В память об Якове Ивановиче Трещенке размещаем текст его выступления на VII Международных Кирилло-Мефодиевских чтениях в 2001 году в Минске.

 

Становление великих европейских наций, завершившееся к середине ХIХ в., имело долгую многовековую предысторию. Эта величественная и трагическая предыстория потребовала от европейских народов неисчислимых жертв. Земли Европы, а затем и других континентов, вовлеченных в сферу деятельности европейцев, были обильно политы кровью невинных жертв, озарены пламенем пожаров и костров инквизиции, истоптаны солдатскими сапогами. Европа стала ареной, где миру был явлен весь диапазон страстей человеческих - от самого низменного злодейства, до самых возвышенных взлетов духовного величия, на которые только способен человек. Вот на каком фундаменте утвердились великие европейские нации. Камни этого фундамента сцементированы кровью всех без исключения европейских племен и этносов и еще многих и многих других, иноплеменных.

И это определило мировое величие старой Европы, которая больше самой себя. Европа созидалась на духовной основе христианства, которое изначально утверждалось как двухполюсная взаимодополнительная система из двух подсистем, двух родственных культур и двух цивилизаций - западнохристианской, наследницы Западной латинской Римской империи и восточнохристианской, воспринявшей прежде всего наследие восточной эллинской Византийской империи. Временами казалось, что между этими подсистемами больше различного, нежели общего, что они безболезненно могут повернутъся друг к другу спиной, или что одна из этих цивилизации сможет поглогить другую - инициатива этого всегда шла с Запада. Там и до сих пор еще не перевелись силы, не оставившие таких устремлений. Тем более, что полюс материального прогресса всей системы веками рассполагался именно на Западе (что в области духовного прогресса дело обстояло не совсем так, и даже совсем не так, стало ясно далеко не сразу).

И, тем более, что на Западе сложилось несколько ярко своеобразных великих наций, а на Востоке только одна - Россия. Но эта одна выросла в целый континент - Евразию, далеко превосходящую пространственно всю Западную Европу взятую вместе. Здесь сложилась могучая полиэтническая культура, потенциально способная уравновесить весь западноевропейский мир, и глубоко оригинальная цивилизация, на целый стадиальный цикл более молодая нежели западноевропейская. И эта разница исторических возрастов двух дочерних цивилизаций стала самой больной проблемой их взаимоотношений. Но как бы, кто бы то ни было, не желал иного, альтернативы взаимодополнительному сосуществованию двух подсистем европейской культуры не существует, иначе - коллапс, распад всей системы. У сиамских близгкцов два мозга, иногда и два сердца, но общая кровеносная система, смерть одною означает и смерть другого. Мы сиамские близнецы,..

История знает повторения сходного, но то, что в свое время являло миру величественную трагедию, часто повторяется затем как жалкий фарс. Величественный и трагический период становления великих наций и культур Европы повторился затем фарсом "возрождения" ранее выпавших из этого процесса малых этносов. Я беру в кавычки слово "возрождение", поскольку его общепринятое значение далеко не покрывает реального содержания происходящего. Во-первых, политический национализм малых народов никак не способствует реальному культурному развитию самих этих народов, а наоборот, ведет в затхлый тупик этноизоляции, самого убогого "местечкового" провинциализма. Все - почти без исключения - реальные духовные достижения малых народов совершались в большом культурном пространстве великих наций, возвысивших до себя представителей малых народов и сделавших возможными их достижения. Само положение национально-культурного меньшинства среди большого народа, даже ущемления на этой почве, как подлинные, так и мнимые, продиктованные лишь подозрительностью больного самолюбия, стимулирует творческое начало, всегда ориентированное на некий высокий образец великой культуры. Да и выйти за пределы своего этнического клочка земли эти достижения могут лишь при посредничестве большой культуры, на ее языке. "Суверинизация" малых народов ведет к деградации подлинной культуры, все силы малого народа начинают поглощать жалкие потуги захвативших власть этнических "элит" сравняться с реально правящими Европой правителями больших государств, все небогатые средства уходят на амбициозные декорации, прикрывающие реальное положение убогих клиентов настоящих хозяев. Весь пар маломощных паровозиков уходит в свисток… Ни в одном из новоявленных малых "суверенных" государств не появилось ни одного действительно крупного культурного деятеля, более того, унаследованные от предшествовавшего периода деятели культуры и искусства в условиях "суверенизации" обнаружили - вопреки ожиданиям националистов - явное обмеление своего таланта, истощение творческой силы. Во-вторых, на деле речь практически никогда не идет о подлинном "возрождении" чего-то некогда бывшего, а затем подавленного или угасшего. Дело всегда идет о создании чего-то нового, ранее никогда не бывшего. То, что выдается за подлежащие "возрождению" образцы, на поверку, при непредвзятом исследовании оказывается историческим миражом, плодом идеологического сочинительства, на деле существующим только в воображении идеологов. Такие идеологи наделяют привлекаемые исторические факты значениями, которые никогда не относились к ним современниками в прошлом. И доходит просто до анекдотических проявлений. Так, например, носители Трипольской культуры IV-III тыс. до н.э. объявляются ..."этническими украинцами". (В то время не только украинцев, не только славян, но и их индоевропейских предков в Европе ещс не было. По новейшим данным индоевропейцы, как особая этнолингвинистическая группа племен, в это время только формируются на севере Передней Азии. Все их миграции-расселения еще впереди (см. Т.В.Гамкрелидзе, В.В.Иванов. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и пракультуры. Тбилиси, 1986). Достаточно скромные достижения малых национальных культур непомерно гиперболизируются, также порой приближаясь к уровню анекдота. Примеры у всех на слуху.

Разумеется, подлинные вожаки "воэрожденческих" движений вовсе не столь наивны, чтобы принимать на веру все эти фантазии национальных романтиков, все это для них только средство, чтобы добиться вожделенной "суверенизации", а затем и взобраться на шею собственным народам, выбиться за их счет в сонм правящих и привилегированных, а для этого все средства хороши - и фальсифицированная история, и политический блеф, и откровенные провокации, и готовность поступить в услужение любой внешней силе, все, вплоть до организации кровавых террористических акций... Подлинные интересы своих народов этих господ волнуют меньше всего. Тем более, что от начала веков известно - легче всего грабить слабых и нищих, а из нищенских медяков, если их достаточно много, можно и приличный капиталец сколотить - для "элитных" избранных. Да и приторговать дорогим отечеством можно, лишь бы покупатели нашлись. Так некогда князья карликовых немецких государств в буквальном смысле слова торговали своими подданными, продавая по сходной цене рекрутов прусским и всяким иным королям... В общем - пустите и нас поцарствовать, чем мы хуже, только труба пониже да дым пожиже.

И третий миф, который при этом всячески раздувается - о "всенародном национально-освободительном движении малых народов за государственную независимость". На самом деле народы всегда оказываются лишь заложниками интриг внешних и внутренних политиканов, они несут непропорциональные их естественной численности жертвы, качество их жизни при этом практически всегда ухудшается. В дестабилизационных процессах решающую роль, как правило, отыгрывают могущественные внешние силы, использующие внутренних честолюбцев и просто проходимцев в качестве подручных. Все новые государства-карлики возникли прежде всего в результате вншнеполитических комбинаций крупных государств, а вовсе не мифических "массовых национальных движении". Националистические движения среди малых народов всегда инспирируются внешними силами ради неблаговидных целей - таков непререкаемый урок истории. И это верно не только для Корсики, или для Чечни, где вооруженный бандитизм на кланово-родовой основе длится веками и выдается за "национальное движение", но и для высококультурной Чехии или Словении, где никаких народных национальных движений в Новое время и в помине не было (но политический национализм определенных рвущихся к власти групп и группочек - был).

Возникает вопрос - а как же реальная культурная самобытность малых народов? Человечество доросло до понимания невосполнимой ценности любого проявления жизни, в "Красные книги" заносятся исчезающие букашки и былинки, проводятся международные акции по их спасению, а тут оригинальные человеческие культуры... Так вот, не следует путать Божий дар с яичницей, культурный регионализм, сохранение и возможное развитие культурного многообразия человечества, как культур малых этносов, так и региональных культурных особенностей больших - явление глубоко прогрессивное и оно будет нарастать. Как и естественное стремление каждой местной территориальной единицы, своеобразной как в этническом, так и в других отношениях, к самоуправлению, самостоятельному решению своих местных дел - и это тоже будет развиваться. Но все это не имеет никакого отношения к реакционному политическому сепаратизму, к игре в "суверенитеты", к взращиванию из местных честолюбцев паразитической псевдогосударственной прослойки. Политический сепаратизм лишь маскируется борьбой за сохранение языков и культуры малых народов, а на деле губителен для них, нередко прямо смыкается с культурным геноцидом. Мы за последние годы вдоволь нагляделись на то, что получается, когда сепаратисты прорываются к власти, так что пространных пояснений не требуется.

И еще одно уточнение. Понятия "большой" и "малый" народ имеют конкретно-историческое содержание и вовсе не сводятся только к численности того или иного этноса. Мир полиэтничсн и таковым навеки и пребудет. И число этносов всегда превышало и всегда будет превышать число государственных образований. "Большой" этнос - это прежде всего этнос способный объединять и сплачивать вокруг себя многиe иные этносы, порождать на основе своего языка и культуры сверхэтническую, по сути полиэтническую культуру, становиться таким образом центром роста одной из мировых культур всечеловеческого влияния. Творцами такой культуры, наряду с представителями исходного этноса, всегда становятся втянутые в ее орбиту представители множества других этносов и больших и малых, и ближних и дальних. Если мы это наблюдаем, значит имеем дело с "большим" этносом. Независимо от его абсолютной численности - древние эллины, будучи культурным ферментом всей великой античной цивилизации, были сравнительно немногочисленным народом. Вообще решающим фактором величия этноса является именно культура, экономическая и военно-политическая мощь выступают лишь как сопутствующие факторы, они могут и не быть выраженными - это, в конечном счете, не поколеблет мирового значения этноса, носителя великой культуры. В то же время отдельные, обособленные в языковом и культурном отношении, области Китая или Индии с сотнями миллионов человек населения не имеют в обозримом будущем никаких перспектив самостоятельного политического и культурного существования и объективно являются "малыми" этносами. Что нисколько не противоречит необходимости и обязательности не только для центральных правительств Китая и Индии, но и для всего мирового сообщества, заботиться о сохранении и развитии их языков и оригинальных культур. И для этого совсем не надо разрушать целостность и Китая, и Индии, наоборот, для этого необходима их политическая стабильность.

Если же мы видим стремление к культурной изоляции и местной исключительности, стремление оградить себя административными привилегиями, страх "раствориться" среди больших по численности народов (а даже миллиардные Китай и Индия - лишь меньшинство человечества), то перед нами типичный "малый" народ. И можете быть уверены, никакие дискриминационные по отношению к инокультурному населению законы, никакие притеснения иноязычных, не спасут его от культурной деградации (скорее будут способствовать!), от превращения в "резервацию", музейный экспонат некогда живой культуры... А все культурно живое будет уходить в другие живые культурные системы, а для своего этноса будет потеряно.

В сфере двухполюсной европейской цивилизационной системы структурирование этнокультурного и политического пространства в существенной основе закончилось к середине XIX столетия. Дальнейшая перегруппировка с этих пор возможна только в рамках наличной системы и в отдельных частностях, не более. Две мировые войны XX нека доказали это со всей очевидностью. Историю европейской цивилизации уже не переиграть - она состоялась. Фарс запоздалого "возрождения" малых народов Европы не выйдет за границы жанра. В современной европейской реальности уже нет места ни для "Великой Польши от можа до можа", ни для "Великой Литвы", ни для "Великой Швеции" - хотя они когда-то и были (разумеется, не такими, как их рисуют современные националистические историки, но были). Ни тем более для "Великой Албании", "Великой Румынии" и т.д., каковых никогда не было в природе. Они невозможны ныне, как невозможны в современных биоценозах вымершие в прошлые эры леса из папоротников, динозавры и птеродактили... Упущенные исторические возможности необратимы, и надо достойно строить жизнь в соответствии с вьпавшей на долю любого народа судьбой, тем более, что во всякой судьбе есть и свои преимущества, не только потери, но и приобретения. Будущее европейской цивилизации за большими федеративными и конфедеративными обьединениями, основную культурную, политическую н экономическую роль в которых будут играть - независимо от чьих бы то ни было амбиций - большие нации, но и основной груз ответственности будет лежать на них же. (Внеевропейское американское засилье Европа - будем надеяться - преодолеет). Положение малых народов в этих системах может быть при разумной политике достаточно уютным - как у младших членов семьи или как у тех ласковых телят, что нескольких маток сосут... А что касается политических амбиций тех представителей этих народов, кто реально к плодотворной политической деятсльности способен, то малые амбиции могут быть удовлетворены в местных органах самоуправления, а большие - в федеральных структурах и за счет федеральных средств, а не ограниченных средств малого этноса, которому содержание реально излишнего государственного аппарата не по карману. Следует помнить, что если с точки зрения истории подобные "суверенитеты" в лучшем случае оперетка, то для самих малых народов трагедия всерьез... Вместо подлинной культуры и благосостояния у них будут "микро-парламенты", "микро-президенты", посольские поселки, законы "о гражданстве" и "о языке" и тому подобные плоды цивилизации. Сказанное относится и ко всем прочим амбициям - если только претенденты состоятельны. А если из всех достоинств у них за душой будет только "национальное достетшство", то никакие чужеплеменники не принесут данному народу столько бед, сколько подобные кандидаты в "национальную элиту".

Сказанное может кому-то показаться слишком резким, "недипломатичным", задевающим "легкоранимые" чувства всевозможных "нациянальных свядомых". (Откровенный коллаборационизм во времена оккупационных режимов в прошлом, пресмыкательство перед иностранными хозяевами-покровителями и паразитическое существование на их подачки в настоящем, почему-то эти чувства не ранят.) От них инакомыслящие должны терпеть все, в свой же адрес они не приемлют не только критики - самомалейшего несогласия. Но воздух науки - факты, как некогда сказал великий Павлов. Научная истина не бывает ласково-гладкой, удобной для всех, она горяча и угловата, она жжет и ранит. Так и будем за нее держаться, невзирая на ожоги и раны, в том числе и на собственных руках.

 

***

 

После этого необходимого, на наш взгляд, историко-теоретического введения обратимся к родным пенатам, к проблеме белорусской национальной идеи. Наряду с общеевропейской "возрожденческой" мифологией здесь действует и доморощенная белорусская. Нет народа без национальной идеи, хотя она не всегда осознается в четких теоретических понятиях, а когда формулируется идеологами, то не всегда адекватно, иногда за национальную идею пытаются выдать нечто народу глубоко чуждое. И наиболее негативным для исторической судьбы Белой Руси стал миф, что белорусская национальная идея это только и исключительно тот комплекс представлений, который на волне общеевропейского запоздалого этнического "возрождения" малых народов был выдвинут в конце XIX в. выходцами из ополяченной католической шляхты Белоруссии, запоздало вспомнившими свей этические корни. При этом сразу же следует зафиксировать некоторые бесспорные факты:

- Люди эти составляли небольшое меньшинство среди имевшей польскую этническую самоидентификацию католической шляхты (православной в Белоруссии к концу XIX в. почти не осталось). Даже ближайшие родичи этих людей в своем большинстве их увлечений не разделяли.

- Выступая с католических неприязненных к России (а часто и с откровенно русофобских) позиций, эти люди, независимо от их субъективных намерений, объективно противопоставляли себя не только русским и украинцам, но и самому белорусскому православному народу, на роль мыслителей национальной идеи которого они претендовали. Но этот народ всегда тяготел к России. Даже тогда, когда большинство белорусских крестьян было принудительно зачислено в униатство, оно (как, впрочем, и низовое униатское духовенство) продолжало считать свою веру "русской", единой с русскими и украинцами. В догматических тонкостях они не разбирались и ориентировались на православную обрядность, основные черты которой сохранялись среди белорусских униатов вплоть до воссоединения с русской православной церковью. В истинности таких представлений белорусских крестьян утверждала и сама католическая шляхта, равно презрительно относившаяся, как к вере второго сорта для "быдла", и к собственно православию и к униатству - "плебана для пана, а попа для хлопа", как гласит известное присловье. Что же касается антирусских настроений (не говоря уже о каких-либо "движениях"), то их среди белорусского крестьянста никогда не было и в помине.

- Равно отталкиваясь на словах и от России, и от Польши, преодолеть свою реальную зависимость от полонизма национал-сепаратисты, фактические выходцы из польской этнокультурной среды, никогда не могли и никогда не смогут - иного прибежища за пределами своего узкого, раздробленного внутренними сварами анклава между Польшей и Россией у них просто нет.

- Однако, нельзя упускать из виду, что эта группа всегда была неоднородной, нельзя относить всех к числу политиков-сепаратистов, были и честные, увлеченные романтики, и просто ослепленные национальной мифологией фанатики. Но несомненно, во-первых, что именно политики-сепаратисты всегда задавали тон и стремились подчинить своим целям всех остальных, и что, во-вторых, сепаратистские идеи никогда не будут приняты белорусским народом. Внедрить их в широкие народные массы - цель заведомо несбыточная. Вот почему национал-сепаратисты и готовы отречься от 4/5 собственного народа как от "манкуртов", лишь бы утвердиться в сознании хотя бы одной пятой, преимущественно католического меньшинства. Но и это недостижимо. Собственно польский национализм пользуется среди этого меньшинства значительно большим влиянием, а осознавшая себя этнически-белорусской часть католиков далеко не единодушна в поддержке сепаратистов.

- Эти люди, независимо от их личных дарований, независимо от того, вина ли их, или беда, что они оказались в плену заведомо ложных идей, всегда снедаемы неизбывным комплексом неполноценности, и выхода из этого тупика на путях католической идеи нет. Искренним адептам католической идеи ее провал представляется "национальной катастрофой белорусского народа", "гибелью нации". Это, конечно, трагическое заблуждение, сознательно стимулируемое двуличными зарубежными и местными политиканами в своекорыстных целях.

- Но за честных и небесталанных людей надо бороться - они часть нашего народа и его культуры. Ни в коем случае нельзя смешивать мифотворцев-идеологов, созидателей националистических мифов, с оказавшимися под их влиянием подлинными творческими личностями - первые ни что иное как издержки белорусской культуры, ее маргиналы, вторые входят в число се творцов. Жизнь сложнее любых схем - и то и другое может пересекаться в душе одного и тот же человека, который субъективно не всегда отдаст себе в этом отчет. Но объективно это необходимо различать, дабы отвеять зерно от половы. Заблуждающихся надо настойчиво и терпеливо пытаться переубедить. Довести до их сознания, что католическая национальная идея отнюдь не единственная, что в Белоруссии издавна существовали и существуют две белорусские идеи, как был и есть в Белоруссии кроме ополяченной, оторвавшейся от своего народа католической шляхты, и сам народ - самобытный православный народ Белой Руси. Народ братски близкий к восходящим к единым с ним славянским корням-народам Великой и Малой Руси, с которыми он всегда желал жить вместе. Однако народ, имеющий свою собственную этнокультурную индивидуальность, которую он сумел сберечь в самых неблагоприятных исторических обстоятельствах и от которой не намерен отрекаться. И что это его право великая русская культура ни в малейшей степени не ставит под сомнение. Что она надежный друг, а не конкурент для подлинной белорусской культуры, культуры, служащей народу, а не обсуживающей политические амбиции самозванных "элит". Необходимо убедительно показать, чти рядом с католической идеей существует и работает православная белорусская идея.

По существу католической национальной идеи, отражающей мироощущение и политические амбиции национал-сепаратистов, мне уже приходилось писать неоднократно - не хочется повторяться. Итак, об альтернативной белорусской национальной идее, идее генетически православной.

Православная белорусская национальная идея известна под именем "западноруссизма". Я беру этот термин в кавычки, поскольку ныне, когда этноним "белорусы" окончательно всенародно утвердился в нашей стране и признан во всем мире, определение "западноруссизм" утратило актуальный смысл и обозначает лишь тот комплекс представлений, который исторически предшествовал современной православной белорусской идее. (Впрочем, часть национал-сепаратистов и в настоящее время не может примириться с ненавистным для них корнем "рус" в самоназвании народа и настойчиво пытается навязать ему имя "литвинов", "кривичей" или еще какое-нибудь лишь бы подальше отодвинуться от великорусов и малорусов...) Надо иметъ в виду, что движение, названное впоследствии "западноруссизмом"; возникло в просвещенной православной среде Белоруссии гораздо раньше католической идеи, корни его восходят еще к эпохе Речи Посполитой, к так называемому "диссидентскому" вопросу. Основополагающий комплекс его представлений сложился под идейным руководством епископа Белорусского св. Георгия Конисского еще во второй половине XVIII в. Именно он и отражал тогда подлинные чаяния народа Белой Руси.

Мощный толчок идеям "западноруссизма" был дан затем в окружении униатского епископа Иосифа Семашко, инициатора Полоцкого собора 1839 г. по воссоединению белорусско-литовских униатов с Русской православной церковью. И националистическая и советская историография сходились на всяческой дискредитации прогрессивной патриотической позиции Иосифа Семашко и его сотрудников, как монархистов и "русификаторов", закрывая при этом глаза на антинародный полонизаторский характер самой унии. (Это не единственный пример парадоксальных схождений националистов и "пролетарских интернационалистов"...) Окончательно "западноруссизм" был оформлен трудами исторической школы М.О.Кояловича и примыкавшими к ней учеными смежных областей - филологами и этнографами.

Естественно, что сторонники православной национальной идеи, как и католической, были неоднородны. Движение включало в себя достаточно широкий спектр тенденций, воплощенных в разных личностях. Не могло в данной ситуации обойтись и без крайних нигилистических устремлений - к полному слиянию с Польшей, с одной стороны, или с Россией - с другой. Ни те ни другие из этих национальных нигилистов и не помышляли апеллировать к народному мнению, они стремились навязать "темному", "спящему", "несознательному" народу собственные представления. Справедливости ради следует отметить, что польские шовинисты были несравнимо активнее - достаточно сопоставить польскую и российскую прессу всех направлений, как подцензурную так и не подцензурную, чтобы в этом убедиться со всей очевидностью. Но основная масса и тех и других белорусских деятелей стояла на национальных позициях. Естественно, что, как конкурирующий комплекс представлений, православная идея шумно предается анафеме со стороны католиков и всех с ними солидарных. Несмотря на то, что ее социальная база несравнимо шире, чем у католической (представленной, в сущности, лишь зыбкой совокупностью сектантски ограниченных и разрозненных группировок последователей), ей пытаются отказать и в самом имени "белорусской", именуют "пророссийской" "русификаторской", "великодержавной" и т.д. Грешили подобной предвзятостью и некоторые деятели "западноруссизма" - в полемическом увлечении, в свою очередь, сводили католическую идею к "польской интриге", что, очевидно, не совсем так. Но "западноруссы" - лишь некоторые, а католические национал-сепаратисты - почти все.

Если основоположниками католической идеи были выходцы из полонизированной шляхты, а представители католического духовенства - в основном того же происхождения - были единичны и появились позже, то большинство основателей "западноруссизма" вышло из среды православного духовенства (в том числе и бывшего униатского). Выходцы из шляхты были единичны, как единичны были и сами сохранившие православие шляхетские роды. Единичны были и выходцы из крестьянства - по его обделенности не только книжной культурой, но и элементарной грамотностью. Духовная связь "западноруссов" с народом и их влияние на народ были несравненно большими, чем у "панков"-шляхтичей. Основы научной белорусской этнографии, филологии, историографии были заложены именно учеными западнорусского направления (Иван Григорович, Иван Носович, Петр Бессонов, Евфимий Карский, Алексей Сапунов, один из крупнейших историков не только Белоруссии, но и всей России, основатель оригинальной исторической школы Михаил Коялович и многие другие). Все эти факты неоспоримые. Вопреки клеветническим утверждениям все видные "западнорусы" были горячими патриотами Белоруссии. Близкие по взглядам к российским славянофилам, они были как убежденными сторонниками сохранения и развития белорусской самобытности, так и не менее убежденными приверженцами общевосточнославянского, общерусского единства. И то и другое было созвучно ментальности белорусского крестьянства (к началу XX в, собственно крестьянство и составляло белорусский народ-этнос). Националистическая пропаганда представителей католической идеи не встречала в народе сколько-нибудь заметного отклика даже во время революционной смуты. (На обстоятельствах того, как оказались повлеченными в сферу католической идеи некоторые культурные деятели православного происхождения мы специально остановимся ниже). Даже каких-либо признаков народного движения за белорусский язык начального школьного обучения, подобно тому, что наблюдалось на Украине, источники не фиксируют, хотя и были попытки отдельных радикально настроенных учителей такое движение возбудить. И это вовсе не было свидетельством народной "темноты" и "сознательности", как утверждают национал-сепаратисты - это было проявлением мудрой осторожности народа, ясно ощущавшего, какие беды обрушатся на него в тогдашней общественной обстановке при малейшем отрыве от России.

Западнорусские лозунги - белорусская самобытностъ в составе единой России, русский язык и культура как общее достояние всех восточных славян, и всех народов империи, наряду со своим собственным языком и культурой, сохраняют свою актуальность и поныне.

Если в области научной, в области широкого просветительства, в земском движении - после введения западных земств - безусловно преобладали сторонники "западноруссизма", то в области художественного творчества и публицистики на белорусском языке первенство было у сторонников католической идеи. Приходится признать, что "западноруссы" белорусский язык недооценивали. Причины этого лежат в конкретно-исторической ситуации, существовавшей в Белоруссии в XIX - начале XX вв. Многое тут еще нуждается в непредвзятом исследовании, ибо слишком многое остается недопустимо заидеологиэированным, сугубо пристрастным. Не претендуя, разумеется, на окончательное решение вопроса, обратим внимание на некоторые исторические обстоятельства, помогающие уяснению данной проблемы - почему люди объективно выражавшие интересы народа гораздо полнее и всестороннее сепаратистов, по сути отдали им в руки дело развития нового белорусского литературного языка?

***

Старый литературный язык Западной Руси - общий предшественник современных белорусского и украинского литературных языков (по сути, лишь с большой долей условности можно говорить о разделении его на украинский и белорусский варианты - и то лишь к концу бытования) как известно, был вытеснен в Белоруссии на протяжении второй половины XVI-XVII вв. польским языком и окончательно запрещен в официальном употреблении сеймовым постановлением 1697 г. Как констатирует известный белорусский лингвист АИ.Журавский, к этому времени и запрещать по существу было уже нечего: то, что называлось к концу XVII в. "русским языком" представляло собой фактически макаронистическое смешение восточнославянской и польской лексики, "русской" оставалась лишь кирилловская графика... Но в предшествовавший период на этом языке была создана богатая оригинальная и переводная литература, получившая распространение во всем восточнославянском культурном регионе, расцвело книгопечатание, функционировали братские школы. Сразу же отметим, что уже в XVI в. современники отчетливо отличали этот письменный русский язык (воспринимавшийся как продолжение и развитие на местной почве общевосточнославянского языка Древней Руси) от живой народной украинской (малорусской) и белорусской "простой мовы". Тем не менее существовал определенный культурный грамотный слой людей, для которых этот язык был не только письменно-книжньм, но и живым языком общении. После Брестской унии 1596 г. этот слой начал быстро истончаться и к концу XVII в. по существу сошел на нет. Под давлением католической реакции, на протяжении XVIII в., старобелорусская книжность была вытеснена из сферы актуальной культуры. Белая Русь утратила литературную форму языка, белорусский язык отныне функционировал почти исключительно на народнодиалектном уровне "простой мовы". Церковь (и православная и униатская) сохраняла застывший богослужебный церковнославянский язык с сильными искажениями, примесью живой диалектной речи, полонизмами и великоруссизмами, языке реальной жизни оставшийся только за церковной оградой. Языком верхов общества, государственных учреждений, политики, экономики и образования стал польский язык, хотя и родственный белорусскому, но иной западнославянской группы, не имевшей в Белоруссии живых народных корней, другого этноса и другой конфессии, другого культурно-цивилизационного ареала. Что это значило в ситуации межцивилизационной грани, где конфессиональная принадлежность отождествлялась с этноязыковой, дальнейшего пояснения не требует. Люди, оторвавшиеся от "русской веры" оторвалисъ и от самого народа, противопоставлялись ему и в этноязыковом смысле, уходили в иной, польский этнос, к тому же господствующий и притесняющий.

После разделов Речи Посполитой лингвистическая ситуация постепенно стала изменяться. (Далеко не сразу - с образованием Виленского учебного округа, возглавлявшегося убежденным польским националистом князем Адамом Чарторийским, приближенным императора Александра I, полонизация Белоруссии и Литвы даже усилилась). Толчком к изменению послужило шляхетское польское восстание 1831 г. После его подавления польский язык в Западном крае стал вытесняться русским - сначала из сферы государственного управления, затем из экономической сферы. Наконец и из школы. Ниша, некогда занятая белорусским книжным языком, давно сплющилась и исчезла. Народно-диалектная бесписьменная речь не могла ее восстановить в принципе. На какое-то время проблема белорусского языка ушла в сферу этнографии.

Все это происходило на фоне роста польского национального движения за восстановление Речи Посполитой. Не за независимость польского народа, этнической Польши, как это обычно представляется, а именно за восстановление Речи Посполитой "в границах 1772 г.", более чем наполовину слагавшейся из непольских, восточнославянских и литовских земель. Причем ни о каком этнолингвистическом самоопределении этих непольских этнических территорий никогда не было и речи - подобных требований не выдвигали даже самые левые из идеологов движения. Задача воссоединения этнографически польских земель, половина которых находилась в составе германских государств - Пруссии и частично Австрии, где официально проводилась жесткая политика германизации (особенно неумолимо последовательная в Пруссии) и где никаких массовых национальных движений не допускалось - шляхетскими революционерами даже не ставилась. Проблема реального воссоединения собственно польских этнических земель была решена лишь в ходе Второй мировой войны, по сути без их прямого участия, стараниями правительства СССР...

Постоянно совершаемая лукавая подмена понятий очень существенна для нашей темы: в восстановленной Речи Посполитой польское этническое меньшинство должно было беспрепятственно господствовать над этническим большинством, как некий ''форпост западной цивилизации" (это постоянно и настойчиво акцентировалось в расчете на западную поддержку). Пресловутый "польский вопрос", как язва разъедавший политическую жизнь Восточной Европы в Х1Х-ХХ вв., был вовсе не собственно польским вопросом. То, что называли "польским вопросом", было на деле вопросом литовско-белорусско-украинским, вопросом так называемых "кресов всходних" бывшей Речи Посполитой. И белорусское звено в этой цепи было, пожалуй, самым больным.

Левобережная Малороссия с Киевом еще в середине XVII в. доброволъно вошла в состав России после ожесточенного национально-освободительного восстания и окончательно закрепилась за ней в итоге русско-польской войны 1654-1667 гг. На русскую сторону тогда ушла и значительная часть населения Правобережья, образовав целую новую историческую провинцию - Слободскую Украину. Западная Галичина, поглощенная Польшей в середине XIV в., к концу XVIII в., подобно Белоруссии, давно лишилась верхнего социального слоя и оказалась в значительной степени окатоличенной. После польских разделов она попала под господство Австрийской империи, и ее судьба надолго разошлась с остальной Русью. Строя планы воссоединения Речи Посполитои "в границах 1772 г.", польские националисты на деле все расчеты связывали с территориями, оказавшимися под "варварским" российским управлением, где в неприкосновенности сохранялось крупное польское землевладение и значительная прослойка ополяченной мелкой шляхты. В Малороссии ни того ни другого давно уже не было, там место польского и ополяченного помещика и шляхтича, выметенных железной метлой народной войны, давно уже заняла собственная украинская одворянившаяся казацкая старшина, со своими собственными интересами и претензиями. Так что левобережная Малороссия уже давно свалилась с польского воза, и применительно к Украине польские националисты претендовали поначалу только на полоску униатских Волыно-Подольских земель, присоединенных к России по второму разделу, к коим затем прибавили претензии и на Киевшину. Что же касается владений "цивилизованных" Пруссии и Австрии - кроме украинской Галичины именно польских этнических земель - то о них они, "патриоты", чаще предпочитали помалкивать.

Несколько на особицу был и литовский вопрос. Во-первых, для обеих противоборствовавших сторон, и Польши и России, было очевидно, что этнографические Литва и Жемайтия населены народами не славянскими, и что этнически это и не Польша и не Русь. И, во-вторых, это "неудобство" польскими шовинистами "преодолевалось" утверждением, что легитимные польско-литовские унии XIV-XVI вв. были-де заключены именно с балтийской Литвой, которая т.о. добровольно стала частью объединенного польско-литовского государства - со всеми своими славянскими владениями, с Литовской Русью, которая при этом воспринималась не более, чем литовским "приданым". Какие там еще белорусы... "Крестьяне здесь говорят польским языком, так называемым белорусским наречием" (Адам Киркор). Такое представление господствовало не только среди уроженцев собственно Польши, но и среди местной ополяченной шляхты (к каковой принадлежал и сам автор этого часто цитируемого высказывания). Что же касается языка литовских крестьян, то он представлялся этнографическим пережитком, обреченным на изживание, как исчез родственный ему язык пруссов. Ведь литовская аристократия давно ополячилась и забыла язык балтийских предков, как ранее онемечилась и прусская знать... В отличие от России польская общественная мысль никогда не ориентировалась на крестьянство, всегда на шляхту. Да и собственно "крестьян" - христиан - единоверцев своих господ в Польше не было, были "хлопы" -холопы шляхты, нередко именуемые еще "быдлом", т.е. скотом. Публицисты исключения на этом фоне выглядели белыми воронами.

Итак, особая болезнснность белорусского вопроса заключалась в том, что его как бы и не было вовсе, ибо как бы и не было самого белорусского народа. Местное своеобразие, все эти "шляхтичи Завальни" и т.п., виделись всего лишь как предмет региональной польской этнографии и фольклористки (общеевропейские романтические веяния XIX в. повсеместно обострили интерес к этой проблематике). Белоруссия всего лишь маргинальный польский этнографический регион - таков был общий глас. И с этим соглашалась даже и часть российского общества, плохо знавшая собственную историю, зато очень сочувствовавшая побежденным полякам. Такие настроения были сильны среди русской аристократии, даже и в самом царском окружении. Воспоминания о том, что православная городская культура Белоруссии XV-XVII вв. достигала едва ли не самого высокого уровня во всем восточнохристианском регионе и не уступала польской, постарались радикально вытравить, и к XIX в. об этом уже мало кто помнил. В населенных еврейскими торговцами и ремесленниками и польскими чиновниками белорусских городах оставалась разве что тень былого величия. Книжный старобелорусский язык и его литература казалось навсегда убиты. И, казалось, страна Белоруссия окончательно погрузилась в волны исторического забвевия, как земли полабских славян или балтийских пруссов... Однако общественный подъем середины XIX в. белорусский вопрос реанимировал - несколько неожиданно для многих. В новых условиях пришлось апеллировать к самому народу, тут то и обнаружились для адептов возрождения Речи Посполитой две неприятные вещи. Во-первых, оказалось, что белорусский крестьянин за пределами самой примитивной бытовой сферы польский язык не разумеет. Ибо сколько не утверждай, что белорусская речь это польская "гвара", на самом деле это восточнославянская, а не западнославянская речь, и к русскому языку она не в пример ближе, чем к польскому. С русским языком пропаганды к белорусскому крестьянину идти можно, а с польским нет. Во-вторых, при ближайшем рассмотрении обнаружилось, что "тутэйшы" белорусский крестьянин поляком себя отнюдь не считает, но убежден, что он "человек русской веры", и что поляки для него это паны-шляхтичи и вообще славяне-католики, независимо от разговорного языка. 60-70-е г. XIX в. в историю общественного движения России вошли как "эпоха прокламаций", которых появилось тогда великое множество. Причем и в самой Великой России прокламации, предназначенные к распространению среди народа, старались писать языком, приближенным к диалектному просторечию той или иной местности - вспомним хотя бы знаменитую "К барским крестьянам", которая стоила Чернышевскому каторги. Появляются листовки-прокламации и в "Северо-Западном крае", даже нумерованные серии прокламаций, переведенные с польского на белорусские и литовские диалекты ("Гутарка старога дзеда", "Гутарка двух суседзяу", "Мужыцкая прауда" и т.д.) Все они переведены с польских оригиналов (в чем не оставляет сомнений и самый несложный филологический анализ), напечатаны польской латинкой и предназначены для чтения вслух агитаторами. (Издавались пропагандистские материалы на белорусских диалектах и русской администрацией края в ходе подавления шляхетского восстания 1863 г. И в нааионалистической и просоветской науке эти материалы тщательно замалчиваются - по разным соображениям, хотя они были довольно многочисленны. И если судить по реальному отношению белорусских крестьян к повстанцам - безусловно враждебному - успех имели больший, чем те, что распространялисъ идеологами восстания. Среди крестьян решительно доминировали царистские настроения, и это равно "не устраивало" ни националистических, ни коммунистических идеологов. Но так было.)

Собственно же литературные, опыты на белорусских диалектах предпринимались в среде просвещенной шляхты и раньше - без каких либо национальных притязаний. И не только в католической среде - лучший по художественным достоинствам текст такого рода, анонимная поэма "Тарас на Парнасе", написанная на витебско-могилевском диалекте, вышла явно из православно-русской культурной сферы. (Наиболее вероятно из среды студентов Горы-горецкой сельхозакадемии). Такие опыты известны и в отдельных регионах Великой России, но развития не получили - на Брянщине, тем не менее, даже "Евгения Онегина" пытались переводить на местный диалект, кстати, весьма близкий к восточно-белорусскому.

Такова была этнолингвистическая ситуация в крае, когда во второй половине XIX в. из среды польских регионалистов-"литвинов" и вышли первые кружки людей, припомнивших, что они не только "nationale polonus , но и "qenus rusus", потомки местных русинов, что они белорусы, особая национальность - не русские и не поляки. И тут же решили, что они-то и есть элита здешнего края, что им-то и представлять его перед миром. Это открытие имело под собой объективные основания. От русских их отделяла прежде всего конфессия, а также и уже достаточно долгая история противостояния России в составе польской шляхты - "единой шляхетской нации Речи Посполитой", от поляков - всплывшее из глубин памяти происхождение, местная этнография, а частично и язык - в той мере, в какой они еще не успели от него окончательно оторваться. Однако упускалась из виду польская самоидентификация большинства шляхетского сословия. А самоидентификация - это вера, которая не нуждается ни в каких доказательствах. Конечно, отдельные люди могут в чем-то разувериться и во что-то уверовать наново, но чтобы повести за собой остальных мало любых логических аргументов, надо иметь харизму пророков. Да и потребность в столь кардинальной перемене веры в данной среде должна назреть - иначе будет твой голос гласом вопиющего в пустыне. И в этом нашим новообращенным вскоре предстояло убедиться.

Первый призыв в новое движение состоял из людей преимущественно искренних, восторженных, романтически настроенных и очень молодых. Они по-своему желали добра народу Белоруссии, который вознамерились осчастливить своими прозрениями и своим водительством. Однако стоило только выйти за тесные границы кружка с его страстными мечтами и жаркими спорами (увы, как правило, "на привычным польским" языке, а чисто - еще более увы! и на русском, вынесенном из аудиторий российских учебных заведений), стоило выйти за пределы этого мирка и холодный душ реальности начинал остужать пылкие лбы. Тут-то и выяснилось, что остальные местные "qenus rusus" не только не стремятся прозревать, но встретили все эти откровения кто с недоумением, кто с едкой насмешкой, а кто и с неприкрытым озлоблением. А большинство - с пренсбрежительным равнодушием - сколько-де разной блажи во все времена ни мутит воображение не находящей себе серьезных занятий молодежи... Еще более отрезвляющим явилось то, что и сам народ, "пробудить" который мечтали молодые идеалисты, ни малейших устремлений "просыпаться" не проявлял, а на "будителей" смотрел как на панычей, которые "с жиру бесятся". Вопросы малоземелья, размежевания полей, сервитутов, пастбищ и водопоев, на которых стремились прижать "хлопов" местные паны, волновали крестьян неизмеримо больше "нацыянальнай свядомасцi". Да и веками вскормленную историческую ненависть к польскому пану, как угнетателю не только тела, но и самой души белорусского крестьянина, со счетов никак не сбросить. Если к этому добавить традиционалистскую позицию православной церкви, накопившей здесь свой огромный счет за гонения и обиды со стороны католиков, подозрительностъ и полицейскую дубовость местных властей, которым за каждой сосной мерещились заговорщики и ниспровергатели устоев, то можно хорошо себе представить те обстоятельства, среди которых собирались действовать новоявленные "возрожденцы". Неудивительно, что энтузиазм стал быстро затухать, а и без того малочисленные ряды - редеть. Вот тут-то и вмешиваются куда более мощные внешние силы - с одной стороны, всякого рода социал-экстремисты, мечтающие насильно, с помощью бомбы и револьвера осчастливить человечество (из подобного кружка вышел убийца Александра II, бобруйский шляхтич И.Гриневицкий), с другой, польские шовинисты, для которых ради возрождения Речи Посполитой были хороши любые средства (тогда-то и обрели смысл старые подозрения в "польской интриге" - многие из новоявленных "белорусов" в конце концов возвратились в исходную гавань польского национализма: Р.Скирмунт, И.Ивановский и др.) И, наконец, те европейские силы, для которых разрушение, или хотя бы всемерное ослабление Российской империи всегда было идеей фикс. Всем этим силам были нужны подручные из местных с достаточно гибкими и поясницей, и совестью. И таковые не замедлили сыскаться, чего-чего, а продажных двурушников среди польской шляхты всегда хватало (не случайно именно из нее преимущественно рекрутировалась зарубежная агентура российской охранки). Они тайно лелеяли мечты перехитрить всех и урвать свою долю и доходов и власти. Джинн был выпущен из бутылки, и "белорусский вопрос" к началу XX в. стал превращаться в фактор международной политики - хотя для рядового обывателя не только Европы и России, но и самой Белоруссии все это было совершенно не заметным.

Итак, на смену идеалистам первого призыва приходят люди совсем иного толка, национал-сепаратисты, поставившие на белорусский вопрос как на карту в большой политической игре, где выигрышами были власть, банковские счета, министерские портфели, президентские престолы и генеральские чины... А все остальное лишь средство ради достижения всего этого. И прекрасно сознавая узость своей собственной социальной базы, отсутствие народной поддержки, эти люди уже изначально рассчитывали прежде всего именно на внешние силы, хотя и лицемерно стремились скрыть это неблаговидное обстоятельство сколь возможно долее. Но катаклизмы начала века быстро расставили точки над i... Здесь мы уже покидаем собственно белорусскую католическую национальную идею и вступаем в область политических спекуляций на ней, зону, где от Р.Островского до 3.Позняка никакой культурой и не пахнет, ароматы здесь совсем иные. Конечно, новый призыв верховодов движения, непрерывно интриговавших друг против друга, как и всякие авантюристы, рвущиеся делить шкуру еще не убитого медведя, лишенные и подлинной образованности творческих потенций, годные лишь к сочинению примитивных идеологических мифов по чужим образцам, остро нуждались в талантливых идеалистах, способных создавать подлинные культурные ценности. Они цепко держались за тех деятелей молодой новой белорусской культуры, преимущественно выходцев из общей с ними шляхетской среды, которых им удавалось подчинить своему влиянию. Разумеется, от таких деятелей тщательно скрывали неприглядную закулисную политическую возню, они ведь тоже были только средством... Все это, впрочем, хорошо известно, и останавливаться более на этом не хочется.

Тем не менее, независимо от неоднозначных побудительных мотивов, приходится признать: развитие нового литературного белорусского языка заслуга прежде всего деятелей католической ориентации. Идти в народ с пропагандой своих идей на польском языке оказалось невозможным, от русского они всемерно отталкивались, диалектная речь порождала во внефольклорных текстах смысловой сумбур, да и не имела средств для выражения абстрактных общественно-политических и научных понятий. Средневековый книжный язык умер, а живое может расти только от живого. Другого пути кроме обработки и нормализации живых диалектов попросту не оставалось.

Деятели "западнопуссизма", не отрицая белорусского языка как орудия художественного творчества, прежде всего близкой к фольклору "народной" литературы, полагали, что языком науки и высокой культуры на всем восточнославянском пространстве должен быть общерусский литературный язык. Переход на него с белорусских диалектов был не сложнее, чем, скажем, с южновеликорусских, более близких к белорусским, чем к северновеликорусским. Этническая близость, общность происхождения православных белорусов и великорусов для них была аксиомой. Они воспринимали историческую Русь как суперэтническое триединство: Русь Великая, Малая, Белая. По образованию они были людьми русской культуры и искренне к ней тяготели. И хотя они хорошо сознавали свою белорусскую самобытность, но не мыслили себя вне России. С точки зрения чисто лингвистической и этнографической, да и вообще в стратегическом отношении они были объективно правы. Но в конкретной этнокультурной ситуации Белоруссии конца XIX - начала XX в. эта позиция была ошибочной.

Если в научно-лингвистическом смысле новый язык был избыточным, то в смысле этнической идентификации он был в сложившейся обстановке необходим. Дело в том, что самобытность белорусского народа была не только этнографической, она была и социально-исторической. У этой земли была отдельная от России многовековая история, трагически-противоречивая, жестко обостренная геополитическим положением на межцивилизационной грани, своя история. Она была изрядно забыта, а то и сознательно стиралась из актуальной памяти, искажалась и фальсифицировалась на потребу грызущимся за обладание Белоруссией силами. Но она совершилась и дремала в тиши архивов и библиотек, причудливо просвечивала в народных легендах. И с подъемом культуры края неизбежно должна была проснуться и заговорить. Неизбежно должна была бьпъ осознанной. И все мыслящее в этом крае должно было определиться по отношению к ней и обязательно ответить на вопросы: откуда мы? кто мы? и куда мы идем? Ответ на эти вопросы и есть национальная идея, и есть осмысление своей народной судьбы. Способный к научному и профессиональному художественному творчеству слой населения Белоруссии оказался этнокультурно расколотым, что и породило не одну, а две противостоящих национальных идей - католическую и православную. Обе исходили из констатации существования на польско-российском средостении особого славянского народа, не поляков и не великорусов - белорусов. На остальные вопросы ответы давались кардинально противоположные. Одна объективно развивалась политически в направлении национал-сепаратизма, другая тяготела к славянскому федеративному единению-содружеству. И белорусский литературный язык стал одним из веских аргументом в споре. И этот аргумент оказался в руках прежде всего сторонников католической идеи. В значительной мере именно благодаря этому в католическую идею оказались вовлечены и некоторые культурные деятели православного происхождения - они восприняли язык и национальность как синонимы, язык стал главной наживкой для уловления душ. Эти люди оказались в состоянии болезненной психологической фрустрации, их души разрывались между искренней любовью к православному белорусскому народу (и даже к самому православию на уровне подсознания), с одной стороны, и между идеями, которыми этот народ упорно отказывался принимать, с другой. Некоторых это приводило к ложным выводам о "забитости", "темноте" и "обрусении" белорусского крестьянина и, опять-таки, к поискам неких внешних враждебных сил и озлоблению. Иные впадали в состояние глубокого пессимизма, искали утешения в мистике, топили тоску в вине... (Подобные проблемы для части белорусских литераторов актуальны и поныне. Обращение к православной белорусской идее для многих из них могло бы стать выходом из тупика.)

Объективным интересам белорусского народа, как и его субъективным настроениям, ближе была позиция "западноруссов", но их недооценка нового белорусского языка, как видим, была ошибочной. На эту позицию повлияло их происхождение преимущественно из среды православного духовенства, резко противопоставлявшего себя по понятным причинам всему католическому (а новый белорусский язык публицистики разрабатывался прежде всего католиками). И рациональная естественнонаучная направленность мировосприятия, склонного недооценивать эмоциональные тонкости, которые, собственно, и лежат в основе этнического чувства. Особенность вообще свойственная российским интеллигентам-разночинцам (кстати, повторимся, повсеместно, а не только в Белоруссии, происходившим из духовной среды). Немаловажным было и то, что художественная литература и в России, и в Польше была традиционно дворянским занятием. Из дворян вышли все классики и русской, и польской литературы, немногочисленные исключения лишь подтверждают правило. Но дворянство в Белоруссии было католическим и полонизированным, а подавляющая часть мелкой шляхты, еще не порвавшей окончательно в этнографическом и языковом отношении с народом, тянулось за польским паном и была уже польской по этнической самоидентификации.

Допущенная ошибка была достаточно быстро осознана "западноруссами". В крае быстро развивалось народное образование и трудно сказать как бы пошло дальнейшее развитие Белоруссии и ее национальной культуры, если бы не Первая мировая война, революции и обвал, иноземные оккупации, если бы не вмешательство могущественных международных сил, бездумно и своекорыстно принявшихся перекраивать карту Европы, широко используя для этих целей местных политиканов-сепаратистов, готовых на любые услуги, только бы их допустили поуправлять родненькими народами. Все это и завязало узлы, которые и до сих пор никак не можем развязать, которые до сих пор болезненно тяготят белорусскую душу.

***

Противостояние идей исказило развитие нового белорусского языка. Учитывая особое идеологическое значение языковой проблемы в Белоруссии, остановимся на этом сюжете несколько подробнее. Следует помнить - по отношению к местным диалектам нормализованный литературным язык всегда другой, новый язык, овладение им для носителей диалектов есть языковый переход, т.е. овладение хотя и близким, но другим, и более сложным, упорядоченным языком. Такое овладение всегда требует немалых усилий и должно стимулироваться настоятельной необходимостью. Иначе, когда для общения на обиходном уровне можно обходиться и диалектным просторечием, простой человек на эти усилия не пойдет. Первоначально развиваясь как средство письменной, книжной речи, литературный язык, по мере своего оформления, еще только должен завоевать себе массовых носителей, чтобы перейти в сферу повседневного устного общения, выработать взамен диалектного, литературное наддиалектное просторечие. В странах с четко обозначенным политическим, экономическим и культурным центром становлению народного литературно-нормализованного языка предшествовало возникновение междиалектного устного койне, сочетающего характерные черты всех основных диалектов данного языка и элементов книжного языка, который в средневековье, практически всегда, или существенно отличался от живой речи, как церковнославянский на Руси, или вообще был чужим для населения, как латынь на Западе, где к ней приближались лишь немногие романские диалекты. Такое койне было достаточно свободно понимаемо носителями всех диалектов. Таким стал в России так называемый средневеликорусский переходный говор Москвы, безусловного центра России, органически соединявший особенности северно- и южновеликорусского наречий с элементами церковнославянского книжного языка. А ведь сами по себе северно- и южновеликорусские наречия лингвистически различаются между собой не меньше, чем они же, взятые по отдельности, и белорусский или украинский языки. Великая русская литература окончательно закрепила общероссийское господство московского говора, который и лег незыблемым фундаментом в основание русского литературного языка. Отныне диалектизмы уже не могли его поколебать и только обогащали и расцвечивали. Перенос столицы на берега Невы вызвал к жизни специфический петербургский произносительный вариант, но по существу уже ничего не изменил - Москва оставалась сердцем России.

В жестко централизовавшейся Франции язык Иль де Франс, язык Парижа, беспощадно подавлял и вытеснял на регионально-бытовой уровень местные наречия, даже такие развитые, первоначально превосходящие его по уровню разработки, как провансальский или гасконский языки. Французский язык постепенно стал символом единства французской нации, в том числе и в кельтоязычной Бретани, и в германоязычных Лотарингии и Эльзасе, и в баскоязычной Наварре, и в италоязычной Савойе. И большинством населения он нигде не воспринимается ныне как этническое насилие (местные национал-сепаратистские группы не в счет, большинство населения их не поддерживает и на выборах серьезной роли они не играют). Характерно, что с говорящей на итальянских диалектах Корсикой дело обстоит иначе - хотя это и родина Наполеона, культ которого во Франции никогда не исчезал. Большинство населения и здесь сепаратистов не поддерживает, но, в отличие от остальных не франкоязычных провинций, частью французской нации себя не считает. Остров вошел в состав Франции в 1768 г., уже незадолго до Великой революции, и видимо сроки, когда объективно сплавлялась нация, здесь были упущены.

В исторически полицентричной Италии язык Тосканы, Флоренции, ставший языком Данте, Петрарки и Бокаччо, после централизации страны был юридически принят в качестве общелитературного. Но Флоренция не стала ни политическим, ни экономическим, ни культурным общепризнанным центром Италии, как стали в своих странах Москва и Париж. Региональные культуры сохранили в Италии, опять-таки в отличие от Франции, свои позиции. И для большинства итальянцев тосканский язык остается официально-книжным языком, а не языком повседневного общения. Даже часть призывников в итальянскую армию, получивших образование на местных диалектах, приходится доучивать общелитературному языку, чтобы они могли понимать воинские уставы...

Особый вариант возникновения литературного языка в традиционно раздробленной Германии, всегда не только говорившей, но и писавшей на местных диалектах, часть из которых расходится между собой дальше не только восточнославянских, но и вообще славянских языков. Здесь духовное единение нации предшествовало политическому и экономическому единению. Наддиалектному литературному языку - хохдойч - начало положил лютеровский перевод Библии. Великий реформатор сумел отобрать для своего перевода Вечной Книги языковые явления, максимально доступные носителям всех основных немецких диалектов. Этот язык затем был развит и доведен до совершенства великой немецкой философией и литературой. Однако в повседневном общении немцы и до сих пор говорят на диалектах, или еще чаще на причудливой смеси диалектной и литературной речи. Общенемецкой разговорно-бытовой формы литературного языка, подобной французской или русской, в Германии, не наработалось до сих пор. До настоящего времени, как и в Италии, сохраняется региональная литература, даже радио и телевидение, непонятные носителям других диалектов. В Германии нет общенационального центра подобного Парижу или Москве. Берлин расположен на некогда колонизированной немцами славянской окраине Германии и его коренное население говорит на нижненемецком диалекте, весьма удаленном от литературного языка.

Примеры можно продолжать, но и сказанного достаточно, чтобы осознать, сколь сложным и неоднозначным был процесс выработки общенационального нормализованного языка даже у старых давно утвердившихся европейских наций. При этом у старых наций литературный язык развивался длительно, естественным эволюционным путем снизу, как ответ на объективные экономические, социально-политические и культурные потребности общества, при поддержке, или, по крайней мере, без серьезного противодействия сверху. В Белоруссии же эта задача была поставлена в конце XIX - начале XX в. Причем литературный язык здесь выступал не столько как социально-политическая и экономическая необходимость, сколько как символ этнического самоутверждения национальной интеллигенции. Этот процесс происходил здесь в условиях идеологического раскола общества, без стимуляции широким движением снизу и при подозрительно-негативном отношении властей сверху. Стратегической целью национал-сепаратистов было принудительное административное насаждение нового языка - именно к этому они всегда и прибегали впоследствии, стоило им только приблизиться к власти. Как это типично для всех запоздавших, их снедало революционное нетерпение получить все сейчас и сразу. (Но такие методы неизбежно должны были вызвать массовые противодействия, топорная политика не могла не компрометировать и сам неповинный белорусский язык. Это и произошло в действительности, но, кажется, так ничему никого из них и не научило. Все равно во всем повинны "враги".)

Языком высшего слоя населения края - полонизированного католического дворянства и костела был - высокоразвитый польский язык, причем здесь преимущественно именно в литературной форме, поскольку на восточнославянской белорусской почве он не имел живых диалектных корней как в подлинной Польше. (Этому не противоречила белорусская "кресовая" окраска польского языка низших слоев его местных носителей, она выступала не более чем внешняя особенность, преодолеваемая языковой практикой людей более культурных). Политико-административным, экономическим и православно-церковным потребностям страны вполне удовлетворял близкий и понятный населению русский литературный язык. Он же вполне успешно выполнял здесь и роль языка школьного обучения. Неслучайно, как уже было отмечено, никаких протестов против русской школы среди белорусского народа никогда не наблюдалось (а протесты против принудительной "белорусизации" школы впоследствии носили массовый характер).

Итак, с точки зрения утилитарных потребностей народа, новый язык был явно избыточным с самого начала. Но не хлебом единым жив человек. Белорусский язык востребовался необходимостью этнической самоидентификации нации, как этнический символ, востребовался потребностями художественного творчества. Но такая роль белорусского языка определила и его место в белорусской лингвистической ситуации, естественным состоянием которой стало русско-белорусское двуязычие.

Разгром православного города после Брестской унии, неуклонное вытеснение белорусского ремесленника и торговца еврейским (к концу XIX в. городское население Белоруссии было на две трети еврейским), привело к разрушению естественной демографической и культурной структуры городских поселений края. Город стал еврейско-польским. После вхождения в состав России польский язык стал вытесняться русским, который к началу XX в. фактически становится основным языком белорусской городской культуры. Носители белорусских диалектов, перемещаясь в город также переходили на русское литературное просторечие, как и носители великорусских диалектов в самой России. Разумеется, как и в случае с польским языком, русский язык здесь приобретал местную окраску, специфический акцент, который также преодолевался по мере роста культурного уровня его носителей. Так или иначе, "мельницей", перемалывающей белорусские диалекты, русский язык стал в Белоруссии еще до оформления белорусского литературного языка. История доказала - искусственно "белорусизировать" город и невозможно и бессмысленно. (Напомним, что в больших городах ныне проживает более двух третей нации.) Белорусы необратимо усвоили русский язык как второй родной рядом с этническим белорусским. Но в этом-то и дело, что нация, при этом, вопреки воплям националистов, отнюдь не отвергает этнический язык, она намерена сохранять его именно как символ самобытности, как язык души. И эту нишу белорусский язык будет сохранять неопределенно долго - пока будет жить сам белорусский этнос. А он в течение веков в самых неблагоприятных условиях демонстрировал миру удивительную жизнестойкость. Будет жить и дальше, пусть "спадары-дабрадзеi" не беспокоятся. И для этого не нужно сочинять по-белорусски физико-математические трактаты и изобретать несуразную искусственную терминологию. Такие труды во всем мире будут продолжать писать по-английски и по-русски, как это определилось к концу XX века. Двуязычие доказало в Белоруссии свою плодотворность, доказало естественность разделения общественных функций между двумя родными языкам. Двуязычие - преимущество Белоруссии, а не аномалия. В то же время стратегической целью носителей католической идеи остается достижение в Белоруссии белорусскоязычного монолингвизма, т.е. вытеснение русского языка из всех сфер общественной жизни, где он ныне преобладает - от повседневного бытового общения, до ученых трактатов и воинских уставов... На воплощение этой заведомо утопической цели иные деятели и затрачивают львиную долю отпущенной им Богом энергии... Как водится, списывая провалы на происки неких "ворагау адраджэння", и наполняясь при этом отнюдь не творческим вдохновением, а самым примитивным озлоблением. Добиваться принудительной монополии, известно, проще, чем создавать конкурентноспособные культурные образцы. Для этого требуется талант и время, а не политические демонстрации.

Историческим культурным средоточием средневековой Белоруссии, центром книжной культуры была отодвинутая вглубь балтийских земель и близкая к польской Мазовии Вильна, в которой к концу XIX в. преобладал польский язык. Местный белорусский диалект носил периферийный, нетипичный для большинства других диалектов характер. Он не мог стать сплачивающим началом наддиалектного нормализованного языка (хотя подобные попытки продолжают делаться до сих пор). Новые белорусские писатели фактически ориентировались на диалекты своих родных мест, разнородные, при всей близости. Но процесс становления нового белорусского литературного языка осложнялся, как уже было отмечено, не только объективными причинами, но и вследствие духовного раскола, раздвоения национальной идеи. Писатели-шляхтичи, а они составляли большинство, примыкали к католической национальной идее с ее упорным стремлением отгородиться как можно дальше от русского языка. Отсюда неоправданное обилие полонизмов, литуанизмов, архаизмов и экзотических диалектных особенностей в их языке. Таких как западные "леканне", "сиканне", смягчение согласных ("кляса", "плян", "парлямант", "зьмест", "сьвязь", "камунiстыя", "эгаiстыя" - вместо "камунiсты", "эгаiсты", "брацiмеш", "дацiмеш") и т.д.

Этим же объясняются настойчивые попытки отринуть историческую традицию восточнославянской письменности и перейти на латинскую графику. (Как известно, первая регулярная белорусская газета "Наша нива" издавалась первоначально в двух графических вариантах - и латинкой и кириллицей. На латинке ее пытались возобновить уже в наше время). С этой же целью была принята фонетическая орфографическая система, подчеркивающая специфику белорусского произношения, но до сих пор серьезно затрудняющая нормализацию языка, ограничивающая его наддиалектный характер. Для носителей языка подчеркивать орфографически специфику произношения совершенно излишне - белорус и без специальных аббревиатур будет произносить "де" как "дзе", а "чего" как "чаго", а не "чево", как произносит русский письменное "чего". (И "усе мiлагучна для слыху майго, i звонкае дзе i густое чаго", - Пимен Панченко). Споры по этим вопросам и до сих пор далеки от завершения. Однако такие устремления нередко приводят белорусских писателей, особенно в публицистике, к тому, что они начинают отгораживаться не столько от повсеместно распространенного независимо от их хотения русского языка, сколько от собственного народа, который перестает понимать их тексты. Вместо общелитературного языка получается герметическое профессиональное арго для посвященных... (Я неоднократно проделывал такой эксперимент среди учителей белорусских школ - брал наугад любой номер "ЛiМа", органа союза писателей, в нем неизменно находились речения совершенно непонятные аудитории. Меня самого выручало знание польского языка. Подобный опыт может повторить любой желающий - результат предсказуем...)

Всякий молодой литературный язык может развиваться лишь ориентируясь на доступную для его носителей уже высокоразвитую языковую систему. Другого пути нет. В свое время российские и польские дворянские писатели, создатели национальной классики, ориентировались на высокоразвитый французский язык, бывший для них фактически вторым родным. И без этого ни русский, ни польский литературный языки не достигли бы современного совершенства. Для нового белорусского литературного языка такими языками-образцами могли стать только русский и польский. (Близкородственный украинский литературный язык, хотя и начал оформляться почти столетием раньше, до сих пор своего становления не завершил, продолжают соперничать полтавско-киевское и галицийское наречия. Языковая ситуация на Украине, в целом, остается близкой к белорусской). Решающая роль должна была принадлежать именно русскому языку, как по восточнославянскому сродству, так и по его общемировому значению. В конце концов, на русский вынуждены были вопреки идеологической предвзятости опираться и католические писатели. Однако присущие им непоследовательность и пропольские симпатии, как мы видели, продолжают сказываться до сих пор.

***

После революции национальная политика в Белоруссии определялась людьми, поглощенными социально-классовыми проблемами и перспективами "мировой революции". Развитие национальных культур народов России было всецело подчинено этим задачам. Об этнокультурной ситуации в Белоруссии у правящей партии были самые туманные представления. В зависимости от политической конъюнктуры отношение к белорусскому вопросу колебалось от полного его отрицания (один с первых советских руководителей края В.Г.Кнорин писал в 1918 г., что поскольку этнографические особенности населения Белоруссии не больше, чем в иных губерниях самой России, то их следует изживать, а не измышлять небывалые нации), до конструирования литовско-белорусских государственных химер (Литбел 1919 г.) и постановки на X съезде РКП(б) в 1921 г. вопроса - а существует ли вообще в природе белорусский народ? Решили, что все же существует... Консультантами неизменно выступали настырные сторонники католической национал-сепаратистской идеи. "Западноруссы" изначально были зачислены во вражеский стан - "социально-чуждые" поповичи, "великодержавные шовинисты" и приверженцы свергнутого режима. А национал-сепаратисты рядились в "социалистические" одежды. У них стихийно сложилось своеобразное разделение труда: деятели возникших в условиях германской оккупации фантомных "рад", "секретариатов" и "народных республик" из прихожих немецких комендатур переместились за кулисы Антанты и Версальской конференции, где истошно вопили о попрании их права на самоопределение и отделение от России; а их "социалистические" коллеги из белорусских кружков в российском тылу пугали советское правительство проискам зарубежных "рад", а сами рвались изо всех сил получить из рук большевиков власть над Белоруссией и приступить поскорее к воплощению собственных химер. Реальную власть большевики не отдали, но БССР была сформирована, и культурная политика в ней оказалась в руках частью замаскированных, а частью и откровенных национал-сепаратистов. По сути дела, при всей настороженности "пролетарских интернационалистов" к любым национальным идеям, именно католическая национальная идея была признана единственной национальной идеей Белоруссии, той "национальной формой", которую предстояло в ходе "культурной революции" наполнить "социалистическим содержанием". Как мы уже знаем из недавней истории - наполнялось плохо. Власти на это реагировали, с одной стороны, политическими репрессиями по надуманным обвинениям, а с другой, примитивным подкупом, развращая деятелей культуры привилегиями, наградами и другими подачками, часто сталь же мало обоснованными, как и обвинения "троек". Взращивали беспринципных завистливых лицемеров, всегда готовых переменить хозяина в случае перемены конъюнктуры. Что и продемонстрировали со всей очевидностью события Великой Отечественной войны. Реакция властей, к сожалению, осталась прежней, только обвинении в предательстве теперь изобретать не было нужды - подлинного было в избытке. (Широко известные супруги - Н. Арсеньева и Ф.Кушель последовательно служили и польской "двуйке", и НКВД, и Гестапо, и ЦРУ и Бог его весть кому еще.) Мы сознательно заострили ситуацию - чтобы обнажить ту скрытую суть дела, о которой многие втайне догадывались, но о которой не только говорить вслух, даже и про себя помышлять было не принято. Но пора уже прямо посмотреть в глаза правде. Фактическая основа сказанного неопровержима, но, конечно же, не все было таким, и не все были таковыми. Несмотря ни на что основы реальной белорусской государственности были заложены, сформировалась развитая система национальных культурных учреждений, национальное образование, пресса. Народ Белоруссии проявил исключительный героизм в борьбе с фашистским нашествием, БССР стала одной из стран-основательниц организации Объединенных нации. После войны разрушенная республика, потерявшая более четверти населения, была превращена в развитую индустриально-аграрную страну, выдвинула ряд выдающихся государственных деятелей всесоюзного масштаба. Все это также было. Но достижения белорусскоязычной культуры были далеко не так впечатляющи. Конечно, не все замарали себя коллаборационизмом, были искренние и честные, не осознавшие тогда своих заблуждений, убежденные, что они наилучшим образом служат своему народу. Были и подлинные таланты от Бога, которым простятся нацией за их творчество и их прегрешения и их человеческие слабости (простили же норвежцы Кнута Гамсуна, возможно и белорусы простят Ларису Гениуш). Были и просто трагические жертвы, безвинно попавшие под колеса истории. Но, как сказал поэт, все же, все же... Слишком мало оказалось достойных, слишком много ничтожных - таков итог советской национальной политики в Белоруссии. Таковы и плоды католической национальной идеи, ибо именно она питала коллаборационизм, ибо все подлинно художественно-ценное из написанного по-белорусски было создано не благодаря, а вопреки ей.

Пал тоталитаризм, и можно произвести итоговую оценку, добавив к произведенному в стране и труды эмигрантов. И если русская литература несколько лет наполняла толстые журналы ранее написанными "в стол", непроходимыми через цензуру произведениями и возвращенными творениями эмигрантов, то что явила миру белорусскоязычная литература? Оказалось, что творцы творили, за редкими исключениями, только на щедро оплаченный заказ, ничего выстраданного душой, всерьез оппозиционного режиму в их рабочих столах не оказалось. (К исключениям чаще всего относят И.Брыля, А.Адамовича и М.Стрельцова, из которых оба последних до современной ситуации так и не дожили.) Зато когда злобное политиканство стало безнаказанным (хотя также хорошо оплачиваемым, только уже не из отечественных касс), хлынул такой поток, что до изящной словесности руки вообще перестали доходить. Вот такая литературная ситуация...

***

Падение тоталитаризма, распад СССР и сувернизация Белоруссии, а также крах коммунистических идеологических догм, возрождение религии и церкви, наново поставили вопрос белорусской национальной идеи. Разгул национал-экстремизма, очередная кампания принудительной "белорусизации", прояснили сознание многих. И народ сказал свое слово. Избрание президента А.Г.Лукашенко, парламентские выборы и два последовавшие за ними референдума, на последнем из которых была всенародно утверждена новая редакция Конституции республики, расставили точки над i. И стало очевидно, что православная белорусская национальная идея, идея белорусской самобытности в единстве с Россией и Украиной, в народе жива и никогда не умирала. Что именно она и выражает народные чаяния и что именно за ней будущее, какие бы препятствия не нагромождали враги славянского единения и внутри наших стран и за рубежом. Оживает и ранее загнанная в подполье православная интеллигенция, переходя от скрытого сочувствия к активной творческой деятельности.

Разумеется не все однозначно, просто. Не следует смешивать светскую православную позицию, возвращение к культурным и цивилизационным корням своего народа с клерикализмом, всегда в любой форме несущим в себе элемент схоластического догматизма и слепого фанатизма. И хотя это не типично для православия как христианской конфессии, духовенство суть особая профессиональная группа, и ему не могут не быть присущи, как и любой группе, черты определенной корпоративной ограниченности. И как всем людям ничто человеческое им не чуждо... Богу Богово, а кесарю кесарево. Необходимое сотрудничество церкви и государства не должно колебать их внутренний независимости друг от друга, неукоснительного соблюдения Конституции республики.

Республика Беларусь есть и остается страной полиэтнической и поликонфессиональной. Поэтому взаимное уважение и терпимость, сотрудничество всех этнических и конфессиональных групп во благо общего Отечества всегда будут для нее остроактуальными. И особое значение для внутренней стабильности Беларуси, для успешного развития белорусской нации и ее культуры продолжает сохранять проблема католического меньшинства -- около одной пятой всего населения. Католические претензии определять национальную идею белорусского народа исторически несостоятельны и отвергнуты нацией. Нравится это определенным лицам и организациям или не нравится, смеем думать, что это вердикт окончательный. Однако это не ставит под сомнение ни право католического меньшинства на духовное самоопределение, ни право католической церкви свободно отправлять свои религиозные функции в стране. И то и другое гарантируется Конституцией и законодательством республики Беларусь. Но малейший выход за правовое поле должен неумолимо пресекаться. А это продолжает случаться достаточно часто. Многовековая привычка к привилегированному и даже господствующему положению католического меньшинства еще дает о себе знать.

Подлинная белорусская национальная идея является культурно-исторически православной. Но в современном своем выражении она вполне совместима с личной принадлежностью того или иного гражданина к иной конфессии или с его атеистическими убеждениями. Ныне уже нет жесткого отождествления конфессиональной и этнической принадлежности. Тем не менее, для многих такое отождествление еще реальность, и это следует уважать, с этим следует считаться. При всей культурной близости Белоруссии и России у нас иное соотношение чисто светской и религиозноориентированной культуры. Последняя у нас существенно более значима чем в России. И это следует учитывать. Приоритетное сотрудничество государства с православным белорусским экзархатом сегодня есть безусловная общественная необходимость. Будем честны, белорусская самоидентификация пока еще не преобладает среди католического населения, чему способствует активная полонизаторская деятельность белорусского костела. Католический костел в Белоруссии и по своей национальной ориентации, и по кадровому составу, а фактически и административно остается филиалом польского, и по существу, не перестает активно вмешиваться во внутренние дела республики Беларусь. Да и польское правительство рассматривает католиков Белоруссии не иначе как польское национальное меньшинство и всемерно стремится поддерживать в его среде польскую идентификацию. При моральной и материальной поддержке из-за рубежа активно действует Союз поляков Белоруссии, который проводит и нелояльные по отношению к белорусскому государству и народу акции, вроде увековечивания памяти зверствовавшей в годы Второй мировой войны на территории Белоруссии Армии Краевой и т.д. Все это пока не встречает должного отпора, хотя нам хорошо известно, что происходит с белорусским национальным меньшинством в демократической Польше...

Фактически та часть белорусских католиков, которая сознает себя этническими белорусами, представляет из себя особую этническую группу белорусской нации, сохраняющую глубокие черты духовного своеобразия, особый менталитет. И на это нельзя закрывать глаза и делать вид, что все едино, что православный, что католик. Едино только в правовом отношении - в остальном - не едино, и это следует учитывать. Определенная часть католиков (и едва ли не большая, научно-корректной статистикой мы до сих пор не располагаем) осознает себя польским нацменьшинством, причем некоторые из этих людей ориентируются скорее на соседнюю Польшу, чем на государство, гражданами которого они являются. И будет политической близорукостью этого не видеть. В районах с преобладающим католическим населением должна проводиться целенаправленная работа по интеграции этого населения в белорусскую гражданскую нацию, частью которой они объективно и являются. Разумеется, работа исключающая какое-либо насилие, давление, даже просто неуважение к местным традициям. Но государственные интересы Белоруссии должны быть защищены безусловно. Каждый гражданин вправе идентифицировать себя с любым этносом, любой культурой, но при этом неукоснительно исполнять общие для всех демократически выработанные законы государства, где он живет. Эти простые истины еще приходится растолковывать многим усердным поборникам "прав человека", склонным мерить разным аршином свои собственные права и права других.

Известная духовная раздвоенность нации остается фактом, как и наличие в стране определенной базы для национал-сепаратизма. Националистические группировки типа "Народного фронта" имеет хотя и немногочисленный, но достаточно устойчивый процент сторонников. Их роль всегда будет маргинальной, они никогда не будут иметь массового электората, но в исторически обозримой перспективе они не исчезнут. И это следует признать нормальным. И в той мере, в какой они законопослушны, они имеют право на политическое бытие. Да будут высказаны и услышаны все сущие в обществе идейные течения. Это и есть демократия. Насильственно пресекаться должны только антиконституционные действия.

Такая общественная ситуация определяет и состояние белорусской историографии. Не может быть единой оценки прошлого со стороны ориентированных на разные цивилизационные ценности общественных групп. С одной стороны, ориентированных на западнохристианскую цивилизацию потомков католической шляхты и их сторонников, отказавшихся в свое время от духовных ценностей своего народа и веками стремившихся сломать этот народ через колено, отторгнуть его от цивилизации восточнохристианской, общей с русскими и украинцами. С другой стороны, тех, кто ощущает себя наследниками прежде всего именно духовных ценностей этой восточнохристианской цивилизации, в лоне которой и поныне пребывает православный белорусский народ. Культурное прошлое Белоруссии и есть прежде всего противоборство (но и определенное взаимопроникновение) этих цивилизационных тенденций. С момента возникновения национальной историографии в ней существует (как бы это не вуалировалось разными идеологическими "измами") две системы взглядов - католическая и православная. Одна опирается на польскую историографию (будучи, все же, не вполне тождественной ей), другая - на русскую (тоже до конца с ней не сливаясь). Бывали и эклектические метания между ними, как у В.М.Довнар-Запольского, но в конце концов неизменно верх брала или та, или другая тенденция...

Шатания между двумя этими тенденциями были характерны и для советской белорусской историографии, которая, как и вся гуманитарная наука, вибрировала то в резонанс, то в диссонанс с "генеральной линией" партии. Ежели в резонанс - следовали поощрения, ежели в диссонанс - оргвыводы. Единой концепции так и не получилось. В целом до середины 30-х г. объективно преобладала католическая тенденция, после - православная. В постсоветский период, после агрессивного наступления католической тенденции, снова происходит откат в сторону православной. В итоге следует признать, что единым в такой обстановке может быть и должен быть только тезаурус твердо документированных фактов, без мифологических натяжек и произвольных гипотез. Единая система национальных ценностей придет только с окончательным преодолением духовного раздвоения. Мы уповаем на то, что это произойдет в конечном счете на основе исторически-православной национальной идеи (разумеется обогащенной достижениям современного этапа развития белорусской нации). Иные веруют в иное. История покажет, кто ближе к истине. Главное - не допустить ни духовного, ни тем более физического насилия над инакомыслящими. Слишком много насилия уже было на белорусской земле, пора и остановиться.

Конечно, преподавать и популяризировать отечественную историю невозможно без определенной системы идейных приоритетов, которые должны предусматриваться государственными программами. И таким государственным приоритетом должна быть система идей, разделяемая большинством - иное с демократией несовместимо. Нельзя допускать, чтобы взгляды и пристрастия небольшого меньшинства грубо навязывались всему обществу, как это было у нас в совсем недавнем, хочется надеяться, уже прошлом. Однако не должны скрываться и замалчиваться и воззрения меньшинства, коль скоро оно наличествует в самом обществе. (Речь идет, повторимся, только о ценностной интерпретации фактов, а не о том сознательном замалчивании или тем более недобросовестной подтасовке фактов, каковыми и до сих пор грешат белорусские школьные учебники.) Шумным спорам о белорусской истории больше всего недостает элементарной академической добросовестности... Граждане должны иметь доступ к объективной информации и возможность самостоятельно сопоставить сталкивающиеся мнения, которые задевают их интересы как граждан.

И здесь стоит вернуться к уже отмеченной в начале этих заметок качественной отличительности нашей восточнохристианской европейской цивилизации по отношению к западнохристианской и их стадиальной разновозрастности. Стадиальная разновозрастность и качественная оригинальность вовсе не одно и то же. Отдельные черты нашей цивилизации, принимаемые за качественную оригинальность, на самом деле есть стадиальные черты доиндустриального традиционализма и находятся в настоящее время в процессе изживания. Подобные черты некогда были присущи и Западу, но к настоящему времени уже давно им изжиты. Приходит и наш черед. Хотя искусственное форсирование этого естественного и в целом прогрессивного процесса, как доказывает опыт, способно обесценить его позитивные результаты. Нельзя дергать за верхушку растения в надежде ускорить его рост - только порвутся корни. Подлинная оригинальность коренится в глубинных подсознательных ментальных структурах культуры, в обусловленных ими ценностных ориентациях и стереотипах поведения, мышления и эмоционального восприятия мира. Именно это и определяет неповторимую идентичность культуры и цивилизации, в том числе и этническую. И разрушение этих структур будет означать необратимый распад культуры этноса, а значит и самого этноса как такового. Можно сохранить самоназвание и даже языковую преемственность, но если разрушить этнический ментальный комплекс, то данный народ фактически исчезнет с лица земли. Современные греки называют себя так же, как и древние эллины, и язык их прямой потомок древнегреческого, но кто может сомневаться в том, что это совершенно другой народ, нежели современники Перикла, Сократа и Аристотеля, что ныне это один из балканских этносов, несопоставимо более близкий к своим соседям - болгарам, румынам и даже мусульманам-албанцам, чем к далеким античным предкам. И в то же время сохранившие свой кельтский ментальный комплекс ирландцы и шотландцы, даже сменив изначальный язык на английский, остались ярко выраженными оригинальными нациями - ирландцами и шотландцами - и не стали англичанами или кем-то еще.

В основе ментального комплекса любого славянского народа лежит общеславянское родоплеменное наследие, преобразованное и структурированное христианством. Причем первоначальной формой христианства во всем славянском регионе Европы было восточное христианство - православие. В западной части региона оно затем было насильственно вытеснено католицизмом, который стал официальной религией западных и части южных славян. Так славянский мир оказался культурно-цивилизационно расколотым. Причем католический натиск на Восток продолжался целое тысячелетие и нельзя утверждать, что и в настоящее время он прекратился совершенно - лишь приобрел более изощренные, завуалированные формы. И форпостом этого натиска стала католическая Польша, а межцивилизационным рубежом - прежде всего польско-русский (польско - восточнославянский) рубеж. Еще раз констатируя этот исторический факт, следует иметь в виду, что сама Польша была и остается окраиной западноевропейской культурно-цивилизационной зоны с сильными чертами переходности от Запада к Востоку Европы. Социальные верхи Польши, ориентированные на Запад и постоянно нарочито подчеркивающие свое западничество, как бы стесняются своего славянства, этнического родства с восточными православными славянами. Это католики, которые стремятся быть большими католиками, чем сам папа римский. С одной стороны, широкие слои польского народа продолжают сохранять многие общеславянские черты, чуждые народам Западной Европы и роднящие их с остальными славянами, с другой стороны, западноевропейцы, признавая поляков принадлежащими к западной цивилизации, считают их все же не до конца своими. Славяне, даже западные, в их глазах все же не западноевропейский, а восточноевропейский народ. Хотя и признается неприличным говорить об этом вслух, но в глубине души для них западные славяне, как и мы грешные, вроде бы европейцы второго сорта. И это постоянно проскальзывает и в прессе, и в искусстве, и в общественном мнении Запада. Это достаточно отчетливо ощутимо и порождает среди польских националистов известный комплекс "бедного родственника" Европы, который они всегда стремились и до сих пор стремятся выместить на своих восточных соплеменниках. Отсюда постоянный сервилизм, угодничество перед Западом, нарочитое преувеличение его, чаще весьма сомнительных, благодеяний по отношению к Польше, и отсюда же черная неблагодарность по отношению к Востоку, всемерное преувеличение обид со стороны России и умаление ее поистине судьбоносных для Польши подлинных благодеяний (достаточно взглянуть на современную карту Польши). Со стороны Германии исходила угроза самому физическому существованию поляков на этой земле, но в Польше оскверняются военные кладбища не немецких оккупантов, а советских освободителей и спасителей, в том числе на землях, утраченных правителями Польши еще в X в. и возвращенных ей ценою жизни 800 тысяч советских солдат...

Все это следует напомнить не только в историческом ракурсе польско-восточнославянских отношений, но и потому, что подобный комплекс в полной мере, если даже еще не в большей, присущ и белорусским национал-сепаратистам из полонизированной среды. Причем не только по отношению к собственно Западной Европе и Америке, но и к соседней Польше, которая для них "настоящий Запад". Если польские националисты бедные родственники Западной Европы, то белорусские - бедные родственники польских. И наши гуси из этой же породы, что Рим спасали... Отсюда же неприличные попытки примазаться к славе польских деятелей культуры, далекие предки которых были православными русскими, а затем отреклись от своего народа. Все европейское дворянство смешано по своим этническим корням, иноплеменное происхождение родоначальников в его среде - явление самое обыкновенное. Но немцы не претендуют на Фонвизина, Дельвига, даже на сына германского уроженца Пестеля, признавая их деятелями русской культуры. А датчане не притязают не только на родившегося в России в датской семье Владимира Даля, но и на русского адмирала Беринга и родом датчанина, но адмиралом ставшего на русской службе. А французы справедливо считают Ш.Шопена польским композитором, хотя он и был сыном француза и много лет прожил и похоронен во Франции. И только наши национал-сепаратисты пытаются представить белорусами и А.Мицкевича, и М.Огинского, и С.Монюшко и чуть ли не весь цвет польской культуры, благо большинство этих деятелей действительно происходило из "кресового" польского дворянства с местными родоначальниками. Но родоначальником Пушкина по отцу, если верить родословным, был некий "выходец из прус", а по матери и вовсе дареный Петру I раб-эфиоп, Лермонтова - шотландец, Баратынского - поляк, Тютчева - то ли итальянец, то ли татарин... Только кто поверит, что перечисленные поэты - не русские дворяне? А вот великих польских поэтов и композиторов нам предлагают не считать поляками только потому, что у них были непольские предки. Да многие ли люди вообще знают достоверно собственных предков, с кем только мы все не смешаны. "Чистые" народы - бредовый вымысел расистов. И какое отношение имеют все эти далекие и не очень родоначальники для идентификации в той или иной культуре ее великих создателей? Не спасает лица и лукавое утверждение, что эти деятели якобы "равно принадлежат двум народам". Конечно, творцы масштаба А.Мицкевича принадлежат не только Польше, не только всему славянству, но и всему человечеству. Однако все эти люди работали именно в польской культуре и в их польской этнической самоидентификации не возникает ни малейшего сомнения. И надо уважать и их и себя... Стыдно писать обо всем этом, стыдно за белорусское имя - но таковы представления о национальной гордости у людей, считающих себя носителями белорусской национальной идеи. Еще раз приходится напомнить, что заниматься всякого рода интриганством - оно куда легче, чем создавать подлинные культурные ценности. Также как выискивать "этнические корни" у чужих поэтов, вместо того, чтобы творить собственную поэзию, способную соперничать с творчеством этих поэтов. Максим Танк был сыном нарочанского крестьянина без всяких родословных, но если бы все белорусские поэты писали так, как писал он, то их книжки никогда бы не затоваривались в магазинах, даже если бы ими торговали и не по смешной цене. Привилегий жаждут те, кому честно соревноваться просто не по силам. Танку они не были нужны, никакой конкуренции он не боялся, его сборников вы не найдете среди книжной макулатуры, ибо он был Поэт, а не политический интриган. Он творил подлинную белорусскую культуру, которой жить вечно.

Все вышесказанное поясняет нашу уверенность, что будущее за православной белорусской идеей, а не за католическим национал-сепаратизмом. Ибо генетически православная национальная идея зиждется на исконном ментальном фундаменте белорусского этноса, она есть теоретическое выражение хранимого веками национального менталитета. А католический сепаратизм есть попытка разрушить этот менталитет, заменить живую сущность искусственной конструкцией по чужим образцам. Если бы подобная попытка удалась, то это означало бы духовное убийство народа, после чего неизбежно последовало бы и его физическое исчезновение как православного восточнославянского этноса. Остались бы некие денационализированные люди с "белорусскими этническим корнями", вроде польской шляхты "genus rusus". Это уже будут не белорусы, а историческое воспоминание о них. Поэтому две существующие белорусские национальные идеи это вовсе не две альтернативные равноправные ориентации для дальнейшего бытия нации. Это историческая магистраль и исторический тупик. И каждый волен выбирать - куда идти. И поскольку течение времени не остановить - выбирать все равно придется. И даже если просто пассивно и бездумно пуститься по течению, все равно исторический поток прибьет или сюда, или туда. И большинство пассивных по законам всякого потока все же будет вынесено в то основное русло, куда будет активно выгребать сознательное большинство. Ducunt volente m fata, nolente m trahunt - "желающего идти судьба ведет, не желающего - влачит" (Сенека).

Так что наша уверенность в выборе нации имеет надежное основание. Будущее Белоруссии в братском содружестве великой евразийской цивилизации - это и есть наша судьба, наша национальная идея.

Яков Иванович Трещенок

Источник: Трещенок Я.И. Две белорусские национальные идеи (католический национал-сепаратизм и православная национальная идея). // VII Международные Кирилло-Мефодиевские чтения, посвященные Дням славянской письменности и культуры: Материалы чтений (Минск, 22-24 мая 2001 г.). В 2 ч. Ч. 1, кн. 2 / Европейский гуманитарный ун-т, Бел. гос. ун-т культуры; отв. ред. и сост. А. Ю. Бендин.– Мн.: ООО "Ковчег", 2002. – 255 с.