Предлагаем вниманию наших читателей книгу «От Ятвязи до Литвы. Русское пограничье с ятвягами и литвой в Х-ХIII веках» - кандидата исторических наук Алексея Сергеевича Кибиня (Института истории Санкт-Петербургского государственного университета).

Исследование посвящено переменам в сфере политики, культуры и организации общества на территории балто-славянского пограничья на юге Балтийского региона в бассейне Немана с X по XIII столетия, то есть на западе современной Республики Беларусь.
Автор существенно уточняет картину этногенеза ятвягов, литовцев и других балтских народов, основываясь на современных подходах исследования социокультурных и этнических процессов. В книге рассматриваются процессы славянизации, христианизации и становления политической структуры в регионе, история русских княжеств Понеманья до установления в них власти литовских князей. То есть вопросы ставшие актуальными в современном белорусском обществе в процессе становления белорусской государственности.

В качестве иллюстрации выкладываем текст первой главы.
Всю книгу можно открыт в формате PDF по данной ссылке.

 

Глава I

НАЧАЛО СЛАВЯНИЗАЦИИ

Któż zbadał puszcz litewskich przepastne krainy, Aż do samego środka, do jądra gęstwiny?

Stefan Witwicki, Adam Mickiewicz

Жители леса

На протяжении многих тысячелетий образ жизни обитателей Верхнего Понеманья определяли ландшафт зоны смешанных лесов и умеренный климат. В древности лес со всех сторон окружал обиталища человека, каплями разбросанные в несоизмеримо большем море вековых деревьев, населенном лишь дикими животными. Поросшие густыми лесами пространства, изрезанные протоками, чередующиеся с болотами, воспитывали охотников и лесорубов, затем их сыновей, внуков и далеких правнуков. Из года в год они собирали мед и воск, убивали зверей, рубили и сжигали деревья, освобождая место под пашню. Под напором деятельности человека ландшафт менялся: на смену девственному лесу приходила холмистая равнина с перелесками и кустарником, пригодная для посева зерновых и выпаса скота.

О былых временах еще напоминают крупные пущи и многочисленные топонимы, в которых звучит эхо стучащих топоров {Герники, Погири от лит. giria «лес», Лядины от слав, лядо «вырубленное место для пахоты»). Развитие внутренней колонизации и поселенческой структуры напрямую зависело от особенностей ландшафта. Там, где земля и рельеф позволяли вести земледелие, возникали гнезда поселений, кипела хозяйственная деятельность, в то время как неплодородные, заболоченные территории оставались зонами отчуждения и территориями охоты.

Уже в первых столетиях новой эры основой ведения хозяйства в Понеманье стало подсечно-огневое земледелие в сочетании с пастбищностойловым животноводством²⁶. Наиболее благоприятным для получения стабильного урожая климат являлся в период ѴІІІ-ХІ вв., на который приходится постепенное потепление и уменьшение осадков²⁷. Климатические изменения не просто стали тем фоном, на котором происходили колонизация, демографические и социальные перемены в Восточной Европе — они были частью этих процессов. Более интенсивное ведение сельского хозяйства привело к значительному росту населения и усложнению общественной организации.

Обширные леса и болота разделяли локальные популяции, но благодаря множеству рек и протоков они никогда не были совершенно непроходимыми рубежами для человека. Реки в древности были основными путями преодоления пространства и колонизации, определяли размещение поселений, служили источником воды и пропитания.

Языковеды объясняют название Nemunas по-разному: «болотная», «извилистая», «лесная», или «немая, спокойная, тихая река, текущая без порогов»²⁸. Эти этимологии предположительны, но они верно отражают особенности местного ландшафта. Плавать по Неману люди начали с незапамятных времен. Его берега являются свидетелями активизации путей сообщения в позднеримское время — находки римских монет показывают, что в ІП-ІѴ вв. этот речной путь связывал Балтику с Поднепровьем и Побужьем, а также далекой Империей²⁹. В следующие столетия он приходит в упадок, но когда в эпоху викингов на водах Европы стали орудовать воинственные корабельные дружины и в Восточной Балтике появились торгово-ремесленные фактории, Неман вновь стал дорогой, соединившей балтийское побережье с Полесьем, Побужьем и Поднепровьем.

По рекам, по полям и лесным тропам приходили в Понеманье новые люди — сборщики пушнины, торговцы, переселенцы и завоеватели. Они несли с собой новую культуру — новые способы ремесла, строительства, типы оружия, одежду, языки и идеи, которые меняли привычный ход жизни местных обитателей.

К началу XX в. А. Н. Кочубинским и А. Л. Погодиным было установлено, что большинство названий рек Верхнего Понемаиья имеют балтскую этимологию³⁰. Сопоставив эти данные с продолжающимся на их глазах переходом литовского населения Виленской и Гродненской губерний на славянский язык, исследователи пришли к выводу, что в древности зона распространения балтских языков охватывала весь бассейн Немана, достигая Припяти на юге. В ходе дальнейших исследований выяснилось, что одни гидронимы Верхнего Понеманья и северного По-припятья обнаруживают восточнобалтские фонетические признаки (то есть, сходны с гидронимией Литвы и Верхнего Поднепровья), другие (с окончаниями на -(и)da «вода»: Голда, Гривда, Невда, Сёгда, Сокалда, Ясельда) — объединяют регион с территорией юго-западной Литвы и северо-восточной Польши³¹.

Наличие двух накладывающихся гидронимических ареалов, вероятно, отражает процессы языкового взаимодействия, происходившие здесь на протяжении I тысячелетия. В тот период в жизни местных жителей не раз происходили перемены, связанные с более масштабными перестройками в варварском мире. Хотя есть основания считать местные балтские диалекты близкими к восточнобалтским, диалектная картина накануне славянизации не могла быть единообразной. На протяжении 1 тысячелетия население региона взаимодействовало как в северном, так и в западном направлении³², да и сами «западные» и «восточные» балты являются в большей степени условными лингвистическими единицами, между которыми в этот период сложно провести четкую границу.

Итогом развития древних диалектов Верхнего Понеманья было формирование нескольких литовских говоров, сохранявшихся на этой территории вплоть до недавнего времени. В XX в. литовский язык звучал в Вороновском и Ивьевском районах (Лаздуны/Lazünai, Радунь/Rodünia, Пеляса/ Pelesa)³³. Средневековое население к северу от Немана оставалось в значительной степени балтоязычным — по подсчетам П. Гаучаса, балт-ские топонимы здесь выступают наравне, а в некоторых местах даже преобладают над славянскими  ³⁴.

Если перечисленные говоры были продолжением ареала близлежай-ших восточноаукштайтского и южноаукштайтского диалектов, то единственный литовский островной говор, сохранявшийся до второй половины XX в. к югу от Немана, полностью не совпадал по своим особенностям ни с одним из существующих диалектов.

Язык жителей нескольких деревень в окрестностях Зетелы (современное Дятлово Гродненской обл.) начал изучать в 1886 г. Э. А. Вольтер, на протяжении следующего столетия языковеды наблюдали стремительное затухание этого балтского очага в славянском окружении³⁵. В первую очередь были отмечены архаичность говора и обилие славянских заимствований, которые свидетельствуют о долгом и тесном контакте со славянами. Наибольшее сходство обнаружилось с западноаукштайтскими говорами, которые отделены не только сплошным пространством гродненско-барановичской группы белорусских говоров, но и зоной литовского южноаукштайтского диалекта, с которым зетельский говор также роднит ряд языковых черт³⁶.

В 20-х гг. XIX в. впервые была высказана версия³⁷, согласно которой литовские жители северной части Слонимского повета являются потомками тех пруссов, о переселении которых сказано в Ипатьевской летописи под 1276 г.:

«Придоша Проуси ко Троиденеви и своей земли неволею передъ Нѣмци WH же приіа ѣ к собѣ и посади часть и в Городнѣ а часть ихъ посади во Въслонимѣ»³⁸.

Догадку о прусском происхождении поддержали Э. А. Вольтер, X. Ловмяньский и А. П. Непокупный³⁹. Э. А. Вольтер обнаружил в зе-тельском говоре «саканье» (země «земля» вместо лит. žerně, ząsis «гусь», лит. źąsis и др.), которое он считал прусским реликтом. Но вскоре это явление было отмечено и в других южноаукпггайтских говорах, в которых оно не может быть связано с прусским влиянием⁴⁰. Я. Отрембский модифицировал прусскую версию, предположив, что в летописной статье 1276 г. под именем пруссов скрываются ятвяги, на что указывает существование деревни Ятвезь / Dainavä в 5 км от Зетелы⁴¹. Вслед за ним Е. Охманьский считал, что до XIII в. эта территория была населена «литовцами», а поселенные здесь в 1276 г. «ятвяги» внесли свои особенности в местный диалект⁴².

Весомых оснований связывать происхождение населения зетельской округи с беженцами, упомянутыми в Ипатьевской летописи под 1276 г., изначально не было. Текст летописи, следующий сразу за приведенными словами, показывает, что поселение под Слонимом так и не состоялось: «Володимеръ же сдоумавъ со Лвомъ и с братомъ своимъ пославша рать свою ко Вослонимоу вздета ѣ а быша землѣ не подъсѣдалѣ»⁴³. Слова «взлета ѣ» иногда ошибочно относили к городу Слониму⁴⁴, тем не менее «ѣ» здесь — указательное местоимение множественного числа в родительном падеже, и не может относиться к городу. Таким образом, летопись гласит: «Владимир [Василькович] посоветовался со Львом и с братом своим, [и] послали они вдвоем рать к Слониму, [и] захватили их [пруссов], чтобы земли [пруссы] не заселяли».

Более того, многолетние исследования А. Видугириса показали, что гипотеза о поздней миграции не объясняет всех особенностей говора, который оказался родственным не только западноаукштайтским, но и близ-лежайшим южноаукштайтским говорам⁴⁵. Исследователь не исключил, что зетельский говор испытывал влияние переселенцев с территории Литвы, но его субстратная основа восходит к языку местного балтско-го автохтонного населения, и в ней наблюдаются некоторые западно-балтские черты⁴⁶.

Установлено, что территория распространения говора ранее была обширнее тех деревень (Норцевичи, Погиры, Засетье, Ятвезь, Курпяши), в которых он употреблялся в XIX в. На это непосредственно указывают скопления балтских топонимов в окрестностях Зетелы, на юге Дятловско-го р-на — около Роготны, Дворца, вдоль дороги Зетела-Слоним⁴⁷, а также данные антропонимии зетельской волости из инвентаря 1580 г.⁴⁸

Также несомненно, что этот балтский говор в Средневековье не был единственным в южной части Верхнего Понеманья. Районы компактного размещения балтских названий существуют на юге бывшего Слонимского повета, к северу от болот Ясельды (в том числе Ятвезь), вокруг Полонки на р. Исса, в северо-западной части Новогрудского повета, на юго-западе от Новогрудка в окрестностях Ляхович (среди них: Ятвезь, а также Литва, Литовка, Лотва и др.), в окрестностях Гродно и других местах левобережья⁴⁹.

Часть этой топонимии могла возникнуть позднее, в эпоху Гедиминовичей и Ягеллонов. Несомненно, в едином ВКЛ совершались локальные перемещения населения. Тем не менее, согласно подсчетам П. Гауч ас а, наиболее значительные скопления балтских топонимов встречаются в междуречьях и на водоразделах рек: между Щарой и Молчадью, в окрестностях Ляховичей, Коссова и Ружан, в междуречье Зельвянки и Росси, Росси и Свислочи, Свислочи и Лососны⁵⁰. Из этого напрашивается вывод о более быстром распространении славянского языка вдоль основных коммуникационных путей — важных рек и в прилегающих к ним районах.

Для характеристики средневековой языковой ситуации особый интерес среди топонимов представляют названия типа Дайнава и Ятвезь. В балтском и славянском языках, по крайней мере, с ХШ в. эти термины имели общее этнонимическое значение, что отразилось в документах времен Миндовга (см. главу II) и в двойном наименовании одной и той же деревни в зетельской округе —Ятвезь по-белорусски, Dainavä в зетельском говоре⁵¹. Уже давно замечена общая закономерность их расположения: к северу от Немана преобладают названия типа Дайнава, к югу—Ятвезь. В южной части известны деревни Ятвезь (Гродненский р-н), Ятвезь (Вол-ковысский р-н), Ятвезь и Ятвеск (Свислочский р-н), Ятвезь (Ивацевичский р-н), Ятвезь / Dainavä (Дятловский р-н), Ятвезь (Кореличский р-н); в северной —Ятвеск (Щучинский р-н), Ятвеск (село, существовавшее на границе Ошмянского и Лидского районов), Дайнава, Дайнава Великая (Воло-жинский р-н), Дайнава (Ивьевский р-н), Дайнава (Лидский р-н), Дайнова (Островецкий р-н), Дайновка (Ошмянский р-н), Дайновка (Вороновский р-н)⁵². Взаимное расположение названий свидетельствует о том, что к югу от Немана процесс славянизации протекал быстрее, чем за Неманом.

Возникновение перечисленных топонимов, как правило, объясняется поселением в славянском окружении беженцев с территории Сувалкии, спасавшихся от меча крестоносцев во второй половине XIII в.⁵³ Такое предположение подтверждается неоднократными сообщениями орденских источников о переселениях с территории Пруссии, тем не менее, следует обратить внимание на то, что к югу от Немана многие из упомянутых названий своеобразным образом «маркируют» упомянутые зоны скоплений балтской топонимии⁵⁴. Нельзя ли предположить, что славянский термин Ятвезь применялся не только к беженцам с северо-запада, но и к местному балтскому населению? Этому, на первый взгляд, не противоречит первоначальная история термина, который употреблялся в славяно-русской традиции и не был балтским самоназванием.

В отличие от славянского термина Ятвезь, его литовский эквивалент Дайнава использовался в балтских диалектах, но точно установить время его появления и эволюцию значения не представляется возможным. Согласно версии С. Каралюнаса, название Dainavä связано с däine, deinä, deine «дойная корова» и восходит к dainiai со значением «пастухи коров»⁵⁵. В письменных источниках термин появляется только с середины ХШ в. — в то время, когда на этой территории уже не одно столетие существовало балто-славянское двуязычие.

 

  О городищах, идолах и социальных переменах

Согласно принятым на сегодняшний день представлениям, славянское население бассейна Верхнего Немана сложилось в результате колонизации южной части региона группами волынян (бужан), дреговичей, ма-зовшан и ассимиляции местных балтов. Этот взгляд формировался на основе анализа результатов раскопок городищ и курганов, продолжавшихся на протяжении всего XX в.

Перед археологами всегда стояла задача поиска в Понеманье наиболее ранних памятников, которые можно было бы связать с носителями славянского языка. Задача оказалась непростой, поскольку культура населения конца I тысячелетия оставила мало следов, уловимых раскопками. Поэтому время прихода славян стали определять по наличию или отсутствию на археологических памятниках осколков грубой гладкостенной лепной керамики, изготовленной без применения гончарного круга. М. В. Малевская, детально рассмотревшая материалы основных городов региона, на основе незначительного количества в них лепной керамики сделала вывод, что славяне (выходцы из Побужья, Волыни и Мазовии), колонизировавшие балтские земли, пришли в Понеманье в X в. уже со знанием гончарного круга⁵⁶. Значительный поток переселенцев, по ее мнению, двинулся сюда с территории Западной Волыни. Оригинальное объяснение (с которым, впрочем, тяжело согласиться) предложила Ф. Д. Гуревич: миграция конца X в. может быть связана с христианизацией Руси при Владимире, когда не желавшие креститься славяне-язычники скрылись в заранее разведанных областях ятвягов и литовцев⁵⁷. Второй половиной Х-ХІ в. датировал волну славянской колонизации С. А. Пиво-варчик⁵⁸. Затем он причислил к более ранним славянским памятникам ІХ-Х вв. два городища с лепной керамикой — Радогоща в 15 км на юге от Новогрудка и Лососна-Велъка (гмина Кузница-Бялостоцка, Польша) в 25-30 км к юго-западу от Гродно⁵⁹.

Лепная керамика, по данным Ф. Д. Гуревич, была найдена во многих местах Понеманья — при обследовании городищ Высоцк, Деревная, Турецкая Гора, Тальковщина, Пурневичи, Селище, а также курганов и селищ⁶⁰. Но в археологической литературе встречаются скептические оценки возможности датирования памятников по наличию на них осколков лепной керамики⁶¹. Как показывают данные с других территорий, лепные сосуды могли сосуществовать с кружальными, а внедрение гончарного круга происходило на разных памятниках разновременно.

К «славянским» автоматически причислялись городища и селища Понеманья, даже предположительно отнесенные к Х-ХІ вв.⁶² На многих из них отсутствует культурный слой (Санюки, Огородники, Деревная, Особняки, Тальковщина, Ольжево, Мыто, Сегда, Яново), а единственными находками являются незначительные осколки кружальной или лепной керамики⁶³.

Вопрос о функциях славянских поселений (городищ и селищ) Восточной Европы активно обсуждался с начала XIX в. В 1819—1821 гг. выпускник новогрудской гимназии Адам Чарноцкий (Зориан Доленга-Ходаковский) попытался реализовать первую программу по изучению городищ европейской России, находясь в полном убеждении, что «сии городища были святыми оградами или приходскими местами, где свадьбы и другие обряды языческие совершались»⁶⁴. Этот взгляд был встречен современниками с большим скепсисом, и мысли польского «ханжи и бродяги» (по выражению митрополита Евгения) стали предметом насмешек⁶⁵. Во второй половине XX в., когда, наконец, появились обобщающие академические исследования, небольшие городища стали считать центрами концентрации племенной власти, резиденциями вождей и их дружин, оборонительными убежищами и «зародышами» будущих городских центров. Превращение их в города представлялось в виде постепенного демографического роста и развития хозяйственно-экономической сферы жизнедеятельности — аграрного, ремесленного производства и рыночных отношений⁶⁶. Разумеется, исследователи подчеркивали, что городища в разное время строились с различными целями, и их функции менялись. Для нас важно, что в числе ранних славянских памятников археологи И. П. Русанова и Б. А. Тимощук выделяли группу малых городищ-святилищ, признаками которых считали небольшие размеры верхней округлой площадки (диаметром от 7 до 30 м), отсутствие значительного культурного слоя, оборонительных укреплений, а также наличие внутренних рвов и следов кострищ⁶⁷.

Пытаясь реконструировать с помощью данных о городищах процесс социально-политических перемен на территории раннесредневековой Польши, П. Урбаньчик недавно указал на те же самые обстоятельства — на отсутствие или незначительность укреплений, признаков постоянной заселенности, военного и стратегического значения части сооружений.

Он присоединился к мнению, что подобные городища могли являться местами общественных пиров и сборищ, торжественного символического обмена, отправления религиозных обрядов и проведения праздников⁶⁸. Такие же «символические», по терминологии Урбаньчика, функции, имели и хорошо укрепленные городища, но их возведение было связано уже с началом борьбы военизированных элит за власть и место в складывающейся иерархии. Бурное строительство укрепленных сооружений в Польше в ІХ-Х в. свидетельствует, что здесь происходило соперничество между соревнующимися вождествами: «политическая “мода” требовала для претендующих на верховную власть элит, чтобы они обозначили свой статус наличием города на своей территории»⁶⁹. В итоге экспансии Пястов старые городища почти повсеместно погибают, а им на смену приходят новые военно-административные государственные пункты, из которых впоследствие вырастут польские города.

Какие точки зрения высказывались по поводу функций ранних славянских городищ и селищ Понеманья? Ф. Д. Гуревич полагала, что первые селища на новогрудском Малом Замке были племенным центром дреговичей, подобным Турову⁷⁰. С этим не согласился С. А. Пивоварчик, заметив, что Понеманье находилось на периферии колонизации. Те из памятников, которые были укреплены, он признавал славянскими военными опорными пунктами, которые не были — общинными поселе-нями и центрами округи⁷¹.

Э. М. Зайковский предположил, что некоторые из городищ имели религиозные функции: к святилищам он причислил городище Верховля-ны (Берестовицкий р-н) — на основании находок множества костей животных и осколков керамики во внутреннем рву⁷², и Радогощу, название которого оказалось одноименным святилищу славян-ободритов, известному по источникам ХІ-ХІІ вв.⁷³ По мнению П. А. Русова, святилищем могло быть и городище Талерка (Санюки) в Дятловском районе — слишком малой оказалась верхняя площадка, чтобы разместить на ней военный гарнизон или резиденцию вождя⁷⁴. В 1997 г. Э. М. Зайковский провел здесь раскопки, но они не выявили никаких датирующих находок, кроме осколка керамики XVI в.⁷⁵

Как указывают упомянутые исследователи, ни на одном из этих городищ нет четких признаков культовых сооружений. Одним из признаков святилищ И. П. Русанова и Б. А. Тимощук считали находки идолов⁷⁶. Антропоморфные изваяния, которым приписывали культовое значение, были обнаружены в Понеманье в других местах—у подножья волковы-ского Замчища Ю. Йодковским была откопана в 1925 г. грубо высеченная «baba kamienna» ростом 95 см с условно обозначенной головой⁷⁷. Ритуальное значение этого изваяния остается чистой гипотезой. По данным М. В. Малевской, на волковыском Замчище и Шведской горе в конце X в. существовали селища, а укрепление располагалось в это время на Мура-вельнике⁷⁸. Погрудное антропоморфное изображение было найдено также под Слонимом в 1934 г. Я. Г. Звяруго предположил, что волковысский идол мог быть сброшен с замчища во время борьбы с язычеством. Слонимский идол, несмотря на отсутствие каких-либо датирующих признаков, он признал «славянским», поскольку он был найден в урочище Дубки, а «дуб был священным деревом славян-язычников»⁷⁹.

Таким образом, вывод о религиозно-символическом значении упомянутых городищ сделан скорее интуитивно. Несмотря на это, поиск причин функционирования городищ в культовой сфере представляется вполне оправданным.

Использование таких сооружений — не просто иррациональное действие в рамках языческого культа. На первом плане находится вопрос о роли этих центров в социальной организации. Ритуалы и торжественное перераспределение богатств, происходившие в подобных местах «символического» значения, были действом, способствовавшим как иерархи-зации общества, так и поддержанию единства группы. Так или иначе, места ритуальных сборов и торгового обмена играли определенную роль в выстраивании локальной и региональной идентичности и информационных связей внутри разных социумов⁸⁰.

Можно указать некоторые признаки функционирования городищ Понеманья в Х-ХІ вв. в качестве мест общественных сборов. Многие из городищ были сооружены еще в эпоху штрихованной керамики (в том числе: Радогоща, Высоцк, Кошели, Деревная⁸¹), то есть не возводились специально, а использовались повторно в период славянизации. Далеко не всегда на них имеются внушительные укрепления. В то же время, находки костей и керамики могут быть остатками трапез, а немногочисленные импорта (например, глиняные пряслица, стеклянные бусины) — показателем осуществления символического обмена.

В восточной части площадки городища Радогоща Э. М. Зайковский в 1989 г. открыл клад бронзовых браслетов, аналогии которым имеются на территории Литвы в хронологическом диапазоне ѴПІ-ХИ вв.⁸² Существует точка зрения, что закапывание раннесредневековых металлических кладов в Восточной Европе происходило не только по экономическим, но и «иррациональным» мотивам — они являлись магическими подношениями⁸³. То, что некоторые браслеты из Радогощи были обломаны, напоминает частую практику намеренного повреждения предметов, предназначенных для жертвования.

Городище Радогоща находится всего в нескольких километрах от озера Свитязь, единственного значительного озера в новогрудской округе. Близость такого природного объекта также могла способствовать появлению здесь места собраний. Сам топоним Радогоща Э. М. Зайковским рассматривался в связи с одноименным названием святилища редарей Riedegost, впервые описанного Титмаром Мерзебургским⁸⁴. На территории Центрально-Восточной Европы от Новгородской земли до Чехии и Австрии известны всего более тридцати таких же топонимов и гидронимов (Радогостье, Радогоща) и еще больше названий на -гость, -гоща.⁸⁵  Их происхождение лингвисты связывают с личным именем ^Radogostb ⁸⁶. Также заметим, что при разборе топонимов с начальным гост- В. Л. Васильев предположил их связь со славянским *gostitř\ Таким образом, новогруд-ский топоним может быть связан как с именем, так и с тем, что городище было местом «гощения и угощения» (подобную этимологию имеет древнерусский термин погост, обозначавший пункт сбора дани и место временного пребывания княжеской дружины⁸⁷). Возможно, в X или середине XI в. городище Радогоща пережило вооруженное нападение (о чем говорят находки наконечников стрел и топора с обугленным обухом), в результате которого существовавшие на площадке постройки сгорели⁸⁸. Находки гончарной керамики свидетельствует о возможности присутствия людей на городище и после этого события.

Городища Муравельник в Волковыске, Индура в бассейне Свислочи (Гродненский район) и Кульбачино в бассейне Котры (Щучинский район), функционирование которых датируется второй половиной X - серединой XI в., представляют собой совершенно другой случай⁸⁹. Это уже намеренно построенные «тверди» с оборонительными сооружениями, культурным слоем, и главное — находками оружия, в том числе, североевропейских типов. Руководствуясь схемой, предложенной П. Урбаньчи-ком, эти городища можно связывать с появлением военных элит, заинтересованных в сборе дани и добыче эксклюзивных импортов.

Наряду со следами ремесленного производства, в данных пунктах есть также немногочисленные находки оружия, бусины из стекла или янтаря. Некоторые импорта встречены на селищах (гребни, бусины с ново-грудского Малого замка). В интерпретации этих данных, возможно, помогут сравнительные данные. Как отметил Ю. Корпела, на территории Приладожья в «эпоху викингов» основание временных торговых пунктов приводило к раскрытию замкнутых локальных обществ, к достижению доверия через символы и церемонии между разными группами, активно здесь контактировавшими⁹⁰. Можно предположить, что ситуация в бассейне Немана была схожей. Представляется, что этот процесс «раскрытия» локальных миров способствовал распространению славянского языка, как языка межгруппового общения.

 

Переселение «племен»?

Славянское население южной части Понеманья в Х-ХІ вв. считается смесью разных этнических групп — дреговичей, волынян, древлян, кривичей и мазовшан⁹¹. Конечно, здесь могли существовать устойчивые группы, обладавшие собственной идентичностью. Но есть ли основания считать, что этими группами являлись перечисленные «племена»?

Дреговичей многие исследователи называли одной из основных славянских этнических групп, заселившей южную часть Понеманья⁹². Традиционно они считаются отдельным племенем, занимавшим бассейн Припяти, частично Днепра, Буга и Немана, имевшим собственное племенное княжение. Колонизация дреговичами земель к северу от Припяти связывается с распространением здесь курганов с трупосожжения-ми, зерненными бусами, лепной и гончарной керамикой в ІХ-Х вв.⁹³ В Верхнем Понеманье подобные курганы известны преимущественно в округе Новогрудка и датируются X вв.⁹⁴

Подобный взгляд основывается на допущении, что дреговичи были монолитным этническим организмом с четкими культурными признаками (не важно, называть ли его «племенем», «союзом племен» или «княжением»). Археологические данные свидетельствуют о социальных переменах в бассейне верховьев Днепра, Припяти в ІХ-Х в., появлении групп, практиковавших нововведения в погребальном обряде. На основании культурных связей можно говорить о славяноязычии этого населения, но они никак не подтверждают его дреговичскую идентичность.

При описании событий ІХ-ХІ вв. в летописных источниках дреговичи ни разу не упомянуты. Для русских летописцев эта группа определенно не была важной — ее имя отсутствовало в начальном своде, а все известия о дреговичах были внесены в начале XII в. при составлении ПВЛ, когда название уже использовалось в качестве территориального обозначения округи Случеска. Напомним в связи с этим незаслуженно забытую мысль С. М. Середонина, что этот термин был современным летописцу территориальным, а не этническим обозначением околицы Случеска и Клеческа, подчиненной киевским князьям⁹⁵.

Впервые термин другувиты (äpooyooßhai) встречается ок. 950 г. в девятой главе трактата Константина VII Багрянородного «Об управлении империей» в числе данников, к которым киевские князья «со всеми росами» отправляются в ноябрьские полюдья⁹⁶. Вновь это название упомянуто в начале XII в. во вводной части ПВЛ, в рассказе о расселении славян: «а друзии сѣдоша межю Припетью и Двиною и наркошасА Дреговичи», затем «держати почаша родъ ихъ кнАженьс в Полахъ, в ДеревлАхъ свое, а Дреговичи свое, а Словѣни свое в Новѣгородѣ, а другое на Полотѣ...», и «се бо токмо Словѣнескъ іазыкъ в Руси: ПолАне ДеревлАне Нругородьци Полочане Дреговичи Сѣверъ Бужане зане сѣдоша по Бугу послѣже же ВелынАне»⁹⁷. В то время, когда составлялись эти перечни, термин уже использовался по отношению к территории по соседству с Понеманьем вокруг Случеска (1116 г.: «Глѣбъ бо блше воевалъ Дрѣговичи и Случескъ пожегъ», 1149 г.: «Слоучьскъ и Кльчьскъ и вси Дрегвичѣ»⁹⁸).

Можно ли из этих данных сделать вывод, что дреговичи были отдельным этно-политическим организмом на территории между Припятью, Неманом, Бугом и Днепром в X в.? Конечно, невозможно игнорировать упоминание дроѵуоѵріші. Но император Константин фиксирует появление дреговичей как категории классификации уже в период складывания системы даннических взаимоотношений обитателей Поприпятья и верховьев Днепра с киевской Русью, когда название стало обозначением населения западной части Верхнего Поднепровья, с которого собирала дань русская дружина, отправляясь в полюдье. В таком виде оно попало на страницы трактата императора, который, проецируя на дреговичей свои понятия о политическом устройстве, назвал их отдельной «слави-нией». Естественно полагать, что на приписываемой дреговичам территории существовали единицы социально-политической структуры (во-ждества, малые общины). Но их реальная конфигурация, социальное устройство, так и идентичность населения, остаются для нас недосягаемыми. Термин дреговичи мог быть как названием одной из этих групп, так и широким обозначением обитателей болотного ландшафта, подобно более позднему термину «полешуки», но нет никаких оснований полагать, что им выражалось широкое этническое самосознание обитателей всей территории Побужья, Поприпятья и Понеманья.

Лингвистические данные не противоречат предположению о широком территориальном значении этого названия. Его происхождение традиционно связывается с белорусским дрыгва «топь, болото» и литовским dregyä «мокрые примятые щепки, сгнившее упавшее дерево», drěgnas ‘сырой, влажный’ (а также украинским диалектным драгва, дрягва «болото» и подобными словами в курском, брянском, калужском, тульском диалектах)⁹⁹.

Г. А. Хабургаев, исходя из патронимического значения суффикса -w»/, считал первоначальной формой слав, дреговичи балтское групповое обозначение dreguvä, восходящее к обозначению болотистого региона в балтских диалектах¹⁰⁰. Существование подобного балтского обозначения не подтверждается никакими языковыми данными. Еще более трудно согласиться с новейшей этимологией С. Каралюнаса, возводящей название к балтскому корню *drig- («ясный, понятный, яркий,

светлый»)¹⁰¹, поскольку основным ее аргументом является упоминание слова drygi в словарике «Pogańske gwary z Narewu», памятнике сомнительного происхождения, а приведенное название подляшской деревни Dryga¹⁰² вполне можно объяснить из польского (dryga «рыбацкая сетъ»)  ¹⁰³.

В то же время О. Н. Трубачев, горячо отвергая любые балтские связи дреговичей, полагал, что они существовали в припятских болотах уже в праславянскую эпоху, и их название *drbgpvitji образовано от об-щесл. *dn>gbva ‘трясина’, восходящего к *drbgati ‘дрожать’ (согласно той же словообразовательной модели, что в словах трясина и трясти)¹*. По мнению О. Н. Трубачева, подобный вывод можно подтвердить наличием похожих названий на Балканах, в нескольких местах Македонии и Фракии¹⁰⁴, появление которых следует объяснять великой славянской миграцией из припятских болот¹⁰⁵.

Но название балканских другувитов никак не связано с «полесским болотным зыбуном». И. Дуйчев отмечал, что в различных местах Балкан названия появлялись независимо друг от друга, хотя могут содержать один и тот же корень¹⁰⁶. Этот корень он связал с обозначенями ландшафта (старосл. дрега, драга ‘долина, впадина, лес’). М. Р. Фасмер предлагал другую этимологию—от слав, друговати (однокоренное с рус. «дружить»)¹⁰⁷. Согласно еще одной версии, название может происходить от славянского имени Драг, Драгое, Дражко, Dragavitus / Drogoviz (по версии О. При-цака — даже от гунно-болгарского *Druguw «спокойный»)¹⁰⁸. От имени Драго образовались и гораздо более поздние названия — например, сербский топоним Драговичи на северо-западе от Шкодера в Албании, и распространенная сербская фамилия¹⁰⁹ 

Так или иначе, сходство имен северных и южных «дреговичей» оказывается лишь внешним — оно свидетельствует о единстве славянской языковой стихии, а не об общем происхождении от одного «племени». Удревнять его появление нет никаких оснований. Стоит обратить внимание, что этот этноним, в отличие от других (дулебы, кривичи, ятвяги и др.), никак не отразился в топонимическом материале. В письменных источниках дреговичи становятся известны только с середины X в., тогда как отсутствуют в более раннем «Описании городов и областей к северу от Дуная» («Баварском географе»), составленном в Швабии в IX в., хотя в нем приведены некоторые названия обитателей Побужья, Подне-провья и Поднестровья. Среди многих не поддающихся идентификации имен все же удается узнать русов (Ruzzí), бужан (Busani), уличей (Unlizi), крайне гипотетически, волынян (Velunzani)¹¹⁰ . Высказывалась даже догадка (ни на чем, однако, не основанная), что составными частями будущих дреговичей и древлян могут быть какие-то неидентифицированные группы (Fresiti, Seravici, Lucolane'f⁶¹¹¹..

Единственное из восточнославянских «племенных» названий, которое отразилось в топонимии Понеманья — кривичи. Но значение этого термина, впервые упомянутого в середине X в. императором Константином, не было неизменным. Для южнорусского летописца второй половины XI в. кривичи — это собирательное название, используемое для обозначения «широкой кистью» обитателей лесистых верховий Двины, Днепра и Волги.¹¹² На это указывают не только необычайно большой территориальный охват названия, отсутствие среди его обитателей политического единства, но и то, что в их состав могли зачисляться группы, обладавшие собственным названием  ¹¹³  Одной из таких групп были по-лочане. Кроме того, в географическом перечне народов Восточной Европы отсутствует подданная Смоленску голядь, из чего можно сделать вывод, что и она может быть включенной в состав кривичей. Бросается в таза, что этноним часто выступает с собирательным местоимением: не просто кривичи, но «все кривичи»¹¹⁴.. По мнению В. Н. Топорова и В. В. Иванова, термин является патронимическим производным от славянского имени Кривъ, Кривец, Krzywic?. Некоторые исследователи придерживаются предположения о балтском происхождении корня этнонима (^krievä)¹¹⁵. Вновь заметим, что нет уверенных подтверждений того, что кривичская идентичность была распространена на всей территории от Верхнего Днепра до Волги. По крайней мере, на востоке кривичского ареала крайне мало топонимов, которые можно связать с данным этнонимом (например, деревня Кривское в Калужской области, на территории летописной Голяди, но она вполне может иметь не связанную с кривичами этимологию).

Самое важное для нас обстоятельство—в том, что термин продолжал использоваться на протяжении Х-ХII вв., в связи с чем установить время возникновения топонимов типаТфмвмчм в Понеманье не представляется возможным. Мы рассмотрим их подробнее, когда речь пойдет об именовании новогрудской округи «terra Criwicie» в орденских источниках. По археологическим данным, влияние со стороны кривичского ареала в культуре Понеманья не было значительным.

Данные замечания, разумеется, касаются только этнических названий. Наличие в Понеманье переселенцев с территории Волыни, Полесья и Мазовии зафиксировано в особенностях погребального обряда и стилистике сосудов. Но анализ К. В. Павловой показал, что в одной и той же местности (на Новогрудской возвышенности) курганы конца Х-ХІ вв. имеют и «дреговичские», и «древлянские», и (в меньшей степени) кривичские признаки¹¹⁶, следовательно, погребальные традиции имели смешанное происхождение и модель племенной миграции в данном случае не работает.

Хотя археологические признаки славянской колонизации в бассейне Немана не позволяют датировать ее начало временем раньше X в., вопрос о первых балто-славянских контактах в Понеманье остается открытым. Во многом его решение зависит от исследования прилегающих регионов — Верхнего Поднепровья и Поприпятья.

Безусловно, на представления о славянизации этих территорий оказала сильное влияние общая концепция «Великой славянской миграции» во второй половине I тыс. Археологи и лингвисты разных стран рисовали сходную картину лавинообразного расселения славянских земледельческих обществ по территории Центральной, Восточной и Южной Европы, в результате которого здесь появлялись десятки новых «племен», сходные по языку, культуре, объединенные самоназванием славяне, давшие начало современным славянским нациям¹¹⁷.

Пути миграций древних славян в работах разных археологов сильно различались, но, как правило, в основе их построений лежал общий культурно-исторический подход, ретроспективно отождествляющий славянский языковой «этнос» с теми или иными археологическими культурами¹¹⁸. Многие лингвисты, при этом, подчеркивали, что удивительное сходство славянских и балтских языков говорит о том, что в древности они либо активно контактировали, либо составляли единую диалектную протяженность¹¹⁹. Петербургский археолог Д. А. Мачинский даже предполагал, что во времена культуры штрихованной керамики Верхнее Понеманье и Поднепровье могли входить в состав праславянской территории (по его мнению, здесь могли жить упомянутые Тацитом stáváni = славяне¹²⁰), хотя подобной догадке противоречит преобладание на этой территории балтской гидронимии. М. Б. Щукин искал предков славян среди носителей лесных культур Восточной Европы позднеримского времени, в первую очередь — киевской, основной ареал которой расположен к востоку от Днепра. Она представлялась ему своеобразным «плавильным котлом», в котором потомки постзарубинецкого населения стали славянами и дно которого было пробито нашествием іуннов, после чего оттуда начали «вытекать» славяне, начавшие миграцию на Дунай¹²¹.

В языкознании дискуссия о славянской прародине (между сторонниками дунайской, висло-одерской и бужско-днепровской гипотез) исходила из возможности определить древнюю зону распространения славянского языка по данным гидронимии. Многие исследователи, и среди них М. Р. Фасмер и Ю. Удольф, разместили «славянское ядро» к югу от Припяти — в Северном Прикарпатье, на Галичине, Волыни и Подолье¹²². О. Н. Трубачев отстаивал мнение о центральной роли карпато-дунайского региона в формировании славянского языка в период до н. э., хотя Прикарпатье и перечисленные территории также счел достаточно древней зоной расселения славян¹²³.

Распространенным в науке остается взгляд, приписывающий славянство Пражской, Корчакской и иногда Пеньковской культурам. Простоту и даже примитивизм Пражской культуры А. Буко недавно объяснил тем, что оставившее их земледельческое население находилось «на марше», постоянно колонизируя новые просторы¹²⁴, не объяснив, впрочем, что гнало земледельческое население все дальше на север, запад и юг.

В любом случае, чаще славянизация представлялась ученым в виде физического распространения массы славянского этноса из небольшой прародины и последующей ассимиляции соседей. На примере Нижнего Подунавья Ф. Курта попытался внести существенные коррективы в эту модель «Великой миграции». Он продемонстрировал что, в этом районе передвижения населения в период «Великой славянской миграции» были гораздо менее масштабными, чем представлялось ранее¹²⁵. В связи с этим возник вопрос: какие же особые коммуникативные функции славянского языка в «варварском» мире позволили ему вытеснить иранские, тюркские, романские, германские, балтские и финно-угорские диалекты?

Ф. Курта поддержал гипотезу о lingua franca, согласно которой на определенном этапе своего развития общеславянский стал языком «международного» общения разноязычных групп внутри и на периферии Аварского каганата, созданного во второй половине VI в., и разбитого франками в конце VIII в.¹²⁶ Как отметил П. Барфорд, о построении общей социолингвистической модели славянизации на основании этой гипотезы говорить еще рано¹²⁷, но она хорошо объясняет тот факт, что славянский язык смог распространиться на столь широком пространстве, сохранив внутреннюю однородность накануне деятельности св. Кирилла и Мефодия¹²⁸. Предположение об особой роли славянского языка в позднем Аварском каганате не снимает, в прочем, с повестки дня вопрос о возможном более раннем распространении праславянских диалектов в Центрально-Восточной Европе.

Кроме того, замечания румынского исследователя показали, что византийские упоминания о склавенах не позволяют сделать определенного вывода, на каком языке они говорили, и была ли славянская идентичность изначально свойственна всем славяноязычным жителям Восточной и Центральной Европы. Подвергая сомнению достаточно распространенный взгляд, согласно которому термин славяне восходит к самоназванию * Slovene в значении «говорящие»¹²⁹, он сформулировал тезис, что славянская идентичность «формировалась в тени крепостей Юстиниана, а не в припятских болотах»¹³⁰. Данная гипотеза румынского исследователя вызвала наиболее активные возражения¹³¹.

В рамках новой схемы не затрагивался вопрос о том, как и когда по-славянски заговорили на далеких от Среднего Подунавья территориях Восточной Европы. Предполагая, что начало славянизации земель Чехии и Польши может совпадать по времени с распространением там во второй половине VIII в. аварской материальной культуры, Ф. Курта обошел стороной происходящее в более северных и восточных землях¹³². Археологическим материалом засвидетельствовано определенное среднедунайское влияние на культуру обитателей Восточной Европы в ѴІІІ-Х вв. — прежде всего, на территории Западной Украины и Восточной Польши¹³³, но задача интерпретации этого явления стоит перед археологами.

Отметим лишь, что в связи с распространением славян в Полесье и центральной Белоруссии, по-видимому, находится дулебская топонимическая проблема¹³⁴. Значительное число сходных топонимов известны в разных районах Восточной Европы: остров Дулебы к юго-востоку от Пинска, деревни Дулебы, Дулебня на территории Минской (Березинский район) и Могилевской областей (Кличевский район), гидроним Дулебка (приток Ольсы)  ¹³⁵ в бассейне днепровской Березины, целый ряд подобных названий в Западной Украине (Дулеби, Дуліби)¹³⁶. Далее дулебский след тянется по территории южной Чехии (замок Doudleby / Dudlebi, впервые упомянутый в Chronica Воетогшп Козьмы Пражского), и заканчивается в районе Среднего Подунавья — в источниках IX в. неоднократно упоминаются Tudleipin и comitatus Dudleipa в районах между озером Балатон и р. Мурсой, а также в Карантании на верхней Драве  ¹³⁷.

Славянское обозначение * dudlebi имеет германское происхождение (от герм. *daudlaiba «наследство умершего» или же имени Dietlieb)ⁿ². Повесть временных лет, единственный источник, который говорит о дулебах как об этнической группе¹³⁸, относит их существование к эпохе Аварского каганата и приводит сказание о насилии обров (авар) над дулебами и их женами:

«В си же времена быша и кѴбре иже воеваша на ц(е)с(а)рА Ираклиіа и мало его не іаша си же кѴбри воеваша на Словѣны и примучиша Дулѣбы суща» Словѣны и насилье твордху женамъ Дулѣбьскымъ ... и тако мучаху Дулѣбы бдху бо КѴбри тѣломъ велицѣ а оумомъ горди и потреби в Б(ог)ъ и помроша вси и не шста ни единъ кѴбринъ и есть притча в Руси и до сего д(ь)ни погибоша аки кѴбри»¹³⁹.

В то же время, несколькими строками ранее русский летописец называет дулебов древним населением Побужья («дулѣби же живяху по Бугу, кде нынѣ волыняне»), что может отражать память о пребывании этой группы на территории Волыни. Также дулебы упомянуты в статье под 907 г., перечисляющей участников похода Олега на Константинополь, но здесь они введены составителем Повести временных лет в число участников похода искусственно¹⁴⁰.

Информация летописи в историографии XX в. считалась свидетельством существования на Волыни и прилегающих территориях крупного славянского догосударственного объединения, возникшего под влиянием контактов славян с готами и гепидами (что объясняет германское происхождение названия), которое было разгромлено в VI в. аварами, после чего состоялась миграция дулебов с территории Украины в Чехию и По-дунавье, в центр аварского владычества¹⁴¹. Однако, процитированный отрывок летописи, по всей видимости, имеет книжное южнославянское или византийское происхождение, и речь в нем изначально шла о дулебах Среднего Подунавья¹⁴².

На дулебскую проблему необходимо взглянуть иначе, поскольку нет оснований связывать сюжет об обрах и дулебах с Волынью. Археологическими данными не подтверждается перемещение каких-либо групп населения оттуда в Карантанию, да и теория славянской миграции из восточноевропейской прародины потеряла свою универсальную объясняющую роль. В Подунавье топонимы Tudleipin, Dudleipa встречаются как в центральном районе Карпатской котловины — в районе озера Балатон, где аварская власть была непосредственной, так и по периметру каганата, а также на периферии, которая не была ему подконтрольна. Размещение названий, зафиксированных в поставарский период в ІХ-Х вв., позволяет, на наш взгляд, искать первоначальные корни дулебской идентичности в социальной структуре Аварского каганата, среди потомков гепидов и другого германоязычного населения. Немаловажно, что появление названия на территории Чехии, Украины и Белоруссии, по-видимому, следует связывать с влиянием населения, жившего в Карпатской котловине.

Вопрос о начале славянизации Верхнего Поднепровья, где присутствуют дулебские топонимы, был связан с определением характера памятников бандеровской, ту шемлинской и колочинской культур—городищ (часто нерегулярно использовавшихся), курганов с трупосожжениями и сельских поселений Ѵ-ѴІІІ в., ареал которых включает также небольшую восточную часть Верхнего Понеманья и бассейна Вилии. По мнению большинства исследователей, население этих сходных аграрных культур было балтоязычным¹⁴³, хотя некоторые авторы не исключали, что уже тогда начался процесс их славянизации¹⁴⁴. В пользу того, что основными диалектами на территории этих культур были балтские, говорят данные гидронимии¹⁴⁵, а также сохранение балтоязычных анклавов до XVI в. в районе Обольцев (в 40 км от Орши) и Гайны (под Логойском)¹⁴⁶.

А. А. Седин обратил внимание на то, что ряд укрепленных поселений в бассейне Верхнего Днепра прекращают свое существование около VII-VIII вв. (Тушемля, Никодимово, Колонии, Вежки)¹⁴⁷. В некоторых случаях в слоях пожаров на этих городищах найдены стрелы аварских типов. На основании находок наконечников стрел Г. Новиков предположил, что они являются следами рейдов авар, булгар или венгров, а появление дулебской топонимии на территории региона он объяснил бегством дулебов на северо-восток от аварского владычества. Кочевники, по его мнению, ходили на них в карательный поход¹⁴⁸. Отметим также, что в историографии известна идея об аваро-славянском «симбиозе» — так, с точки зрения П. Урбаньчика, аварская «империя» была своеобразным славяно-аварским сообществом, где «политически и в военном отношении доминировали кочевники, а в хозяйственном и демографическим — земледельцы, язык которых мог обеспечивать общеимперскую систему коммуникации»¹⁴⁹. Славяноязычное население играло роль не только крестьян-данников, но и вспомогательных военных отрядов. Более того, особый политический и хозяйственный уклад земледельческого населения на периферии каганата мог способствовать его экспансии¹⁵⁰.

Таким образом, не исключено, что в Верхнем Поднепровье экспансия носителей славянского языка происходила около VIII в. Приблизительно к ІХ-Х вв. относятся ряд наиболее ранних заимствований в литовском, среди которых одним из самых надежно датируемых является лит. valcfym ieras «властелин, хозяин дома» (от имени Владимира Святославича¹⁵¹ ). Верхнее Понеманье находилось на периферии процесса славянизации, не в последнюю очередь благодаря особенностям ландшафта Припятского бассейна. Впрочем, по мнению 3. Зинкявичюса, славянские формы некоторых гидронимов (название притока Немана Мереч, лит. Merkis¹⁵²) могут говорить и о более ранних балто-славянских контактах.

Так или иначе, наиболее важным рубежом славянизации Понеманья был X в., когда в районе Новогрудской возвышенности наблюдается общность погребальной традиции с бассейном Припяти. В то же время, кажется поспешным считать все памятники и находки левобережья Х-ХІ вв. «славянскими», поскольку в языковом отношении местное население еще не могло быть однородным. В среде разных по происхождению обществ мы можем наблюдать появление дружин и вождей, активизацию торгово-символического обмена. Рассмотрим теперь, какую роль на эти процессы оказал фактор наличия речной артерии.

----------------

²⁶ Именно тогда здесь складывается традиционный тип аграрной культуры с применением железных кос, топоров, ножей, серпов, которые в большом количестве найдены при раскопках поселений первой половины I тыс. н. э.: Медведев А. В. Беларуское Понеманье в раннем железном веке (I тысячелетие до н. э. - V в. н. э.). Минск, 1996. С. 9, 31-33, 48-52.

²⁷ Борисенков Е. П., Пасецкий В. М. Экстремальные природные явления в русских летописях. Л., 1983. С. 75-91.

²⁸ Vanagas А. Lietuvią hidronimą etimologinis žodynas. Vilnius, 1981. P. 227; Demerec-kas К. Memelis — Klaipědos vardas И Ѵакагц Ьакц istorija ir kultura. Т. 2. Klaipeda, 1995. Р. 34-38.

²⁹ Медведев А. В. Беларуское Понеманье в раннем железном веке. С. 54.

³⁰ Кочубинский А. Н. Территория доисторической Литвы И ЖМНП. 1897. Ч. СССІХ. С. 91-92; Погодин А. Л. Из истории славянских передвижений. СПб., 1901. С. 91-92,94.

³¹ Buga К. Upiy vardy studijos іг aisčiy bei slaveny senové H Tauta ir žodis. T. I. Kaunas. 1923. p 1-44 — Гидронимы на -da вслед за К. Бугой многими исследователями считались ятвяжскими: Buga К. Jotvingiy žemés upiy vardy galüne -da H Tauta ir žodis. T. I. Kaunas, 1923. P. 100; Топоров В. H., Трубачев О. Н. Лингвистический анализ гидронимов Верхнего Поднепровья. М., 1962. С. 169; Седов В. В. Ятвяжские древности в Литве (По поводу статьи А. 3. Таутавичюса «К вопросу о границах между ятвяжскими и литовскими племенами») // MADA. 1968. Т. 1 (26). Р. 177-185; ВанагасА. П. К вопросу о диалектной дифференциации балтов, обитавших на территории Литвы (по данным гидронимии) // Ibid. Р. 145-148; Мядзведзеў А. М. Да пытания аб паходжанні беларусаў (па дадзеных археалогіі і мовазнаўства) И ГАЗ. 1998. № 13. С. 10-15.

³² Еще в первых веках н. э., в эпоху культуры штрихованной керамики, в бассейн Немана периодически проникали различные по численности группы из северо-восточной Польши и Полесья (Медведев А. М. Беларуское Понеманье в раннем железном веке. С. 63). Влияние очередных выходцев с территории Сувалкии («судовской культуры») привело к появлению во ІІ-ІѴ вв. к северу от Вилии традиции сооружения курганов, см.: Bliujiené А. Watershed between Eastern and Western Lithuania during the Early and Late Migration Period //Archaeologia lituana. 2006. T. VIL P. 123-143; Медведев A. M. К вопросу об участии ятвягов в формировании культуры восточнолитовских курганов // Vakary baity archeologija ir istorija. Klaipeda, 1989. P. 55-59.

³³ Судник Т М. Диалекты литовско-славянского пограничья. Очерки фонологических систем. М., 1975.230; о современном состоянии см.: GarŠva К. Lietuviy kalbos paribio šnektos (fonologija). Vilnius, 2005.

³⁴ Гаучас П, К вопросу о восточных и южных границах литовской этнической территории в средневековье И БСИ. 1986. М., 1988. Карта 1: Ойконимия бывшего литовско-белорусского этнолингвистического пограничья.

³⁵ Если в 1886 г. на нем разговаривали 1156 жителей пяти деревень Зетельской волости, то в 1960 г., во время поездки А. Видугириса, по-литовски изъяснялись лишь 32, из которых хорошо знали язык только 15 жителей Засетья. Последний известный носитель говора умер в 1988 г.: Vidugiris А, Zietelos šnektos žodynas. Vilnius, 1998. P. 10.

³⁶ Vidugiris A. I) Iš Zietelos ir pietą aukštaičiy leksikos sąsajy // Vakary baity kalbos ir kultüros reliktai. Klaipeda, 1996. P. 88; 2) Kai kurie vakary baity kalbos reiškiniai pietinése lietuviy tarmćse U Baltistica. 1996. № 31/1. Р. 32.

³⁷ Кеппен П. И, О происхождении, языке и литературе литовских народов. СПб., 1827. С. 39,94; Baliński М., Lipiński Т. Starożytna Polska pod względem historycznym, jeogra-ficznym i statystycznym. T. III. Warszawa, 1846. S. 264,680; Бобровский П. О. Материалы для географии и статистики, собранные офицерами генерального штаба. Гродненская губерния. Ч. I. СПб., 1863. С. 652.

³⁸ ПСРЛ. Т. II. Стб. 874.

³⁹ Вольтер Э. А. Следы древних Прусов и их языка в Гродненской губернии // ИОРЯС АН. 1911. Т. XVI. Кн. 4. С. 151-160; Łowmiański Н. Studja nad początkami społeczeństwa i państwa Litewskiego. Wilno, 1931. T. I. S. 56, przyp. 2; Непокупный А. П.1) Лингвогеографические связи литовских и белорусских форм названий г. Дятлово и его окрестностей И Балто-славянские исследования. М., 1974. С. 144—154; 2) Балто-северославянские языковые связи. Киев, 1976. С. 125.

⁴⁰ Данная черта, вероятно, развилась под влиянием славянского языка (Garšva К. Lietuviy kalbos paribio šnektos. P. 225; Leskauskaitě A., Trumpa E. Kai kurie pietiniy ir pietrtriniy aukštaičiy šnekty šlekavimo aspektai // «Э. А. Вольтер и балтистика как комплексная дисциплина». Международная научная конференция (Санкт-Петербург, 21-23 сентября 2006 года). Тезисы докладов. СПб., 2006. С. 22-24).

⁴¹ Отрембский Я. Язык ятвягов // Вопросы славянского языкознания. Вып. 5. М., 1961. С. 7-8. — Этими двумя топонимами интересовался еще Э. А. Вольтер (Вольтер Э. А. О Ятвягах. К какому антропологическо-этнологическому типу принадлежали ятвяги? 1906. С. 6).

⁴² Ochmański J. Litewska granica etniczna na wschodzie od epoki plemiennej do XVI wieku. Poznań, 1981. S. 10,67-68.

⁴³ ПСРЛ. T. II. Стб. 874.

⁴⁴ Квятковская А. В. К вопросу о пруссах — переселенцах на территории Беларуси в средневековье // ГАЗ. № 11: Беларусь у сістэме еўрапейскіх культурных сувязяў. Мінск, 1997. С. 9.

⁴⁵ К этому выводу А. Видугирис пришел еще в 1962 г., и первоначально так объяснил происхождение говора: «В окрестностях Зетелы когда-то поселились юго-западные аукштайты (по-видимому, из бывшей восточной Пруссии) еще в то время, когда около Зетелы обитала часть местного литовского населения, которое составляло естественное продолжение территории нынешнего дзукского диалекта литовского языка». (Видугирис А. Зетельский говор литовского языка. Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Вильнюс, 1962. С. 16).

⁴⁶ Vidugiris А. 1) Iš Zietelos іг pietą aukśtaicią leksikos sąsają U Vakarą baltą kalbos ir kultüros reliktai. Klaipeda, 1996. P. 82-89; 2) Zietelos lietuvią šnekta. P. 42-45. — Против версии позднего переселения высказался К. Гаршва, исследовавший фонологию пограничных литовских диалектов (Garšva К. Lietuvią kalbos paribio šnektos. P. 224-232).

⁴⁷ Гаучас П. К вопросу о восточных и южных границах литовской этнической территории в средневековье И БСИ. 1986. М., 1988. С. 203.

⁴⁸ АИВК. Т. 14. С. 199-244.

⁴⁹ Ochmański J. Litewska granica etniczna... S. 65-69; Гаучас П. К вопросу о восточных и южных границах... С. 195-213.

⁵⁰ Гаучас П. К вопросу о восточных и южных границах... С. 211.

⁵¹ Вольтер Э. А. Следы древних Прусов... С. 159.

⁵² Kamiński А. Jaćwież. Teritorium, ludność, stosunki gospodarcze i społeczne. Łódź, 1953. S. 70-85; Непокупный А. П. Балто-северославянские языковые связи. С. 108-110.

⁵³ Kamiński А. Jaćwież. S. 63-91; Ochmański J. Litewska granica etniczna... S. 36; Охмань-ский E. Иноземные поселения в Литве ХІІ-ХІѴ вв. в свете этнонимических местных названий И БСИ. 1980. М., 1981. С. 125-131; Гаучас П. К вопросу о восточных и южных границах... С. 206-207.

⁵⁴ Гаучас П. К вопросу о восточных и южных границах... Карта 1. Ойконимия бывшего литовско-белорусского этнолингвистического пограничья.

⁵⁵ Karaliünas S. Dainava. Vardo reikšmě, istorija irkilmé // Baltistica. 2006. T. XLI. (1). P. 114.

⁵⁶ Малевская M. В. Керамика западнорусских городов X-XIII вв. СПб., 2005. С. 139.

⁵⁷ Гуревич Ф. Д. Об этническом составе населения древнего Новогрудка И Acta Baltico-Slavica. R. VI. Bialystok, 1969. S. 222; Краўцэвіч А. К. Стварэнне Вялікага Княства Літоўскага. С. 80.

⁵⁸ Піваварчык С. А. Беларускае Панямонне ў раннім сярэднявеччы (Х-ХІІІ ст.ст.) // BZH. 1996. Nr. 6. С. 5-6.

⁵⁹ Піваварчык С. А. 1) Гарадзішча Радагошча — магчымы папярэднік Наваградка И Белорусский Сборник. Вып. 2. СПб., 2003. С. 172-173; 2) Да этнічных працэсаў на Панямонні ў раннім сярэднявеччы сярэднявеччы И BZH. 1999. № 11. С. 237; Moszczyński J. 1) Łosośna // Informator Archeologiczny. Badania 1985 r. 1986. S. 133; 2) Łosośna // Ibid. Badania 1986 r. 1987. S. 144.

⁶⁰ Гуревич Ф. Д. Древности Белорусского Понеманья. М.; Л., 1962. С. 159-178.

⁶¹ См., например: Curia Е The making of the Slavs. P. 227-310; Горюнова В. M. Датирующие возможности раннегончарной керамики X - начала XI в. // РА. 2009. № 4. С. 132-141.

⁶² Сегда (Кореличский р-н), селища на Новогрудских холмах, Гордиловка (Новогрудский), Пурневичи (Барановичский), Санюки, Огородники (Дятловский), Деревная, Особняки, Збочно, Косовский тракт, Высоцк, Тальковщина, Яново (Слонимский), Кошели (Зельвенский), Муравельник и Шведская Гора (Волковыск) Индура (Гродненский), Кульбачино, Костенево (Щучинский), Ольжево, Мыто (Лидский) (см.: Лысенко П Ф. Дреговичи. Минск, 1991; Піваварчык CA. 1) Старажытныя паселішчы Беларускага Панямоння // Мінулае Гродзешпчыны. Вып. I. Гродна, 1995. С. 5-23; 2) Да этнічных працэсаў на Панямонні ў раннім сярэднявеччы. С. 239-240; Гурэвіч Ф. Д. Летапісны Новгородок (старажытнарускі Наваградак). СПб.; Наваградак, 2003 С. 59).

⁶³ Гуревич Ф. Д. Древности Белорусского Понеманья. С. 161, 170, 176-177, 203; Піваварчык С. А. Старажытныя паселішчы Беларускага Панямоння. С. 5-23.

⁶⁴ Доленга-Ходаковский 3. Розыскания касательно Русской Истории // Вестник Европы. 1819. №20. С. 280.

⁶⁵ См.: Алексеев Л. В., Богданов В. П. Западные земли домонгольской Руси в историкоархеологическом освещении. М., 2009. С. 59-64.

⁶⁶ В советской медиевистике элементы эволюционизма присутствовали в концепциях М. Н. Тихомирова, Б. А. Рыбакова, А. В. Кузы и других. См.: Дубов И. В. Возникновение городов на Руси // Дубов И. В. Новые источники по истории древней Руси. Л., 1990. С. 6-27.

⁶⁷ Русанова И. П., Тимощук Б. А. Языческие святилища древних славян. М., 2007. С. 44-52.

⁶⁸ Urbańczyk Р Trudne początki Polski. S. 107-141.

⁶⁹ Ibid. S. 119.

⁷⁰ Гурэвіч Ф. Д. Летапісны Новгородок (старажытнарускі Наваградак). С. 70.

⁷¹ Піваварчык С. А. 1) Сацыяльна-гістарычная тыпалогія гарадзішч Панямоння Х-ХШ ст. // Гістарычна-археалагічны зборнік: Памяці Міхася Ткачова. Мінск, 1993. Ч. 2. С. 93; 2) Беларускае Панямонне ў раннім сярэднявеччы (Х-ХІП ст.ст.). С. 5-21.

⁷² Зайкоўскі Э. 1) Язычніцтва на сумежжы Панямоння і Паддяшша ў сярэднявеччы // Białoruskie Zeszyty Historyczne. № 9. S. 120-123; 2) Язычніцкія свяцілішчы паўночнай перыферыі ўплываў Галіцка-Валынскага княства//Галич і Галицька земля в державотворчих процесах Украі’ни. Матеріала Міжнародно’і ювілейноі’ конференціі. Івано-Франківськ; Галич, 1998. С. 33-37.

⁷³ Зайкоўскі Э. Даследванні славянскага гарадзішча Радагошча каля Навагрудка // Badania archeologiczne w Polsce północno-wschodniej i na zachodniej Białorusi w latach 2000-2001. Białystok, 2002. S. 286.

⁷⁴ См. очерк: РусаўП. А. Спатканыя ў дарозе. Мінск, 1995. С. 31-34.

⁷⁵ Зайкоўскі Э. Язычніцкія свяцілішчы паўночнай перыферыі ўплываў Галіцка-Валынскага княства. С. 36. — Найденные обугленные остатки тонких бревен или досок могут быть следами костров, а не каких-либо построек. Основание, на котором произведена предположительная датировка XI в. — кусочки керамики, собранные вокруг на поле (см. Гуревич Ф. Д. Древности Белорусского Понеманья. С. 203).

⁷⁶ Русанова И. П., Тимощук Б. А. Языческие святилища древних славян. С. 28-36.

⁷⁷ Jodkowski J. Grodzisko Wołkowyskie. Grodno, 1925. S. 22.

⁷⁸ Малевская M. В. Керамика западнорусских городов. С. 100-101.

⁷⁹ Зверуго Я. Г Верхнее Понеманье в ІХ-ХІІІ вв. С. 193-194.

⁸⁰ П. Урбаньчик отмечал, что у нас слишком мало данных, чтобы утверждать, что именно в рамках сообществ городищ складывалось осознание групповой принадлежности (Urbańczyk Р 1) Trudne początki Polski. S. 92-94, 107-141; 2) Slavic and Christian Identities During Transition to the Polish Statehood H Franks, Northmen, and Slavs. Identities and State Formation in Early Medieval Europe / Ed. by I. H. Garipzanov, P. J. Geary, P. Urbańczyk. Turnhout, 2008. P. 217). Для иллюстрации приведем гипотезу А. В. Назаренко, по которой имя редарей происходит от названия культового центра Ретры и гипотезу Т. Шлимперта и Т. Витковски, по которой тот же этноним означает «люди, состоящие в связи с оракулом Радогоста» (Назаренко А. В. О славянском язычестве. С. 309-310. Примеч. 36).

⁸¹ Піваварчык С. А. Старажытныя паселішчы Беларускага Панямоння. С. 5-6.

⁸² Зайкоўскі Э. Даследванні славянскага гарадзішча Радагошча каля Навагрудка. С.285.

⁸³ См.: UrbańczykР Trudne początki Polski. S. 142-171; Курта Ф. Археология идентичностей в Восточной Европе (VI - первая половина VII в.) // SSBP. 2008. № 2. С. 133-154.

⁸⁴ См.: Назаренко А. В. О славянском язычестве И Назаренко А. В. Древняя Русь и славяне (историко-филологические исследования). М., 2009. С. 303-304.

⁸⁵ Васильев В. Л, Архаическая топонимия Новгородской земли: (Древнеславянские деантропонимные образования). Великий Новгород, 2005. С. 136-168.

⁸⁶ Там же. С. 168.

⁸⁷ Фасмер М. Р. Этимологический словарь русского языка. Т. III. М,, 1971. С. 295.

⁸⁸ Э. Зайковский датировал в недавней статье пожар X в. (Зайкоўскі Э. Наваградчына ў жалезным веку і пачатку сярэднявечча // Навагрудчына ў гістарычна-культурнай спадчыне Еўропы (да 600-годдзя Грунвальдскай бітвы). Навагрудак, 2010. С. 77). Ранее С. А. Пивоварчик, учитывая присутствие гончарной керамики, датировал пожар серединой XI в. (Піваварчык С. А. Гарадзішча Радагошча—магчымы папярэднік Наваградка // Белорусский Сборник. Вып. 2. СПб., 2003. С. 172-173).

⁸⁹ ЗверугоЯ. Г. Верхнее Понеманье в ІХ-ХШ вв. С. 62-90; Піваварчык С. А. 1) Беларускае Панямонне ў раннім сярэднявеччы (Х-ХІІІ ст.ст.). С. 17; 2) Да этнічных працэсаў на Панямонні ў раннім сярэднявеччы. С. 237; Малевская М. В. Керамика западнорусских городов. С. 87-106.

⁹⁰ Korpela J. The world of Ladoga: Society, trade, transformation and State building in the Eastern Frennoscandian Boreal Forest zone, c. 1000-1555. New Brunswick; London, 2008. P. 215.

⁹¹ Гуревич Ф. Д. Древности Белорусского Понеманья. С. 97-111, 135-137; Зверуго Я. Г. Верхнее Понеманье в ІХ-ХІІІ вв. Минск, 1989. С. 99-110.

⁹² См.: Зверуго Я. Г Верхнее Понеманье. С. 106; Лысенко П. Ф. Дреговичи. С. 99-100, 124, 183-185; Гурэвіч Ф. Д. Летапісны Новгородок (старажытнарускі Наваградак). СПб.; Новогрудок, 2003. С. 65-66.

⁹³ Седов В, В. 1) Дреговичи И СА. 1963. № 3. С. 112-125; 2) Восточные славяне в ѴПІ-XIII вв. С. 113-119; Лысенко П. Ф. Дреговичи. С. 99-100.

⁹⁴ Лысенко П. Ф. Дреговичи. С. 99-100; Зверуго Я. Г Верхнее Понеманье в ІХ-ХІІІ вв. С. 99-100.

⁹⁵ Середонин С. М. Историческая география. С. 137,152.

⁹⁶ «Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия, что именуется “кружением”, а именно — в слави-нии вервианов, другувитов, кривичей, севериев и прочих славян, которые являются пактиотами россов» {Константин Багрянородный. Об управлении империей: Текст, перевод, комментарий / Под ред. Г. Г. Литаврина и А. П. Новосельцева. М., 1989. С. 51, 330-331).

⁹⁷ ПСРЛ.Т.І. Стб. 6,10,11.

⁹⁸ ПСРЛ. Т. II. СПб., 1908. Стб. 282,383.

⁹⁹ ФасмерМ. Р Этимологический словарь русского языка. Т. I. С. 536-537; Иванов В. В., Топоров В, Н. О древних славянских этнонимах (Основные проблемы и перспективы) // Из истории русской культуры. Т. I (Древняя Русь). М., 2000. С. 436-437. — Отметим также, что несмотря на соответствие «болотной» этимологии полесскому ландшафту, было замечено, что суффикс -ич имеет преимущественно патронимическое значение (ср.: Радимъ — Радимичи, Вятъко — Вятичи, Олег — Олъговичи), а от территориального обозначения дрегва «болотистая земля» логичнее ожидать форму дреговляне, ср.: поле—поляне, Полота—полочане (Ермаловіч М. I. Старажытная Беларусь. Полацкі і Новагародскіперыяды. Минск, 1990. С. 22-23; также:ХабургаевГ. А. Этнонимия... С. 193). В связи с характерным патронимическим суффиксом, П. Шафарик, В. 3. Завитневич и Л. Нидерле не исключали происхождения названия дреговичей от антропонима Драг, или Dragavitus (Šafárik Р J. Slowanské starožitnosti. S. 535; Завитневич В. 3. Область дреговичей как предмет археологического исследования // Труды Киевской духовной Академии. № 8. Киев, 1886. С. 572; NiederleL. Manuel de Tantiquité slave. T. I: L’historie. Paris, 1923. P. 221; Нидерле Л. Славянские древности. M., 1956. С. 160). Впрочем, упомянутые исследователи не объясняли замены гласной в корне. С помощью суффикса -ич образовывавлись названия жителей городов (например: Плесковъ — пльсковичи, Римовъ — римовичи), что указывает на возможность «болотной» гипотезы.

¹⁰⁰ Хабургаев Г. А. Этнонимия «Повести временных лет». М., 1979. С. 149,196.

¹⁰¹ Karaliunas S. 1) Etnonimo gudai kilmé // Darbai ir dienos. 1999, № 10 (19). P. 41-43; 2) Baltą praeitis istoriniuose šaltiniuose. T. I. Vilnius, 2004. P. 185-187.

¹⁰² Nazwy miejscowe Polski: Historia - pochodzenie - zmiany. T. II. C-D / Pod red. K. Ry-muta. Kraków: Instytut Języka Polskiego PAN, 1997. S. 439.

¹⁰³ Ранее такую этимологию предлагал Е. Ф. Карский: Карский Е. Ф. Белорусы. Т. I. Введение в изучение языка и народной словесности. Варшава, 1903. С. 68; Этимологический словарь славянских языков (Праславянский лексический фонд) / Под ред. О. Н. Трубачева. Вып. 5 (*dělo — *dwžblb). Москва, 1978. С. 138-139; Трубачев О. Н.1) Ранние славянские этнонимы — свидетели миграции славян. С. 62; 2) В поисках единства. М., 1992. С. 101-104; ср. также волынский топоним Сухая Дорогва нач. XIII в. (ПСРЛ. Т. II. Стб. 732).

¹⁰⁴ Драгувиты или дрогувиты (ßpayovßltai, Öpoyovßitai и др.) впервые упомянуты в «Чудесах св. Димитрия Солунского» VII в. Затем Иоанн Камениата в X в. указывает место их жительства к юго-западу от Солуни, а с 879 г. это имя появляется в титулату-ре Фессалоникийской епархии. Другая область, фракийская Druguuithia, Drogunthia (известный оплот богомильства в ХІІ-ХПІ в.), была расположена в окрестностях Филиппополя на склонах Родопских гор. Там же находятся речка Драговица и гора Драговича. Третья территория (ц Ароѵуогфітікц) упоминается в начале XIII в. Димитрием Хоматианом на Северо-западе современной Македонии внутри горной котловины Полог. Кроме того, подобные топонимы известны к северу от Афона и к востоку от Солуни: ŠafárikP. J. Slowanské starožitnosti. Oddjl děgepisný. Praha, 1837. S. 619-623; Две византийские хроники X века. Псамафийская хроника. Иоанн Камениата. Взятие Фессалоники. М., 1959. С. 149, 163, 218-219; АнгеловД. Богомилството в България. София, 1961. С. 89, 242-243, бележка 113; Dujčev I. Dragvista-Dragovitia И Dujčev I. Medioevobizantino-slavo. Vol. П. Roma, 1968. P. 137-145; Свод древнейших письменных известий о славянах / Отв. ред. Г. Г. Литаврин. Т. 2. М., 1995. С. 125, 157, 173, 191; Christian Dualist Heresies in the Byzantine World, c. 650 - c. 1450. Selected sources / Ed. by J. Hamilton, B. Hamilton, Y. Stoyanov. Manchester, 1998. P. 250, 275.

¹⁰⁵ См. также: Мавродин В. В. Древняя Русь. М., 1946. С. 64; Лысенко П. Ф. Дреговичи. Минск, 1991. С. 10. — Старославянский язык, кодифицированный св. Кириллом и Мефодием, считался близким диалекту белорусских дреговичей (Карский Е. Ф. Белорусы. Т. I. С. 69-71; ЛастоўскіВ. Якога мы роду-племені И Вацлаў Ластоўскі. Выбраныя творы. Мінск: Беларускі кнігазбор, 1997. С. 303; Доўнар-Запольскі М. Асновы дзяржаўнасьці Беларусь Вільня, 1919. С. 4).

¹⁰⁶ Dujčevl. Dragvista-Dragovitia. Р. 143-144.

¹⁰⁷ VasmerM. Die Slaven in Griechenland. Berlin, 1941. S. 177.

¹⁰⁸ Šafařík P. J. Slowanské starožitnosti. S. 623; Pritsak 0.1) The Slavs and the Avars. P. 404; 2) Походження Pyci. Стародавні скандинавські caři i Стара Скандинавія. Т. II. КиТв, 2003. С. 800-801.

¹⁰⁹ СелищевА. М. Славянское население в Албании. София, 1931. С. 268.

¹¹⁰ Назаренко А. В. Древняя Русь на международных путях. М., 2001. С. 53-55; Гор-скийА. А. 1) Баварский географ и этнополитическая структура восточного славянства // ДГВЕ. 1995 г. М., 1997. С. 274-278; 2) Русь от славянского Расселения до Московского царства. М., 2004. С. 25.

¹¹¹ Горский А. А. 1) Баварский географ... С. 279-280; 2) Русь от славянского расселения... С. 25.

¹¹² Это обстоятельство подчеркивал С. М. Середонин (Середонин С. М. Историческая география. С. 138).

¹¹³ ^ПСРЛ.Т. І.Стб. 19,22-23.

¹¹⁴ Иванов В. В., Топоров В. Н. О древних славянских этнонимах. С. 426.

¹¹⁵ ХабургаевГ. А. Этнонимия... С. 195-196.

¹¹⁶ ЗверугоЯ. Г Верхнее Понеманье... С. 107.

¹¹⁷ См., например, последнее российское обобщающее исследование славянских миграций: Седов В. В. Славяне. Историко-археологическое исследование. М., 2002. 622 с.

¹¹⁸ Curta Е From Kossinna to Bromley. P. 201-218; Jones S. The Archaeology of Ethnicity. London, 1997. P. 16.

¹¹⁹ См.: Откупщиков Ю. В. Opera philologica minora: Античная литература, языкознание. СПб., 2001. С. 294. Примеч. 1.

¹²⁰ Мачинский Д. А. Территория «Славянской прародины» в системе географического и историко- культурного членения Евразии в VIII в. до н. э. - XI в. н. э. (контуры концепции) // Славяне: Этногенез и этническая история (Междисциплинарные исследования). Л., 1989. С. 129.

¹²¹ МачинскийД, А., Тиханова М. А. О местах обитания и направлениях движения славян І-ѴІІ вв. н. э. по письменным и археологическим источникам // Acta Archaeologica Carpatica. 1976. Т. 16. S. 59-94; Щукин М. Б. Рождение славян И Stratum plus: Структуры и катастрофы. 1997. С. 110-147.

¹²² Погодин А. Л. Из истории славянских передвижений. С. 90 и след.; Vasmer М. Die Urheimat der Slaven П Der ostdeutsche Volksboden. Hrsg, von W Volz. Breslau, 1926. S. 11S-143; UdolphJ. Studien zu slavischen Gewässernamen und Gewässerbezeichnungen. Ein Beitrag zur Frage nach der Urheimat der Slaven. Heidelberg, 1979.

¹²³ Трубачев О. H. Этногенез и культура древнейших славян. М., 2003.

¹²⁴ Buko A. The Archeology of Early Medieval Poland: Discoveries — hypotheses — interpretations. Leiden; Boston, 2008. P. 69-73.

¹²⁵ Curta F The Making of the Slavs. P. 335-337.

¹²⁶ Pritsak О. The Slavs and the Avars // Gli Slavi occidental e meridionali nell’alto Medioevo. Spoleto, 1983. P. 383-386,420-424; Curta E The Slavic lingua franca (Linguistic notes of an archaeologist turned historian) // East Central Europe. 2004. Vol. 31/1. P. 125-148.

¹²⁷ Barford P M. Slavs beyond Justinian frontiers // SSBP. 2008. № 2 (4). P. 21-32.

¹²⁸ См. также: Pohl W. Die Awaren. P. 224.

¹²⁹ Трубачев О. H. Этногенез и культура древнейших славян. С. 4,93 и др.

¹³⁰ Curta Е The Making of the Slavs. P. 350.

¹³¹ См. обсуждение книги в SSBP. № 2 (4).

¹³² Curta E 1) The Slavic lingua franca. P. 145-148; 2) Utváření Slovanů (se zvláštním zřietelem k Čechám a Moravě) //Archeologické rozhledy. 2008. T. LX. S. 682.

¹³³ Седое В. В. Древнерусская народность. М., 1999. С. 183-204; Parczewski М. Początki kształtowania się polsko-ruskiej rubieży w Karpatach. U źródeł rozpadu Słowiańszczyzny na odłam wschodni i zachodni. Kraków, 1991. S. 34-39.

¹³⁴ ^Жучкевич В. А. Краткий топонимический словарь Белоруссии. Минск, 1974. С. 113, карта № 6; Łowmiański Н. Początki Polski. Z dziejów Słowian w 1 tysiącleciu n. e. T. II. Warszawa, 1964. S. 109-110.

¹³⁵ Łowmiański H. Początki Polski. T. II. S. 107-108; Довгань П. Бужани як етнічний та державотворчий чинник у давній історіі’ Украіни // Вісник Інституту археологи. Львів, 2006. Вип. 1. С. 52.

¹³⁶ Седов В. В. Древнерусская народность. С. 46; Łowmiański Н. Początki Polski. Т. II. S. 112.

¹³⁷ Фасмер М. Р Этимологический словарь русского языка. Т. I. М., 1964. С. 551; Трубачев О. Н. Ранние славянские этнонимы — свидетели миграции славян // Вопросы языкознания. 1974. № 6. С. 52-53.

¹³⁸ Кроме того, некоторые исследователи видят дулебов в неясном этнониме, упоминаемом в X в. Аль-Масуди (Длавна, Дулана, Длавана, Дулая). Имя их царя (Вандж-Слав, Вандж-Алаф) можно предположительно соотнести с чешским князем Венцеславом (Мишин Д. Е. Сакалиба (славяне) в исламском мире в раннее средневековье. М., 2002. С. 63).

¹³⁹ ПСРЛ Т. II. Стб. 9; см.: ПСРЛ Т. I. Лаврентьевская летопись. М., 2001. Стб. 12-13.

¹⁴⁰ Середонин С. М. Историческая география С. 134; КоролюкВ.Д. Западные славяне и Киевская Русь. М., 1964. С. 90-91; Седов В. В. Восточные славяне... С. 92; Горский А. А. Русь от славянского расселения до Московского царства. С. 22. Примеч. 6.

¹⁴¹ Łowmiański Н. Początki Polski. Т. II. S. Ill; Седов В. В. Древнерусская народность. С. 46; Довгань П. Бужани як етнічний та державотворчий чинник... С. 52-53.

¹⁴² Вестберг Ф. К анализу восточных источников о Восточной Европе И ЖМНП. 1908. Ч. 11. № 3. С. 395; Королюк В. Д Авары (обры) и дулебы русской летописи И Археографический ежегодник за 1962 г. М., 1963. С. 24-31; Curta F. Slavs in Fredegar and Paul the Deacon: medieval gens or ‘scourge of God’// Early Medieval Europe. 1997. Nr. 6 (2). P. 150. — Существует точка зрения, что источником для рассказа послужил восточнославянский «земледельческий эпос» (Łowmiański Н. Początki Polski. Т. II. S. 353-363; Петрухин В. Я. Древняя Русь: Народ. Князья. Религия // Из истории Русской культуры. Т. I. М., 2000. С. 54). Но сходство с повествованием хроники Фредегара о вендах, существование подобной византийской поговорки о гибели авар и наличие в тексте таких точных подробностей, как упоминание царя Ираклия говорят не в ее пользу.

¹⁴³ Митрофанов А. Г, Железный век средней Белоруссии (ѴІІ-ѴІ вв. до н. э. -VIII в. н. э.). Минск, 1978. С. 123-124; Археалогія Беларусі Т. 2. Жалезны век і ранняе сярэднявечча / Рэд. Егарэйчанка А. А., Шадыра В. I. Вяргей В. С. і інш. Мінск, 1999. С.373-376.

¹⁴⁴ Штыхаў Г. В. Крывічы. Мінск, 1992. С. 34-36, 94-95; Седов В. В. Древнерусская народность. С. 128-140.

¹⁴⁵ Топоров В. Н, Трубачев О. Н. Лингвистический анализ гидронимов Верхнего Поднепровья. С. 232.

¹⁴⁶ Ochmański 1 Litewska granica etniczna... S. 65-66; Гаучас П. К вопросу о восточных... С. 211-212; Зайкоўскі Э. Балты цэнтральнай і ўсходняй Беларусі ў сярэдневякоуі // Беларусіка-Albaruthenica. Вып. 21. Мінск, 2001. С. 33-41.

¹⁴⁷ Седин А. А, Никодимово — городище третьей четверти І-го тысячелетия н. э. в Восточной Беларуси // Край. Дыялог на сумежжы культур. Магілёуская даўніна. Магілёў, 2000. С. 41.

¹⁴⁸ Новікаў Р. Канспэкт гісторыі крывічоў И Arche. 2008. № 12. С. 138.

¹⁴⁹ Urbańczyk Р Trudne początki Polski. Р. 48.

¹⁵⁰ Ibid. Р. 49-53.

¹⁵¹ Буга К. К. К вопросу о хронологии литовских заимствований с русского // ИОРЯС. 1912.Т.ХѴП. Кн. 1.С. 6.

¹⁵² Zinkevičius Z. Lietuviy kalbos istorija. T. II: Iki pirmąją raštq. Vilnius, 1984. P. 55-56.