в раннем средневековье. С. 218-229; Древнерусская народность. С. 145-158; Славяне. С. 388-397). Возможно, славяне переняли этноним ассимилированных финнов, как считает В.В. Седов, но, на мой взгляд, более логично полагать, что мерей это славянское «племя», дальше всего продвинувшееся на восток, в земли финнов (мери), стали называть его западные соседи, то есть это экзоэтноним, а настоящее имя этой славянской группировки нам неизвестно. Представители этого же славянского массива проникли в VII в. на территорию будущей Муромской земли, где ассимилировали финское племя мурома (Славяне. С. 397-402). Ранее о проживании в Ростово-Суздальской земле особой группы славянского населения на основе лингвистических материалов писали филологи34, что нашло своё археологическое подтверждение.

В рамках этого же мощного миграционного потока пришли на север Восточной Европы и предки словен ильменских, создавшие в VIII-IX вв. в Приильменье культуру новгородских сопок, становление которой пока ещё остаётся слабо изученным. Ранее В.В. Седов полагал, что возникновение культуры новгородских сопок связано со второй, более поздней миграционной волной из Повисленья (Восточные славяне в VI-XIII вв. С. 66), однако затем пересмотрел свой взгляд на эти древности и присоединился к И.В. Ислановой, полагающей, что их генезис связан с памятниками типа Юрьевской Горки в Удомельском Поозерье35. По мнению В.В. Седова, предки создателей культуры сопок изначально проживали небольшими островками в среде носителей культуры длинных курганов, сохранив при этом, в отличие от последних, традиции пашенного земледелия, бытовавшего на их висленской прародине. В VII в. происходит потепление климата и снижение увлажнённости, что способствовало распространению пашенного земледелия, ставшего основой экономики культуры сопок, о чём говорит топография её поселений. В этой связи в регионе Приильменья жители поселений типа Юрьевской Горки стали основой становления новой культуры и соответствующей ей этнокультурной общности, известной из русских летописей под именем словен, ассимилировав живших в этом районе носителей культуры длинных курганов (Славяне в раннем средневековье. С. 238-246; Древнерусская народность. С. 158-165; Славяне. С. 364-372).

Сторонниками южного, «киевского», происхождения культур длинных курганов и тушемлинской выводы В.В. Седова об их возникновении в условиях и в результате расселения выходцев из Средней Европы, не опровергнуты. Н.В. Лопатин и А.Г. Фурасьев указывают, что часть (но далеко не все!) вещей среднеевропейских типов была известна в Восточной Европе и ранее середины I тыс. н.э., в частности, на памятниках киевской культуры, как и браслетообразные височные кольца36. Но это не может поколебать построений В.В. Седова по существу, так как никоим образом не отменяет факта «взрывного» распространения в лесной зоне Восточной Европы не известных здесь ранее провинциальноримских артефактов в середине I тыс. н.э., отражавшего миграцию среднеевропейского населения.

Однако, вероятно, В.В. Седов несколько недооценивал южный «киевский» культурный импульс, который также внёс свой вклад в становление тушемлинской культуры и культуры длинных курганов, проступающий в ряде их элементов37. Если предположить, что и мигранты из Центральной Европы и носители древностей круга Заозерье-Узмень были представителями разных группировок славянства, а для такого вывода есть основания, так как, в конечном счете, и те и другие ведут своё начало от культуры подклёшевых погребений (подробнее в части II), то нет ничего удивительного в том, что они относительно легко ассимилировались друг с другом и ассимилировали местных балтов и финно-угров.

Подводя итог сказанному, можно сделать вывод, что В.В. Седов вполне убедительно аргументировал решающую роль мигрантов из Центральной Европы в формировании культур длинных курганов, тушемлинской и сомкнутых височных колец, но несколько недооценил вклад киевского населения и его потомков в их становление, который тоже был весьма важен.

Правоту выводов В.В. Седова подтверждают данные других наук: лингвистики, топонимики, антропологии и генетики. А.А. Зализняк показал родственность древненовгородского диалекта западнославянским (в первую очередь – лехитским) языкам, а также особую черту, выделяющую его на фоне всех славянских языков средневековья – отсутствие в нём второй палатализации38, а поскольку датируется она временем до или около середины I тыс. н.э. (не позже VI-VII вв.)39, то носители соответствующего диалекта должны были оторваться от остальных славян не позднее этого времени, что идеально согласуется с археологическими данными, которые, по мнению В.В. Седова, датируют приход славянских мигрантов на север будущей Руси из Средней Европы именно серединой I тыс. н.э. Ю. Удольф на основе гидронимических данных выявил в своё время один из путей славянской миграции: из Повисленья через Среднее Понеманье в Новгородско-Псковские земли40, а Р.А. Агеева выделила в Новгородско-Псковской земле ряд славянских гидронимов, соответствующих, по С. Роспонду, зоне «А» – славянской прародине в Повисленье, где сосредоточены славянские гидронимы наиболее архаичных типов41. Причём, выделенные Р.А. Агеевой по гидронимическим материалам регионы наиболее древней славянской колонизации Северной Руси, совпадают с районами скоплений ранних длинны курганов (бассейн реки Великой, земли в Южной Приильменье, район между Псковским и Чудским озёрами и рекой Лугой). Эти гидронимические данные указывают на очень раннее расселение славян в указанном регионе, происходившее тогда, когда были ещё продуктивны праславянские модели водных названий.

Важное значение имеют наблюдения Д.К. Зеленина о происхождении названия русских в языках их финно-угорских соседей, производном от традиционного экзоэтнонима балтийских славян венеды: «знаменательно, что эсты называли вендами (Wene) не кашубов или поляков, которые по языку ближе к балтийским славянам, а именно русских. Это обстоятельство можно объяснить только тем, что эсты наблюдали, как многие прибалтийские венды уходили из Ливонии на Русь и обратно уже не возвращались. Как видно из Хроники Генриха Латвийского, эсты хорошо знали ливонских вендов, и перенесение их имени на русских не может быть каким-либо странным недоразумением со стороны эстов»42.

Антропология свидетельствует о близости антропологических характеристик славян, земли которых прилегают к Балтийскому морю43. Наконец, собранные Б. Малярчуком данные генетики свидетельствуют о сходстве псковско-новгородского населения с польско-литовским населением Северо-Восточной Польши (Сувалки), что позволило исследователю сделать вывод о западных истоках генофонда северо-западных русских44.

В IX в., по справедливому мнению В.В. Седова, словене, кривичи и носители культуры сомкнутых височных колец (меря) создали мощное предгосударственное объединение федеративного характера, ставшее, наряду с Русским каганатом на юге, одной из основ формирования Древнерусского государства (У истоков восточнославянской государственности. С. 100-142).

В последних работах В.В. Седова была выдвинута интересная и очень важная для понимания истории Восточной Европы накануне становления Древнерусского государства гипотеза относительно юго-восточной группировки славян, представленной в VIII – начале IX в. волынцевской культурой45. По мнению В.В. Седова, этнонимом «волынцевцев» было имя русь и именно они создали первое славянское протогосударственное образование Восточной Европы – Русский каганат, о котором долгие годы спорили историки46. Поскольку волынцевская культура своим происхождением связана с именьковской, то начать рассмотрение концепции учёного логично именно с последней.

Именьковская культура существовала в Среднем Поволжье в IV-VII вв. Её носители первыми в регионе перешли к пашенному земледелию с широким набором культур и оказали значительное влияние на своих финно-угорских соседей. Они жили в полуземлянках, преимущественно на селищах (хотя имелись у «именьковцев» и городища), не знали гончарного круга и хоронили умерших по обряду трупосожжения (имеющиеся на именьковской территории трупоположения связаны с инфильтрацией в её ареал иноэтниченого населения) в бескурганных могильниках. Долгое время исследователи пытались связать происхождение именьковской культуры или с местными финно-угорскими культурами или с миграцией в регион тюрок, но ни первое, ни второе так и не было надежно доказано: ни в финно-угорских, ни в тюркских культурах не находилось многих важных элементов именьковской культуры47. Переворот в этнокультурной атрибуции именьковского населения произвела в 1980-е гг. самарский археолог Г.И. Матвеева, сопоставившая материалы именьковской культуры с культурами полей погребений и пришедшая к выводу о том, что своим происхождением она, как и предшествующие ей памятники славкинского и лбищенского типов, связана с миграцией в Среднее Поволжье носителей зарубинецких (и наследующих им) и пшеворских древностей, в числе носителей которых большинство учёных ищет предков исторических славян48.

При этом, Г.И. Матвеева обратила внимание на ряд параллелей между именьковской культурой и висленским регионом пшеворской культуры, основным населением которого, по мнению В.В. Седова, были славяне (подробнее в части II). Это обстоятельство, а также очевидная близость в ряде важнейших элементов между именьковской культурой и достоверно славянскими древностями, привели Г.И. Матвееву к выводу, согласно которому носителями именьковской культуры были славяне49. Все эти выводы исследовательницы были полностью поддержаны В.В. Седовым, который предположил, что основная масса мигрантов-славян пребыла в Среднее Поволжье преимущественно из верхнеднестровского региона черняховской культуры (связанного своим происхождением с пшеворской культурой) в результате гуннского нашествия. Как бы то ни было, а принципиально тезис о происхождении именьковского населения из ареала культур полей погребений после работ Г.И. Матвеевой и В.В. Седова является практически общепризнанным. При этом вопрос о конкретном районе или районах, где находилась прародина «именьковцев» пока до конца не ясен. Славянская атрибуция носителей именьковской археологической культуры находит своё полное подтверждение и в письменных источниках: арабским и хазарским источникам известны славяне на Средней Волге, с которыми можно связывать только потомков именьковского населения50, оставшегося в Среднем Поволжье после ухода оттуда основной массы «именьковцев», и вошедшего в состав населения Волжской Болгарии51. Именно она и стала преобладающей в современной историографии52.

В.В. Седов предпринял попытку подкрепить обоснование славянской этнической атрибуции «именьковцев» доказательством генетической связи их культуры с волынцевской культурой Днепровского Левобережья VIII – начала IX в., охватывавшей и узкую полосу Правобережья в районе Киева. Как известно, в конце VII в. именьковская культура прекратила своё существование, причём произошло это не в результате военного разгрома. Поселения были просто оставлены населением, которое куда-то ушло. Куда? Ответ на этот вопрос привёл В.В. Седова к детальному обоснованию гипотезы о том, что ушли «именьковцы» на юго-запад – на земли современной Левобережной Украины, где стали ядром формирования волынцевской культуры, в состав носителей которой вошли также, в качестве субстрата, носители местных культур – пеньковской и колочинской (Очерки по археологии славян. С. 49-66; Славяне в древности. С. 309-315; Славяне в раннем Средневековье. С. 193-197; Древнерусская народность. С. 50-62; Славяне. С. 245-255)53.

Исследование В.В. Седова показало, что волынцевские традиции являются продолжением именьковских в:

- фактуре теста, технологии производства глиняной посуды и ее формах (сопоставимы именьковские и волынцевские горшки с цилиндрическим венчиком и высокими плечиками, миски, сковородки), а также орнаментации сосудов (для обеих культур единственным орнаментом оказываются пальцевые вдавления по венчику);

- устройстве жилищ и ям-кладовок: для обеих культур характерны опущенные в грунт строения каркасно-столбовой (большинство) и срубной (меньшинство) конструкции, ямы-кладовки колоколовидной или цилиндрической формы, обмазанные глиной;

- погребальном обряде: для обеих культур характерны грунтовые могильники с захоронениями по обряду трупосожжения на стороне;

- экономической жизни: «именьковцы» и «волынцевцы» использовали одни и те же сельскохозяйственные орудия, культивировали одни и те же растения, выращивали одних и тех же животных, одинаковой была у них доля животноводства и охоты в хозяйственной жизни (Очерки по археологии славян. С. 59-63; Славяне в раннем средневековье. С. 194; Древнерусская народность. С. 194).

Выводы В.В. Седова о генетической связи именьковской и волынцевской культур были поддержаны многими ведущими специалистами по археологии Днепровского Левобережья54, но нашлись у ученого и оппоненты. Так, О.В. Сухобоков продолжил отстаивать старую позицию об автохтонном формировании волынцевской культуры55, которую разделял некогда и сам В.В. Седов (Восточные славяне в VI-XIII вв. С. 137-138). Но ныне эта версия, по инерции отстаиваема О.В. Сухобоковым, очевидно устарела, что видно по тому, что все остальные оппоненты В.В. Седова также рассматривают волынцевскую культуру как пришедшую в район Днепровского Левобережья извне, только исходный регион миграции «волынцевцев» они определяют иначе, чем В.В. Седов. Естественно, в волынцевской культуре имеются и местные (пеньковские и колочинские) элементы, что не удивительно, ведь местное население в качестве субстрата вошло в состав её носителей, но отнюдь не их традиции определяли лицо новой культуры.

Иную концепцию генезиса волынцевской культуры выдвинули И.О. Гавритухин и А.М. Обломский, по мнению которых она сформировалась в результате миграции населения с Правобережья Днепра56, сопровождавшейся гибелью значительной части элиты пеньковско-колочинского общества (появление волынцевской культуры сопровождается обильным выпадением кладов в пеньковско-колочинском ареале). Основным аргументом исследователей является распространение в южной части волынцевской культуры глиняных печей, прототипы которых они ищут на Правобережье Днепра. В.В. Седов дал своим оппонентам аргументированный ответ: «Мысль о западном происхождении пришлого населения покоится исключительно на распространении в южной части волынцевской культуры глиняных печей. Но таким образом можно было бы еще решить вопрос о происхождении отопительных устройств волынцевских жилых построек, но никак не проблему происхождения всей культуры, которая требует анализа всего комплекса составляющих ее элементов. Вопрос об истоках глиняных печей волынцевской культуры решается И.О. Гавритухиным и А.М. Обломским довольно поверхностно. Действительно, подобные печи выявлены на поселениях второй половины V-VI в. в верховьях Западного Буга, Сана и Горыни. Но в следующих столетиях они здесь выходят из употребления; по-видимому, на их основе формируются круглые глинобитные печи, которые никак не могли быть прототипами волынцевских глиняных печей. На основной части Правобережной Украины и в Молдавии и в V-VII вв., и позднее господствовали печи-каменки (Раппопорт П.А. Древнерусское жилище // Свод археологических источников. Вып. Е1-32. Л., 1975). Глиняные печи, наряду с другими типами отопительных устройств, выявлены на поселениях VIII-IX вв. Киевщины и Каневщины. Но это ведь ареал волынцевской культуры» (Древнерусская народность. С. 84. Примечание. 72).

Со своей стороны мы можем привести ещё два контраргумента к гипотезе И.О. Гавритухина и А.М. Обломского:

- для волынцевской культуры были характерны исключительно бескурганные могильники, в то время как на Правобережье Днепра уже с VI-VII в. получил широкое распространение курганный обряд погребения, доля которого непрерывно возрастала;

- налицо и серьезные различия между волынцевской культурой и синхронной ей славянской культурой Днепровского Правобережья типа Луки-Райковецкой. Уровень волынцевской культуры был выше в ряде отношений. Достаточно сказать, что «волынцевцы» знали гончарный круг, а их правобережные соседи – нет. Он появился у них только в конце IX века57. Первая гончарная керамика, выявленная на правобережье в районе Киева и относящаяся к IX веку, связана с проникновением сюда носителей волынцевской культуры58.

Таким образом, именно гипотеза В.В. Седова о формировании волынцевской культуры в результате миграции «именьковцев» является на сегодняшний день наиболее обоснованной. Тем более, что она одна даёт ответ на вопрос о том, куда ушла большая часть «именьковцев»: никаких иных культур, кроме волынцевской, которые могли бы претендовать на статус «именьковских наследников», нет в принципе, хотя понятно, что бесследно исчезнуть «именьковцы» не могли и, покинув Среднее Поволжье, должны были где-то вскоре появиться. Между двумя культурами налицо хронологический стык: в конце VII в. исчезает одна, а в начале VIII в. появляется другая.

Думается, мне удалось найти дополнительный важный аргумент в пользу позиции В.В. Седова о генетический связи именьковской и волынцевской культур. Как известно, носители развившейся из волынцевской роменской культуры (IX-X вв.) в древнерусских летописях именовались северянами. И аналогичный этноним обнаруживается в Среднем Поволжье: в письме хазарского царя Иосифа (середина Х в.) в перечне поволжских этнонимов фигурируют два близких этнонима: С.вар и С.в.р. (Суур). Один из них обычно отождествляют с суварами, а второй – с восточноевропейскими северянами, но источник не даёт для последнего ни малейших оснований, чётко помещая соответствующий этнос на берегах Атила (Волги). Соответственно, речь тут идёт не о северянах Юго-Восточной Европы, а об их родственниках, оставшихся на средневолжской прародине59. Весьма интересно в этом контексте известие ПВЛ, согласно которому северяне происходят от кривичей, то есть переселились некогда с севера60.

Сам В.В. Седов, не привлекая к делу северян из письма Иосифа, в 1995 г. чисто логически предположил, что этноним северяне был принесён в Днепровское Левобережье именно мигрантами-«именьковцами» (Славяне в раннем средневековье. С. 197), однако, впоследствии, совершенно напрасно, на мой взгляд61, отказался от этой идеи и стал утверждать, что самоназванием «волынцевцев», а ранее «именьковцев», было имя русь, которое они, подобно таким этнонимам как сербы, хорваты и т.д. переняли у ираноязычных народов в рамках полиэтничной черняховской общности, в то время как этноним северяне был именем местного пеньковского населения, влившегося в состав носителей волынцевской культуры (Древнерусская народность. С. 50-82; Славяне. С. 255-295).

Именно волынцевская культура, по В.В. Седову, представляла собой известный по арабским и западноевропейским источникам Русский каганат, наследницей которого стала Киевская Русь. По справедливым словам Е.С. Галкиной, работа В.В. Седова стала «первой попыткой локализации Русского каганата как самостоятельного сильного государства на основе комплексного использования данных археологии, нумизматики, лингвистики и аутентичных письменных источников. Автор верно отметил один из главных просчётов своих предшественников и оппонентов: информация о русах, содержащаяся в арабо-персидских и византийских источниках IX-XII вв., обычно рассматривается суммарно, без выделения исторических периодов. Хотя этнокультурная карта Восточной Европы начала IX в. очень отличалась от следующих столетий»62.

Эта гипотеза учёного вызвала критику со стороны «норманистов» – сторонников северной (в Ладоге, на Рюриковом городище, на Верхней Волге и т.д.) локализации Русского каганата и отождествления ранних русов со скандинавами63. В.В. Седов дал обстоятельный ответ на их весьма тенденциозную критику, указав, что:

- до 60-х гг. IX в. в материалах Рюрикова городища нет и намёка на проживание в нём скандинавов, в то время как древнейшее упоминание о Русском каганате относится к 839 г.;

- никакого скандинавского компонента на поселениях Холопий Городок, городище на р. Сясь, Новые Дубовики, Камно, Изборск, Псков (до 860-х гг.) не обнаруживается;

- утверждение К. Цукермана о тотальной войне, уничтожившей все поселения, «которые судя по находкам скандинавского и восточного происхождения, относились к русскому каганату» является полной фантазией: скандинавских следов на указанных выше поселениях нет, а находки восточных импортов никоим образом не могут быть истолкованы как доказательство пребывания на них скандинавов, они говорят о торговых связях местного населения. Прекращают функционировать эти поселения не одномоментно, а в разное время;

- Ладога была сравнительно небольшим поселением и никак не могла претендовать на статус центра Русского каганата. Фактически полное отсутствие скандинавских древностей на севере Руси до середины IX в. где-либо кроме Ладоги (кресало и топор скандинавских типов найдены также на Сарском городище, но делать на этой основе вывод о проникновении туда норманнов невозможно) говорит о том, что она в тот период была конечным пунктом их военно-торговой активности на востоке Балтики;

- на ранних восточных монетах (до середины IX в.) нет скандинавских граффити, что подтверждает, что в тот период скандинавы почти не принимали участия в восточноевропейской торговле;

- ранние восточные источники, проанализированные А.Н. Поляком64, локализуют русов именно на юго-востоке Европы;

- «Баварский географ» – памятник IX в. локализует русов между хазарами с одной стороны и полянами и древлянами – с другой (Caziri – хазары, Forsderen liudi – по Й. Херрманну искажённое древневерхненемецкое Foristari liudy, т.е. «лесные жители» – древляне, Fresiti – соответствует древневерхненемецкому Freisassen – «свободные жители» – поляне), что полностью соответствует территории волынцевской культуры;

- ранние византийские источники («Житие Георгия Амастридского» и т.д.) помещают русов в Причерноморье (О русах и Русском каганате IX в.).

Аргументация В.В. Седова совершенно правильна и она может быть усилена. Со своей стороны добавим, что:

- титул «каган» принадлежал степному региону, где обозначал наивысшего властителя, приравниваемого в представлениях кочевников к китайскому и византийскому императорам. Только там он был понятен и имел смысл. Его появление на севере Восточной Европы, либо в циркумбалтийском регионе и закрепление там совершенно невероятно – там он ничего не значил и был непонятен. Это всё равно, что появление титула «герцог» в Китае;

- в так называемой «Анонимной записке» – арабском историко-географическом памятнике начала IX в., описывающем степной пояс Евразии65, народы этого региона перечисляются и описываются в определённой последовательности (отражающей, видимо, путь путешественника): гузы, киргизы, карлуки, кимаки, печенеги, хазары, буртасы, булгары, мадьяры, славяне, русы, которыми правит каган (знаменитая «джазира русов», которую иногда поверхностно переводят как «остров», хотя так мог именоваться и полуостров, и междуречье, и просто земли у вод), Сарир, аланы. Как видим русы с каганом во главе чётко помещены источником на юго-востоке Европы, помещать их где-либо на севере можно только путём полного отрыва от источника.

Добавим к этому, что скандинавская этимология имени русь безосновательна и не выдерживает ни лингвистической, ни исторической критики66. В частности, несмотря на все старания, так и не найден его скандинавский прототип.

Весьма важным представляется и следующий вывод В.В. Седова: ареал волынцевской культуры совпадает с территорией так называемой Русской земли в «узком» смысле, очерченной по летописным данным67 и, очевидно, представлявшей собой древнейший очаг распространения соответствующего этнонима в Восточной Европе (Седов В.В. Древнерусская народность. С. 77-80; Славяне. С. 269-272). Значение этого наблюдения сложно переоценить68.

С.В. Воронятов, статья которого вышла уже после смерти В.В. Седова69, предпринял попытку показать, что расположенное в волынцевском ареале городище Битица представляло собой административный центр Хазарского каганата в славянских землях, где хазарскими мастерами производилась гончарная керамика – характерный атрибут волынцевских памятников. Соответственно, территория волынцевской культуры – это, по С.В. Воронятову, зона подвластная хазарам (хотя корректнее было бы говорить о салтовском влиянии, так как соотношение салтовской культуры и Хазарского каганата – вопрос дискуссионный)70. Эти тезисы, на мой взгляд, ничем не обоснованы. Во-первых, волынцевская гончарная керамика отнюдь не тождественна по своим формам салтовской и для вывода о производстве её салтовскими мастерами нет достаточных оснований. Можно говорить только о салтовском влиянии на керамический комплекс волынцевской культуры (как и на другие стороны жизни «волынцевцев», которым многое дало соседство с более развитой салтовской культурой), в первую очередь – технологическом, в частности, нельзя исключать, что именно с салтовским влиянием связано появление у «волынцевцев» гончарного круга, но отнюдь не о тождественности салтовской и волынцевской круговой керамики. Последняя имеет свои прототипы в именьковских сосудах, а вовсе не среди салтовской керамики.

Во-вторых, если не пускаться в гипотетические рассуждения, исходящие из априорного понимания общеисторической ситуации, то из присутствия в Битице определённых кочевнических элементов, нельзя сделать каких-либо иных выводов, кроме того, что в волынцевском ареале проживали какие-то группы кочевнического населения, происхождение которых до конца не ясно. Они могли быть местными автохтонами, проживавшими островками в волынцевском ареале, могли быть выселенцами из степных районов, а могли прийти в общем потоке именьковской миграции из Поволжья, будучи увлечены славянами71. Вот, собственно и всё, на что нас уполномочивают источники. На рассмотрение Битицы как хазарского опорного пункта они прямых оснований не дают72. Характерно и отсутствие на территории волынцевской культуры салтовских трупоположений, что указывает на то, что люди, пользовавшиеся здесь более качественным, чем славянское, салтовским оружием, были, в том числе и в Битице, в основном славянами73, в среде которых могло быть какое-то количество выходцев из степных регионов.

В завершение С.В. Воронятов вслед за некоторыми другими авторами утверждает, что в первой половине IX в. Битица была разрушена «норманнами-русами», после чего их предводители стали именовать себя каганами, и утверждает, что «на место ‘’Русского каганата’’ сейчас обоснованно претендует территория, не сводимая к рамкам одной единственной археологической культуры – область, контролируемая норманнами-русами после разгрома Битицкого городища, включающая изначально бассейн Волхова с исходным центром южных походов и попавшую под их власть в первой половине IX в. территорию Среднего Поднепровья с левобережными бассейнами Десны, Сейма, Сулы и Псла, откуда шли пути на Дон вплоть до Азовского моря и далее на Кавказ»74. Учитывая то, что, как справедливо отметил В.В. Седов, до 860-х гг. никаких реальных следов пребывания норманнов где-либо в Восточной Европе кроме Ладоги не существует (О русах и Русском каганате IX в. С. 4-8), захватывающую сагу о приключениях «норманнов-русов» на юге Восточной Европы в первой половине этого столетия невозможно охарактеризовать иначе как заведомую фантазию. Тем более, в пользу предположения о разгроме ими Битицы нет ни малейших даже косвенных данных.

Всё сказанное, впрочем, не отменяет сильного влияния более развитой салтовской культуры на волынцевскую. Вот только его историческая интерпретация может быть различной, тем более, что связь салтовской культуры с Хазарским каганатом со времени работ И.И. Ляпушкина находится под большим вопросом.

С принципиально иных позиций подошла к концепции Русского каганата В.В. Седова Е.С. Галкина. Также локализуя Русский каганат на юго-востоке Европы, исследовательница отметила, что:

- В.В. Седов не произвел сопоставление погребального обряда русов с каганом во главе, который описан в арабских источниках (захоронение по обряду ингумации в «могиле наподобие большого дома») и волынцевской культуры (трупосожжение);

- учёный не объяснил, почему на территории Русского каганата (если это волынцевская культура), вступившего в борьбу с Хазарией, отсутствуют укрепленные поселения, что говорит о мирной жизни «волынцевцев». Более того – носители салтовской (хазарской по В.В. Седову) и волынцевской культур, судя по археологическим данным, достаточно активно общались, причем волынцевская культура находилась под серьезным влиянием более развитой салтовской;

- трактуя находимые на юго-востоке Европы «варварские подражания» арабским дирхемам как монеты Русского каганата (Древнерусская народность. С. 75-76; Славяне. С. 289-293), В.В. Седов за счет нумизматических находок существенно расширяет границы гипотетического Русского каганата на восток в сравнении с ареалом волынцевской культуры и размещает центр монетного производства вдали от основной территории культуры. В результате «монетный двор» волынцевской культуры оказывается фактически отрезан от ее центра вражескими (хазарскими) крепостями. Разумеется, такое было бы совершенно нереально75.

Учитывая все эти факты, а также то, что восточные авторы обычно разделяли русов и славян, Е.С. Галкина не согласилась с концепцией Русского каганата В.В. Седова. Более перспективной, на её взгляд, является позиция украинского археолога Д.Т. Березовца, отождествившего русов древнейших восточных источников с аланами – носителями салтово-маяцкой археологической культурой верховьев Северского Донца, Оскола и Дона76. Тезисно изложенная автором, ныне эта концепция нашла свое детальное обоснование и развитие в работах Е.С. Галкиной77. Если согласно Д.Т. Березовцу салтовсие аланы-русы были вассалами Хазарии, то, по мнению Е.С. Галкиной, ими было создано независимое по отношению к ней раннегосударственное объединение – Русский каганат78, в состав которого входили и славяне-«волынцевцы», чем и объясняются их мирные и весьма тесные взаимоотношения с «салтовцами», фиксируемые по археологическим данным79.

Ещё И.И. Ляпушкин показал, что для вывода о зависимости алан-«салтовцев» от хазар нет ровным счётом никаких оснований80 и данная гипотеза ныне держится лишь на общих априорных представлениях об исторической географии Юго-Восточной Европы, согласно которым там существовало только одно мощное государство – Хазария, соответственно салтовские аланы не могли не находиться в зависимости от неё, а больше ни на чём. Гораздо логичнее полагать, что у этих алан была собственная раннегосударственная организация, не имевшая отношения к Хазарии.

На мой взгляд, на сегодняшний день именно концепция Русского каганата Березовца-Галкиной является наиболее обоснованной81, так как четко соответствует локализации русов в древнейших восточных источниках, объясняет последовательное противопоставление восточными авторами славян и русов как двух разных этносов (в рамках концепции В.В. Седова этот момент труднообъясним) и снимает остальные слабости построений В.В. Седова: описание арабскими авторами погребального обряда русов, которыми правит каган, в точности соответствует катакомбным погребениям салтовской культуры; находит свое объяснение симбиоз «салтовцев» и «волынцевцев», между которыми, по всей видимости, существовал взаимовыгодный союз; находит свое объяснение расположение «монетного двора» Юго-Восточной Европы. Ни славяне, ни хазары не испытывали потребности в чеканке монеты: первые жили натуральным хозяйством, вторые – транзитной торговлей. Совсем другое дело – общество салтовских алан-русов с производящей экономикой. Прекрасно объясняется в рамках концепции Е.С. Галкиной и совпадение ареала волынцевской культуры с территорией Русской земли «в узком смысле»: «волынцевцы» входили в Русский каганат и усвоили наименование русов. После падения этого раннегосударственного образования в средине IX в., волынцевская элита, вероятно, считала себя его наследником. Именно волынцевская культура стала ретранслятором наследия аланского Русского каганата в восточнославянский мир и связующим звеном между ним и Киевской Русью.

Разумеется, все сказанное не означает, что построения Е.С. Галкиной не могут быть оспорены, но на данном этапе более обоснованного отождествления Русского каганата письменных источников с археологическими реалиями я не вижу. При этом отмечу, что концепция В.В. Седова прекрасно вписывается в них в качестве важной составной части и, безусловно, как этап в решении проблемы оказалась исключительно важна.

Накануне сложения Древнерусского государства славяне Юго-Восточной Европы, представленные волынцевской и генетически связанными с ней культурами летописных северян, вятичей и радимичей (поляне, изначально относящиеся к луки-райковнцкой культуре также испытали мощное волынцевское влияние) испытали сильное влияние салтовских алан, именовавшихся, очевидно, русами, и вошли в состав их государственного объединения – Русского каганата, переняв этноним русь. Вклад В.В. Седова в становление этой комплексной концепции Русского каганата, в осмысление его связи со славянами и Киевской Русью, огромен, а его открытие совпадения ареалов волынцевской культуры и Русской земли в «узком» смысле является важнейшим за последнее время шагом в понимании распространения этнонима русь в славянском мире.

Весьма важны и наблюдения В.В. Седова о жизни западных соседей «волынцевцев» – носителей пражской и развившейся из неё на Правобережной Украине луки-райковецкой культуры, соответствовавшей, по мнению учёного, дулебам русских летописей. Расселившись на обширных пространствах, они оказались разделены лесными массивами и болотами. В результате такого географического разделения началось постепенное обособление четырёх славянских культурных массивов, соответствующих летописным полянам, древлянам, дреговичам и волынянам. В.В. Седов обратил внимание на то, что только в этом регионе Восточной Европы славянские этнополитические союзы именовались по географическому принципу: «жители поля» (поляне), «жители лесов» (древляне), «жители болот» (дреговичи), «жители равнинной страны» (волыняне), так как путь их становления отличался от пути становления славянских этнополитий других регионов Восточной Европы: они возникли на основе территориального размежевания разных групп луки-райковецкого населения (Восточные славяне в VI-XIII вв. С. 90-119; Славяне в раннем средневековье. С. 360-363; Древнерусская народность. С. 41-50; Славяне. С. 320-321). Эта археологическая картина постепенного распада луки-райковецкой культуры находит подтверждение в арабских известиях о древнем славянском народе В.линана/волынянах, от которого произошли другие славянские народы и в сообщении «Баварского географа» о происхождении славян из земли Сериван (Zerivani)/червян (Червень – город на Волыни)82. Видимо, именно на Волыни находился древний политический центр луки-райковецкого ареала83.

Таким образом, славянское население Восточной Европы к IX-X вв. было весьма неоднородным. Какие же факторы обусловили сближение разных по своему происхождению славянских этнополитических единиц (летописных кривичей, полян, древлян и т.д.) и формированию из них древнерусской народности? В.В. Седов выделил следующие обстоятельства, которые привели к такому результату:

- в VIII-IX вв. происходит инфильтрация в Восточную Европу славян из Подунавья, затронувшая значительную её часть, вызванная, по всей вероятности, приходом на Дунай авар и болгар, а затем наступлением франков с запада. Она нашла отражение в распространении в регионе целого ряда характерных для Дунайских земель артефактов (серьги, лунницы, височные кольца и другие украшения дунайских типов, железные ножи с рукоятками, оформленными волютообразными завершениями, определённые типы удил, нагрудные кресты с так называемым грубым изображением Христа и т.д.). Возможно, именно с этой инфильтрацией дунайских славян в Восточную Европу связана легенда ПВЛ о дунайской прародине славян. Вероятно, дунайские славяне принесли в Восточную Европу обряд трупоположения, который появился здесь до Крещения Руси, а также распространение гончарной керамики. Именно широкая инфильтрация в Восточную Европу дунайских славян стала первым толчком к началу нивелирования различий между её славянскими обитателями (Древнерусская народность. С. 183-204; Славяне. С. 531-551);

- в IX-XI вв. происходит становление древнерусского дружинного сословия, которое вырабатывает свою специфическую единую для всей Руси «надплеменную» культуру. Дружинники киевских князей выходят за рамки своих этнополитий, порывают с ними. Это становится вторым толчком к унификации славянского населения Восточной Европы и ассимиляции остатков неславянских этнических элементов региона (Восточные славяне в VI-XIII вв. С. 248-256; Славяне в раннем средневековье. С. 374-375; Древнерусская народность. С. 204-214З; Славяне. С. 551-563);

- становление восточнославянских городов, начавшееся в VIII в., приводит к выработке единой для всей территории Руси городской культуры, также «надплеменной» по своей сути. В свою очередь города влияют на сельскую местность, вызывая повсеместную цепную реакцию распада привычных общественных структур (Славяне в раннем средневековье. С. 375-377; Древнерусская народность. С. 214-217; Славяне. С. 563-567);

- принятие Русью Христианства унифицирует её религиозную жизнь, стирая различия между культами разных славянских этнополитических союзов (Славяне в раннем средневековье. С. 377-378; Древнерусская народность. С. 217-218; Славяне. С. 567-568);

- объединение всех восточных славян в рамках единого государства привело к деструкции старых славянских общественных и политических структур и к замене их новыми, государственными, едиными для всей Руси, что обеспечило быструю нивелировку «племенных» различий (Славяне в раннем средневековье. С. 378; Древнерусская народность. С. 218-219; Славяне. С. 568-570).

Вопреки получившим распространение в современной белорусской, российской и украинской исторической науке построениям, отрицающим с тех или иных позиций существование древнерусской народности84, В.В. Седов убедительно показывает, что её существование – реальный факт, нашедший отражение в археологических (сложение единой древнерусской культуры), лингвистических (сложение единого древнерусского языка, которого не могут отменить некоторые диалектные различия) и письменных источниках (летописи, Слово о законе и благодати, Слово о полку Игореве, Слово о погибели Русской земли и т.д.), надёжно зафиксировавших самосознание древнерусской народности, осознание единства в её рамках всех восточных славян, не взирая на политические границы между отдельными древнерусскими землями (Древнерусская народность. С. 180-183; 219-222; Славяне. С. 525-531; 570-574)85. Именно эта этническая общность стала общим предком четырёх современных восточнославянских народов: белорусов, русских, русинов и украинцев.

Исключительно важное значение для понимания общественно-политического развития Руси имеют наблюдения В.В. Седова об имевшей место корреляции между восточнославянскими этнополитическими союзами и землями Древней Руси XI-XIII вв., которая часто отрицается в историографии. Учёный обращает внимание на то, что в свете данных археологии разные летописные «племена» не были одинаковыми по своей социально-исторической природе: одни (кривичи, словене ильменские, юго-восточная группа славян, представленная волынцевской культурой) обладали этнографическим и диалектным единством, в то время как поляне, древляне, дреговичи и волыняне представляли собой территориальные новообразования, появившиеся в ходе обособления отдельных групп луки-райковецкого населения. География древнерусских земель, по мнению В.В. Седова, коррелирует именно с первой группой восточнославянских этнополитических союзов (Древнерусская народность. С. 233):

- Новгородская земля сложилась преимущественно на основе территории проживания словен;

- Псковская земля сложилась преимущественно на основе территории проживания псковских кривичей;

- Ростово-Суздальская земля сложилась преимущественно на основе территории проживания славян – носителей культуры сомкнутых височных колец;

- Полоцкая и Смоленская земли сложились преимущественно на основе территории проживания смоленско-полоцких кривичей;

- Киевская земля в своём первоначальном «широком» виде сложилась преимущественно на основе территории проживания дулебов;

- Туровская земля сложилась преимущественно на основе территории проживания дреговичей;

- Волынская земля сложилась преимущественно на основе территории проживания волынян;

- Галицкая земля сложилась преимущественно на основе территории проживания хорватов;

- Черниговская земля сложилась преимущественно на основе территории проживания славян – носителей волынцевской культуры и развившихся на её основе культур (северяне, радимичи, вятичи, донские славяне);

- Муромская земля сложилась преимущественно на основе территории проживания обособившейся группировки славян – носителей культуры сомкнутых височных колец;

- Рязанская земля сложилась преимущественно на основе территории проживания проникших сюда и обособившихся носителей волынцевской культуры (Древнерусская народность. С. 233-253).

Получается, что произошедшая в Восточной Европе на рубеже X-XI вв. смена этнополитонимии (поляне-кияне, словене-новгородцы, кривичи-смоляне и т.д.), на которой я не раз акцентировал внимание86, представляла собой ни что иное, как отражение процесса перестройки общества на новых – территориально-городских началах, при сохранении древних границ между разными восточнославянскими этнополитиями, ставшими основой территориального размежевания формировавшихся на их основе городов-государств Древней Руси.

Намечает В.В. Седов и соотношение между восточнославянским «племенным» делением, как оно рисуется по данным археологии и диалектной картой восточного славянства:

- группировка славян, пришедшая из Центральной Европы и расселившая в середине I тыс. н.э. в лесной зоне Восточной Европы заложила основы будущего северновеликорусского наречия;

- носители волынцевской культуры стали преимущественно предками людей, говорящих на южновеликорусском наречии;

- анты и дулебы стали преимущественно предками украинцев;

- Верхнее Поднепровье и Подвинье до прихода славян было заселено балтами. Значительный балтский субстрат придал своеобразие языку и культуре поселившихся здесь славян, ставших впоследствии основой белорусского народа (Древнерусская народность. С. 253-274).

В работах В.В. Седова перед нами рельефно предстаёт яркая, сложная и неоднозначная история славянского освоения Восточной Европы, становления древнерусской народности и государственности. Какие-то построения учёного могут быть скорректированы, но общая картина, им нарисованная, вряд ли может быть всерьёз оспорена на современном этапе развития науки, будучи прочной основой дальнейших исследований в соответствующих областях.

 

***

 II. Проблема славянского этногенеза в работах В.В. Седова

 

Проблема происхождения и начальных этапов истории славян была одной из ключевых в научных поисках В.В. Седова, представляя собой основу его концепции истории славянского мира. Впервые в целостном виде взгляды учёного на вопросы славянского этногенеза были сформулированы в 1976 г.87 и с того времени последовательно разрабатывалась им до последних лет жизни. Этой проблематике посвящено три монографических исследования учёного88 и ряд его статей89, получивших широкое признание и выдвинувших В.В. Седова в число ведущих специалистов по славянскому этногенезу.

Отправной точкой в поисках истоков славянства для В.В. Седова стал вопрос об исторических условиях его выделения из среды индоевропейцев. По мнению учёного, славяне сформировались также как и другие европейские этносы – кельты, италики, германцы и т.д. – в результате распада древнеевропейской языковой общности, бывшей своего рода промежуточной ступенью между собственно индоевропейской общностью и отдельными ранними этносами Европы. Теория существования древнеевропейской языковой общности была сформулирована в середине ХХ в. немецким лингвистом Г. Краэ90, по мнению которого в ту эпоху, когда анатолийские, индоиранские, армянский, греческий и фракийский языки уже отделились от индоевропейского древа, начав своё самостоятельное развитие, предки италиков, кельтов, германцев, иллирийцев, славян и балтов продолжали какое-то время ещё сохранять относительное диалектное единство, находясь в постоянных контактах друг с другом.

Эти выводы Г. Краэ в дальнейшем были подтверждены другими лингвистами. В.И. Абаев выявил ряд изоглосс в иранских и европейских языках, что указывает на контакты между древним ираноязычным населением юго-востока Европы и ещё нерасчленёнными древнеевропейцами91. О.Н. Трубачев продемонстрировал, что славянская ремесленная терминология формировалась в условиях тесных контактов с италиками, германцами и кельтами92. Предки славян вместе с предками данных этносов составляли единую историко-культурную центральноевропейскую провинцию93. Очень важно, что балты в неё, как убедительно показали О.Н. Трубачев, не входили, их языки выделились раньше, а их сближение со славянскими языками является вторичным94, что полностью соответствует археологическим данным – древнейшие балтские культуры не входили в общность полей погребальных урн (Славяне в древности. С. 130; Славяне. С. 63).

Археологическим эквивалентом древнеевропейской языковой общности является, по вполне убедительному мнению В.В. Седова, историко-культурная общность полей погребальных урн, существовавшая в Центральной Европе в XIII-VIII/VII вв. до н.э. (Происхождение и ранняя история славян. С. 44-46; Славяне в древности. С. 95-135; Славяне. С. 39-48). В ходе её распада в середине I тыс. до н.э. выделились культуры, которые можно связать с отдельными европейскими этносами: западногальштатская культура (кельты), восточногальштатская (иллирийцы), ясторфская (германцы), культура эсте (венеты), италики заселяют Апеннинский полуостров.

Славяне сформировались на основе северо-западной части древнеевропейской общности, представленной лужицкой культурой XII-IV вв. до н.э. Именно в её рамках проживали предки исторических славян (Славяне в древности. С. 120-128; Славяне. С. 58-63), а собственно первой славянской культурой является, по мнению В.В. Седова, культура подклёшевых погребений 400-100 гг. до н.э., сформировавшаяся на основе лужицкой культуры при участии мигрировавших на её земли племён поморской культуры, существовавшей на балтийском побережье и бывшей, по всей видимости, западнобалтской (Происхождение и ранняя история славян. С. 44-52; Славяне в древности. С. 136-148; Славяне. С. 69-79). При этом можно полагать, что язык «поморцев» ввиду соседства был близок и древнеевропейцам, возможно, представляя собой своего рода переходный диалект от балтских языков к древнеевропейским (Происхождение и ранняя история славян. С. 47; Славяне в древности. С. 132; Славяне. С. 65).

Археологическая реконструкция становления славянского этноса, предложенная В.В. Седовым, очень важна в контексте объяснения балто-славянской проблемы. Как известно, одна группа лингвистов (В. Георгиев, В.В. Иванов, В.Н. Топоров, Г. Бирнбаум и т.д.) настаивает на существовании в древности балто-славянской языковой общности (или даже на выделении праславянского языка из балтского языкового ареала), а другая (А. Мейе, Б.В. Горнунг, С.Б. Бернштейн, С. Каралюнас, Х. Майер, А. Сенн, О.Н. Трубачев и т.д.) отрицает существование подобной общности, предполагая вторичное сближение изначально независимых славянских и балтских языков. И те и другие приводят в свою пользу серьёзные аргументы, а объяснить всю совокупность фактов так пока никому и не удалось. Это может указывать на какой-то очень сложный характер славяно-балтского языкового взаимодействия, который не просто однозначно описать современной лингвистике.

Возможно, гипотеза становления славян, предложенная В.В. Седовым, даёт ответ на эту загадку: изначально те диалекты, из которых развился в будущем праславянский язык, существовали обособленно от балтских в рамках древнеевропейской общности (лужицкая культура), а затем на них наложился какой-то окраинный западнобалтский диалект (поморская культура), привнесший ряд черт, которые объединяют славянские и балтские языки. Итогом стало окончательное формирование праславянского языка и сложение праславянского этноса, археологически представленного культурой подклёшевых погребений, получившей своё имя по обычаю накрывать сложенные в глиняную урну остатки кремации умерших колоколовидным сосудом – клёшем.

Обычай этот существовал с самого раннего этапа функционирования данный культуры и постепенно становился в ней всё более популярным. Зародился он ещё в лужицкой культуре, но широкое распространение получил в подклёшевое время. В этой связи любопытно, что в славянской культуре горшок был неразрывно связан с культом предков: различные варианты захоронения кремированных останков в горшках-урнах хорошо известны по ряду позднейших достоверно славянских культур. При этом горшок представлял собой как бы «новое и вечное тело погребенного предка: недаром сам горшок с его горлом, плечиками, туловом в русском языке представляется антропоморфным»95.

Поселения культуры подклёшевых погребений неукреплённые, характер застройки бессистемный – обе эти черты характерны для позднейших достоверно славянских культур. Жилища славян-«подклёшевцев» были двух типов: наземные прямоугольные постройки столбовой конструкции и полуземлянки подпрямоугольной или квадратной формы. В жилищах «подклёшевцев» открыты очаги, выложенные из камней.

Основой экономики населения подклёшевой культуры были земледелие и скотоводство. Землю обрабатывали деревянными пахотными орудиями, железных наральников не обнаружено. Выращивали славяне-«подклёшевцы» просо, пшеницу, ячмень, горох, бобы, лён и т.д. Занимались они также охотой, рыболовством и сбором лесных плодов, но это в их хозяйстве играло подсобную роль.

В металлургии преобладают изделия из железа, но многое изготавливалось ещё из меди. Археологами обнаружены многочисленные булавки, ранне- и среднелатенские фибулы, ожерелья из стеклянных бус, бронзовые шейные гривны в виде короны, биспиральные подвески и т.д. Ряд вещей изготавливался из кости и рога: иглы, проколки, накладки с орнаментом и т.д.

Могильники культуры подклёшевых погребений бескурганные, захоронения совершались по обряду трупосожжения. Захоронения известны как урновые (собранные с погребального костра остатки кремации помещались в урне и накрывались (не всегда) большим сосудом-клёшем), так и безурновые, но в обоих случаях кальцинированные кости обычно засыпались остатками погребального костра. На некоторых могильниках были выявлены следы кольев, вбитых вокруг могильной ямы, вероятно над погребениями устраивались какие-то домовые сооружения из тонких стояков и плетневых стен. Кроме урн в погребениях обнаружены немногочисленные сосуды приставки (обычно два-три). Захоронения либо безынвентарны, либо малоинвентарны и содержат металлические булавки, кольца, фибулы и т.д. Бедность погребального инвентаря или его полное отсутствие – характерная черта славянского погребального обряда, отмеченная ещё Л. Нидерле.

Глиняная посуда культуры подклёшевых погребений отражает синтез лужицких и поморских традиций и отличается разнообразием. Её население изготавливало горшки яйцевидной формы (к ним относятся и клёши), округлобокие и амфоровидные, ситовидные сосуды, миски, кубки, крышки и т.д. Всё это изготавливалось вручную. Гончарного круга славяне-«подклёшевцы» не знали (Характеристику культуры подклёшевых погребений см.: Славяне в древности. С. 138-144; Славяне. С. 70-74. Там же см. литературу по этой культуре). В рамках культуры подклёшевых погребений появляется знаменитый впоследствии тип характерного пражского сосуда – высокого, расширяющегося в верхней части, со слабо выраженными округлыми плечиками и чуть намеченным прямым венчиком96, метко названный Д.А. Мачинским «матрёшкой без головы», что указывает на преемственность славянской культурной традиции от культуры подклёшевых погребений до пражской культуры97.

Идея В.В. Седова о культуре подклёшевых погребений как о древнейшей славянской культуре находит всё большее признание в археологической науке, всё более становится очевидно, что учёный был прав и именно от неё ведут своё происхождение все позднейшие славянские культуры98. Соседями славян на данном этапе были западные балты на севере и северо-востоке и германцы на западе, от фракийцев они были отделены Карпатскими горами, а с ираноязычными этносами Северного Причерноморья соприкасались незначительно. Это хорошо согласуется с данными лингвистики, указывающими на языковые связи ранних славян с западными балтами99 и германцами100 и на отсутствие серьёзных соответствующих контактов с фракийцами и иранцами. Языковое взаимодействие с последними охватило лишь часть славянского мира (общеславянские заимствования из иранского единичны), соответственно не может относиться к начальному, «подклёшевому», этапу истории славян, живших тогда на весьма компактной территории. В контакт с ираноязычными этносами вступили какие-то группировки славян позднее, уже в период славянского расселения.

Территория, которую занимает культура подклёшевых погребений, идеально согласуется с первичным славянским ареалом, каковым он рисуется на основе данных славянской лексики101: «наличие [в славянских языках – М.Ж.] многочисленных слов, относящихся к обозначению лесной растительности и обитателей лесов, озёр и болот при отсутствии терминов, обозначающих специфику морей, горных и степных местностей. Славянская прародина, или регион становления праславянского языка и этноса, согласно лексическим материалам, находился в лесной, равнинной местности с наличием озер и болот, в стороне от моря, горных хребтов и степных пространств» (Славяне в древности. С. 145; Славяне. С. 76-77). Стремясь соотнести реконструируемую по археологическим данным историю ранних славян с материалами лингвистики, В.В. Седов сделал вывод, что время культуры подклёшевых погребений соответствует первому этапу развития праславянского языка, выделенному Ф.П. Филиным102 (Славяне в древности. С. 144-145; Славяне. С. 76).

При этом важно оговорить, что именование носителей культуры подклёшевых погребений «славянами» является несколько условным, так как точное время и место возникновения этого этнонима нам неизвестны. Как будет сказано ниже, впервые достоверно так именовались носители пражской культуры, но одновременно с ней существовала пеньковская, носители которой в письменных источниках именуются антами и не смешиваются со склавинами-«пражцами», хотя Прокопий Кесарийский подчёркивает, что говорили они на одном языке и имели общее происхождение. Т.е. этноним словене/славяне далеко не сразу утвердился как общее название всех славяноязычных народов, относясь первоначально лишь к одному из них. Поэтому надо иметь в виду, что этноним «славяне» применительно к древности и раннему средневековью имеет два значения: «узкое» – собственно словене, носители пражской культуры (Славяне. С. 295-323) и «широкое» – все славяноязычные народы независимо от их самоназваний. Под последнее значение подпадают и «допражские» славяне, называемые также праславянами, подлинные этнонимы которых нам неизвестны.

Как видим, В.В. Седов отстаивал западную – висленскую или висло-одерскую – теорию славянского этногенеза, выдвинутую в первой половине ХХ в. польскими учёными Ю. Костшевским (на материалах археологии), Я. Чекановским (на материалах антропологии) и Т. Лер-Сплавинским (на материалах лингвистики). В СССР эта гипотеза не пользовалась популярностью: почти все советские археологи (кроме И.П. Русановой, вместе с Седовым разрабатывавшей концепцию западного происхождения славян103) и лингвисты (кроме В.В. Мартынова, также бывшего сторонником «западной» концепции104 и О.Н. Трубачева, отстаивавшего центральноевропейское, дунайское происхождение славян) доказывали восточное, днепровское происхождение славян. После работ К. Годловского и М. Парчевского в 70-90-е гг. к этому же склонилось и значительное число польских учёных. В такой историографической ситуации именно в работах В.В. Седова концепция западной, висленской прародины славян достигла своего наивысшего на данный момент развития. Учёный, будучи фактически «в осаде», сумел раскрыть её потенциал и показать её преимущества над «восточной» версией.

Ещё в 1908 г. польский ботаник Ю. Ростафинский предпринял попытку определить ареал славянской прародины на основе флористической лексики славян и пришёл к выводу об её восточной локализации. Ключевое место в его построениях занял «аргумент бука»: поскольку название бука в славянских языках является заимствованным, следовательно, славянская прародина лежала вне пределов ареала произрастания бука, восточной границей которого в то время считалась линия Кенигсберг/Калининград-Кременец-Одесса105.

Естественно, сторонники днепровской концепции славянской прародины стали активно использовать «буковый аргумент» в своих построениях, но уже к началу Второй Мировой войны он полностью рухнул: по мере накопления палеоботанических данных выяснилось, что в эпоху бронзы и железа восточная граница букового ареала лежала существенно западнее, чем предполагал Ю. Ростафинский, а потому никоим образом не может свидетельствовать против висло-одерской теории прародины славян: «В 30-е гг. окончательно была разрушена так называемая ‘’буковая’’ аргументация днепровской прародины славян. Анализы торфа, взятые в торфяниках Великопольши и Польского Поморья, показали, что в конце эпохи бронзы и начале железного века в условиях суббореального периода бук был не известен восточнее Эльбы-Заале. Это стало дополнительным аргументом в пользу висло-одерской прародины славян» (Славяне в древности. С. 32).

Однако некоторые авторы до сих пор по непонятным причинам настойчиво эксплуатируют давно утративший свою силу в плане доказательства днепровской версии славянской прародины «буковый аргумент» Ю. Ростафинского, который, таким образом, приобрёл статус полноценного историографического мифа. Так, например, в своей вышедшей в 1997 г. статье «Рождение славян» археолог М.Б. Щукин, один из основных оппонентов В.В. Седова, использовал «буковый аргумент» как один из главных лингвистических аргументов против висло-одерской концепции прародины славян и в защиту своих собственных взглядов. По его словам «в пользу ограничения обширной зоны ‘’болотно-лесной’’ топонимики лишь ее восточной частью свидетельствует весьма весомый тезис, выдвинутый еще в 1908 г. польским ботаником Ю. Ростафинским и в последствии неоднократно повторяющийся... Если выводы Ю. Ростафинского верны, то отсюда могло вытекать следующее: поскольку восточная граница распространения бука приходится приблизительно на линию Калининград-Одесса, то все процессы образования общеславянского языка должны были бы происходить к востоку от этой условной линии»106. Иначе как историографический казус рассматривать это утверждение не возможно, а используется он как один из ключевых аргументов.

Сам М.Б. Щукин107 и его петербургские коллеги, в первую очередь Д.А. Мачинский108, ищут прародину славян в лесной зоне Восточной Европы: в ареале культуры штрихованной керамики и родственных ей днепро-двинской и юхновской культур, традиционно рассматриваемых большинством учёных как балтские109. Основным аргументом этих учёных является «структурно-топологическая близость» указанных культур раннего железного века и древнейших достоверно славянских культур (пражской и пеньковской): бедность и «примитивность» керамики и вещевого инвентаря, отсутствие мисок при наличии слабопрофилированных горшков и т.д. Аргумент сам по себе очень шаткий: «сходство» между разными культурами никак само по себе не может указывать на родственность оставившего их населения, тут играет роль целый комплекс факторов: природная среда, внешнеполитические условия (наличие или отсутствие контакта с более развитыми обществами), стабильность быта или её отсутствие (например, в условиях расселения) и т.д.

По справедливым словам И.П. Русановой «именно ‘’модель’’ культуры меняется довольно быстро в зависимости от конкретных условий, в основном от развития социальных и экономических отношений. Так, модель пражской культуры отличается от структуры культур роменской и Луки-Райковецкой и тем более не похожа по уровню развития на культуру Киевской Руси, но это ни в коем случае не свидетельствует о неславянской принадлежности всех этих археологических общностей. Таким образом, одного сходства моделей культур недостаточно для вывода об этнической преемственности между ними»110. М.Б. Щукин, Д.А. Мачинский и их сторонники фактически исключили из рассмотрения такие понятия как прогресс и регресс культуры, её революционное изменение, что в реальности наблюдается довольно часто.

Каких-либо иных аргументов, кроме весьма субъективно определяемого «сходства» между культурами, существовавшими в железном веке в лесной зоне Восточной Европы и первыми достоверно славянскими культурами, М.Б. Щукин и Д.А. Мачинский фактически не приводят. Во-первых, сам процесс трансформации первых во вторые никак ими не показан, он просто постулируется, и этот постулат вызвал серьёзную критику специалистов, непосредственно занятых изучением культур лесной зоны железного века. А.А. Егорейченко в книге, посвящённой культурам (ранней и поздней) штрихованной керамики отмечает, что попытка Д.А. Мачинского изменить их этническую атрибуцию с балтской на праславянскую – ни что иное как «оригинальная, однако малоубедительная концепция»111:

- выделенные Д.А. Мачинским черты «сходства» между ними не имеют однозначного этнокультурного значения, так можно утверждать родство между очень многими культурами, которого в реальности нет;

- хронологический разрыв между культурой поздней штрихованной керамики и пражской составляет не менее ста лет;

- продвижения носителей культуры поздней штрихованной керамики на юго-запад, в направлении Прикарпатья, которое предполагал Д.А. Мачинский, археологически не фиксируется;

- говорить о «бедности» культуры штрихованной керамики на позднем этапе не приходится, как раз в этот период её вещевой комплекс отличается богатством и разнообразием, что не приближает, а отдаляет её в структурно-типологическом плане от пражской культуры;

- в культуре поздней штрихованной керамики городища были преобладающим видом поседений, в пражской культуре они единичны112.

Во-вторых, не меньшее структурно-типологическое сходство и главное – прямая генетическая преемственность между частью полиэтничных пшеворской и черняховской общностей и позднезарубинецкими памятниками с одной стороны и пражской и пеньковской культурами – с другой стороны, просто игнорируются М.Б. Щукиным и Д.А. Мачинским. В.В. Седов113 и И.П. Русланова114 проделали серьёзную работу по выделению славянских памятников в рамках полиэтничной пшеворской культуры, приведя ряд конкретных фактов, свидетельствующих о славянской принадлежности части её памятников и их связи с последующей пражской культурой. Их петербургские оппоненты по непонятным причинам начисто проигнорировали эту работу, не приведя никаких контраргументов.

Некорректно был использован М.Б. Щукиным и Д.А. Мачинским лингвистический материал. С одной стороны они приняли как аксиому позицию той группы лингвистов, которая предполагает существование балто-славянской языковой общности, проигнорировав то обстоятельство, что другая группа лингвистов таковую отрицает, а с другой – проигнорировали тот факт, что славянские языки имеют наибольшее число схождений с западнобалтскими, а не с восточнобалтскими, с носителями которых славяне встретились позднее, в период расселения по Восточной Европе. Последнее обстоятельство решительно свидетельствует именно в пользу «западной» прародины славян.

Всю территорию, занятую в железном веке культурами штрихованной керамики, юхновской и днепро-двинской, плотно покрывает слой балтской гидронимии115, в которой нет никаких признаков «славянскости» или хотя бы «балтославянскости», что специально подчёркивал О.Н. Трубачев116. При этом многие балтские гидронимы этого региона оформлены славянскими суффиксами, что указывает на то, что славяне, пришедшие на эти земли, застали тут балтское население и ассимилировали его. Таким образом, каких-либо серьёзных оснований гипотеза Мачинского-Щукина о «лесной» прародине славян не имеет.

Куда более перспективным оказался зарубинецкий вариант «днепровской» гипотезы славянской прародины, согласно которому исторические славяне ведут своё происхождение от зарубинецкой археологической культуры конца III в. до н.э. – середины I вв. н.э. Сформулированная В.Н. Даниленко117 и П.Н. Третьяковым118 и основательно развитая последним119, «зарубинецкая» гипотеза славянского этногенеза развивается ныне целой плеядой учёных. К настоящему времени надёжно установлена следующая цепочка культурно-генетической преемственности: зарубинецкая культура – позднезарубинецкие памятники середины I – конца II в. н.э. – киевская культура начала III – первой половины V вв. н.э. – пеньковская и колочинская раннеславянские культуры120. Длительная эволюция с постепенной архаизацией ввиду потери контакта с более развитыми социумами, объяснила разницу в структуре между зарубинецкой культурой с одной стороны и пеньковской и колочинской культурами – с другой, смущавшую М.Б. Щукина. Облик позднезарубинецких и киевских древностей стал близок культурам лесной зоны, что отнюдь не означало смены населения, а указывало на то, что потомки зарубинецкого населения оказались в таких исторических условиях, которые привели к снижению уровня их культуры.

Казалось бы, после работ П.Н. Третьякова, Е.А. Горюнова, Р.В. Терпиловского, А.М. Обломского и других учёных, восточная, днепровская концепция славянской прародины восторжествовала над западной, висленской, отстаиваемой В.В. Седовым. «Таким образом, в процессе изучения памятников I-V вв. выяснилось, что реальные этнокультурные процессы были значительно сложнее, чем предполагали П.Н. Третьяков и В.Н. Даниленко. Тем не менее, общее их направление исследователям удалось очертить правильно. Современные представления о культурогенезе в Поднепровье достаточно резко расходятся с теорией о висло-одерских истоках славянства, активным сторонником которой в советской и российской историографии был В.В. Седов»121.

Проблема, однако, в том, что такой вывод можно сделать, только если рассматривать зарубинецкую культуру в каком-то вакууме, как нечто замкнутое само на себя. Но ведь у неё тоже были истоки и истоки эти ведут на запад, в Повисленье и связаны именно с культурой подклёшевых погребений.

Спокойное развитие культуры подклёшевых погребений было прервано начавшейся около 400 г. до н.э. экспансией кельтов, которая охватила ряд регионов Европы и в III-II вв. до н.э. достигло славянских земель. Привела она в движение и германцев, которые продвигаются на территорию «подклёшевцев» с запада и северо-запада. В результате формируется новая культура – пшеворская, представлявшая собой сплав славянской культуры подклёшевых погребений и германских культурных элементов при мощном влиянии латенской культуры кельтов, а в южных регионах и при их непосредственном участии (Славяне в древности. С. 149-200; Славяне. С. 79-125). В праславянском языке122, в славянской этнонимии123, в духовной культуре славян124 обнаруживаются следы их тесных контактов с кельтами, что полностью согласуется с археологическими материалами пшеворской культуры (Славяне в древности. С. 157-165; Славяне. С. 86-92).

Сложный полиэтничный характер пшеворской общности привёл к длительной дискуссии относительно её этнической атрибуции. Одни учёные считали «пшеворцев» полностью или в основном славянами (Ю. Костшевский, К. Яжджевский, В. Шиманский и т.д.), другие – германцами (К. Годловский, М. Парчевский, М.Б. Щукин и т.д.).

В.В. Седов сделал справедливый вывод, что ни чисто германская, ни чисто славянская атрибуция этой культуры не может объяснить всего комплекса фактов (Происхождение и ранняя история славян. С. 60-63; Славяне в древности. С. 178-180; Славяне. С. 112-114). Пшеворская культура, по мнению учёного, – это сложная полиэтническая общность, единственно правильный путь в этническом определении которой состоит в разграничении в её рамках славянских, германских и иных элементов. По мнению В.В. Седова, перспективным является то направление поисков, которое ещё в 30-е гг. задал польский археолог Р. Ямка125, который обратил внимание на существенную разницу урновых и безурновых пшеворских погребений: первые обычно характеризуются значительным инвентарём, содержащим нередко и предметы вооружения, вторые обычно малоинвентарны или безынвентарны, не содержат предметов вооружения. Эти различия, очевидно, являются этнографическими, что позволяет связать их с двумя разными этносами: германским (урновые) и славянским (безурновые). Позднее о полиэтничной структуре висло-одерского региона, в котором в начале н.э. жили как славяне, так и германцы, писали и другие учёные (Г. Ловмянский, Г. Янкун, Й. Колендо т.д.).

В.В. Седов продолжил работу, начатую Р. Ямкой, и показал, что урновые и безурновые захоронения характеризуются, преимущественно, разными типами лепной посуды и разным инвентарём (в урновых погребениях встречены предметы, не характерные для ямных захоронений: ножницы, ключи, замки, кресала и т.д.), а выявленные этнографические особенности концентрируются в пшеворском ареале неравномерно: германские преобладают на западе, а славянские – на востоке, в Повисленье, там где пшеворская культура формировалась на подклёшевой основе (Происхождение и ранняя история славян. С. 63-74; Славяне в древности. С. 180-198; Славяне. С. 115-122). Соответственно, можно говорить, что там преобладало именно славянское население.

Несколько иначе подошла к проблеме этнической дифференциации пшеворских памятников И.П. Русанова, попытавшаяся провести их этническую дифференциацию не по целым могильникам или поселениям, а по отдельным закрытым комплексам – погребениям и жилищам (см. работы, указанные в примечании 28). При некоторых отличиях, которые дал такой подход, в главном выводы исследовательницы совпали с выводами В.В. Седова: «постоянный славянский компонент в пшеворской культуре был довольно многочисленным и мало смешивался с другими этническими группами»126. Наблюдения В.В. Седова и И.П. Русановой о значительной доле славянского этнического компонента в рамках пшеворской культуры находят поддержку других учёных127.

Именно в бассейне Вислы, там, где в составе пшеворского населения преобладали славяне, римские авторы первых веков н.э. (Птолемей, Плиний Старший и Тацит) помещают венедов, этнос, от которого согласно готскому историку VI в. Иордану происходят все славянские народы (Славяне в древности. С. 179-180; Славяне. С. 122-123).

Не всё славянское население культуры подклёшевых погребений влилось в состав пшеворской общности, значительная его часть в результате продвижения на славянщину кельтов и германцев покинула свои исконные земли и двинулась на восток, где стала основным компонентом при сложении зарубинецкой культуры. Германцы тоже под давлением кельтов продвигались на восток и юго-восток, что нашло отражение в памятниках типа Харьевки128 и поянешты-лукашевской культуре129.

В Среднем Поднепровье зарубинецкой культуре предшествовала скифская лесостепная («скифы-пахари» Геродота), а в Верхнем Поднепровье – милоградская. Из этих двух культур исследователи долго и пытались вывести зарубинецкую130, но сделать это проблематично: скифские лесостепные элементы проявляются преимущественно в среднеднепровском регионе зарубинецкой культуры, милоградские – в верхнеднепровском, а в полесском как первые, так и вторые незначительны. Соответственно, рассматривать указанные культуры можно только как субстрат зарубинецкой в отдельных регионах, основная масса её носителей, принесшая черты, придавшие своеобразие и единство зарубинецкой культуре во всём её обширном ареале, прибыла в днепровский регион извне.

В 1960 г. Ю.В. Кухаренко сделал вывод, что зарубинецкая культура сформировалась в результате миграции с запада носителей культур подклёшевых погребений и поморской131, которые тогда ещё слабо разграничивались, что было поддержано многими другими учёными132. В дальнейшем стало ясно, что формирование зарубинецкой культуры было сложным процессом: при определяющей роли мигрантов из ареала культур подклёшевых погребений и поморской, ставших своеобразной «склейкой» зарубинецкого населения, определённую роль в её формировпании сыграли и местные предшествующие культуры (милоградская и скифская лесостепная)133.

Дабы вывести зарубинецкую культуру из круга славянских культур и тем поддержать свою идею о происхождении славян из более северных регионов Восточной Европы, попытку радикально пересмотреть вопрос о её происхождении и этносе носителей, предпринял М.Б. Щукин, которого поддержали его ученик В.Е. Еременко и Д.А. Мачинский. По мнению этих учёных, становление зарубинецкой культуры связано с волной миграции населения из ясторфского ареала, известной античным авторам под именем бастарнов. Эти пришельцы (германцы или какая-то этническая группа, близкая к ним) создали зарубинецкую и поянешты-лукашевскую культуры134. Критики эта гипотеза не выдерживает:

- вывести зарубинецкую культуру из ясторфской германской совершенно невозможно, германские вещи в зарубинецком ареале весьма немногочисленны и никоим образом не определяют лица этой культуры. По словам Е.В. Максимова, всю жизнь посвятившего изучению зарубинецкой культуры, «элементы ясторсфкой культуры» не оставили в зарубинецком ареале «сколько-нибудь заметного наследия»135, с проникновением в регион германцев можно связать только памятники типа Харьевки, которые сильно отличаются от зарубинецких;

- отнесение зарубинецкой культуры к одной общности с достоверно бастарнской поянешты-лукашевской культурой также неосновательно. Фундаментальное исследование С.П. Пачковой, осуществившей системное сопоставление зарубинецкой культуры с латенизироваными культурами Европы, показало, что она, во-первых, не связана своим происхождением с германской ясторфской культурой, а во-вторых, имеет независимое от действительно восходящей к ясторфской поянешты-лукашевской культуры происхождение и отличается от неё по ряду системных признаков, что не даёт оснований относить их к одной общности136. Ранее на то, что зарубинецкая и поянешты-лукашевская культуры имеют совершенно разные истоки (первая – поморско-подклёшевые, вторая – ясторфские) указывал и В.В. Седов (Славяне в древности. С. 218-219);

- нет также оснований привлекать античные известия о бастарнах к определению этноса носителей зарубинецкой культуры: они локализуют данный этнос в Нижнем Подунавье в Нижнем Поднестровье – именно там, где располагалась поянешты-лукашевская культура (Славяне в древности. С. 218; Славяне. С. 135), более северные земли и их обитатели античным авторам просто не были известны.

Возможно, под именем «бастарнов» в античных источниках фигурирует весь огромный массив переселенцев из Центральной Европы в её восточные и юго-восточные регионы, приведённый в движение кельтской экспансией, по имени «племени», маршрут миграции которого шёл ближе всего к землям античной цивилизации. Это объясняет тот факт, что и славяне-«зарубинцы» в общей массе центральноевропейских мигрантов-«бастарнов» приняли участие в походах на Балканы, описанных Титом Ливием, где К.В. Каспарова обнаружила прототипы характерных зарубинецких фибул с треугольным щитком137.

Исторические судьбы «зарубинцев», о которых было сказано выше, не оставляют сомнений, что среди изначально полиэтничного зарубинецкого населения («подклёшевцы» – славяне, «поморцы» – близкие к ним по языку западные балты, небольшие группы германского населения, носители скифской лесостепной культуры и «милоградцы», этническая принадлежность которых неясна) постепенно возобладал славянский этнический элемент, восходящий к культуре подклёшевых погребений.

Мог ли славянский этнический компонент в составе зарубинецкой культуры восходить не к «подклёшевцам», а к одной из местных её составных частей (скифам-пахарям или «милоградцам»)? На этот вопрос надо дать отрицательный ответ. Во-первых, через определённую группу пшеворских памятников культура плодклёшевых погребений связана с достоверно славянской пражской. Во-вторых, локализация прародины славян в Поднепровье едва ли возможна в свете лингвистических данных, согласно которым балты находились в непосредственном языковом контакте с иранцами и не были изначально отделены от них полосой славянских земель138, а на юго-западе своего ареала балты непосредственно контактировали с фракийцами (причём праславянский язык этот контакт не затронул, что указывает на то, что исходной балто-славянской общности не было)139. На этих обстоятельствах справедливо акцентировал внимание В.В. Седов (Происхождение и ранняя история славян. С. 25-26; Славяне в древности. С. 69-70; Славяне. С. 27). В-третьих, в огромном антропонимическом фонде, который содержит эпиграфика античных городов Северного Причерноморья, не удалось выявить ни одного славянского имени, на что обратил внимание В.В. Седов (Ранний период славянского этногенеза. С. 78). Это говорит о том, что в античное время славяне жили где-то в стороне от Северного Причерноморья.

При этом надо отметить, что часть потомков «зарубинцев» сохранила и своё балтское самосознание, восходящее, очевидно, к поморской культуре. Через почепские древности к зарубинецкой культуре восходят мощинские памятники, принадлежащие, очевидно, голяди русских летописей, жившей в верховьях Оки140. Название голяди связано с античными галиндами и прусской Галиндией. Выше было сказано о том, что регион Верхнего Днепра насыщен балтскими гидронимами. Почти все они имеют восточнобалтский характер, но обнаруживается и небольшой пласт западнобалтской гидронимии – как раз в регионе проживания летописной голяди. Принести западнобалтскую гидронимию сюда могли только мигранты, а единственная известная по археологическим данным миграция из западнобалтского ареала в восточнобалтский – это переселение части «поморцев»141, которые вместе со славянами-«подклёшевцами» заложили основы зарубинецкой культуры.

Подводя итог сказанному, видим, что «современные представления о культурогенезе в Поднепровье», сформулированные А.М. Обломским, Р.В. Терпиловским и их коллегами, ставящими в центр зарубинецкую культуру, нисколько не противоречат «теории о висло-одерских истоках славянства, активным сторонником которой в советской и российской историографии был В.В. Седов», а прекрасно вписываются в неё.

Другое дело, что, к сожалению, сам В.В. Седов несколько недооценил открытия и наблюдения своих коллег и отводил зарубинецкой культуре периферийное значение в славянском этногенезе, до последнего утверждая, что «собственно археологическим методом – ретроспективным – обосновать славянскую атрибуцию носителей зарубинецких древностей не представляется возможным» (Славяне. С. 134), что было уже явным анахронизмом. «Зарубинцев» учёный в ранних своих работах считал балтами142, а позднее полагал, что они представляли собой особую группу населения, родственную как славянам-«подклёшевцам», так и западным балтам-«поморцам». Потомки «зарубинцев» в зависимости от ситуации вливались либо в ряды балтов, либо славян (Происхождение и ранняя история славян. С. 74-78; Славяне в древности. С. 219; Славяне. С. 135-136).

Такое неоправданно скептическое отношение В.В. Седова к месту зарубинецкой культуры в славянском этногенезе объясняется тем, что он не признавал славянской атрибуции колочинской культуры, считая её балтской, а для пеньковской культуры искал истоки в рамках полиэтничной черняховской общности, осмысление исторических судеб которой также занимает важное место в работах учёного. Соответственно, исследователь не признавал у зарубинецкой культуры прямых славянских потомков и в этом он был не прав.

В.В. Седов основательно проследил по археологическим данным путь миграции готов от Балтики к Чёрному морю (Славяне в древности. С. 222-232; Славяне. С. 142-150). В первой половине I в. н.э. на территории южнобалтийской оксывской культуры появляются неизвестные здесь ранее каменные погребальные сооружения типа Одры-Венсеры, имеющие аналогии в Скандинавии, которые можно связывать с переселением готов, о котором повествует Иордан. На основе смешения переселенцев и «оксывцев» фомируется новая культура – вельбарская, носители которой, готы, постепенно начинают продвигаться к югу, впитывая и вовлекая в своё движение часть пшеворских племён.

Иордан повествует, что перед тем, как вступить в Скифию, готы переправились через какую-то реку, название которой он не приводит, после чего победили племя спалов (Spali) и завладели «Желанной землёй Ойум», окружённой болотами143. Судя по археологическим данным, река, через которую переправились готы – это Висла: расселение носителей вельбарской культуры шло из левобережных районов Нижнего Повисленья (Славяне. С. 147). «Желанная земля Ойум» (готское Aujom (Oium) – «страна, изобилующая водой») – это Волынь и соседние с ней районы Мазовии и Подлясья (Славяне в древности. С. 228; Славяне. С. 147). Показательно и весьма некрасиво, что Д.А. Мачинский и С.В. Воронятов в своей недавней статье (её замысел Д.А. Мачинский обсуждал с М.Б. Щукиным до его смерти, поэтому его имя также было поставлено в числе авторов статьи144) повторяют вывод Седова относительно локализации Ойума на Волыни без ссылки на своего предшественника и без его упоминания145, хотя едва ли возможно, чтобы его работы были им неизвестны.

Спалы Иордана, которых победили готы, по всей видимости, были славянами, жившими на Волыни – носителями зубрицких (волыно-подольских) древностей (Славяне в древности. С. 228; Славяне. С. 146-148). Последние сложились в этом регионе на основе пшеворской культуры при смешении её с группами «зарубинцев», мигрировавшими сюда после упадка классической зарубинецкой культуры146. По археологическим материалам отчётливо видно, что при вторжении «вельбарцев»-готов на Волынь в конце II – начале III вв., славяне постепенно перемещаются к югу, в Поднестровье, где количество их поселений растёт, в то время как на севере, на Волыни, они исчезают, здесь распространяется вельбарская культура147. Эта археологически фиксируемая картина хорошо согласуется со сведениями Иордана о победе готов над спалами при покорении Волыни-«Ойума».

Этноним спалы, очевидно, связан со славянским «исполин»148. В преданиях многих народов говорится о том, что некогда землю населяли мифические великаны, которым на смену пришли обычные люди, нередко так тот или иной народ осмысляет историю своей борьбы с какими-то древними сильными врагами. Славяне, к примеру, так осмыслили свою борьбу с аварами. В Повести временных лет пересказано славянское эпическое сказание о войне между аварами и дулебами, в котором авары наделены чертами мифических великанов, предшествовавших заселению земли обычными людьми149. Аналогично и «в старопольской традиции авары-обры наделялись обликом допотопных – доисторических – исполинов»150. Видимо, в готском эпосе в качестве древних великанов, противников готов, рассматривались славяне. Альтернативное объяснение этнонима спалы через связь его со спалеями (Spalaei) Плиния, на наш взгляд, куда менее обосновано: спалеи античного автора, скорее всего, какой-то ираноязычный этнос, проживали где-то в Приазовье, в то время как спалы Иордана – на Волыни. Видимо, мы здесь имеем дело лишь с омонимичными названиями, не имеющими между собой связи.

По справедливому замечанию В.В. Седова, «в настоящее время почти все исследователи разделяют мысль о полиэтнической структуре носителей черняховской культуры. Дискуссия ведётся о главенствующей или доминирующей роли того или иного этноса в становлении и развитии этой культуры» (Славяне в древности. С. 243). Сам В.В. Седов прослеживает в разных её регионах разные этнографические традиции: сарматские, пшеворские, германские и т.д.151

Появление славян в черняховском ареале В.В. Седов связывает с миграцией на юго-восток пшеворского населения, которое, по его мнению, сосредоточилось в двух регионах. Один из них – это район верховий Днестра (Славяне в древности. С. 270; Славяне. С. 186-187), куда ушли под натиском готов с Волыни славяне – носители зубрицких древностей, где сложилась группа памятников типа Черепин-Теремцы152. Эти славяне вошли в состав полиэтничной черняховской общности, сохранив свои этнографические особенности. Преобладание славян в верхнеднестровском регионе черняховской культуры ныне не вызывает особых сомнений153.

Сложнее обстоит дело с другим черняховским регионом, который, согласно В.В. Седову, связан со славянами – подольско-днепровским. По мнению учёного, здесь также наблюдается концентрация пшеворских элементов, перемешанных с сарматскими, что отражало процесс славянизации сарматов, представляющий собой археологический эквивалент славяно-иранскому симбиозу, который, по мнению ряда лингвистов и историков, пережили предки восточных и южных славян накануне славянского расселения154. Именно в III-IV вв., по мнению В.В. Седова, в условиях славяно-иранского симбиоза в рамках подольско-днепровского региона черняховской культуры сформировались анты, название которых восходит к иранскому слову со значением «конец»/«край»155 (Происхождение и ранняя история славян. С. 92-100; Славяне в древности. С. 270-282; Славяне. С. 186-198), а их пеньковская культура VI-VII вв. является прямой наследницей подольско-днепровских древностей черняховского времени (Происхождение и ранняя история славян. С. 122; Славяне в древности. С. 316-318; Славяне. С. 203-207). Роль же киевской культуры в процессе сложения пеньковской была, по мнению учёного, незначительной (Славяне. С. 141).

Эти положения В.В. Седова на современном этапе вызывают критику его коллег:

- исследованиями последнего времени (они перечислены в примечании 34) надёжно показана решающая роль именно киевских древностей в сложении пеньковской культуры, о том же говорит её ведущий исследователь О.М. Приходнюк156. Остатки черняховского населения вошли в состав «пеньковцев» только как субстрат;

- многие культурные элементы в подольско-днепровском регионе, которые В.В. Седов связывает с пшеворской культурой, другие специалисты связывают с готской вельбарской культурой157. Многие культурные элементы в черняховском ареале, которые раньше учёные, на работы которых опирался В.В. Седов (Г.Ф. Никитина, Н.М. Кравченко, В.В. Кропоткин), относили к пшеворской культуре, более поздние исследования позволили связать с выделенной впоследствии вельбарской культурой;

- ряд славянских памятников в черняховском ареале, которые В.В. Седов рассматривает как восходящие к пшеворским традициям, на самом деле связаны с киевской культурой (Хлопков и т.д.).

Эти контраргументы имеют свой резон. В.В. Седов, к сожалению, существенно недооценил вклад киевских древностей в становление пеньковской культуры и преувеличил значение в этом процессе черняховских памятников, которые были лишь субстратом, равно как и саму долю черняховских древностей со славянской пшеворской традицией в подольско-днепровском регионе, где она, видимо, была весьма скромной, а преобладали в этом регионе готские древности типа Косанов158. Соответственно, славяно-иранский симбиоз, по всей видимости, имел место не в черняховской культуре, а на южной здравствуйте окраине киевской культуры или даже в постчерняховское время в период становления пеньковской культуры – после нашествия гуннов тюркизация южнорусских степей произошла далеко не сразу, весьма значительное время здесь по-прежнему проживали большие массивы иранского населения, игравшего важную роль даже в период существования Великой Болгарии159.

Исключительно важное значение имеют наблюдения В.В. Седова относительно генезиса пражской культуры (Происхождение и ранняя история славян. С. 114-117; Славяне в древности. С. 290-296; Славяне. С. 307-311). До его работ было выдвинуто две версии генезиса этой культуры. Согласно мнению ряда польских учёных (Й. Костшевский, К. Яжджевский, З. Хильчерувна, В. Шиманский и т.д.), подержанному И.П. Русановой, она восходит к славянским памятникам пшеворской культуры160. По мнению В.Д. Барана становление пражской культуры происходит в Верхнем Поднестровье на основе черняховских памятников типа Черепин-Теремцы161, которые, впрочем, тоже восходят к пшеворской культуре, и оттуда она постепенно распространяется на другие территории.

В.В. Седов сделал справедливый вывод, что две эти гипотезы не исключают, а взаимодополняют друг друга и в качестве региона становления пражской культуры определил всё обширное пространство от верховий Одера на западе до верховий Днестра на востоке (Славяне в древности. С. 290-296; Славяне. С. 307-310). После гибели провинциальноримских пшеворской и черняховской культур в результате гуннского нашествия, входившее в их состав славянское население пережило процесс интеграции, в результате которого и образовалась новая культурная общность – пражская культура, носители которой первоначально и назывались этнонимом словене – «ясно говорящие»162. Исторические условия возникновения этого этнонима нам пока не ясны, вероятно, он родился в условиях противостоянии славян какому-то иноэтничному окружению, возможно, в условиях столкновения славян с кельтами и германцами в ходе их наступления на славянщину в период культур подклёшевых погребений и пшеворской. В дальнейшем этот этноним распространился на весь славяноязычный мир. С конца V в. начинается активное расселение носителей пражской культуры по соседним регионам в итоге которого она распространилась на огромной территории.

При этом количество пражских памятников существенно уступает количеству пшеворских163, что указывает на то, что в ходе бурных событий эпохи великого переселения народов Повисленье покинули значительные массы славянского населения164. В.В. Седов показал, что в середине I тыс. н.э. они ушли из этого региона из-за ухудшения климата и нестабильной ситуации на северо-восток, где создали культуры длинных курганов, браслетообразных сомкнутых височных колец и новгородских сопок. Об этом подробно говорилось в первой части настоящей работы165.

В последние годы И.О. Гавритухиным была выдвинута новая гипотеза генезиса пражской культуры. Её становление согласно ей произошло в бассейне Припяти во второй половине IV в., по всей видимости, на основе каких-то позднезарубинецких групп, и оттуда она начала постепенно распространяться на юг и запад166. Эта гипотеза вызывает серьёзные вопросы. Во-первых, не понятно как мог живущий на маленькой территории небольшой этнос (поселений IV в. и предшествующего времени в поприпятье известно очень мало, что указывает на небольшую плотность населения) в течение весьма непродолжительного времени заселить огромные территории и «переварить» их население. Во-вторых, эта гипотеза не объясняет существования «пражской» керамики в рамках пшеворской культуры, перерастания памятников верховий Днестра и некоторых пшеворских регионов в пражскую культуру (Славяне в древности. С. 290-296).

По всей видимости, гипотеза И.О. Гавритухина, опять-таки, не противоречит выводам В.В. Седова относительно генезиса пражской культуры на широкой территории как следствия процесса интеграции разных славянских групп в условиях крушения провинциальноримского мира, а прекрасно вписывается в них, просто северо-восточную границу этого процесса следует отодвинуть до Припяти.

Таким образом, процесс сложения пражской культуры рисуется ныне как интеграция оставшегося в Северном Прикарпатье славянского населения пшеворской культуры, славянского населения в черняховской культуре, представленного памятниками типа Черепин-Темемцы и живших к северу от него вплоть до Припяти позднезарубинецких групп. В условиях краха провинциальноримского мира исчезли различия между разными группами славян, жившими в составе разных провинциальноримских культурных образований (или вне их), исчезла «вуаль» отграничивающая одних славян от других в глазах археологов (например, специфическая керамика, производимая в специализированных ремесленных центрах и распространявшаяся по всей территории пшеворской и черняховской культур и придающая им единообразие), и сформировалась единая пражская культура, объединившая славян на большой территории.

На основе северной части славянских древностей пшеворской культуры формируется суковско-дзедзицкая культура (Происхождение и ранняя история славян. С. 136-137; Славяне. С. 328-329). Она резко отличается от пражской по характеру домостроительства: для пражской культуры характерны жилища-полуземлянки, а для суковско-дзедзицкой – наземные дома с подпольными ямами (Происхождение и ранняя история славян. С. 114-115; Славяне. С. 306. Рис. 62). Это никак не позволяет выводить вторую культуру из первой, как это делают некоторые авторы167.

Интересно, что аналогичное разделение по типу жилищ наблюдается и в восточнославянском ареале: на севере Восточно-Европейской равнины, в заселении которой славянами сыграли решающую роль выходцы из пшеворского Повисленья, были распространены наземные жилища, южнее – полуземлянки168. Данное обстоятельство в совокупности с рядом иных этнографических маркеров дало В.В. Седову основание отнести суковско-дзедзицкую культуру и культуры севера Восточно-Европейской равнины (длинных курганов, сопок, браслетообразнызх височных колец) к единой, венедской, группе славян, сформировавшейся ещё в пшеворскую эпоху (Славяне. С. 324-402). Эта группа была соотнесена учёным с одной из двух древнейших диалектных единиц праславянского языка, которую выделили лингвисты и в которую входили предки лехитов и северных русских (Первое членение славян на две диалектные области).

Подводя итоги сказанному, можно сделать вывод, что, несмотря на отдельные уточнения, изменения, дополнения и даже пересмотр некоторых звеньев, общая схема славянского этногенеза, реконструированная В.В. Седовым, вполне выдержала испытание временем. Ныне общую схему славянского этногенеза и славянского заселения Восточно-Европейской равнины можно представить так:

1) Как мы знаем благодаря исследованиям О.Н. Трубачева, носители праславянских диалектов, выделившиеся из индоевропейского массива, находились в контакте, прежде всего, с праиталиками, пракельтами и прагерманцами. В частности, совместно с предками носителей названных языковых групп (но без балтов-!) праславяне выработали ремесленную терминологию. Судить о том, с какими именно археологическими культурами связаны все пертурбации периода разделения индоевропейского массива сейчас едва ли возможно, но на этапе существования древнеевропейской общности мы можем искать предков славян в рамках лужицкой культуры;

2) Около 550 г. до н.э. начинается миграция носителей поморской культуры (вероятно, говорили на одном из западнобалтских диалектов, близком языкам древнееворпейцев, с которыми они соседили) в восточные районы лужицкой культуры, заселенные, преимущественно, носителями праславянских диалектов. Именно этот процесс постепенного включения носителей поморской культуры в состав носителей культуры лужицкой и формирования на основе их смешения новой культуры, культуры подклёшевых погребений, и привнёс в праславянский язык ряд черт, роднящих его с балтскими языками;

3) Именно культуру подклёшевых погребений (400-100 гг. до н.э.) мы уже достаточно чётко можем назвать достоверно древнейшей славянской, так как именно с неё начинается чёткая цепочка, приводящая нас к бесспорно славянским культурам раннего средневековья;

4) В ходе экспансии кельтов культура подклёшевых погребений подвергается латенизации и на её основе с подключением западных соседей (германцев) складывается новая культура – пшеворская, просуществовавшая вплоть до великого переселения народов и окрашенная кельтским, а позднее римским влиянием. При этом западная часть данной культуры принадлежала, преимущественно, германцам, а восточная – преимущественно, славянам. Сначала кельтское, а затем и римское влияние нивелировали их этнические особенности, что и позволяет говорить о единой культуре, но, тем не менее, по ряду признаков (особенности погребального обряда, лепная посуда и т.д.) они прослеживаются;

5) При этом часть праславян, носителей культуры подклёшвых погребений, уходит на восток, где становится ядром сложения зарубинецкой культуры, с которой можно связывать первый этап славянизации балтского населения Восточной Европы. По мере стабилизации этой культуры в её рамках произошла славянизация как пришедших вместе с праславянами-«подклёшевцами» балтов, германцев и кельтов, так и автохтонов региона, чья этническая принадлежность точно не может быть определена;

6) Когда примерно в середине I в. н.э. зарубинецкая культура в своём «классическом» виде прекращает существование в результате сарматского нашествия и какого-то внутреннего кризиса, её носители уходят на север и постепенно распространяются на значительной территории Восточной Европы. Через некоторое время на основе ряда групп позднезарубинецкого населения формируется киевская культура, которая со временем распространяется на большую часть постзарубинецкого ареала, отражая, видимо, сохранение своего самосознания потомками праславян-«зарубинцев». На основе правобережных позднезарубинецких групп во второй половине IV в. складываются памятники Полесья, ставшие в дальнейшем одной из групп, составивших пражско-корчакскую культуру;

7) Праславяне-«пшеворцы» двигаются на юго-восток и осваивают Волынь и Верхнее Поднестровье, где при подключении позднезарубинецких групп формируется зубрицкая культурная группа. Позднее под натиском готов они отходят на юг, где создают памятники типа Черепин-Теремцы, вошедшие в состав черняховской культуры;

8) В результате гибели в катаклизмах великого переселения народов провинциальноримского мира формируются новые славянские культуры. На основе киевской культуры возникают колочинская и пеньковская культуры. Носители последней заселяют значительную часть бывшего черняховского ареала;

9) В результате неблагоприятного изменения климата и нестабильной ситуации периода великого переселения народов значительная масса славян-«пшеворцев» уходит из Повисленья на северо-восток, где при подключении представителей другой славянской группировки – продвигавшихся на север потомков носителей киевской культуры – создаёт культуры длинных курганов, сопок и браслетообразных височных колец, ассимилируя местных балтов и финно-угров;

10) В результате нескольких миграционных волн славянского населения из пшеворско-черняховского и зарубинецко-киевского ареалов в Среднем Поволжье формируется именьковская археологическая культура (IV-VII вв.), носители которой впоследствии мигрируют в район днепровского левобережья, где сыграют решающую роль в становлении волынцевской культуры;

11) Что касается генезиса пражско-корчаковской культуры отождествляемой со склавинами византийских источников, носители которой, очевидно, первыми стали звать себя словенами, то он, видимо, представлял сбой процесс интеграции ряда славянских группировок в условиях краха провинциальноримского мира. Это были пшеворские памятники Прикарпатья, черняховские памятники типа Черепин-Теремцы в Верхнем Поднестровье, позднезарубинецкие памятники припятского Полесья;

12) На основе северных районов славянской части пшеворской культуры формируется суковско-дзедзицкая культура, носители которой были ближайшими родственниками покинувших регион предков северной ветви великорусов (пункт 9).

 

Принятые сокращения

 

JGO – Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. Wien

PA – Przegląd archeologiczny. Poznan

RA – Rossica Antiqua. СПб.

RS – Rocznik slawistyczny. Wrocław etc.

RJGG – The Russian Journal of Genetic Genealogy (Русская версия)

SAU – Sprawozdania Akademii Umiejętności. Warszawa

SS – Suomen suku. Helsinki

SSBP – Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. СПб.

АО – Археологические открытия. М.

АИППЗ – Археология и история Пскова и Псковской земли. Псков

АС – Археологiчнi студіï. Киïв; Чернiвцi

АСГЭ – Археологический сборник Государственного Эрмитажа. СПб.

БСИ – Балто-славянские исследования. М.

ВИ – Вопросы истории. М.

ВН – Вопросы национализма. М.

ВСЯ – Вопросы славянского языкознания. М.

ВЯ – Вопросы языкознания. М.

ВРГНФ – Вестник Российского гуманитарного научного фонда. М.

ДГВЕ – Древнейшие государства Восточной Европы. М.

ДСИЯ – Доклады и сообщения Института языкознания АН СССР. М.

ИВГО – Известия Всесоюзного географического общества. М.

ИКЭФСН – История, культура, этнография и фольклор славянских народов

КСИА – Краткие сообщения Института археологии. М.

КСИА АН УССР – Краткие сообщения Института археологии Академии наук Украинской ССР. Киев

КСИИМК – Краткие сообщения Института истории материальной культуры. М.

КСИС – Краткие сообщения института славяноведения. М.

КСИЭ – Краткие сообщения Института этнографии. М.

ЛХ – Летописи и хроники. М.

МИА – Материалы и исследования по археологии СССР. М.

НТ МПГУ – Научные труды Московского педагогического государственного университета. Серия: Социально-политические науки. М.

ОИ – Отечественная история. М.

ПАВ – Петербургский археологический вестник. СПб.

ПГ – Псковская губерния. Псков

ПП – Псковская правда. Псков

РА – Российская археология. М.

СА – Советская археология. М.

СРИО – Сборник Русского исторического общества. М.

СС – Советское славяноведение. М.

СЭ – Советская этнография. М.

ТГЭ – Труды Государственного Эрмитажа. СПб.

УЗ ИФ ЛГПУ – Ученые записки исторического факультета Липецкого государственного педагогического университета. Липецк