Флаг Великого княжества Литовского и Русского

Богатейшая российская историография, посвященная изучению истории Литовско-Русского государства (Великого княжества Литовского и Русского), в последние десятилетия оказалась в эпицентре дискуссий, зачастую подвергаясь огульной критике. Ей не везло и в XX веке, в условиях советской действительности ее жестко критиковали с марксистско-ленинских позиций. Нет оснований считать эту ветвь исторического знания ни украинской, ни белорусской. Это именно российская историография, своего рода феномен, который сформировался в условиях Российской Империи, оказавшихся благоприятными для его формирования. Его можно изучать по существовавшим тогда школам и направлениям, а можно по университетской принадлежности. Однако лучший вариант - сущностное изучение «по концепциям». И в этом смысле «дореволюционная» историография предстает перед нами в виде целостной научной системы, являющейся, пожалуй, самой разветвленной ветвью литуанистики того времени. Ею, в свою очередь, была сотворена яркая и объективная картина истории, которая и сейчас может служить добротной основой для изучения Литовско-Русского государства.

***

Жанр статьи требует некоторой предварительной экспозиции, краткого объяснения того, о чем пойдет речь. Тем более что слова, как известно, весьма полисемантичны. Под историей в данном случае понимается как исторический процесс, так и процесс его изучения, то есть историческая наука¹, а под литуанистикой - область науки, которая занималась изучением Литовско-Русского государства (Великого княжества Литовского, Жомойт-ского и Русского; далее - ВкЛ), в первую очередь эпохи, предшествующей заключению Люблинской унии 1569 года.

Автор этих строк открыл для себя удивительный мир этого ответвления русского исторического знания еще в 80-х годах прошлого века. Собственно, уже тогда в условиях «перестройки» и позже - «постсоветской» России - мне и довелось после долгого перерыва, вызванного забвением, одному из первых на «нашем пространстве» взяться за изучение этой историографии [35, с. 127; 12, с. 90-102; 13]. Странным казалось, что он - мир этот - оказался заброшенным и забытым. Возникла уверенность в том, что необходима толстая книга, чтобы отдать дань памяти тем замечательным историкам, проанализировать их концепции, их воззрения на феномен Литовско-Русской государственности. К сожалению, книги такой нет и по сей день, а только что упомянутая государственность (как и ее историография) стали объектом достаточно активной научной, околонаучной и псевдонаучной борьбы. В самой этой борьбе ничего необычного и невиданного нет. Такова уж юдоль нашей любимой исторической науки, всего исторического знания, что они просто обречены на те или иные воспетые Люсьеном Февром и многими другими «бои за историю». Впрочем, биться в рамках статьи за историческую правду я бы не стал: для этого нужны более увесистые (нет, не дубины - борьба должна быть корректной!) сочинения. Да мне уже и приходилось недавно излагать свои представления о Литовско-Русском государстве¹. Но в данном случае речь идет о еще более деликатной сфере - историках, историографии. Встают эти историки давних уже времен перед моим умственным взором, как «пепел Клааса», стучат в мое сердце, и рука, как говорится, сама тянется к перу...

Историкам этим, как, впрочем, и той ветви исторического знания, которой они занимались, сильно не повезло. Собственно, при жизни большинству из них в основном везло. Россию «старого режима» идеализировать не стоит, но историки при царях-императорах не бедствовали и даже били рекорд по продолжительности жизни. Нелегко стало тем, кто перевалил тяжкий рубеж -1917 год: им пришлось «перестраиваться», приспосабливаться к новой власти, а то и лечь на жертвенный алтарь худших интенций этой самой власти, погибнуть от голода, холода и репрессий. Тут достаточно вспомнить выдающегося литуа-ниста, о котором еще будет речь, - М.К. Любавского, проходившего по пресловутому Академическому делу. Но, говоря о невезении, я вообще-то не личные судьбы имею в виду, а их выдающееся научное наследие.

Советская историография этих историков и их труды оценивала скептически, исходя из своей «презумпции виновности» всей «дореволюционной» науки. Не нравилась эта «дворянско-буржуазная» наука советским историкам, да и не могла бы понравиться. Уже первые историки Страны Советов, сами еще толком не превратившись в советских из российских, критиковали своих коллег за «великодержавность» [43, с. 178, 184]. «Пока царизм кромсал и уродовал Украину, Белоруссию, Литву и другие народы в реальной жизни, историки проделывали то же самое с историей этих народов в своих трудах», - писал другой крупнейший советский литуанист о своих предшественниках [42, с. 166]. Старым историкам инкриминировалось то, что они не осветили столь важные проблемы, как классовая борьба, народные движения, положение трудового народа, производственные отношения в ВкЛ, наличие общих интересов между литовскими, русскими, белорусскими и украинскими народами в их борьбе против общих врагов [40, с. 722-723, 724, 730-731; 41, с. 667, 670-673].

Следствием такого предвзятого подхода к предшественникам было не только искажение историографической картины, но и ослабление российской литуанистики. Но чего можно было ожидать на фоне негативного отношения к нашему историографическому наследию в целом? Оно и изучалось-то не очень активно: и по сей день лучшим советским и постсоветским пособием по русской историографии до 1917 года остается книга Н.Л. Рубинштейна 1941 года издания, подвергшаяся тотальному шельмованию в период борьбы с космополитизмом [34, с. vii - cxxxiv].

Несомненным достижением «перестройки» стало изменение отношения к нашему «дореволюционному» прошлому в целом и к историографии в частности. Мы стали давать наследию российских историков совсем другие оценки, поражаясь их кругозору, актуальности их восприятия истории, глубине их суждений. Через десятилетия они протягивали нам руки и щедро делились своими достижениями в области изучения истории ВкП. Но вот на основе СССР возникли новые государства: Россия, Литва, Украина, Белоруссия (другие для нашей темы не важны), и на оценках наших историков это отразилось не очень положительно. Каждому новому государству нужна государственная идеология, которая в первую очередь опирается на «славную» историю. Кому-то с этим было проще, поскольку в багаже были соответствующие наработки, да и историческая карта удачнее легла, кому-то сложнее, а иным и вовсе нелегко.

См., например, последнюю по времени краткую версию [13].

Вот тут-то наши историки с их трудами были мобилизованы, и вокруг них началась (и продолжается) борьба. Естественно, что борьба за историю (в смысле исторического знания) и за историков сливается с борьбой за историю (в смысле процесса). В последнем случае эта борьба чаще всего приобретает характер некоего фарса, когда каждый хочет возвеличить именно свою историю и увести ее в недосягаемую взору глубину веков. Это особенно характерно для украинской историографии. Читаешь труды ряда современных украинских историков, философов, филологов и с удивлением узнаешь, что не только добрая доля античной философии обязана своим происхождением благодатной украинской земле, но и тот не всегда симпатичный внешне архантроп, который странствовал по этой земле в доисторические времена, уже имел на голове украинский казацкий «оселедец». Что уж говорить о Киевской Руси! [18]. А как теперь бьются историки этих стран за историю этого самого Великого княжества!

Но мы сейчас о российской историографии этого государственного образования. Я по привычке сказал «российской»², но современная ситуация заставляет задуматься о ее национальной принадлежности. В самом деле, может быть, она украинская или белорусская? Или еще чья? Так ведь зачастую на полном серьезе утверждают наши коллеги, причем не только в восточнославянских странах, но и в Германии и Польше. Я тут, естественно, не могу объять всю современную литературу, тем более что она весьма многопланова: есть работы более или менее серьезные, а есть и совсем несерьезные - на потребу дня.

Может быть, самым простым (хотя и деликатным, спорным) вопросом, когда речь заходит о соотношении белорусской и украинской (отчасти и литовской) историографий с российской, является вопрос о национальной принадлежности того или иного историка, а, соответственно, и его включенности в то или иное историографическое пространство. Вернее, даже не о национальности ученых как таковых, а о таких понятиях, как «национальная историография», например, «белорусская» и «украинская». Во всяком случае, восточнославянским (да и западнославянским) историкам тут надо договариваться между собой. Однако при отсутствии договоренности возникает вопрос, а почему, например, российский историк Н.И. Костомаров, который твердо обосновался в курсе «Русской историографии», под пером исследователей разных стран оказывается «украинским» историком? Конечно, Костомарова можно назвать «каноническим "отцом” украинской историографии и ее первым академическим (университетским) специалистом» [58, с. 198], но почему же его именовать украинским историком? [59, с. 334-349]. Почему считать украинским историком профессора Петербургского университета И.И. Срезневского? [21, с. 163].

Фраза о том, что «такие примеры можно множить и множить», в данном случае отнюдь не формула речи. Причем тут вполне применим термин из эпохи моего светлого советского детства - волюнтаризм. Кто-то называет Д.Н. Бантыш-Каменского «украинским» историком, а кто-то просто «российским дворянским»³. А почему автор «Обозрения истории Белоруссии с древнейших времен» О. Турчинович - белорусский историк? [16, с. 938]. Иной раз белорусские ученые идут на такое ухищрение: мы узнаем от них, что представители «белорусской [курсив мой - А.Д.] историографии эпохи капитализма вынуждены были работать за пределами края - в университетских центрах Российской империи (М.О. Кояло-вич - в Петербурге, М.В. Довнар-Запольский - в Киеве, И.И. Лаппо-в Дерпте)» [21, с. 172]. Может быть, это главное объяснение того, почему такая «белорусская» историография оказала столь мизерное влияние «на состояние исторического сознания нарождающейся белорусской нации к началу XX в.»? [21, с. 235]. Да и как эти историки соотносятся с «белорусской» историографией? Трезвомыслящие белорусские историки понимают, что «старить» белорусскую историографию не стоит: первой исторической книгой, написанной на белорусском языке и предназначенной для белорусов, была популярная, не оригинальная в научном отношении [21, с. 234] брошюра В. Ластовского «Кароткая гісторыя Беларусі», опубликованная в 1910 году [39, с. 40]. Украинцам повезло больше: к истокам их историографии можно (достаточно условно) отнести выдающийся «блокбастер» М.С. Грушевского «История Украины-Руси», но и он был создан уже в начале нового столетия.

Не стоит забывать, что тогда была единая Империя Российская. И все историки там были российские. К тому же при ближайшем рассмотрении оказывается, что украинская и белорусская наука действительно разрабатывалась в российских центрах, российскими историками, а на местах в рамках «традыцыйнай культуры супольную працу рабілі патрыеты-самавукі, гімназісты, настаўнікі і літаратары” [23, с. 70]⁴. Другими словами, «рабілі» они краеведение. Я отнюдь не против этой замечательной отрасли знания: мы взрастали под славным слоганом «Люби и знай родной край!». Но краеведение оно и есть краеведение...

Впрочем, эта тема шире той, которую я решился рассмотреть в рамках данной статьи. Так что вернемся к российской историографии... и к ее невезению. Итак, от незнания и отторжения в советский период она шагнула в период еще более сложный, попав под огонь национальных (чаще - националистических) исторических сочинений. «Особенностью историографии Беларуси, - писал на заре современной эпохи Михась Бич, - является длительное существование в ней двух антибелорусских концепций - великопольской и великороссийской, которые в конечном итоге приходят к отрицанию самого факта существования белорусского этноса... и признанию Беларуси частью Польши или России» [4, с. 15]. Устами М. Бича говорят те, что видят в российской историографии враждебную силу. Не все высказываются столь резко, спектр воззрений достаточно широк, но в целом картина восприятия интересующей нас историографии вполне прояснилась. Хотя, честно говоря, для понимания она очень туманна, поскольку историография у исследователей - представителей разных стран зачастую просто тонет в исторической политике (да и просто политической риторике), деяниях всех этих «Муравьевых-вешателей» и прочих отвратительных представителей российской администрации (которые, как выясняется, целые народы уничтожали как в Западной России, так и на Кавказе), а также и в тех крайне противоречивых «классификациях» российской историографии, которые сейчас даются.

Каким-то, на мой взгляд, искусственным способом из всего богатства российского научного исторического знания выделяется некий западнорусизм⁵. Определений его много⁶ - вот одно из самых мирных: «Заходнерусізм - тэта канцэпцыя, якая адмаўляла гістарычнасць беларусаў як самастойнай і самабытнай этнічнай адзінкі, атаясамлівала іх з вялікарускім этнасам» [3, с. 136]. Долгое (и нудное) изучение соответствующих текстов так и не дало мне возможности понять, кто же конкретно из русских историков относится к этой категории, - приводится список разных лиц и разных явлений. Так, германский историк Р. Линднер в раздел «Западнорусизм» (увязав его как-то с «национальной историей») включил пеструю группу лиц от М.О. Кояловича до В.Ю. Ластовского [23, с. 70-81]. Туда могут включать и И.Д. Беляева, и менее известных П.Д. Брянцева, И.П. Филевича и др. [3, с. 143]. В этом самом западнорусизме выделяют разные течения, а также этапы его развития. При всей своей неопределенности и размытости западнорусизм стал одним из главных объектов идеологической борьбы, что вновь показало недавнее переиздание работ некоторых историков под эгидой белорусской православной церкви [47, с. 227-248].

Страсти кипят вокруг М.О. Кояловича. Если одни белорусы справедливо считают его замечательным историком [57; 49, с. 385-395], то другие шельмуют даже его классическую «Историю русского самосознания». Трагикомично то, что на протяжении нескольких десятков лет аргументация здесь не меняется: упирают на то, что творчество историка хвалили И. Аксаков и Л. Тихомиров (какой ужас!), а ругали А. Пыпин, А. Брюкнер, В. Пи-чета, а с недавнего времени и такой известный историк, как М.М. Кром [47, с. 241-242]⁷. Блестящую классику русской историографии, о которой на протяжении почти уж сорока лет вещаю студентам Петербургского (Ленинградского) университета, защищать не буду - не нуждается она в этом! Да и работы «западноруса» Кояловича по истории Западной Руси считаю очень интересными...

Ситуация в белорусской науке сложна, как бы повторяя политическую. Уже в первой половине 1990-х годов была выработана противоречивая концепция белорусского прошлого, которая объединялась борьбой против «московоцентричной доктрины», где возобладали прозападные трактовки. Не случайно немецкий историк писал тогда, что историки Белоруссии и России смотрят в разные стороны [23, с. 482-483]. Тогда исправлять ситуацию взялся президент: в середине 1990-х А.Г. Лукашенко распорядился изъять из системы школьного и вузовского образования учебники образца 1992-1995 годов, созданные на основе «национальной концепции», и заменить их новыми. Апофеозом «президентского демарша» стало внедрение в 2001-2002 годах в историческое образование стандарта, под который подводилась «новая концепция», отраженная в учебнике, написанном по поручению самого президента его институтским преподавателем [50].

Некоторые мысли в этом учебнике вполне импонируют современному российскому читателю, в частности, похвала в адрес Кояловича и западнорусизма. Но в целом много всякого рода преувеличений, недостатков, воззрений еще советского времени, ставших уже архаикой. В общем, учебник стал хорошим объектом для критики, как и его более ранний предшественник [7]. Попытка государственного управления историей - наукой и учебной дисциплиной (была даже создана специальная Государственная комиссия по учебникам) не удалась, а эти учебники скорее способствовали укреплению негативного отношения к российскому историографическому наследию.

«Западноруссизм» и его несчастные (в этом контексте) представители - лишь один из объектов критики в наше несправедливое для историков время. Есть, пожалуй, не менее несчастные - представители «оффициапьной/официозной историографии». Впрочем, их не всегда отличают от «западнорусов». Выделяется среди них Н.Г. Устрялов - можно сказать, дедушка-основатель (если отцом считать К.Н. Бестужева-Рюмина) нашей петербургской исторической школы, первый глава кафедры русской истории в Санкт-Петербургском университете [6]. Правда, критики об этом помнить не хотят и отлучают его от университетской науки, считая «придворным историографом» [21, с. 123]⁸. И почему же он «придворный»? Потому, что перстни получал от государя за свои прекрасные труды? Но тогда так награждали. Да и кто от царских перстней отказался бы...

Критикуют русского историка прежде всего за его знаменитую статью о месте ВкП в русской истории [52], положения которой затем вошли в состав учебника по русской истории для университетов. Между прочим, это был первый печатный университетский учебник в России. В концепции и образе историка не нравится отнюдь не только то, что он «придворный», но и то, что он основывает свою концепцию на уваровской схеме (самодержавие, православие, народность), а, главное, сама эта концепция. Она вполне ясна из статьи, которая по своей отточенности приближается к математической формуле, а по своему духу - к искреннему монологу. Может быть, потому, что это и изначально не статья, а речь, которую Устрялов сказал на торжественном акте в Главном Педагогическом институте еще за год до опубликования.

Начав с гимна в адрес истории России и ее изучения, ученый отметил и недостатки в этом изучении. Среди них как раз вопрос о месте в истории России государства Литовского. Устрялов дал ясный и четкий ответ на этот вопрос: создание данного государства - результат того процесса, следствием которого стало и возникновение Московского великого княжества - то есть процесса объединения. Вокруг Москвы объединялись «восточные» древнерусские земли, а вокруг Литвы - «западные». «Литовское государство при первых преемниках Гедимина, представляло такую же систему княжеств», какую мы видим в Московском государстве до Ивана III. И государство-то это, по сути, было не столько литовское, сколько русское.

Ситуация меняется из-за случайного, по мысли Устрялова, события - женитьбы внука Гедимина Ягайло на польской королеве Ядвиге. С этого времени и началась в ВкП борьба русского и польского начал. К концу XVII века польское начало взяло верх в культуре и языке, а униатство поколебало основы православия. Цари же российские, никогда не теряя из поля зрения ВкП, старались соединить его с Московским государством в одну державу. Тут мэтр российской науки, на мой взгляд, несколько приукрасил ситуацию, заявив, что и подвластный Ягеллонам «русский народ» неоднократно изъявлял желание «видеть своим Государем царя православного» [52, с. 24].

В третьей части своей работы историк проанализировал то, как воспринимали ВкП современники. И выяснилась удивительная вещь! Ясное дело, что московские летописцы («восточной Руси») были сосредоточены на московской истории и практически не замечали ВкЛ или имели о нем темные, неопределенные понятия. О западнорусских летописях Устрялов еще не знал и считал, что летописцы Западной Руси прекратили свои сказания в XIV веке и следы их остались в полубаснословной истории поляка М. Стрыйковского. В результате ВкЛ не имеет своего национального историка, а все, что о нем известно, почерпнуто из мутного источника - трудов польских историописателей. Впрочем, не все польские историописатели были едины в трактовке польско-литовских отношений, зато едины были польские историки новейших времен, которые и подали историю ВкЛ как историю польской провинции.

Запутали польские историки и нас, считает Устрялов. Вот и видится нам возникновение ВкЛ как результат насилия, подобно тому, как возникали германские государства на развалинах Римской империи [52, с. 33]. А в результате мы исключили Литовское княжество из своей Истории, что совершенно неправильно. С самого начала литовцы не имели сил, чтобы захватить такие обширные пространства. Гедимин действовал не столько силой, сколько умной и искусной политикой. В результате возникало русское, по сути, государство, в котором все было русским: вера, язык, гражданские уставы, понятия, нравы, обычаи. Встав на точку зрения польских историков, полагает Устрялов, мы не замечали и мудрой политики государей московских, стремившихся вернуть русские земли. Отсюда же проистекала и третья ошибка: на соединение Литвы и Польши мы привыкли смотреть, как на дело сугубо постороннее [52, с. 37]. Соответственно, мы не показывали страданий Руси под ярмом польским, не показывали единоверной, единоплеменной нам Руси западной. «Этого требует полнота науки, иначе воззрение наше на судьбу русского народа будет одностороннее, следовательно, неправильное» - таков сугубо научный вывод историка.

Я, правда, не совсем согласен с самым последним выводом статьи Устрялова. Он рассуждает о том, что пока ВкЛ было самостоятельно и спорило с Москвой, надо с равной подробностью говорить о делах московских и литовских. Потом эта подробность уменьшается и, наконец, после разделов Речи Посполитой «Литовская История должна умолкнуть» [52, с. 42]. Никакая история умолкнуть не должна никогда! Но, конечно, история ВкЛ до Люблинской унии и даже в первое пятидесятилетие после нее - это история более яркая и стремящаяся вылиться в отдельную проблематику (географически и тематически) по сравнению с последующими более серыми веками.

Я столь подробно пересказал содержание знаменитой статьи Устрялова, поскольку и ее умудряются иной раз деформировать в смысловом отношении. Белорусские историки, которые отрицательно относятся к Устрялову, признают при этом, что в его работах содержатся «программные установки», которые уже в 1860-х годах войдут в плоть и в кровь и «западноруссов», и их главного идеолога Кояловича [21, с. 126]⁹. Я с пиететом отношусь к Устрялову, как и ко всем русским историкам, поэтому мне ближе другое утверждение: «Именно концепция Н.Г. Устрялова после польских событий 1860-х гг. легла в основу практически всех работ, посвященных литовской истории» [36, с. 19]¹⁰. Не соглашусь только с тем, что он придумал эту концепцию совсем один и сделал это первым¹¹.

Споры о том, кто был «первым», мне представляются неконструктивными. Дело в том, что уже историки «осьмнадцатого» века понимали, насколько история ВкЛ включена в русскую историю. Очень близкими считал эти истории наш «первый историк» В.Н. Татищев. Князь М.М. Щербатов уделял этой истории пристальное внимание, «понеже Литовская история в некоторых случаях немалую связь с российскою имеет», А.Л. Шлецер уже полагал сию историю для русской истории просто необходимой'. [17]. Четко осознавал это, не всегда даже отдавая себе отчет, Н.М. Карамзин. С одной стороны, над ним довлела старая теория трех столиц (Киев, Владимир, Москва): литовцы - завоеватели, из-за которых «наше отечество утратило, и надолго свою древнюю столицу». Но, с другой стороны, в своем знаменитом сочинении он показывает, как возникает новая государственность за счет присоединения (часто добровольного) древнерусских земель, как формируется «Литовская Русь» [16].

Но Устрялов, действительно, вылил эту «включенность» истории ВкЛ в русскую историю в четкие, изящные и совершенно определенные формы. Концептуально оформленное (в самом общем плане) изучение ВкЛ пошло гораздо интенсивнее, к тому же это изучение получило дополнительный стимул благодаря активному развитию археографической работы, громадному пласту опубликованных источников, что стало результатом деятельности археографических комиссий [51].

Развивать эти идеи стали славянофилы (И.Д. Беляев, А.Ф. Гильфердинг), близкий к славянофилам, уже не раз упомянутый М.О. Коялович, а также те, кого традиционно и далеко не всегда убедительно относили к охранительному направлению (К.Н. Бестужев-Рюмин, П.Н. Батюшков, П.Д. Брянцев), представители федералистской теории (Н.И. Костомаров), государственной школы (М.Ф. Владимирский-Буданов и др.) и другие историки. Вот тут, наверное, самое время сказать, что, занимаясь много лет русской историографией, я очень настороженно отношусь к выделению на русской почве различных «школ» и «направлений». Конечно, они были: славянофилы, государственники, юридическая школа, историки народнического толка и др. Но вот насколько полезно для понимания коллективного познания русской истории в целом и истории ВкЛ в частности обращаться к такому делению, я не знаю. Пожалуй, пользы особой не вижу.

А вот противопоставлять историков друг другу - уж точно вредно. Д.В. Карев пишет: «Научно несостоятельной, но активно поддерживаемой правительственной Россией "западноруссистской” версии истории ВкЛ наиболее существенный удар был нанесен фундаментальными трудами молодого российского либерального историка М.К. Любавского» [21, с. 212]. Насколько «либеральным» был этот историк, сказать трудно. Полагаю, что если уж очень сильно, то вряд ли бы он возглавил Московский университет после злополучного дела Кассо, чем фактически спас один из старейших в России университетов. Либеральные профессора тогда «разбрелись розно». Впрочем, и их судить не стоит...

По поводу «либерализма» историка можно спорить, но вот какой он «удар нанес» правительственной версии, совершенно непонятно. Ясно только, что «либеральную» русскую историографию некоторые современные белорусские и украинские историки оценивают более положительно, чем западнорусизм, хотя и тут не обходится без трагикомизма. Тот же белорусский историк отмечает: «Выход в свет к началу XX в. работ М.К. Любавского и М.В. Довнар-Запольского <...> дал российскому ученому миру панорамное "видение” истории такого сложного и малоизученного в науке феномена как Великое княжество Литовское XIII - XVI вв. Эти работы стали базой для формирования последующей отечественной историографической традиции» [21, с. 229]. «Панорамное видение» свойственно было не только этим историкам, а вот как они повлияли на «последующую традицию», хотелось бы понять, ведь до начала 90-х годов прошлого века ни один историк в Отечестве (уж и не знаю, что каждый теперь под «Отечеством» разумеет) положительно об их концепциях не высказывался.

«Монблан» (если угодно «Эльбрус» или «Эверест») русской историографии¹² второй половины XIX- начала XX века можно изучать по историческим направлениям, но можно и по университетским (региональным) «школам»¹³. Хотя и тут все условно: ученые переезжали из университета в университет, тем более разлетались по разным местам их ученики. Кстати, современного российского историка несколько удивляет, что «местом, где читались лекции, писались монографии и защищались диссертации по истории ВкЛ, стали кафедры русской истории и кафедры истории русского права императорских университетов» [22, с. 182]. Ничего тут удивительного нет: история ВкЛ имеет непосредственное отношение к русской истории (о чем еще скажем). Да и сейчас, не будь кафедр русской истории, история ВкЛ в России осталась бы бесхозной: немногочисленные кафедры истории славян ею не очень интересуются, а кафедры медиевистики, изучающие средневековую историю стран Запада - тем более [54, с. 113]¹⁴. Впрочем, если «реформы» образования пойдут в том же темпе, и такие кафедры отомрут за ненадобностью.. .Тогда же эту историю стали интенсивно изучать.

Пальма первенства, если вспомнить вышеупомянутого Н.Г. Устрялова, безусловно, принадлежит Петербургскому университету. Здесь трудились Н.И. Костомаров, К.Н. Бестужев-Рюмин, С.Ф. Платонов и ряд других историков. Досоветский же финиш литуанистики был просто блестящим - лекции А.Е. Преснякова, которые, правда, увидели свет уже в совсем другой ситуации - в 1930-х годах Вспомним и западнорусскую школу, признанным центром которой стал Киевский университет¹⁵. В российском форпосте борьбы с польским влиянием-университете св. Владимира - Н.Д. Иванишев подготовил целую когорту выдающихся историков и историков-юристов: В.Б. Антоновича, М.Ф. Владимирского-Буданова, Ф.И. Леонтовича и др. Потом здесь трудились ученики уже В.Б. Антоновича, среди которых выделяется М.В. Довнар-Запольский - крупный российский историк (одним из основателей белорусской историографии он станет позже).

Был и один историк, которого уже в рамках того времени хочется назвать не «российским», а «украинским». Это М.С. Грушевский, хотя он и в Петербурге издавал свои труды, а брат его - А.С. Грушевский - обучался на кафедре в университете того же города, где и издал свою главную книгу. Но ярко выраженный «украинизм» М.С. Грушевского, который стал оформляться даже ведь и не в Киеве, а в Лемберге (так «по-австрийски» именовался Львов) располагает-таки к тому, чтобы называть его «украинским»...

Несколько позже других в изучение ВкЛ включился Московский университет. Здесь работал уже упоминавшийся И.Д. Беляев, а М.К. Любавский, будучи одним из крупнейших историков России того времени, без сомнения стал величайшим литуанистом в России. С этим университетом была связана судьба и одного из основателей белорусской советской исторической науки - В.И. Пичеты. Естественно, не все работали в университетах: кто-то их только окончил, а потом подвизался на других поприщах и тоже внес свой вклад в изучение ВкЛ, а кто-то даже и «университетов не кончал», а, будучи самородком, стал крупным историком. В общем, к началу XX века в России сформировалось профессиональное сообщество историков, занимавшихся историей ВкЛ¹⁶. И это сообщество произвело на свет выдающуюся научную продукцию. Оно вело при этом полноценную и полнокровную научную жизнь: возникала оживленная полемика, публиковались многочисленные рецензии. Вспомним, например, разбор М.К. Любавским работ Ф.И. Леонтовича, М.В. Довнар-Запольского и ряда других историков [27, с. 348-394; 28; 29]. Или критическое рассмотрение работы самого Любавского другими специалистами¹⁷.

По моему глубокому убеждению, воспринимать российскую историографию надо все-таки не по научным центрам, а по ее научным достижениям и при этом целостно, так сказать, in toto. Конечно, с учетом их общих взглядов. И тогда оказывается, что российская историография XIX - начала XX века - это целостная научная система, в которой воззрения каждого историка как бы дополняют друга, складываясь в полнокровную яркую картину. Тут поневоле вспомнишь тезис К.Н. Бестужева-Рюмина о едином историографическом потоке, в котором каждый историк занимает свое место¹⁸. Другими словами: все историки важны, все историки нужны.

Для этой историографии были характерны константные подходы к историческим явлениям и историческому процессу в целом. Естественно, что подходы изменялись во времени, но свою константность сохраняли. Генеральная такая линия, которая мне и сейчас, в условиях приближения ко второй четверти XXI века, кажется правильной - та, что история это русская. Ну, скажем, литовско-русская. Во всяком случае, ее никак нельзя отлучить от общерусской истории. И я не сводил бы это только к «терминологическим рамкам». Современный российский автор пишет: «Вслед за термином "Западная Русь”, употреблявшимся еще в 30-х гг. (в частности, Устряловым), входит в научный оборот выражение "Литовско-Русское государство”... Судьбы вышеупомянутых терминов оказались различными: название "Литовско-Русское государство”, получившее широкое распространение в дореволюционной литературе, вышло из употребления в советский период; зато выражение "Западная Русь” активно используется в российской историографии вплоть до настоящего времени» [22, с. 182].

Нет смысла искать место и время рождения термина «Литовско-Русское государство», связывать его с творчеством того или иного историка¹⁹. Этот научный термин вполне совпадает с расцветом российской историографии ВкЛ, а истоки имеет в самом названии этого государства, которое называлось Великим княжеством Литовским, Руским²⁰ и Жомойтским. Понятие это отражало основные этнические компоненты, из которых состояло государство. Это очень удачный термин, во всяком случае, более адекватный, чем, скажем, «литовско-белорусское», а тем более «белорусско-литовское» государство. Даже отец-основатель белорусской национальной историографии Вацлав Ластовский чаще употреблял название «литовско-русское» государство. Лишь автор первого белорусского учебника Всеволод Игна-товский стал постоянно использовать термин «белорусско-литовское» [45, с. 81].

Как раз с термином «Западная Русь» выходит сложнее. Он стремится к некой политизации. Если мы сейчас скажем «западнорусские земли» применительно к Украине и Белоруссии, то наверняка начнутся обиды. Наверное, поэтому автор вышеприведенной цитаты во втором издании своей книги (к настоящему времени имеется уже и третье) решил отказаться от этого термина и заменить словами: земли «Литовской Руси», «пограничные земли» [22, с. 182].

Я против понятия «Литовская Русь» ничего не имею, но без слова «западнорусский» не обойтись - ведь украинцев и белорусов тогда не было. Характерно, что новейший белорусский исследователь летописей, отказавшись от понятия «западнорусские летописи», как, впрочем, и от понятий «белорусские» и «белорусско-литовские» и остановившись на определении «летописи Великого княжества Литовского», не смог отказаться от понятия «западнорусский» язык, хотя и отметил, что в аутентичных письменных источниках конца XIV - XVI веков авторы этих источников называют их «рускими» [26, с. 47, 49].

Девять десятых территории ВкЛ занимали именно древнерусские земли, которые со временем оказались в составе этого государства, собственно, послужив основой для его создания. Вот почему русские историки с полным правом изучали историю именно Литовско-Русского государства. Они вполне могли бы изучать и историю Русско-Литовского государства (изучают же сейчас в Беларуси «белорусско-литовское государство»), но это были вполне адекватные люди и прекрасные ученые, которые понимали роль не столько литовского этноса (границы его распространения в ВкЛ проследить крайне сложно, но ясно, что далеко на восток он не продвинулся), сколько власти князей-литовцев в созидании этого государственного образования. И здесь мне приходится уже постоять за наших историков не только против историков ближнего или не очень ближнего зарубежья, но и против наших же соотечественников. Речь идет о совершенно извращенном подходе к самой сути «нашего всего» - фундаментального русского знания о ВкЛ.

По мысли М.М. Крома, «после подавления восстания 1830 г. задача “присвоения" истории Литвы, включения ее в русский исторический нарратив была осознана как насущно необходимая» [курсив мой - А.Д.]. После восстания 1863-1864 годов, прокатившегося по Польше, Литве и Западной Белоруссии были предприняты новые попытки «русификации» истории ВкЛ. И это продолжалось вплоть до начала XX века. Лишь в работах Любавского и Преснякова уже нет стремления «вписать» ВкЛ в рамки истории России - «от былого замысла осталось конвенциональное название ("Литовско-Русское государство”) и "приписка” к кафедре русской истории» [22, с. 180]. К сожалению, этот, как теперь модно говорить, дискурс воспроизводит и историк уже другого поколения - калининградский исследователь М.Е. Мегем. По его мнению, российские «архитекторы имперского дискурса» пытаются найти место прошлому Литвы в рамках русской истории, запуская механизм «присвоения территории, в котором историческая наука оказывается одним из ключевых инструментов» [38, с. 18]. А.М. Столяров понятие «присвоение» не использует, однако пишет о создании Устряловым «национальной» версии истории ВкЛ, «плохо совмещавшейся с научными требованиями» [48, с. 21]. Итак, или «присвоение» самой истории, или «присвоение» с помощью истории, или некая «плохая научная версия» - таковой видится деятельность историков, вдохновляемых российской властью.

Уверен, что такие утверждения в корне противоречат и исторической, и историографической логике! С точки зрения исторической (история как процесс), получается, что где-то и как-то возникло Литовско-Русское государство (может, на другой планете?!), а теперь вот надо его присваивать. С точки же зрения историографической - российские историки, вместо того чтобы данное государство изучать, были якобы озабочены только тем, чтобы, «присвоив» его, куда-то еще и «вписать»! Между тем все было с точностью до наоборот. И почему это А.Е. Пресняков назвал свои лекции по истории ВкЛ - «Лекции по русской истории»?! Еще раз хочу подчеркнуть, что не сбрасываю со счетов политическую сторону хода событий в «Западной России» во времена расцвета российской историографии. Но эту сторону (извиняюсь за тавтологию) уже неплохо изучили с разных сторон, а вот чисто научную составляющую изучать толком не хотят.

Одной из вышеупомянутых констант системы российской историографии была та, что ВкЛ - одно из первых государств, возникших на основе разрозненных древнерусских земель-волостей (еще одним было Московское государство)²¹. Это на первый взгляд очевидное положение стало выдающимся достижением российской историографии в досоветский период. Уже фактически подводя итог развития русской историографии накануне рокового рубежа, М.К. Любавский отмечал, что история ВкЛ является прямым продолжением истории Киевской Руси [30]. Что, кстати, открывает дополнительные возможности, для того чтобы изучать ретроспективным способом саму эту Киевскую Русь на материалах ВкЛ. Эту преемственность прекрасно ощущал и другой «подводитель» итогов -А.Е. Пресняков, который в своих лекциях еще и в противовес националистическим перегибам М.С. Грушевского наблюдал в рамках ВкЛ и Речи Посполитой постепенное вызревание восточнославянских народов: украинского и белорусского [34].

В этом контексте очень важно понять, какое собственно русское наследие легло в основу Литовско-Русского государства? А наследие-то это было общинное - российская историография представляла себе Киевскую Русь в виде множества городов-общин, волостей, древнерусских демократических политий²². Эта общинная структура с самого начала вошла во взаимодействие с «военным укладом» литовских племен и их вождей. В этом горниле выплавлялась будущая литовско-русская государственность. Об общинном строе русских земель ВкЛ писали отнюдь не только историки-славянофилы (И.Д. Беляев) или народники (А.Я. Ефименко). Работа М.В. Довнар-Запольского по истории западнорусской общины стала классикой жанра [19]. М.О. Коялович подводил под эту тему религиозное содержание: куда же русская община без православия?! Общинная тематика была близка как основателю киевской исторической школы Н.Д. Иванишеву, так и его ученикам. Так, в «Исследовании о городах в Юго-Западной России» В.Б. Антонович подробно описал внутреннее устройство русских земель в составе ВкЛ, в основе которого лежал принцип общинности.

Важно отметить, что это древнерусское наследие было весьма многогранным, включая в себя и правовые отношения. Древнерусское право, дух Русской Правды продолжали жить в праве ВкЛ. Такое утверждение тоже стало одной из констант русской историографии. Ф.И. Леонтович, М.Н. Ясинский и многие другие (среди исследователей ВкЛ было много историков-юристов) показали, сколь силен был русский дух в Судебнике Казимира, Первом Литовском Статуте, областных привилегиях, которые давались русским землям, входившим в состав ВкЛ. Древнерусские традиции продолжали жить и во многих других сферах бытия этого государства. Подробно об этом в рамках данной статьи невозможно изложить.

Важнее сейчас обратить внимание на другой аспект. Русские историки старались проследить, как разрушалось древнерусское общинно-православное наследие. Происходило это в результате борьбы русского начала с иноземными влияниями, прежде всего польским, ведь польское воздействие с конца XIV века постоянно усиливалось. Прекрасно это было показано в работах наших историков. Вспомним классическую работу В.Б. Владимирского-Буданова «Немецкое право в Польше и Литве», изданную в 1868 году. В ней он показал, как древнерусский городской строй, в основе своей общинный, распадается под сильным влиянием иноземных заимствований, в первую очередь, магдебургского права. Рецепция этого права, выработанного в контексте западноевропейских общественных отношений, привела к ослаблению общины, разрушила связь города с землей, породив взамен былого «земского единства» сословную борьбу и оставив город беззащитным перед натиском враждебных ему внешних сил [10]. В. Б. Антонович, также наблюдая распад древнерусского городского строя, упор делал на «военно-феодальные порядки», приходившие в столкновение с общинными традициями [2, с. 4-6, 22-26, 46-50, 56-60, 66-70].

Такое столкновение русского и иноземных начал прослеживалось не только в городском строе, но и во многих других сферах, будь это борьба православия и католичества, история права или культуры. Нынешний историк полагает, что «это представление о борьбе "коренного” и "чуждого” "начал” восходит, по-видимому, к знаменитой немецкой исторической школе права, главный теоретик которой, Фридрих Карл фон Савиньи, полагал, что каждый правовой порядок исторически обусловлен, что право развивается органически и является выражением "народного духа” (Volksgeist) [1, с. 298-307]. Отсюда понятно, какую неразрешимую загадку для историков и юристов России второй половины XIX века представляло собой ВкЛ - полиэтничное и поликонфессионапьное государство, в котором сосуществовали различные культурные и правовые традиции. Неудивительно, что оно казалось исследователям каким-то нежизнеспособным образованием» [22, с. 184].

Я привел эту, может быть, слишком обширную цитату, потому что она очень характерна для некоторых современных исследователей. После такого высказывания его автор предстает в виде знатока основ западной науки, а русские историки - предтечи наши славные - в виде дурачков, которые не видели дальше своего носа. А нежизнеспособным образованием оно - ВкЛ - все-таки оказалось... Но я не о том... Надо быть совершенно слепым или политически ангажированным, или наивным, чтобы не видеть этого противостояния, хотя и преувеличивать (как и всё) его не стоит. Так, городской строй ВкЛ, заимствованный из Киевской Руси, распадался в большей степени не из-за западных заимствований, а из-за развития сословий и формирования частной земельной собственности. Магдебургское право ускоряло этот процесс...

И все-таки борьбу «начал» в ВкЛ не видеть нельзя! Польша больше продвинулась по пути социального расслоения, она бодро шла по пути к шляхетской монархии, где король является лишь primus inter pares. И когда после Городельской унии 1413 года польская знать стала делиться с литовской своими генеалогическими легендами, стало ясно, что польские порядки будут прививаться к древу литовско-русской государственности. Добавьте к этому еще и католическую религию, чей прозелетический запал гораздо сильнее и активнее, чем у православия, которое ничего подобного ордену иезуитов уж точно не породило. Интересно, что литовские историки эту борьбу не только замечают, но и эмоционально переживают: для них Люблинская уния 1569 года - это «Люблинская трагедия» [9, с. 393, 647]. Почему же эту борьбу «начал» не хотят видеть современные белорусские и украинские историки?

Кстати, теперь в воззрениях историков, живших десятилетия назад, зачастую видят лишь влияние международных «угроз» их времени²³, которые причудливо контаминировались с политическими и жизненными убеждениями. Тут также не стоит все переворачивать с ног на голову. Вот белорусский историк, который ныне трудится в Вильнюсе, в интересной и содержательной книге, посвященной исторической памяти о Грюнвальдской битве, старается показать, что трактовка «битвы народов» в российской историографии полностью зависела от роста славянофильских (реакционных?) воззрений в российской общественной мысли [46, с. 96-121]. Отсюда, если одни историки и вовсе не придавали значения этой битве, то другие преувеличивали ее роль, трактуя как проявление столкновения глобальных славянских и германских интересов.

Я оставляю тут в стороне критику в книге нашей славянофильской и панславистской общественной мысли - критику, которая оставляет желать много лучшего. Можно ли, например, сейчас критиковать Н.Я. Данилевского устами М.Н. Покровского?! [46, с. 101]. Сейчас нет возможности разбирать саму эту критику. Но если историки, обладавшие тонким политическим чутьем, ощущали ту германскую угрозу, которая начинала витать в воздухе, и в связи с этим артикулировали Грюнвальдскую битву, то что в этом плохого?

Конечно, Карамзин в конце XVIII - начале XIX века мог и не ощущать четко эту угрозу -до созидания «железом и кровью» германской империи было еще несколько десятков лет. Но ведь немецкая угроза от этого не улетучилась. Оттого, что уже в 60-х годах прошлого столетия некоторые польские и германские историки пытались пойти на мировую и совместно похоронить Drang nach Osten, заменив его теми или иными формами «колонизации» [46, с. 154-157], это явление не перестало существовать. Во всяком случае, для меня и американских энциклопедий [46, с. 158]. Да и славянским народам, которые оказались под пятой германцев, полагаю, было все равно, что это: «колонизация» или нечто другое. Между прочим, очень хорошо ощущал всю степень германской угрозы для славян подзабытый сейчас уже многими К. Маркс, который, кстати, особых симпатий к славянам и к России не испытывал.

Да и польскую угрозу, несмотря на симпатии к славному польскому народу, вряд ли кто решится ныне отрицать. Национальную психологию не отбросишь, хотя ее по-прежнему толком не изучают. Достаточно сравнить поляков с финнами: и те, и другие в правление Александра Павловича оказались в выигрышной ситуации, получив конституции. Финны со временем выжали из этого максимум возможного, создав свое прекрасное государство, а поляки все восставали и восставали, все боролись с Россией. Не случайно именно там натовские войска размещаются столь активно.

Но вернемся к российской историографии, ставшей своего рода феноменом, который мог родиться только в той самой (несимпатичной сейчас многим) Российской Империи. Можно говорить о том, что российская историография - целостная система исторических взглядов и концепций, воссоздавшая такую же целостную картину истории Литовско-Русского государства. Историки обратились к истории генезиса государства. В этом смысле важна полемика, которая возникла между двумя представителями западнорусской школы: В.Б. Антоновичем и Н.П. Дашкевичем. Уже в этом споре обозначилось большинство тех тем, которые потом постоянно оказывались в центре внимания российских историков: об отношении «народностей» в этом государстве, о характере самого государства, о положении русских земель, о литовском «феодализме». Исследователи (М.Ф. Владимирский-Буданов, Ф.И. Леонтович и др.) старались понять особенности государственного строя ВкЛ, постулируя его федеративный характер. Многие историки изучали различные государственные институты.

Особенно интригующим было происхождение главного органа власти ВкЛ - Бального сейма. Волновал вопрос, связано ли его возникновение и появление областных шляхетских сеймов с древнерусским вечем или нет? М.С. Грушевский подметил ошибку М.К. Лю-бавского, для которого сеймы были непосредственным продолжением вечевых собраний Древней Руси. Сам он видел суть общественно-политической эволюции государства в утрате древнерусского наследия. Однако влияние последнего прослеживается вплоть до середины XVI века, так как до этого времени в ВкЛ отсутствовали классовые и сословные границы. Два тома своей многотомной эпопеи Грушевский посвятил ВкЛ. И как тут с ним не согласиться? Только наследие было еще не украинское, а русское.

Магистерская диссертация М.В. Довнар-Запольского о государственном хозяйстве ВкЛ стала своего рода энциклопедией государственной жизни огромного региона Восточной Европы. По мнению исследователя, русское влияние в ВкЛ было не только хронологически более ранним, но и по своему воздействию на государственность (не говоря уже о языке и литературе) более значимым, чем польское. Главная же особенность образования Литовского государства - в раннем проявлении государственных начал в противовес вотчинным порядкам в самой Литве и земскому строю русских областей. Полемика между Довнар-Запольским и Леонтовичем очень многое прояснила в процессе формирования архаических сословий в ВкЛ. Ученики Антоновича (В.Е. Данилевич, А.М. Андрияшев, А.С. Грушевский и др.) изучали отдельные земли в их «житии» от киевских времен к литовским, что было очень полезно для лучшего познания ВкЛ.

Конец XIX - начало XX века - время глобальных обобщений. А.Е. Пресняков рассматривал зарождение литовской государственности на широком фоне западнорусской истории: «Западной Руси готовилась судьба пойти материалом на строение нового политического здания Великого Княжества Литовского, войти в состав "земли Литовской” в тесном смысле слова, центральной области нового государства, к которой другие области русские примкнули как аннексы» [44, с. 45]. А.Е. Пресняков внимательно прослеживал формирование Литовско-Русской государственности, стремясь глубоко проникнуть в механизм этого сложного, неоднородного процесса. Ученый изучил этапы униатской политики, а также существенные изменения, которые происходили в социально-экономической и политической жизни государства, рассмотрел строй «земель-аннексов», то есть русских земель, вошедших в состав ВкЛ.

Уже первая монография М.К. Любавского стала своего рода энциклопедическим обзором всей структуры ВкЛ. Истории центрального управления посвящена его работа о литовско-русском сейме [31, 32]. Очерк истории ВкЛ, в третьем (первом после 1917 года) издании, в подготовке которого мне удалось участвовать, является целостной картиной становления и развития ВкЛ - по сей день он не имеет аналогов в историографии!

В данной статье я не могу даже кратко изложить достижения российской исторической науки, это и не является ее целью. Позволю себе сделать «двуединый» вывод. Российская историография важна и интересна нам сама по себе - это то наследие, которое надо ценить и уважать, мощный пласт нашей исторической культуры. Полагаю, что на то время (да, может, и на это) наша историография - наивысшее достижение мировой науки в области изучения феномена ВкЛ. Это наследие вполне может стать и своего рода основой, на которой возможно создание нашей новой литуанистики, современного научного российского подхода к исследованию исчезнувшего, но столь значимого и важного государства.

Эта историография XIX - начала XX века неизмеримо выше по уровню, чем последующая советская, которая оказалась гораздо более политизированной и идеологически зашоренной, чем «дореволюционная». Произошло то, что А.И. Филюшкин проницательно назвал «фрагментацией» исторического знания о ВкЛ [53, с. 599]. Если РСФСР все-таки создала руками В.Т. Пашуто общую работу, правда, не охватив эпоху в целом [42], то другие республики фактически растащили изучение пусть и федеративного, но цельного государства по своим республиканским закромам: в Литве изучали литовскую часть, а в Белоруссии и Украине - западнорусские территории²⁴. Если к этому добавить далеко не всегда плодотворный «классовый подход» и схоластическую «пятичленку» - систему общественно-экономических формаций, которую стремились приложить ко всему, - то отсутствие результативности в изучении ВкЛ станет намного яснее. Современная ситуация тоже не очень радует: худшие традиции советских времен были продолжены - прежде всего изучение теперь уже не по союзным республикам, а по отдельным странам, что при-

водит к отсутствию обобщающих трудов и «размыванию» всей научной проблематики. Как уже было отмечено, страны сражаются за «свою историю ВкЛ», перетягивая одеяло на себя [16, с. 935-955].

В новой России интерес к истории ВкЛ, который затеплился в 1990-х годах, нельзя сказать, что угас, но в должной степени не разгорелся. Это вдвойне обидно, поскольку мы являемся наследниками такого научного богатства. Я верю в то, что российская научная молодежь будет проявлять все больший интерес к этой увлекательной и очень важной для понимания судеб Восточной Европы тематике, и наши замечательные историки прошлого будут ликовать на небесах, наблюдая появление все новых и новых научных российских трудов по истории Великого княжества Литовского и Русского.

Андрей Юрьевич Дворниченко,
 доктор исторических наук, профессор Санкт-Петербургского университета.

Тетради по консерватизму: Альманах. – № 2.  2020.

 

---------------------

¹ У нас давно уже назрела терминологическая реформа (или революция?), призванная как-то «развести» между собой явления исторического лексикона, значения которых постоянно переплетаются между собой. Надо же как-то все-таки отличать историю от истории, историю от историографии и т.д. [11, с. 12-23].

² Я здесь не могу (и не хочу) поднимать проблему соотношения «российский» и «русский», обсуждаемую (не очень успешно) везде и часто - вплоть до очередной российской конституции. Счастье мое или наоборот, но для меня эти понятия идентичные.

³ Интересно, что для белорусского историка - автора учебника по историографии Беларуси - Бантыш-Каменский - просто «русский дворянский историк» [3, с. 100].

⁴ Это перевод немецкого издания [60]. Зачастую и так поступают: сваливают всех историков - и местных «краевцев», и петербургских/московских мэтров в одну кучу и получается величественная «украинская» или «белорусская» историография [см., напр., 3].

⁵ Может быть, в «политической» литературе выделение такого направления и оправдано, но отнесение российских историков к нему (с навешиванием на них ярлыков) совершенно деформирует историографическую картину. В последнем белорусском программном издании вся «белорусская» историография подразделяется на три «подхода», которые якобы существуют до сего дня: западнорусизм, либерально-позитивистский и народнический [20, с. 44—47]. Если мы говорим, о науке, то такого деления нет!

⁶ Основная литература по западнорусизму на настоящий день: [56; 21, с. 196-206; 25, с. 195-324; 24].

⁷ Этому историку М.О. Коялович, судя по всему, не нравится даже больше, чем президент А.Г. Лукашенко. В «реанимации» наследия Кояловича Саганович видит наступление «конструкций» западнорусизма, причем «не только в Могилеве» [47, с. 243].

⁸ Хорошо хоть, что о профессорстве историка в нашем Петербургском университете не забывают российские исследователи [см. 36, с. 17].

⁹ Кстати, отношения между творчеством двух выдающихся историков современные историки выстраивают волюнтаристски. Могут и просто написать, что Устрялов раньше Кояловича взялся за изучение ВкЛ [см. 47, с. 242-243].

¹⁰ Есть в нынешней историографии и мнение о том, что концепция Устрялова сохраняла свое влияние на исследователей до конца XIX века [48, с. 15-16].

¹¹ Для М.Е. Мегема таким «первым и единственным в XVIII - первой половине XIX века в России ученым» является Устрялов [36]. Иногда вспоминают рецензию польско-российского писателя О.И. Сенковского на книгу Августа фон Коцебу о князе Свидригайло (1835), но все равно приоритет отдают Устрялову [см. 8, с. 40].

¹² Нынешние историографы называют ее порой «российской царской историографией». Что ж, звучит красиво!

¹³ Такое изучение русской историографии ВкЛ предпринял М.Е. Мегем в своей диссертации [37, с. 90-104]. Я бы только не называл это «институциональным оформлением научных центров». Служили люди в своих университетах, а где им еще было работать? Да еще отмечу, что, например, В.Г. Васильевский - не виленский краевед, а выдающийся историк-византинист, представитель петербургской исторической школы.

¹⁴ Не согласен я только с тем, что «история ВкЛ осталась “за скобками” российского образовательного процесса». По крайней мере в Санкт-Петербургском университете на протяжении постсоветского времени эта история была и остается вполне доступной.

¹⁵ Сейчас больше в ходу название «киевская» школа, о которой ряд интересных и содержательных работ написал брянский историк С.И. Михальченко Что же, в таком виде: «киевская школа российской историографии» - я ее вполне приемлю. Впрочем, ученые, принадлежащие к этой школе, служили в разных университетах: от Киева до Томска.

¹⁶ С этим согласен и М.М. Кром [22, с. 185]. Я вот только не согласен с утверждением, что изучение в России ВКЛ было «наднациональным» проектом. Это был российский национальный проект!

¹⁷ Большая рецензия И.И. Лалло на эту книгу М.К. Любавского появилась в «Чтениях в Обществе истории и древностей Российских при Московском университете» (1903, кн. 3), а отзыв Ф.И. Леонтовича - в «Отчете о XLV присуждении наград графа Уварова» (СПб., 1904) [см. также 33].

¹⁸ Никак не соглашусь с тем, что российская историография ВкЛ - это собирание осколков разбитого зеркала. По мысли А.И. Филюшкина, осколками этими «Москва вертит и так, и эдак, складывает в различных комбинациях. И картины выходят самые разные, но сходные в одном. Россия видит в этом литовском “зерцале исторической памяти” прежде всего саму себя» [53, с. 561]. Необходимость в таких чреватых травмами упражнениях вряд ли была, ведь «зеркало» не литовское, а литовско-русское. По крайней мере для той историографии, о которой идет речь - «длинного XIX века».

¹⁹ Г. Саганович, например, пишет, что определение «литовско-русское» государство принадлежало М.К. Любавскому [45, с. 78]. Почему именно ему?

²⁰ Это, конечно, отдельная тема, но не могу не отметить, какие танцы устраивает современная историография вокруг соотношения «руский» и «русский», попросту говоря, вокруг отсутствия/присутствия еще одной буквы «с». Сей факт позволяет говорить о наличии какого-то другого народа, придумывать некий народ «рутены», использовать термин «русины», что вообще деформирует картину. Ведь достаточно заглянуть в энциклопедию, чтобы вспомнить, что русинами назывались те восточные славяне, которые жили (и живут) на территории Словакии, Закарпатья, Польши (Лемковщина), Венгрии, Румынии, Сербии, Хорватии. В ВкЛ жили не русины, а русские (руские).

²¹ Особая статья - Господа Великий Новгород и Псков, в чьей государственной форме переплавлялось прежнее древнерусское общинное содержание, о чем мне не раз доводилось писать в научной и учебной литературе.

²² Подробно этот вопрос рассмотрен [14].

²³ Так, современный российский историк пишет, что Карамзин сделал главным противником России в сконструированной им «Ливонской» войне Речь Посполитую потому, что она при нем была самым актуальным противником России [55, с. 3-4].

²⁴ Комично, но и трагично то, что в недоразвитости современной украинской историографии ВкЛ современные украинские исследователи фактически обвинили старых русских историков: дескать, их взгляды доминировали и «в связи с этим классическая литуанистика считалась малопродуктивной тематикой» - вот почему якобы вплоть до 1990-х годов на Украине никто толком за ВкЛ и не брался [5, с. 322]. Эх! Кабы они доминировали, а то ведь в советской Украине они были напрочь забыты.

 

Литература

1.  Аннерс Э. История европейского права: пер. со шведск. М., 1994.

 2. Антонович В.Б. Предисловие И Архив Юго-Западной России. Ч. V. Т. I. Киев, 1869. С. 1-94.

 3.  Белазаровіч В.А. Гістарыяграфія гісторыі Беларусі: дапаможнік. Гродна: ГрДУ, 2006.

 4.  Біч М. Аб нацыянальнай канцэпцыі гісторыі і гістарычнай адукацыі ў Рэспубліцы Беларусь // Беларускі гістарычны часопіс. 1993. № 1. С. 5-24.

 5.  Блануца А., Ващук Д. Украина: литовский период истории (современная историография и историческое сознание И Lietuvos Didżiosios Kunigaikśtijos tradicija irtautiniai naratyvai. Vilnius: Vilniaus universiteto leidykla, 2009. S. 321-336.

 6.  Брачев B.C., Дворниченко А.Ю. Кафедра русской истории Санкт-Петербургского университета (1834-2004). СПб.: Изд-во СПбГУ, 2004.

 7.  История Беларусі: у 2 ч. Ч. 1: Ад старажытных часоў - па люты 1917 г. / лад рэд. Я. Новікава, Г. Марцуля. Мінск, 1998.

 8.  Веркеенко Г.П., Казакова О.Ю. «Любознательный и честный труженик» Николай Герасимович Устрялов (1805-1870). Орел: Картуш, 2005.

 9. Г/давичюс Э. История Литвы с древнейших времен до 1569 года. М.: Фонд имени И.Д. Сытина; Baltrus, 2005.

 10. Владимирский-Буданов М.Ф. Немецкое право в Польше и Литве. СПб., 1868.

 11. Дворниченко А.Ю. К вопросу о предмете историографии И Древняя Русь: общество, власть, культура: сб. ст. к 60-летию профессора В.В. Пузанова / под ред. В.В. Долгова,Д.А. Котлярова. Ижевск: Удмуртский университет, 2020. С. 12-23.

 12. Дворниченко А.Ю. Русские дореволюционные историки о городском строе Великого княжества Литовского И Генезис и развитие феодализма в России. Л., 1983. С. 90-102.

 13. Дворниченко А.Ю. Русские земли Великого княжества Литовского: Очерки истории общины, сословий и государственности (до начала XVI в.). СПб.: Изд-во СПбГУ, 1993.

 14. Дворниченко А.Ю. Зеркала и химеры: О возникновении древнерусского государства. СПб.: Евразия; М.: ИД КЛИО, 2017.

 15. Дворниченко А.Ю. Rus Lietuvos: Великое княжество Литовское от рассвета до заката. СПб.: Евразия, 2019.

 16. Дворниченко А.Ю., Кудрявцева Р.-Е.А. Феномен Великого княжества Литовского в научном дискурсе рубежа тысячелетий И Bylye Gody. 2019. Vol. 53.Is. 3. P. 935-955.

 17. Дворниченко А.Ю. У истоков российской литуани-стики: век «осьмнадцатый» И Российская история (в печати).

 18. Дворниченко А.Ю. «Воображаемая другая»: Киевская Русь в научно-учебном дискурсе Восточной Европы (в печати).

 19. Довнар-Запольский М.В. Очерки по организации западнорусского крестьянства в XVI в. Киев, 1905.

 20. История белорусской государственности: в 5 т. Т. 1: Белорусская государственность: от истоков до конца XVIII в. Минск: Нац. Акад, наук Беларуси, Ин-т истории, 2018.

 21. Карев Д.В. Белорусская и украинская историография конца XVIII - начала 20-х гг. XX в. в процессе генезиса и развития национального исторического сознания белорусов и украинцев. Вильнюс: ЕГУ, 2007.

 22. Кром М. Великое княжество Литовское в российской историографии XIX - XX веков И Lietuvos Didżiosios Kunigaikśtijos tradicija irtautiniai naratyvai. Vilnius: Vilniaus universiteto leidykla, 2009. S. 177-192.

 23. Лінднэр P. Гісторыкі i ўлада: нацыятворчы i гістарыч-ная палітыка ў Беларусі XIX - XX ст. СПб.: Неўскі прасцяг, 2005.

 24. Литвинский А. Западноруссизм в российской историографии второй половины XIX - начала XX в.: автореф. дисс. ... канд. ист. наук. Минск, 2004.

 25. Литвинский А., Карев Д. Западноруссизм в российской историографии второй половины XIX - начала XX в. И Стэфан Баторый у гістарычнай памяці наро-даў Усходняй Еўропы. Гродна, 2004. С. 195-324.

 26. Лицкевич О.В. «Летописец великих князей литовских» и «Повесть о Подолье»: опыт комплексного критического разбора. СПб.: Дмитрий Буланин, 2019.

 27. Любавский М.К. К вопросу об удельных князьях и местном управлении в Литовско-Русском государстве //ЖМНП. 1894. № 8 (август). С. 348-394.

 28. Любавский М.К. Разбор сочинения М. Довнар-Запольского «Государственное хозяйство великого княжества Литовского при Ягеллонах». СПб., 1904 (отдельный оттиск из «Отчета о присуждении премий П.Н. Батюшкова).

 29. [Любавский М.К.] М. Довнар-Запольский. Очерки по организации западнорусского крестьянства в XVI веке: Отзыв проф. М.К. Любавского. СПб., 1907 (оттиск из «Отчета о третьем присуждении премий П.Н. Батюшкова).

 30. Любавский М.К. Очерк истории Литовско-Русского государства до Люблинской унии включительно. 2-е изд. СПб.: Наука, 2004.

 31. Любавский М.К. Областное деление и местное управление Литовско-русского государства ко времени издания Литовского статута. М., 1892.

 32. Любавский М.К. Литовско-русский сейм: Опыт по истории учреждения в связи с внутренним строем и внешней жизнью государства. М., 1910.

 33. Максимейко Н.А. К вопросу о литовско-русских сеймах (ответ проф. М. Любавскому). СПб., 1904 (оттиск из ЖМНП за 1904 г.).

 34. Мандрик М.В. Николай Леонидович Рубинштейн: очерк жизни и творчества И Русская историография. 2-е изд. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2008. С. vii -cxxxiv.

 35. Мегем М.Е., Вакар М. Дореволюционная и советская историография Литвы в трудах современных российских историков И Балтийский регион. 2014. №4(22). С. 126-136.

 36. Мегем М.Е. «Русская Литва» в концепции Н.Г. Устрялова И Вестник Балтийского федерального университета имени И. Канта. 2014. Выл. 12. С. 14-20.

 37. Мегем М.Е. Средневековая история Литвы (до 1385 г.) в дореволюционной российской и советской историографии: дисс. ... канд. ист. наук. Калининград, 2018.

 38. Мегем М.Е. Средневековая история Литвы (до 1385 г.) в дореволюционной российской и советской историографии: автореф. дисс. ... канд. ист. наук. Калининград, 2018.

 39. Носевич В. Проблемы образования Великого княжества Литовского: обзор белорусской историографии И Lietuvos istorijos studiju 2008. № 22. С. 39-57.

 40. Очерки истории исторической науки в СССР. Т. 2. М.: Наука, 1960.

 41. Очерки истории исторической науки в СССР. Т. 3. М.: Наука, 1963.

 42. Пашуто В.Т. Образование Литовского государства. М.: Наука, 1959.

 43. Пичета В.И. Введение в русскую историю: (источники и историография). М.: Госиздат, 1922.

 44. Пресняков А.Е. Лекции по русской истории. Т. II: Западная Русь и Литовско-Русское государство. М., 1939.

 45. Саганович Г. Великое княжество Литовское в современной белорусской историографии И Lietuvos Didżiosios Kunigaikśtijos tradicija ir paveldo “dalybos”. Vilniaus: Vilniaus universiteto liedykla, 2008. S. 73-92.

 46. Сагановіч Г. Грунвальд у беларускай гісторыі: Спроба разбору палітычнага міфа. Мінск: Медысонт, 2015. (Первоначально книга была издана в Вильнюсе в изд-ве Европейского университета.)

 47. Сагановіч, Гэнадзь. Пра так званую “школу праваслаўных гісторыкаў”, або Навошта нам заходнерусізм И Беларускі гістарычны агляд. 2019. Т. 26. Сш. 1-2 (50-51). С. 227-248.

 48. Столяров А.М. История Великого княжества Литовского в отечественной историографии XIX - начала XX века: автореф. дисс. ... канд. ист. наук. Казань, 2008.

 49. Теплова В.А. М.О. Коялович и русская православная историография И Коялович М.О. История воссоединения западнорусских униатов старых времен. Минск, 1999. С. 385-395.

 50. ТрещенокЯ.И. История Беларуси. Ч. 1: Досоветский период: Учебное пособие. Могилев: МГУ имени А.А. Кулешова, 2003.

 51. Улащик Н.Н. Очерки по археографии и источниковедению истории Белоруссии феодального периода. М.: Наука, 1973.

 52. Устрялов Н.Г. Исследование вопроса, какое место в русской истории должно занимать Великое княжество Литовское? СПб.: В типогр. Экспедиции заготовления государственных бумаг, 1839.

 53. Филюшкин А.И. Вглядываясь в осколки разбитого зеркала: Российский дискурс Великого княжества Литовского //Ab Imperio. 2004. № 4. С. 561-601.

 54. Филюшкин А.И. «Другая Русь» в русской историографии И Lietuvos Didżiosios Kunigaikśtijos tradicija ir paveldo „dalybos". Vilniaus: Vilniaus universiteto liedykla, 2008. S. 94-113.

 55. Филюшкин А.И. Как изучать Ливонскую войну (историографические заметки) И Российская история. 2015. № 4. С. 3-17.

 56. Цьвікевіч А. “Западно-руссизм”. Нарысы з гісторыі грамадзкай мысьлі на Беларусі ў XIX і пачатку XX ст. 2-е выд. Менск, 1993 (1-е изд. в 1920-х гг.).

 57. Черепица В. Михаил Осипович Коялович: История жизни и творчества. Гродно, 1998.

 58. Яковенко Н. «Польша» и «Литва»: семантика пространств взглядом из Киева (середина XIX -начало XX вв.) И Lietuvos Didżiosios Kunigaikśtijos tradicija irtautiniai naratyvai. Vilnius: Vilniaus universiteto leidykla, 2009. S. 193-212.

 59. Błachowska К. Wiele historii jednego państwa. Obraz dziejów Wielkiego księstwa Litewskiego do 1569 roku w ujęciu historyków polskich, rosyjskich, ukraińskich, litewskich i białoruskich w XIX w. Wbrszawa: Neriton, 2018.

 60. Lindner R. Historiker und Herrschaft. Nationsbildung und Geschichtspolitic in Weilirusland im 19. und 20. Jahrhundert. Munchen: R. Oldenburg Verlag, 1999.