| Первая часть | Вторая часть |
Николай Васильевич Берг (24 марта (5 апреля) 1823, Москва — 16 (28) июня 1884, Варшава) — поэт, переводчик, журналист, историк. Учился в Московском университете (не окончил). Сотрудничал в журнале «Москвитянин». Сблизился с его «молодой редакцией» (А. А. Григорьева, А. Н. Островский). В 1853 в качестве корреспондента отправился на театр войны в Севастополь и до окончания осады его состоял при штабе главнокомандующего в должности переводчика. Участвовал в сражении при Чёрной речке. Литературным плодом его участия в кампании явились изданные им «Записки об осаде Севастополя» в 2 томах (Москва, 1858) и «Севастопольский альбом» с 37 рисунками.
 |
| Скачать записки Н.В.Берга в оригинале (формат PDF -13 МГ) |
По окончании Крымской войны едет на Кавказ, где присутствовал при пленении Шамиля. Был корреспондентом журнала «Русский вестник» в Италии, освещая походы Джузеппе Гарибальди. В 1860—1862 годах странствовал по Сирии, Палестине и Египту. Во время польского восстания отправился в Варшаву в качестве корреспондента «Санкт-Петербургских Ведомостей». С 1863 жил в Варшаве, являлся непосредственным участником событий, о которых публиковал соответствующие заметки в "Санкт-Петербургских ведомостях" и в "Библиотеке для Чтения" (1864 г.) В конце 1864 г. получил приглашение наместника в Царстве Польском, графа Ф. Ф. Берга, собрать материал для истории последнего польского восстания, что и было им исполнено. Любопытнейшие материалы, собранные им, были только отчасти напечатаны в "Русском Архиве" (с 1870 г.), и затем вышли в 1873 г. отдельным изданием, под заглавием: "Записки о польских заговорах и восстаниях 1831—1862 гг.". Вторая и обширнейшая часть труда Берга о польской смуте 1863—1864 гг. напечатана в "Русской Старине" 1879 г., тт. XXIV — XXVI. С 1868 преподавал русский язык и литературу в Варшавской главной школе и заменившем ее Варшавском университете. Был редактором газеты «Варшавский дневник» (1874—1877). Переводил стихотворения и поэму «Пан Тадеуш» Адама Мицкевича, произведения болгарских, сербских, словацких, украинских (Тарас Шевченко и др.), словенских, чешских поэтов. В сборнике «Песни разных народов» (Москва, 1854) опубликовал народные песни 26 народов в оригинале и переводе на русский язык, в том числе и 12 литовских песен (вышли отдельным изданием в Вильно в 1921 году) из сборника Людвикаса Резы «Dainos» (1843).
Предлагаем продолжение "Записок Н.В.Берга о польских заговорах и восстаниях 1831 – 1862".
Редакция ЗР
VI
Роль, взятая на себя Велепольским, была, конечно, из самых трудных, какие только разыгрывались когда-либо в свете. Он сам не мог сообразить на первых порах всей трудности своего нового положения. Самолюбию и честолюбию дано было столько пищи и торжества, что ничему другому не было, так сказать, уже и места.
В самом деле, превратиться в один миг из не служивших нигде помещиков в министры[1], в помощники наместника Царства Польского, и вместе с тем видеть вдали карьеру спасителя отечества в критическую минуту: какая голова при этом не закружится?
К тому же и некогда было думать, обдумывать и за¬думываться. Надо было сказать только: беру или не беру. Велепольский сказал первое, будучи ошеломлен предло¬жением и вместе надеясь на свои силы. Подумай он немно¬го, осмотрись, — ответ, может быть, вышел бы иной. Но думать и осматриваться не давали; было просто-напросто некогда.
Картина нарисовалась как следует только тогда, когда министр уселся надлежащим образом в кресла и началработать. Тут он увидел и невероятную глупость своих, идопотопные бюрократические приемы Петербурга, плохо знание Польши, лень и беспечность, писанье без конца — ичрезвычайно мало дела.8 Реформы, обещанные Польше, состояли в следующем:«Независимое от центральных властей империи управлениекрая, под ближайшим ведением монарха; учреждение Государственного совета, как законодательного собрания, извысших духовных и гражданских сановников, заседающихв нем по должности и из членов по назначению государя| императора; муниципальное управление Варшавы и главнейших городов Царства; губернские и уездные советыиз выборных членов, с председателем, назначаемым из среды их от правительства; преобразование школ высшихи низших»[2].С этим прибыл Велепольский из Петербурга совершенным русским чиновником, только с приемами польского аристократа, с той выдержкой и достоинством, которыми он обращал на себя внимание в нашей северной столице, как редкий, невиданный зверь.
27 марта н. с, в среду на Страстной, вступил он в долж¬ность и принимал в зале заседаний Варшавского учебного округа[3] чиновников своего ведомства, которым сказал сле-дующую речь, держа в руках, по своему обычаю, маленькую бумажку с конспектом того, что произносил:
«Господа!
Приветствую в лице вашем сотрудников, приветствую чиновников не Варшавского учебного округа, а воссоздан¬ной Комиссии исповеданий и народного просвещения. Эта перемена означает еще более глубокую и существенную перемену вещей. Сим монарх возвращает нашему отечест¬ву самое важнейшее для народа достояние: достояние веры и просвещения. Настоящее собрание наше, как товари¬щей, есть первое осуществление реформ, милостиво нам гарантированных[4]; а затем в нас и нами долженствующая совершиться перемена да будет основанием других спа¬сительных улучшений: ибо к чему бы все это послужило, если б мы не старались образовать из молодого поколения людей, способных принять участие в таких серьезных пре¬образованиях?
«Труд наш тяжел и велик. Полнейшая реорганизация школ, восполнение отделов Главной школы, в течение столь долгого времени праздных, — это задача немалая. Чтобы содействовать успеху всего этого, подадим друг другу руки!» Так умеренно и, можно сказать, ласково отнесся новый министр к представленным ему тотчас после его инстал-ляции[5] чиновникам. Он знал, конечно, кое-что за некото¬рыми из них, но начать дела намеками на это, вероятно, не хотел.
Совсем не так встретил он другую часть своего ведом¬ства: польское духовенство, которого ждал к себе целую неделю и все это время кипел и обтачивал разные фразы.
Известно, что духовенство в Польше — весьма значи¬тельная сила. Приняв участие в манифестациях, оно по¬могало распространению в воздухе тех элементов, которые более всего мешали благополучному разрешению задачи, заданной министру правительством. Никоим образом нель¬зя было отнестись равнодушно к этой симпатии и связям духовных с красной партией. Министр решил показать им сразу, что все видит и все знает. Только что прошедшая Страстная и начавшаяся Святая неделя были полны мел¬кими манифестациями, где намеки на тяжкие страдания,завершившиеся воскресением в позор и поношение врагам, играли главную роль, повторялись беспрестанно в речах ксендзов, печатались в газетах. Иные «артисты» по этой части нашли дерзкую возможность применить пять ран Господних к пяти недавним жертвам. Слово это печаталось курсивом1. Велепольский мог все это видеть.
Выйдя с такой же бумажкой в руках к собравшемуся'у него[6] 2 апреля н. ст. в той же самой зале духовенству, ми¬нистр произнес:
«Достойный ксендз-епископ! Уважаемые прелаты и отцы!
В предстоящем здесь римско-католическом и униатском духовенстве приветствую ныне вестников мира!
Отверстую в народе пред нашими глазами пропасть всемогущая десница провидения начинает замыкать, и после дней скорби настает отрадная тишина, Бог даст и радость!
И кому же теперь, в самом деле, менее поводов роптать, как не духовенству? Вы чувствуете вместе с нами, а после долгих испытаний и лучше нас, как много облагодетель¬ствовал вас монарх, установив в крае особую власть для дел духовных и повелев сзывать отовсюду пастырей, по старому обычаю, в Совет Царства.
Римско-католической церкви надлежит все мое вни¬мание. Памятовать мне об этом тем естественнее, что вера католическая есть моя и отцов моих вера. Но сие мое расположение я сумею пока обуздать и остановить. Так, достойный ксендз-епископ, уважаемые прелаты и отцы! Я, представитель власти, заведующей исповеданиями соединенно с просвещением; я буду следовать только дей¬ствительной и разумной терпимости, одного из величайших достояний нашего века.
Будучи членом правительства всемилостивейшего на¬шего монарха, я нигде, насколько могу, тем более в моем ведомстве, не допущу правительств в правительстве1; от установленных правил уклоняться не позволю и готов охотно выслушать всякую жалобу на стеснение. Если она окажется справедливой, удовлетворю ей насколько имею власть, или представлю оную на высочайшее благоусмот¬рение.
Нужды костелов и духовных особ буду иметь в виду.
Полагаюсь на ваше благоразумие и умеренность; а вы, уважаемые господа, положитесь также и на мои добрые вам пожелания!»
Выслушавшие эту речь ксендзы были ею сильны оза¬дачены. Они никак не ожидали такой встречи от своего нового начальника. Они думали, что он побоится выступить резко против силы, которую они изображают в крае. С той же самой минуты они начали помышлять о мести.
К вечеру все цирюльники, портные и сапожники Вар¬шавы уже рассуждали, по разным огрудкам и бавариям, о речи Велепольского к духовенству, перебирали ее со всех сторон, снабжая теми комментариями, какие пришли от учителей.
Чаще всего слышалось: «Видишь, какая гордость! Он по¬тому только памятует о католической вере, что она его и его отцов вера! А когда бы она не была его и его отцов вера?..» И это повторялось несколько лет кряду, даже повторяется иногда теперь.
Тогда же вышла в свет фотографическая карточка, где Велепольский изображен сидящим в креслах, с кулаком на столе, с грозно нахмуренными бровями и страшным гневом в очах. Посадка, взгляд были схвачены типически...
Через два дня, 4 апреля н. ст., представлялось министру еврейское духовенство варшавских округов, комитет Глав¬ной синагоги и депутация евреев местечка Пинчова1.
Знал он кое-что и об этих, но потому ли, что считал их менее опасными, или по другим каким соображениям (может быть, просто в пику своему духовенству) отнесся к ним самым милостивым образом, причем даже подал руку старшему раввину Майзельсу, популярному и ретивому представителю еврейско-польских интересов в городской Делегации после 27 февраля.
Выйдя к ним с такой же бумажкой, министр сказал:
«Господа!
Благодарю вас за оказанное мне доверие, которого новое лестное для меня свидетельство видел я вчера в га¬зетах.
Искренно желаю, чтобы ваши стремления — устранить (само собой разумеется, путем строго легальным) различ¬ные касающиеся вас исключения — увенчались успехом; желаю этого, как начальник исповеданий, допускающий принцип здравой терпимости, и как юрист.
Вам известно, что я ревнитель гражданских законов, которые в течение полувека служат звеном соединения между вашей народностью и европейской цивилизацией. Духу этого кодекса[7] чужды исключительные постановления и всякая исключительность пред правом гражданским. А по¬тому не думайте, чтобы я разделял новорожденные теории тех, которые вам подают там разные советы, ставя услови¬ем, чтобы вы перестали быть тем, чем вы, главнейшим об¬разом, есть, то есть свернули бы с торгово-промышленного пути и, бросив соединенные с ним занятия, впряглись в плуг. Почтенно звание земледельца, и мне бы желалось, чтоб вы также приняли в нем некоторое участие. Я сам по ремеслу земледелец; но земледельцев, господа, было у нас всегда очень много, а недоставало нам постоянно так называемого третьего, или среднего сословия, которого зародыш вложен в вас самим провидением и если не подвигается вперед, так это потому что не признан.
Приложим общие старания, чтобы этот зародыш ожил и развился»1.
В этом — общественное ваше достоинство.
Это будет зависеть в значительной степени от вашей находчивости и проницательности; дай Бог, чтобы эти свойства, искони вас отличающие, стали нашим общим уделом!»
Речь эта, столь различная от речи министра его родному духовенству, взорвала окончательно красных ксендзов. Весьма скоро после этого, в куче всяких ругательных ано¬нимов, приходивших ежедневно, Велепольский получил письмо, яко бы от «всего католического духовенства Поль¬ши», от 4 апреля н. с. Вот что в нем писали:
«Господин директор!
Речь ваша к представлявшемуся вам 2 сего апреля ка¬толическому духовенству повергла всех в недоумение и наполнила сердца горестью. Все католические капланы Польши находят в ней угрозу, неизвестно чем вызванную, неуважение к званию, ничем не заслуженное, и считают непременной и священной обязанностью протестовать против всего, что в ней оскорбительно для нашей совести и унизительно для нашего достоинства.
Прежде всего на этой речи лежит отпечаток необык¬новенной суровости, чего-то резкого и повелительного, к чему мы не привыкли и чего нисколько не заслужили, чего в объяснениях директора с представителями других испове¬даний не замечается вовсе. Далее слышались обвинения в нарушении нами установленных церковью правил, намеки на какие-то распри и столкновения с властью, которая пред¬шествовала господину директору. Все это в речи громится страшно, и, может быть, это и так, господин директор; но эти нарушения установленных правил, это были горькие и тяжкие попытки устранить бедственные последствия тех правительственных распоряжений, коих целью была решительная деморализация и развращение нашего на¬рода, в чем господин директор может убедиться, немного порывшись в архивах. А эти распри и столкновения — это была тридцатилетняя кровавая борьба с насилием, которое стремилось к тому, чтобы подавить в крае святую нашу веру и народность и слить нас с народом, чуждым для нас по ре¬лигии, чувствам и просвещению. Такая борьба питает нашу гордость, приносит нам честь и вместе с тем укрепляет нас в твердости и выдержке до конца. Мы сомневаемся, чтобы господин директор, как поляк и как католик, ссылающийся на предков, тоже поляков и католиков, имел право порицать нас за такие действия, за такое нарушение правил и бросать в нас камнем.
Что же до того места речи, где господин директор не признает правительства в правительстве, мы его хорошо не понимаем. Значит ли это, что господин директор объявляет себя врагом тех народных самостоятельных заявлений, ко¬торые стремятся спасти нас от совершенного разложения, которые одни только ставят нас в возможность поднять и вести борьбу против всяких покушений на религию и на¬родность нашу? Значит ли это, что господин директор, от¬вечая видам правительства, хотел бы преобразовать высшие духовные власти в чиновников своей канцелярии и нас в слепые орудия, покорные всемогущей воле правительства, в каком бы то ни было случае? Господин директор! Человек, бывший на вашем месте, имел касательно нас точно такие же намерения, но у него недостало смелости высказать это в лицо целому краю, в лицо всему образованному миру. Вы, господин директор, восполняете его в этом отношении и,
как поляк-католик, ввиду воскресающей отчизны, ввиду не¬высохших еще слез, текущей крови и незакрывшихся ран, после тридцатилетней борьбы за то, что нам дороже всего на свете, — грозите нам именем правительства всемило¬стивейшего государя исполнить то, чего предшественник ваш не мог. Такое поведение, конечно, согласно с видами правительства, но противно священнейшим интересам на¬шей отчизны, а равно и старым традициям нашего истори¬ческого развития, чего неестественно господину директору не чувствовать в глубине своей души.
На этом пути господин директор встретит такое же самое сопротивление и такую же готовность нарушать установленные правила, как и его предместник. С одной стороны, выступит господин директор как потомок древней польской фамилии, как католик и поляк,, защищая прави¬тельственные стремления к централизации, дающей такие благие плоды в соседнем государстве; с другой — выступит польское духовенство, с именем Божиим — и начнется стародавняя борьба, которая не прекращалась, несмотря на неравенство сил, борьба за веру, совесть, права и свободу нашего народа. Победа в руке Божией. На его милосердие смиренно уповаем».
Это было, разумеется, произведение красных; но теми же красными пущен всюду слух для придания факту боль¬шей силы, будто бы это написал Декерт с несколькими духовными высших чинов, действуя от лица всего духовен¬ства. За границей следили за всем, что делалось в нашей Польше, и когда нужно было, подхватывали иное проис-шествие, сообщали ему приличное освещение, трубили и шумели, как только было можно больше и дольше. Так на¬шла себе ретивых комментаторов и эта история с письмом духовенства к своему новому начальнику: Львовская газета «Голос» (Glos), № 93, не долго думая, напечатала прямо, что это письмо сочинил Декерт.
Когда прочли это в Варшаве, Велепольский приказал спросить Декерта официально, что значат все эти слухи и статья «Голоса» ? Декерт отвечал, что он ничего не знает иавтором письма никогда не был. Его пригласили отречься печатно; он отрекся[8]. Это, конечно, послужило только к еще большему усилению всяких праздных толков.
Среди такого шума начал свою административно-политическую деятельность Велепольский. Мы далеки от того, чтобы строго судить о том или другом тогдашнем шаге нового министра, обвинять его в излишней поспешности, раздражительности или бестактности относительно того или другого лица, не то котерии. Он был, пожалуй, и раз¬дражителен, был и бестактен вообще; но виноват ли он во всех частных своих движениях за то бурное, кипучее время, которое мы описываем, — бог знает. Если б только могли себе представить с достаточной ясностью, как все тогда не¬слось, кипело и клокотало, как события рябили и пестрели перед глазами, как громоздились они друг на друга, как много совершалось в каждый миг, как много нужно было ежеминутно обдумывать всяких противоречивых вопросов! Вспомним при этом условия, в каких находился тогда новый деятель, искавший чуть не квадратуры круга: этот ливень анонимных писем, исполненных угроз и ругательств[9], ко¬сые взгляды русских и поляков, общее недоверие, борьба ежедневная, ежечасная. Надо быть нечеловеком, чтобы оставаться во все это время совершенно спокойным и не делать никаких ошибок.
Министр обдумывал с разными правительственными лицами Варшавы очень важный шаг: закрытие Земледель¬ческого общества.
Еще прежде было замечено, что это общество выходит из круга предписанной ему деятельности и решает много таких вопросов, которые до него ничуть не относятся. Комитет общества играл уже давно роль отдельной, само¬стоятельной власти, status in statu — больше, чем духов¬ные, которым намекнул на это в речи своей Велепольский. Президент общества, Замойский, раздавал уже какие-то медали, как маленький наместник. С развитием револю¬ционного движения в крае развилась и самостоятельность Земледельческого общества; особенно оно шагнуло вперед на этом пути после событий 27 февраля и подачи адреса го¬сударю императору. Немного оставалось, чтобы общество перешло в настоящую революционную организацию. Само собой разумеется, что при таких условиях не скоро бы мы дождались себе помощников, которые главнейшим образом должны были выделиться из этого же Земледельческого общества. Реформы, подготовленные правительством, име¬ли значение для страны только в нормальном ее состоянии. А теперь все выступило из берегов, и поляки всех оттен¬ков понимали очень хорошо, что даруемые учреждения, как бы они либеральны ни были, какая бы ни произошла подтасовка при выборах в разные советы, никак не будут сейчас же тем, чем уже есть Земледельческое общество, может, не совсем любимое иными кружками, тем не менее очень сильное, главная сила. Нужно время да и время, что¬бы переделать все вновь полученное так, как следует тому быть; да и переделаешь ли — еще бог весть; может быть, только даром пропадет труд и правительство выиграет. Стало быть, для достижения нашей правительственной цели необходимо было устранить одно, чтобы явилось другое. Но тут опять возникал вопрос: образуется ли через это желаемая нормальная атмосфера? Устранятся ли все препятствия? Не прибавится ли их еще более? Не дальше ли еще станут от нас массы? И без того Велепольский стоял один, на юру, и никто не протягивал ему руки на помощь; если ж общество будет закрыто — этот факт все припишут интригам министра, его личной мести. «Общество его за¬баллотировало, — забаллотировал же его и он! И еще как ловко!» Вот что скажут. Но, что бы ни сказали, что бы ни случилось, дела в том положении, как были, оставаться не могли. Нужно было на что-либо решиться, рискнуть. Веле¬польский с наместником рискнули.
6 апреля н. с, в субботу на Святой, изумленная Варшава читала во всех газетах:
«По указу его императорско-царского величества и пр. и пр. Совет управления Царства.
Так как Земледельческое общество, учрежденное в Царстве Польском единственно для поддержки развития земледелия, в последнее время, уклонившись от своего уста¬ва, взяло не соответственное настоящим обстоятельствам направление: посему, опираясь на полномочия, дарованные его императорско-царским величеством, Совет управления постановил:
1) Земледельческое общество, учрежденное указом от 12 (24) ноября 1857 года, ныне упраздняется.
2) Правительственная комиссия внутренних дел пред¬ставит на высочайшее утверждение проект касательно устройства, в разных пунктах Царства, земледельческих собраний.
3) Остаток сумм Земледельческого общества должен быть перенесен в Польский банк, как депозит, для возвра¬щения тем, кому что принадлежит.
Исполнение сего постановления, имеющего войти в Дневник законов, возлагается на Правительственную ко¬миссию внутренних дел.
Подписали: Наместник, генерал-адъютант князь Горча¬ков; Испр. должность главного директора, председательству¬ющего в Комиссии внутренних дел, генерал-майор Гецевич; Статс-секретарь в Совете управления И. Карницкий».
По прочтении этого город пришел в волнение.
Нельзя сказать, чтобы Земледельческое общество поль¬зовалось большой популярностью и симпатией в крае. Всем было известно, как крупные землевладельцы, которых часть составляла комитет общества, глядят на самый важ¬ный вопрос, занимавший тогда все умы в империи, на осво¬бождение крестьян, и как ими управляют. Было известно также, как большинство баричей проводит время, куда идут деньги, добываемые тяжким трудом селянина. Один граф Андрей был несколько популярен, вследствие простоты и любезности его обхождения со всяким человеком, боль¬шим и маленьким, и еще вследствие некоторых патрио¬тических его предприятий и жертв. Но и о нем говорили, что мужиками своими правит он чересчур по-старому и считает их не чем иным, как быдлом, не имеющим покамест прав на свободу и лучшее обращение. Известные читателю[10] переговоры красных с Земледельческим обществом, неза¬долго до событий 27 февраля, и постановление комитета общества относительно освобождения крестьян и надела их землей вскоре после этого дня еще более охладили к по¬мещикам город, и без того уже соединившийся в чувствах своих с красными, то есть с противоположным элементом. Повредило им также в мнении толпы требование войск у правительства утром 27 февраля. Сколько ни хлопотал потом граф Андрей, граф Фома Потоцкий и прочие той же масти люди, чтобы восстановить свою популярность в массе, сколько ни делали глупостей и ребячеств, никто их не замечал, или замечал очень немного: павшая тень продолжала лежать и лежала вплоть до закрытия Земле¬дельческого общества.
Тут вдруг об нем заговорили все до единого, как бы о павшем герое, полном сил и надежд, которого унесла за Коцит какая-нибудь проклятая бомба. Все заговорили о Земледельческом обществе. Граф Андрей стал опять по¬пулярен.
Красные не дремали. Еще бы они упустили такую драго¬ценную минуту для манифестации! На что же у них Нова-ковские, Шаховские, Франковские! Куда бы они годились, все эти забубённые ребята, если б не сумели чего-нибудь устроить, «для поднятия народного духа», по поводу такого крупного факта!
В ту же ночь, с 6 на 7 апреля н. с, обдуманы «артистами» главные подробности манифестации, которой мотивом, заглавием, должны быть «поминки по умершему Земле-дельческому обществу и поднесение председателю оного, графу Андрею Замойскому, столько в нем подвизавшемуся на пользу общую, колоссального венка бессмертия».
Хотя никаких объявлений об этой манифестации не 5 было, но об ней так много говорили везде, что полиции ни-н чего не значило получить самые точные обо всем сведения а и предотвратить беспорядок. Однако ж этого не сделано. ^ Что касается до новых начальников отделов, — из них ни-о кто и не пошевелился принять какие-либо меры, хотя бы 2 просто-напросто переговорить с князем Горчаковым и х убедить его отдать нужные приказы. Все знали все и при-§ готовились смотреть на спектакль.
Манифестация состоялась в таком виде. Утром 7 апреля н. с. вышли две процессии из костелов: g Капуцинского, что на Медовой, и Бернардинского, на Кра-s ковском предместье. Бернардинской процессией управлял Новаковский, неся в руках крест, о котором говорили на-cq роду, что это «тот самый, сломанный 27 февраля». Обе процессии потянулись на Повонзки, где незадолго й перед тем красная партия собрала довольно много народу у могилы пяти жертв. Могилу эту украсили цветами и различными эмблемами с Польским орлом, пели народные — гимны и потом, всей массой, отправились обратно, в город, неся в руках цветы и ветви.
Близ 4-го часа вся эта масса, увеличенная приставшими к ней в городе толпами, очутилась перед домом Кредитного общества на Ериванской улице, где было бюро Земледель¬ческого общества (в наместниковском палаце оно только заседало). Всего народу сначала было, может статься, тысяч десять, но вскоре набралось еще столько же из разных улиц, преимущественно, как говорили, из Маршалковской. Эти новые принесли с собой также цветы и ветви и, кроме того, огромный венок с надписью: Земледельческому обществу. Дом Кредитного общества покрылся в некоторых местах цве¬тами и гирляндами. Нашего орла занавесили черным крепом, а рядом с ним торжественно воздвигли белого Польского орла и образ Ченстоховской Божьей Матери, при громких криках «ура! виват!» и т. п., и пении гимна[11]. В за¬ключение грянула: «Jeszcze Polska nie zginqla!»
Словом, опять стали твориться чудеса, вроде февраль¬ских, и правительство, нисколько не научившись тогдаш¬ним горьким опытом, действовало опять точно так же, как в те минуты: массам не только дали свободно собраться и возрасти тысяч до двадцати с лишком, но и допустили их делать несколько часов кряду, что им угодно.
Князь Горчаков послал на место сборища генерал-губернатора Панютина уже тогда, когда массы народа по¬крывали решительно всю площадь перед домом Кредитного общества, часть Ериванской, Мазовецкой и Королевской улиц[12].
Панютин пользовался большой симпатией в городе: Горчакову вообразилось, что вследствие этого толпа его послушает и разойдется.
Панютин прибыл на место с казаком и-легко пробрался к самому дому Кредитного общества; но казака его не пустили, говоря, что «пану генералу не нужен эскорт, потому что его все любят и ничего ему не сделают: да здравствует генерал!»
Такое начало, шутливый, фамильярный прием не пред¬вещали ничего доброго. Можно было заранее предсказать власти, с которой так обходилась толпа, неизбежное фиаско в переговорах.
Очутившись перед домом Кредитного общества, где творились главные чудеса и где были все коноводы затеи, Панютин спросил мягким голосом: «Что вы тут делаете, дети мои?»
«Творим поминки по умершему Земледельческому Обществу», — отвечали ему. «А эти гирлянды? »
«Это заупокойный дар на могилу, по обычаю отцов, от провинций: Мазовша, Волыни, Украины, Подола и Литвы». «А этот орел? »
«Это Польский орел: пришли поляки творить поминки по умершему польскому обществу; стало, тут и нужен наш
Замок доложить князю о результатах своих переговоров с народом.
В передних рядах, стоявших у самого балкона, был виден тот громадный венок, о котором сказано выше. Замойский был дома; но, несмотря на сильное удоволь-tq ствие, которое он чувствовал при оглушительных криках толпы, наполнявшей скромный дворик скромного его палаца[13], не решился выйти на балкон, а послал секретаря своего Гарбинского[14] поблагодарить прибывших за внима¬ние и принять венок. Но толпа продолжала вызывать самого хозяина. Он вышел...
Когда это происходило, в Замке отдано приказание вы¬двинуть на площадь войска, приблизительно в том порядке и количестве, как это было 27 февраля.
В Замке со времени начавшихся беспорядков стоял всег¬да какой-нибудь батальон. Офицеры помещались в тронной зале, где и обедали. Две роты солдат занимали библиотеку и
1 Составлено по разным печатным и письменным источникам и по рассказам частных лиц в Варшаве, поляков и русских, видевших эту манифестацию.
2 Дом, где жил Замойский, невелик. Главный же дом с флигелями и огромным корпусом, внутри двора, отдавался обыкновенно в наймы и при¬носил графу, как говорят, около 30 тысяч рублей чистого дохода в год.
3 Был одно время редактором журнала «Roczniki gospodarskie» (Хо¬зяйственные летописи), выходившего в числе 4 тысяч экземпляров (по числу членов Земледельческого общества.). Умер в ноябре 1866 года, в Варшаве.
залу над ней[15]. Рота располагалась в оранжерее и, наконец, четвертая — по разным комнатам, где случится. Одно время солдаты занимали даже и залу с колоннами, где, как и во всех других, имели для спанья солому.
Такую службу в марте и апреле 1861 года несли пооче¬редно первый и третий батальоны Костромского пехотного полка и один Симбирского.
Когда отдано было приказание занять площадь войска¬ми, генерал Хрулев[16], в ведении которого состоял первый отдел города с Замком, построил развернутым фронтом, от угла Бернардинского костела к третьим воротам Замка, две роты бывшего тогда на очереди в покоях Замка первого батальона Костромского полка. Роту послал он по Сенатор¬ской улице вследствие слухов, будто бы там начали ско¬пляться массы; но она скоро воротилась; ничего не могши сделать: массы действительно стояли сплошной стеной. Четвертую роту генерал повел лично, Краковским пред¬местьем, к дому Кредитного общества, где манифестация, как говорили, продолжается; но, придя к месту, Хрулев не нашел никого: белый орел был снят. Бродившие кругом не¬большие кучи народу сказали генералу, что толпа двинулась к дому графа Замойского, для поднесения ему венка; Хрулев туда, но и там уже никого не было[17]: массы прошли к Замку и стали против войск. Между простыми обывателями, во всяких незатейливых костюмах, виднелось много хорошо одетых. Кое-где мелькали даже и дамы.
Князь Горчаков, давший, как известно, делегатам слово явиться на площади при первом скопище народа[18], действи¬тельно пробрался в толпу, сквозь войска, около Съезда, в пальто и с хлыстиком в руках, и повторил несколько раз: «Rozchodzcie si?! Rozchodzcie si?!» («Расходитесь, расходи тесь»). Но ему отвечали из толпы: «Niech ksize idzie do domu, my jestesmy w domu!» («Ступайте вы, князь, домой, g мы дома!») Слышались фразы менее церемонные: «Wy о rozchodzcie si?, kapusniaki! Jdz, stary, do domu, bo zimno: kataru dostanesz!» то есть «Вы расходитесь, капусняки! Шел бы, старый, домой, холодно: насморк схватишь!2»
Услыхав такие приветствия, наместник скрылся опять за о рядами войск и послал к толпе своего начальника штаба, генерала Коцебу. Он въехал в массу верхом, сопровождаемый еще несколькими генералами и другими военными чинами.
Каждый из них по-своему стал убеждать народ разойтись, но никто не двигался. Местами раздавались восклицания шутливым тоном: «Niech zyje jeneral!» («Да здравствует генерал!») Местами отпускались приветствия вроде тех,какие выслушал князь Горчаков. Иные молодые люди в рядах, ближайших к войскам, стоя от них на расстоянии какого-нибудь шага, а где и вплоть, вступали в разговоры с офицерами, в таком духе: «Скажите на милость, зачем вы тут стоите?» «Кажется, нам бы следовало спросить у вас об этом, — отвечали офицеры. — Мы бы не пришли, когда бы вас не ждали от Кредитного общества, где вы делали бог знает что». «Да вы уйдите, и мы уйдем!» — говорили опять из толпы. «Этого нельзя»! — возражали офицеры. «Ну, и нам нельзя!»
Были шалуны, предлагавшие солдатам сигар, и когда те отказывались брать, говоря, что им запрещено в строю курить, предлагавшие обращались к офицеру: «Ваше благо¬родие! Позвольте бедному солдату покурить!»
Зрелище становилось час от часу невыносимее. Нужно было войскам все терпение русского человека и привычкуповиноваться власти, чтоб выдержать эти сцены героиче-ски спокойно, не ринуться на дерзких и не наказать их. Но, несмотря на то что солдаты стояли как вкопанные, по их лицам и стиснутым зубам можно было легко угадать, что в них происходило и что вышло бы, если б дать им волю, какие бы клочки полетели к небу от этих угощателей сигарами! И то кое-где слышался глухой, сдержанный ропот вроде начинающей разыгрываться бури.
Несколько белых, находившихся тут же на площади, предвидя печальный исход шутки, пробовали всячески увещевать братьев, чтоб они разошлись. Куда! Толпа под¬нимала их на смех! Явились более влиятельные делегаты, и они ничего не сделали. Массы стояли не трогаясь ничуть. Насмешки над войском и дерзости продолжались.
Необходимо было положить этому какой-нибудь конец.
Уверяют, что разные высшие чины убеждали князя Горчакова, сидевшего у окна с биноклем в руках, послать Хрулеву приказание: «Действовать оружием, а если нуж¬но, то и стрелять!», и князь отправил с таким приказанием адъютанта своего Мейендорфа, но Хрулев сказал будто бы Мейендорфу: «Я и так справлюсь!» — и, въехав в толпу вер¬хом, он начал с ней переговоры. Толпа будто бы объявила генералу, что «не двинется с места, пока не будут уведены с площади войска». «Ну, хорошо, — сказал Хрулев, — я по¬ворочу налево кругом, смотрите ж, и вы поворачивайте!» Это было обещано, но лишь только войска тронулись, как в толпе раздались хохот и браво. Войскам приказано занять прежние места.
Между тем совершенно стемнело. Задние ряды отведе¬ны к Замку и, когда замечено, что толпа тоже стала редеть, уведены и остальные. На площади виднелись только казаки и небольшие кучи разного молодого народу, более всего так называемых лобузов, которые кричали, что не уйдут до тех пор, пока и казаки не будут уведены в Замок. Казаков увели. Тогда кричавшие, построясь в ряды, замаршировали в направлении к Саксонскому саду и всю дорогу распевали:
«Wygrana, wygrana!» («Победа, победа!»). Потом бродили по саду, по разным улицам, сбивали с прохожих цилиндриче¬ские шляпы (с этих пор началось неистовое преследование цилиндрических шляп). Всю ночь во многих пунктах города слышались восклицания: «Wygrana! wygrana!»
Замок, конечно, не спал. Говорят, наместник сделал выговор Хрулеву за неисполнение его приказания: «Стре¬лять, или вообще употребить силу оружия». Хрулев будто бы извинял себя особыми инструкциями, полученными им при отъезде из Петербурга: ему казалось необходимым ис¬пробовать всевозможные меры переговоров, и они испро-бованы; толпа, так ли, не так ли, удалилась. Конечно, никто не мог поручиться, что она не соберется завтра. А потому большинство находившихся в Замке высших военных чинов советовало наместнику сделать все нужные приготовления к более решительным объяснениям с ней, чем то, что было доселе. Хрулев же и некоторые другие настаивали на том, чтобы выдать назавтра самое точное постановление, когда начальствующий войсками может стрелять, или вообще действовать оружием, дабы не оставалось с этой стороны ни малейших недоразумений и никто не мог подвергнуться потом ответственности понапрасну.
Вследствие таких настояний составлены тогда же, но¬чью, следующие правила, в форме постановления Совета управления:
«По указу его императорско-царского величества и пр. и пр.
Совет управления Царства, взяв во внимание, что повторяющиеся многочисленные сборища нарушают общественное спокойствие и препят¬ствуют свободному развитию учреждений, всемилостивейше Царству дарованных, постановил:
1) Всякого рода сборища и какие бы то ни было недозво¬ленные правительством сходки, на улице или общественных путях, воспрещаются.
2) Если же произойдет сборище или какая-либо недозво¬ленная правительством сходка, на улице или общественном пути, президент, бургомистр, тминный войт, или правящие их должности, полицейский комиссар, либо иной чиновник, отправляется на место сборища.
Удар в барабан возвещает прибытие чиновника. Чинов¬ник приглашает собравшихся разойтись. Если воззвание это осталось без последствия, чиновник повторяет оное еще два раза, приказывая перед каждым разом ударить в барабан.
Если сборище не разойдется и после третьего воззвания, то должна быть употреблена вооруженная сила[19].
Вооруженная сила может быть употреблена также и после первого или второго воззвания к народу, если б сле¬дующее затем воззвание оказалось почему-либо неудобо¬исполнимым.
3)Каждый, кто, несмотря на сделанное воззвание, не удалится, будет арестован и послан в одну из крепостей, а потом отдан под суд.
4)Кто не удалится после первого воззвания, подвергает¬ся аресту от восьми до двадцати дней; кто не удалится после второго барабана, подвергается аресту в исправительном доме от трех до шести месяцев; кто не удалится после тре¬тьего барабана, подвергается аресту от шести месяцев до двух лет.
Если же кто-либо при сем окажет сопротивление воору¬женной силе, будет заключен в одну из крепостей Царства от 3 до 5 лет.
5) Кто станет подговаривать других к неповиновениюили сопротивлению, подвергается вдвое строжайшему на-казанию против того, кто не подговаривал.
6) Всякое возбуждение к сборищам, воспрещаемымпервой статьей, устное или посредством письменных либопечатных воззваний, наклеенных или раздаваемых, наказывается арестом в исправительном доме, от 6 месяцев до 2 лет. Такому же аресту подвергается автор письменного воззвания, литографии или печатного листка. Разносящий, а равно и приклеивающий таковые воззвания подвергается аресту от 8 до 20 дней.
7) Если бы во время скопищ были учинены какие-ли¬бо преступления, таковые будут судимы по законам от¬дельно.
8) В случае часто повторяющихся сборищ или других беспорядков в какой-либо местности виновные в таковых будут заключаемы в крепость для произведения над ними надлежащих судебных следствий.
9) Исполнение настоящего постановления, имеющего войти в Дневник законов, поручается главным директо¬рам, председательствующим в Комиссиях внутренних дел и юстиции»[20].
Кроме того, написано краткое воззвание к народу и передано полицейскому офицеру Ойжинскому, состояв¬шему на службе при Замке более 30 лет. Генерал Хрулев, который жил тогда в Замке, около гауптвахты, призвал к себе Ойжинского в ту же ночь, с 7 на 8 апреля н. ст., и дал ему устные инструкции, как вести себя завтра, если толпы соберутся, как выйти из Замка, на каком расстоянии стать от народа, что говорить[21].
С самого раннего утра, 8 апреля, полиция спешила распространить постановление Совета управления о сбо¬рищах. Его наклеивали на всех видных местах города и раздавали прохожим в руки, но мало кто обращал на него внимание. Город, можно сказать, был пьян от вчерашней победы. У всех в уме и на языке были гирлянды, Польский орел и поворачивающие налево кругом войска.
Остаток ночных ватаг бродил по улицам прежде, чем какое-либо оглашение стало известно. Дабы эти кучи как-нибудь не разошлись, коноводы манифестационной партии, собиравшиеся во что бы то ни стало устроить по¬вторение вчерашнего спектакля, направили их на Повонзки с погребальной процессией: в тот день хоронили воро-тившегося из Сибири помещика Ксаверия Стобницкого[22]. При беспорядочном и праздном настроении города к этой процессии пристало сейчас множество всякого народа, бросившего обыкновенные свои занятия и неопределенно шатавшегося по улицам. Когда погребение окончилось, вся толпа зашла, как водится, на могилу пяти жертв.
В то же самое время еврейская молодежь, руководимая своими наставниками, находившимися в постоянных сно¬шениях с вождями польской красной партии, отправилась в значительном числе на свое кладбище, так называемый керкут, почтить память бывшего директора школы равви¬нов Эйзенбаума, который проповедовал соединение всех племен и предсказал евреям слитие с поляками, запечат¬ленное кровью. Иные евреи считают его пророком.
Керкут находится недалеко от Повонзков: толпы молив¬шихся там и там увидали друг друга, и произошло соедине¬ние при слезах и клятвах в братской любви и готовности на всякие жертвы[23].
После того вся масса жидов и поляков двинулась в город и стала слоняться по улицам, однако манифестации никакой не выходило.
Так прошло утро. Новаковский с приятелями, видя, что дело как бы разлаживается, толпы начинают явно скучать бессмысленным блужданием по городу и мало-помалу редеют, полиция их не трогает, стало не раздражает и не располагает к сопротивлению, — придумали собрать все, что еще не разошлось, у статуи Богоматери на Краков¬ском предместье и начать молиться. Не выйдет ли чего из этого? Не пошлет ли им польский бог чего-либо вдруг на выручку?
Когда подошедшие к статуе ратники Новаковского (конечно, поляки, без жидов) пали на колени и запели, что в подобных случаях тогда певалось, показалась от почты (которая оттуда в полутораста с небольшим шагах) почтовая карета, ехавшая в Люблин. Польские почтари, правящие лошадьми, обыкновенно, трогаясь с места, играют что-нибудь на своем медном рожке, какой-нибудь краковяк, мазурку. Почтарь упомянутой кареты, по своему или чужому вдохновению, вздумал дернуть: «Jeszcze Polska nie zginela!»
Едва карета поравнялась с молящимися у статуи, как все, что там было, ринулось к ней, крича «ура!», и проводило ее до Съезда, где с утра стояли в том же порядке войска: эскадрон жандармов, сотня кубанских казаков, 1-я и 2-я стрелковые роты Симбирского, 10-я, 11-я, 12-я линейные Костромского полков.
Толпы, дойдя до войска, остановились в некотором расстоянии, как накануне, и не трогались с места. К ним стал присоединяться народ из разных ближайших улиц. К 5,5 часам масса собравшихся таким образом людей за¬няла всю Замковую площадь, но стояла в совершенном безмолвии. Хорошо одетых было не так много. Местами замечались мрачные личности в нетрезвом виде. Дам было очень мало.
Полицейский офицер Ойжинский получил приказание выйти к толпе с двумя барабанщиками и одним офицером какого-то из полков, стоявших в Замке. Приблизясь на такое расстояние, чтобы стоявшие перед ним могли хоро¬шо слышать его слова, он велел ударить в барабан…
Толпа отвечала на это смехом, свистками и ругательства¬ми. Многие грозились палками. Одна баба дошла до такого бесстыдства, что обернулась к войскам задом и подняла по¬дол. Это было повторено ею три раза, при громком смехе и одобрительных жестах народа[24].
Через десять минут ударил второй барабан, и Ойжин¬ский снова повторил толпе вышеприведенные слова. Ре¬зультат был тот же: смех, свистки и угрожающее махание палками. Наконец ударил третий барабан, и Ойжинский в третий раз приглашал толпу разойтись, но также без всяких последствий.
Тогда он был отозван в Замок, и приказано полуэскадро¬ну жандармов двинуться вперед рысью, действуя на толпу натиском лошадей.
Толпа частью отхлынула к тротуарам, частью вошла в улицы: Подвальную и Сенаторскую.
Жандармы остановились, разделенные от народа во¬досточными канавами. Иные из стоявших на тротуарах молодых людей махали перед глазами лошадей палками: лошади пугались, пятились, подымались на дыбы. Были и такие смельчаки, которые схватывали лошадей за поводья и, сильно рванув вниз, осаживали на колени, что возбуж¬дало хохот и насмешки окружающих. Так прошло около получаса. Толпы между тем, видимо, прибывали со всех сторон. Скоро Краковское предместье, Подвальная, Сена¬торская и Свенто-Янская улицы зачернели колышущимися массами. В Подвальной улице начали строить баррикаду из дружек.
Конечно, нельзя было оставлять дела в таком поло¬жении. Генерал Хрулев приказал жандармам обнажить сабли и атаковать народ, стараясь, однако, наносить удары плашмя.
Первый жандармский взвод, стоявший перед Сенатор¬ской и Подвальной улицами, произвел четыре атаки, а вто¬рой, стоявший вдоль тротуара, от Зигмунтовой колонны до Резлерова дома, на Краковском предместье, —две атаки, но почти без всякой пользы. Народ, разбежавшийся в начале атак, совокупился после них в улицах опять и стал бросать в жандармов и войска вырытыми из мостовой камнями, причем сильно ушиблено два офицера и девять рядовых. Немного позже ранено еще около 36 рядовых[25].
Тогда генерал Хрулев отвел жандармов в резерв, а на место их выдвинул вперед 10-ю линейную роту Костром¬ского полка и 1-ю стрелковую Симбирского и приказал им зарядить ружья. Когда это было исполнено, офицеры по¬дошли к толпе и еще раз пробовали убедить ее разойтись, говоря, что «с ней не шутят, что ружья заряжены боевыми патронами»; но все увещания их были напрасны.
Приказано испытать действие прикладами: толпы двинулись и кое-где даже очистили улицы совсем; но едва солдаты воротились на свои места, народ снова показался на прежних пунктах с теми же нахальными криками и бросанием каменьев.
После этого Хрулев подъехал к окну, у которого сидел наместник, и сказал: «Я велю стрелять!»
Горчаков кивнул головой...
Тогда были выведены вперед головные полувзводы от 1-й стрелковой роты Симбирского полка — против Под¬вальной улицы и от 10-й линейной Костромского — против Краковского предместья и дали по залпу.
Толпы бросились в боковые переулки и по дворам домов, но потом явились опять, осыпая войска ругательствами и спеша подобрать убитых и раненых.
Приказано выдвинуть вперед 12-ю роту Костромского полка — против Сенаторской улицы и 11-ю того же полка — против Пивной и Свенто-Янской.
Едва только они стали на места и зарядили ружья, как со стороны Бернардинского костела послышалось пение и показалась особая густая толпа, в виде процессии, пред-водительствуемая рослым человеком с крестом в руке: это был Новаковский. Наступила всеобщая тишина. Пение раз¬ливалось в воздухе очень явственно. «Сущие гугеноты!» — сказал кто-то подле Горчакова. Он отвечал: «Да!»
Гугеноты эти двигались в направлении к Замку, ближе и ближе. Новаковский выводил торжественно: «Святый Боже, святый крепкий...» Хрулев смотрел-смотрел на эту сцену и приказал солдатам схватить человека с крестом и препроводить в Замок.
Несколько солдат отделилось от передних рядов в ту же минуту. Новаковский, сообразив опасность, стал отчаянно за¬щищаться крестом и весь его обломал об ружья[26]; наконец взят пятерыми солдатами и отнесен на руках в Замок[27], так как идти не хотел, откуда отправлен в Новогеоргиевскую крепость. Во все время, когда его несли солдаты, он сильно барахтался, мотал головой и пел: «Святый Боже, святый крепкий».
Процессия, потеряв вождя, остановилась. Часть народу смешалась с толпами, находившимися прежде на Краков¬ском предместье, а часть перебралась через проходной дом Резлера на Сенаторскую и Подвальную и там запела гимны, пав на колени.
Испытав против всех этих сборищ всякие меры увеща¬ний на словах, генерал Хрулев приказал войскам вторично открыть огонь.
Головные полувзводы 1-й стрелковой роты Симбирско¬го и 10-й линейной Костромского полка дали каждый по два залпа вдоль Краковского предместья и Подвальной улицы; а полувзвод выдвинутой позже 12-й линейной Костромского полка дал, последовательно через каждые четверть часа, пять залпов вдоль Сенаторской улицы1.
Потом пущено несколько выстрелов 2-ю стрелковой ро¬той Симбирского полка по улице Мариенштату, что направо от Съезда, где собралась куча жидов и страшно шумела.
Наконец 11-я рота Костромского полка дала залп по Пивной улице. Это были последние выстрелы. По Свенто-Янской не стреляли вовсе[28].
Генерал Хрулев, по приблизительном соображении числа убитых (двести человек с лишком), которых тут же собрали и снесли на замковый двор солдаты, явился к на-местнику отдать отчет в своих действиях и когда доложил ему, что «зарядов выпущено такими-то ротами столько-то, пало столько-то», князь Горчаков, по свойственному ему обыкновению уклоняться в решительные минуты от всего, что может вызвать неприятные последствия, пробормотал своим неразборчивым способом объясняться: «А разве стреляли не холостыми зарядами — кто приказал? »
Хрулев вспыхнули сказал резко: «Нет, ваше сиятельство, теперь вам отказываться и вилять поздно. Я могу сослаться на многих, здесь присутствующих... Притом стрелять в такие минуты холостыми зарядами могут разве только дети!»
Горчаков не отвечал ни слова.
Эта сцена необыкновенно хорошо его рисует. Таков он был во всем: приказывающий и отменяющий, прика¬зывающий и забывающий приказание, умышленно или неумышленно, бог его ведает...
Спустя несколько минут Хрулев сказал все еще тем же взволнованным голосом: «Надо бы подать сигнал к тревоге: это бы окончательно успокоило город».
Едва ли бы слышать варшавянам эту тревогу, если б о ней напомнили Горчакову при другой обстановке. А тут он был разбит и сконфужен. Из глаз Хрулева летели искры, и губы его тряслись, когда он говорил. Плохо разглядывавший все на свете, князь Горчаков разглядел на тот раз душевное состояние Хрулева как следует. Знал он притом, по Сева-стополю, с кем имеет дело.
«Что ж, велите подать сигнал!» — проговорил он робко.
Шесть пушечных выстрелов грянули с Владимирского форта Цитадели, и звук их потряс замерший и как бы при¬таившийся в глубокой тишине город. Потом взвилось над Замком 12 ракет, и заурчало, и зашипело в воздухе.
Это был знак, по которому войска должны были занять заранее указанные им пункты.
Все эти дни войска находились в постоянной готовности, смотрели на Замок, прислушивались и ждали, точно какого спасения, этих шести выстрелов и двенадцати ракет.
Едва только определилось для них, что прогремевшие выстрелы — давно ожидаемая тревога, все понеслось как ураган.
Жандармский эскадрон, стоявший в Лазенках (4 версты от Замка) явился на Замковую площадь через четверть часа после первой ракеты.
Батальон Олонецкого пехотного полка, находившийся в наместниковском дворце, стал на Саксонскую площадь прежде, чем кончились сигналы.
С той же невероятной быстротой явились на указанные им места и другие части войск, нигде не спутавшись[29].
Кто-то распорядился при этом осветить улицы усилен¬ными огнями, пустив газовые рожки так, как еще никогда не пускали. Эффект несущейся во весь опор кавалерии, при блеске этих волшебных, невиданных огней, был са¬мый необыкновенный. По замечанию очевидцев, многие из прохожих дрожали дрожкой. Все замерло в городе, как в гробу.
Ту же минуту отделены от собравшихся на разные пункты войск патрули и разосланы по улицам. Сверх того наряжены особые команды для разыскивания по домам, лавкам и монастырям раненых и убитых. Эти команды наш¬ли в доме графа Андрея Замойского пять трупов, столько же в Европейской гостинице, около того же в монастыре Сакраменток, в кондитерской Белли, в доме Резлера и дру¬гих. Жители выдавали их не споря. Везде виден был страх и готовность к повиновению.
Забавна и плачевна была в тот день роль Велепольского. Он явился на Замковой площади в карете с намерением, как говорили, пробраться в Замок и просить наместника о прекращении стрельбы; но толпа, увидя его, подняла такие угрожающие крики, что он, во избежание опасности, попал под защиту русских штыков. Карета министра, не доехав¬шая до Замка, была, по чьему-то распоряжению, окружена ротой Костромского полка до самой глубокой ночи, пока¬мест город не пришел в совершенное спокойствие.
Этот факт ярко показывал будущему защитнику отече¬ственных интересов, что если ему угодно их защищать при тех условиях, в каких все находилось, то он будет защищать их не иначе, как под охраной русских штыков.
И нам таинственный перст показывал этим самым фак¬том нашу ошибку. Но мы тогда ровно ничего не видали.
Войска, разложив костры, бивакировали на занятых ими пунктах, именно: на Замковой, Саксонской, Красинской и Александровской площадях; на площади в Наливках и у банка, где позже разбили палатки.
Кроме того, две роты расположены в саду наместни-ковского дворца, где жил с 28 марта н. ст. Велепольский; одна — во дворе Брюлевского дворца и две — в театре[30].
Первая ночь прошла, однако, для войск, занявших пло¬щади, в тревоге: красные агитаторы старались распростра¬нять по городу разные фальшивые слухи. Вдруг прибегал к иному отрядному начальнику солдат: «Ваше высокоблаго¬родие! Поляки строят на Старом Месте баррикаду!.. Ваше высокоблагородие! Открыт склад оружия... пороху!..»
Начальники посылали справляться: нигде ничего не оказывалось.
Наконец утро, которое, как известно, мудренее вечера, озарило тихие улицы совсем другой Варшавы, чем она была накануне, — и все грезы, может быть, и тревожившие не-много иных храбрых воинов, не слишком знакомых с Поль¬шей и вообще с славянскими массами, разлетелись.
Минута была хорошая: можно было, действуя последо¬вательно и энергически, мерами, а не полумерами, в самое короткое время окончательно восстановить порядок. Об-стоятельства нам, видимо, помогали. Вызывая против себя решительные распоряжения правительства, столкновениевойск с «безоружными» гражданами, манифестаторы на-деялись умножить число наших врагов между жителями, между различными партиями; но вышло не то: чувство страха, сознание правительственной силы образумило очень многих, переделало кучи красных в белых, показало городу, что ребята идут не туда, куда следует, что держаться их опасно и бестолково, помогать им — еще более; это зна¬чило накликать на всех новую грозу. Многие из влиятель¬ных коноводов красной и средней партий, как, например, Маевский и Юргенс, просто-напросто потеряли почву. Им не хотелось оставить своих, кому они, собственно, при¬надлежали душой и телом; но не хотелось также и делить с ними опасные дурачества, и вот они перебегали из лагеря в лагерь, не зная, где и на чем остановиться, где то дело, которое надо делать[31]. Будь в это время у правительства в руках знамя; изменись хотя немного тот же Велепольский, уступи свои старошляхетские предрассудки, стань само правительство несколько не тем, чем оно было, перестань писать, а начни делать — победа явилась бы на нашей сто¬роне очень скоро.
Но знамени для сбора нужных нам дружин под руками варшавских властей тогда не случилось; Велепольский из¬мениться не умел и не мог; правительство только писало, а потому в самом непродолжительном времени все очутилось на прежних местах. Лошади, тронувшие было дружно и как следует варшавский правительственный экипаж, опять заступили в постромки. Город увидел, что бояться нечего, что войска и пушки точно стоят на площадях, но все прочее осталось, как было. Опущенные головы красных припод¬нялись, и усы закрутились.
Велепольский принялся решать заданную ему задачу, что значило в ту минуту, при известных читателю условиях, толочь воду.
Власть его случайно усилилась. Подписавший незадолго перед тем ночное постановление Совета управления, глав¬ный директор Комиссии юстиции Воловский, возмутив¬шись стрельбой, подал в отставку[32]. Место его предложено занять Велепольскому.
10 апреля н. ст. к нему явились чиновники Комиссии юстиции.
Выйдя к ним с обыкновенной бумажкой в руках, Веле¬польский произнес: «Господа!
Спасенный, к сожалению, в кровавой схватке и покры¬тый броней новых учреждений, общественный порядок хочу я ныне передать в ваши руки. Вашим делом будет уже позаботиться о сбережении в невозмутимой тишине и спокойствии этого сокровища, для всех.нас равно драго¬ценного. Общественный порядок не выпрашивается со дня на день как милостыня: он должен опираться на себя сам, стоять неколебимо, быть во всякую минуту силен самим собой.
Если же порядок живет из милости на хлебах у само¬волия, легкомыслия и крамол, тогда все гибнет в народе, иссякает источник энергии в гражданах, исчезает незави¬симость мнений, умирает свобода мысли.
Вследствие высочайше даруемых нам учреждений нас ожидают важные труды: по причине упразднения Кодифи¬кационной комиссии, мы, а никто другой, должны заняться преобразованием и улучшением законодательства. В осо¬бенности предстоит много изменений в кодексе уголовном. Новые постановления о сборищах заключают в себе уже то улучшение, что присуждаемые ими наказания приводятся в исполнение здесь, в Польше, а не в ином каком-либо месте.
Трудов этих, во всем их объеме, я не могу разделять с вами до конца: меня призывают к себе обязанности по другой части, для которой звеном соединения с вашей есть общее стремление образовать юридический факультет. Может быть, однако ж, я буду в силах во время нашего товарищества рассмотреть проекты и все приготовленное к улучшению законодательства и оное пополнить. Рассчи¬тываю при этом на вашу помощь и опытность судей, про¬куроров и адвокатов, которых знание и способности я имел уже случай заметить. Все же дело будет закончено моим прочным преемником, который, надеюсь, между вами.
Жизнь моя в руке божией. Но если б я при вашей по¬мощи достиг хоть только того, чтобы, опираясь на преобра¬зованные законы и права, укрепил бы и обеспечил общест¬венный порядок, это первое условие всякого народного преуспеяния на законодательном пути, я бы, смею думать, оставил по себе моим детям добрую память».
Затем Велепольский стал требовать у правительства сколь возможно скорейшего осуществления всех этих беспрестанно повторяемых обещаний, хоть чего-нибудь в подтверждение слов, им и другими то и дело произносимых. Но ничего не являлось. Прошел апрель, наступил май (по н. ст.) — реформ все не было. О них по-прежнему только говорили. В особенности странны были препирательства об этом варшавских властей с Часом и другими заграничны¬ми польскими органами[33]. Наместник постоянно твердил о предстоящих выборах в городские и прочие советы и ждал от этой меры чудес, но выборы эти были еще далеко.
Конечно, в массе частных тогдашних распоряжений князь Горчаков виноват больше, чем кто-нибудь. Он прямо не годился для того места, которое занимал. Но в общем он и его помощники имеют несомненную долю извинения в той нерешительности и бесхарактерности, с какими велось тогда польское дело в Петербурге, откуда подавали Варшаве камертон.
Таким образом, все белое и часть красных, готовых нам служить, видя непонятную мешкатность высших властей, как бы род недоверия к тому, что сами же они избрали и считали тогда за лучшее, — опять отшатнулись назад и стали строиться в новые ряды: сочинять каких-то мужей доверия (zaufania) с целью положить этим начало народной организации. Это, однако же, у них не клеилось по причине отсутствия действительной энергии. Господа Маевские, стоя одной ногой здесь, а другой там, мало им помогали. Велепольский мог бы все это окончательно разбить и рас¬строить, даже тот Велепольский, каким он был в то время (обещающий и пока еще ничего не осуществивший из обе-щанного), сойдись он только искренно с Замойским и его сторонниками. Но тут-то и воздвигались непреступаемым порогом, истинной Китайской стеной, те вековые польские предрассудки, та шляхетская гордыня и склонность иметь непременно свою партию, чего было так много у того и у этого. На другой, не польский лад перестроиться в этом отношении, хотя на миг, хотя бы временно, оба они не могли — не хватало сил.
Велепольский сидел у себя в наместниковском дворце, а потом с весны в Бельведерском и ждал визита от Замой¬ского, считая себя такой силой, которой рано или поздно должно уступить и поклониться все. Говорят, будто бы он даже сказал об эту пору, полушутя-полусерьезно: «Я слиш¬ком толст, чтобы броситься в объятие к Замойскому: он потоньше!»
Замойский же, со своей стороны, чувствовал в жилах страшный холод, и вся внутренность его содрогалась при мысли, что он делает к Велепольскому первый шаг без всякого решительного движения оттуда. Сверх врожден¬ных, так сказать, понятий о своем противнике и обо всем роде Велепольских, понятий, всосанных с материнским молоком; сверх природного нерасположения, которого не в силах был одолеть; сверх глубочайшего убеждения, что он как аристократ выше и значительнее, граф Андрей считал себя хозяином в Варшаве, а может, и в целом крае, тогда как тот был гость, недавно к ним прибывший и мало кому хорошо известный[34]. Стало быть, оставя все прочее (если только можно было это оставить), Велепольскому уже как гостю предстоял первый визит по всем человеческим правилам.
И граф ждал этого визита. И загорись тогда вселенная, если б ему сказали: «Тронься только первый к Велеполь¬скому, и пожар потухнет!», — еще бог весть, встал ли бы он со своих покойных кресел и потушил ли бы пожар та¬ким образом; скорее нашли бы его пепел на тех креслах, в которых он так крепко и упрямо сидел, дожидаясь визита противника.
Таково было положение вещей в двух белых лагерях: в маленьком лагере Велепольского (который, разумеется, имел несколько сторонников) и в большем лагере Замой¬ского, когда правительство ожидало, что они вот-вот, не сегодня-завтра, соединятся.
В первой половине мая по н. ст. случилось незначитель¬ное происшествие, которое еще прибавило препятствий.
Велепольский, приезжая из Бельведерского дворца ра¬ботать в Казимировский, в ту квартиру, которую занимает теперь попечитель Варшавского учебного округа, вздумал отгородить для своих прогулок часть сада, находящегося при этой квартире и других зданиях, рядом стоящих. Этим садом располагали до тех пор вполне воспитанники Глав-ной школы, Реальной гимназии и Художественного класса, заведений, которые помещались в разных корпусах Казимировского дворца.
Как только ребята заметили какие-то работы в своих владениях, сейчас же собрались в кучу и давай кричать: «Что это! Вторгаться насильственно в наш сад!..» И с этими словами бросились на рабочих, разогнали их, а заготовлен¬ные материалы: кирпич, известку и прочее — опрокинули под гору в пруд и подушили там рыбу.
Полиция, призванная восстановить порядок, вела себя двусмысленно: ссылаясь на недостаток сил, залегла просто-напросто в траве и спокойно смотрела на картину побоища[35].
Велепольский повел против мальчиков процесс. Ис¬пуганные родители поспешили поставить решетку, которая и стоит до сих пор. Но Велепольский уже не заглядывал бо-лее в Казимировский дворец, живя то в Бельведерском, то в наместниковском палаце. С 18 мая н. ст. он окончательно поселился в последнем.
Толкам и шуму об этой истории с решеткой не было конца. Само собой разумеется, что враждебных министру элементов через это прибавилось еще. Родители студентов, а за ними их знакомые и друзья, возмущались тем, что он думает будто бы упечь детей в Сибирь (такие были крики и опасения). Чиновники жаловались, что главный директор юстиции будто бы призывает их поминутно и деспотически внушает им, как должно смотреть на вверенное им дело. Иные до сей поры не могут говорить спокойно о своих бе¬седах с министром по этому поводу. Что до студентов — эти просто кипели как котел.
Чтоб успокоить немного умы и сделать что-нибудь при¬ятное для низших слоев населения, не забывая, однако же, и о высшем слое, правительство огласило 22 мая н. ст. указ «об уничтожении барщины (панщины)», но только не сей¬час, а с 1 октября, то есть по уборке хлебов еще на том же крепостном положении, на каком они посеяны.
Такая мера, которой хотели задобрить два противо¬положных сословия вдруг, поймать одной собакой двух зайцев — не поймала ни одного. Выданное тогда же по¬становление об увеличении чинша, дабы вознаградить чем-либо помещиков, терявших даровые крестьянские силы, было той же ловлей двух зайцев одной собакой и еще более усиливало затруднения.
Разумеется, в другое время все бы это уладилось и ввелось очень спокойно, все неясное разъяснилось бы само собой, и никакого чрезмерного ропоту бы не было; но тогда все струны были чересчур натянуты, и надлежало ударять по клавишам осторожно и верно.
Не дремавшая красная партия ту же минуту отправила внутрь края расторопных агентов, чтобы они объяснили крестьянам коварство и фальшивые свойства русских властей, и а помещиков убедили уступить хлопу излишек изобретенного их общим врагом чинша, ограничась пока, для пользы начатых дел, старым размером экономического оброка, освященного временем.
Агенты эти работали сильно и не без успеха. Многие помещики отказались от нового чинша. Для восстановления возможного порядка с этой стороны 3 наместник счел необходимым издать отдельное истолкование указа 22 мая, а равно и нового постановления о чинше « и отправил с этим во все губернии особых чиновников, которым поручено разъяснить крестьянам все возникшие недоразумения.
Но эти чиновники, принадлежа уже к той революцион¬ной организации, которая мало-помалу строилась в Варшаве и крае, вели себя так, как будто бы были посланы не прави-тельством, а заговорщиками: они нисколько не успокоили народ, а вооружали его против нас еще более, толкуя, что «все кончится увеличенным чиншем, а свободы не будет никакой; что паны к октябрю все это переделают».
Мы уже начинали иметь дело с заговором. По Варшаве между тем была пущена картинка, изо¬бражавшая Фарисея, который показывает Христу чин¬шевую монету. Картинка эта, отпечатанная в литографии Дзвонковского, продавалась во всех эстампных магазинах открыто, по два злота за штуку.
Кроме того, ходили по городу стихи Сырокомли «на за¬крытие Земледельческого общества». В тогдашнем хаосе и колебании партий и этот поэт, демократ по крови и убеж¬дениям, становился вдруг ратником тех, к кому никогда не лежала его душа; а в заключение пьесы, ознаменованной его талантом, потому легко и жадно читавшейся, уже намекал на близость решительных встреч с оружием в руках. Он говорил, что, разогнав земледельцев, правительство как бы само напоминало полякам, что пришло время «перековать железные сохи и плуги на мечи».
Вследствие нового предписания обер-полицеймейстера «не ходить по улицам после 10 часов вечера без зажженного фонаря», явились фонари-монстры, на длинных шестах, с разными карикатурными изображениями. Это повело к такому множеству арестов, что не знали, куда девать аре¬стованных.
А Велепольский повторял и повторял: «Дайте мне только в руки реформы, откройте выборы, и всё это безобразие прекратится. Те, кто не идет к нам теперь, тогда бросятся стремглав. Немного погодя дадите больше!»
Князь Горчаков, без того слабый здоровьем, смотря теперь на все, вокруг него происходившее, на разгорав¬шийся пожар, которого как бы умышленно не давали ему тушить, — занемог не на шутку, сделался до крайности по¬дозрителен, недоверчив, так что не было никакой возмож¬ности говорить с ним о самых обыкновенных, нисколько не раздражающих предметах: он сейчас выходил из себя. Между тем разыгрывал роль здорового, всячески бодрился и не хотел слышать ни о каком успокоении.
Один из близких к нему генералов (если не сказать, самый близкий), с кем он провел душа в душу последние 7 — 8 лет; человек, имевший к нему доступ во всякое время дня и ночи, может быть, единственный из плебеев, которо¬го князь не смел третировать аристократически свысока; человек, без которого наместник еще недавно не решал ни одного важного вопроса, — видя упадающие с минуты на минуту силы бывшего своего друга и понимая хорошо, что край не может оставаться с таким правителем, счел своей гражданской обязанностью написать обо всем в Петербург, выразив мысль, что «все-де у них в Варшаве старо и ветхо, и люди, и система управления: все требует смены; события надвигаются тучей и грозят катастрофой».
Но дабы это письмо не походило на донос, написавший заблагорассудил показать его перед отправлением Горчако¬ву. Горчаков прочел, по-видимому, совершенно спокойно, даже поправил одну ошибку против языка (письмо было по-русски) и сказал: «Пошлите, я ничего не имею против этого».
На самом деле было не так: он относился к этому факту не настолько спокойно, как хотел показать. Тот же курьер повез от него к тому же самому лицу письмо, где стояла между прочим такая фраза: «Видите, посреди каких интриг я должен действовать!»
Так письмо, написанное бывшим другом князя, может быть, в самых чистых намерениях, принято за интригу, ко¬торой исходной целью было будто бы, устранив Горчакова, сесть на его место. Так это утвердилось в умах очень многих людей; так говорили и до сих пор говорят в Варшаве.
История кончилась тем, что лицу, написавшему письмо, прислан одиннадцатимесячный отпуск в Россию и за границу, что равнялось, конечно, увольнению от службы, а князю Гор¬чакову — совет: поправить свое здоровье поездкой на воды; даже, говорят, он получил формальный трехмесячный отпуск и стал сбираться в Эмс, но все-таки твердил, что «едет только на месяц, а через месяц будет назад и откроет выборы».
Вдруг болезнь уложила его в постель, и он уже не вста¬вал. 27 мая н. ст. ему стало так дурно, что из Петербурга при¬шло предписание старшему по нем генералу Мерхелевичу принять на себя исправление обязанностей главноуправ¬ляющего гражданскими делами в Царстве Польском.
Генерал Мерхелевич, вступив в эту должность, выдал на другой день, 28 мая н. ст., такое воззвание к народу.
«Жители Варшавы!
По воле монарха я призван к управлению гражданской частью в Царстве Польском, на время болезни его сиятель¬ства князя-наместника.
Извещая об этом жителей Варшавы, надеюсь, что со¬хранением спокойствия и повиновением властям они дадут мне возможность думать только об их благе.
В случае же возобновления беспорядков и сборищ я ис¬полню с добросовестностью солдата постановления Совета управления от 27 марта (8 апреля), кои при сем оглашаю вновь.
Генерал-адъютант Мерхелевич».
Это воззвание и упомянутые в нем постановления на¬клеены были в разных местах, по стенам и тогда же кем-то сорваны. Полиция наклеила новые листы, и их скоро сорва¬ли. Более уже не наклеивали, и никто не обращал внимания на этот беспорядок: всех занимала болезнь князя Горчакова, готовившегося перейти в вечность.
Грустно умирал старик, под конец всеми оставленный, при общих криках, будто бы он всему виной, хотя это было не совсем так...
29 мая н. ст., в полдень, потухли последние искры... Тело в течение десяти дней стояло в церкви Лазенковского дворца, а потом, вследствие не раз выраженного покойным желания лежать вместе со своими сподвижниками в Севастополе, отправлено туда с разрешения государя императора.
В 11 часов дня, 8 июня н. ст., катафалк в шесть лошадей, с гербами всех губерний Царства, двинулся к дебаркадеру Варшавско-Венской железной дороги[36].
Жители города спустили в это время в окнах шторы. Чиновники, прибывшие на похороны по наряду, шли за гробом только до Нового Света, а потом рассеялись по ули-цам. Многие из них, следуя в процессии, курили сигары, но было, впрочем, несколько решившихся проводить гроб до конца. Уличная ребятежь освистала их, когда они стали возвращаться домой[37].
До границы за гробом ехало 40 человек 3-й роты Ко¬стромского полка и 6 линейных кубанских казаков. По¬следние проводили тело до самого Севастополя. Везде по станциям железной дороги находился почетный караул сознаменем. Народу собиралось довольно, но без выражения какого-либо чувства, в совершенном безмолвии.
На границе гроб принят австрийским караулом. При следовании тела через Вену назначен был там особыйпечальный церемониал, на котором присутствовал самимператор. Затем гроб свезли на пароход. Похороны в Севастополе происходили 19 июня н. ст.
________________________________________
Примечания
[1] Мы употребляем иногда это выражение ддя краткости, вместо длин¬ного «главный директор, председательствующий в такой-то комиссии»: это лицо для Польши совершенно то же, что у нас министр.
[2] «Laskawie nam zapewnionych».
[3] Инсталляция — введение чиновника в должность, что происходит обыкновенно в какой-либо присутственной зале, перед портретом государя императора и зерцалом или распятием, заменяющим зер¬цало. Высшему лицу предместник представляет при этом его подчи¬ненных.
[4] «Laskawie nam zapewnionych».
[5] Инсталляция — введение чиновника в должность, что происходит обыкновенно в какой-либо присутственной зале, перед портретом государя императора и зерцалом или распятием, заменяющим зер¬цало. Высшему лицу предместник представляет при этом его подчи¬ненных.
[6] Были: епископ-суффраган Варшавской архиепархии Декерт, Капи¬тула, Духовная академия и настоятели варшавских монастырей.
[7] Кодекс Наполеона, принятый в Польше с 1806 года.
[8] «Варшавский Курьер» № 114, 1861 год.
[9] По поводу усилившихся злоупотреблений городской почтой, она была закрыта спустя несколько дней, именно 11 апреля н. ст.
[10] См. выше.
[11] Все это пространство заключает в себе приблизительно до четырех тысяч квадратных сажень.
[12] Все это пространство заключает в себе приблизительно до четырех тысяч квадратных сажень.
[13] Прибыл в Варшаву 3 апреля н. ст. 1861 года.
[14] Толпа разошлась с Хрулевым таким образом: он шел по Краков¬скому предместью и потом по Саксонской площади; толпа же в то самое время двигалась по Мазовецкой и Свенто-Кршиской, и были друг другу не видны. К дому Замойского Хрулев прошел тем же путем, как и толпа, то есть улицами Мазовецкой и Свенто-Кршиской.
[15] Библиотека помещалась в зале между танцевальной с колоннами
и церковью.
[16] Прибыл в Варшаву 3 апреля н. ст. 1861 года.
[17] Толпа разошлась с Хрулевым таким образом: он шел по Краков¬скому предместью и потом по Саксонской площади; толпа же в то самое время двигалась по Мазовецкой и Свенто-Кршиской, и были друг другу не видны. К дому Замойского Хрулев прошел тем же путем, как и толпа, то есть улицами Мазовецкой и Свенто-Кршиской.
[18] См. выше.
[19] Хрулев, как говорят, советовал поставить в этом месте слова «будут стрелять», но Горчаков и некоторые из ближайших к нему лиц были за первую фразу, и она осталась без изменения. Несколько позже, именно 29 июня ст. ст. 1861 года, Хрулев подал новому наместнику Сухозанету записку о том же, но ее тоже не приняли.
[20] Wiadomosci г kraju, z lat 1861 - 1862. Lipsk, 1863. S. 9.
[21]АвейдеП, 39-40.
[22] Wiadomosci г kraju, z lat 1861 - 1862. Lipsk, 1863. S. 9.
[23]АвейдеП, 39-40.
[24] Рассказано в официальных документах; ходили и частные слухи.
[25] Можно заметить, что на этот раз, когда крест был действительно сломан, ничего из этого не сочинили, может быть, потому что это было бы излишним повторением или минута была не такая.
[26] Можно заметить, что на этот раз, когда крест был действительно сломан, ничего из этого не сочинили, может быть, потому что это было бы излишним повторением или минута была не такая.
[27] Рассказывают, будто бы Новаковский, сдаваясь, передал крест какому-то молодому человеку, который держал его над головой до тех пор, пока не был пронзен казацкой пикой. Для большего эффекта прибавля¬ется, что этот молодой человек был еврей (Авейде, II, 39). Но о действии казаков пиками не говорится ничего в наших официальных документах.
[28] Вот сколько всего выпущено в тот день пуль:
1-я стрелковая рота Симбирского полка — 93 (два залпа); 2-я стрелковая рота Симбирского полка — 18 (один залп); 10-я линейная Костромского полка — 188 (два залпа); 11 -я линейная Костромского полка — 35 (один залп); 12-я линейная Костромского полка — 150 (пять залпов). Итого: 484 пули.
(«Дела начальника 1-го военного отдела города Варшавы с марта по август 1861 года».)'
[29] Эти две последние роты поставлены в театре немного раньше, после того как лобузы Козубского и Ячевского дали кошачий концерт директору театра Абрамовичу, когда-то обер-полицеймейстеру Варшавы, которого никто в городе не любил. О нем сохранился, между прочим, такой анек¬дот- призвав провинившегося, он будто бы начинал свои беседы с ним так: «Знаешь азбуку: А - Abramowicz; В - baty (розги); С - Cytadela; стало — запираться нечего».
Войска заняли только Малый театр (Rosmaitosci), где и прекращены
[30] Эти две последние роты поставлены в театре немного раньше, после того как лобузы Козубского и Ячевского дали кошачий концерт директору театра Абрамовичу, когда-то обер-полицеймейстеру Варшавы, которого никто в городе не любил. О нем сохранился, между прочим, такой анек¬дот- призвав провинившегося, он будто бы начинал свои беседы с ним так: «Знаешь азбуку: А - Abramowicz; В - baty (розги); С - Cytadela;
стало — запираться нечего».
Войска заняли только Малый театр (Rosmaitosci), где и прекращены
[31] Вскоре затем он был уличен в политической переписке с братом, находившимся в Париже, сослан на жительство в Россию и там умер. Он был собственно обер-прокурором IX департамента Правительства Сената, правилдолжность главного директора Комиссии юстиции всего пять дней, по увольнении г. Држевецкого. (См. «Варшавский Курьер», 1861, с. 88.)
[32] Вскоре затем он был уличен в политической переписке с братом, находившимся в Париже, сослан на жительство в Россию и там умер. Он был собственно обер-прокурором IX департамента Правительства Сената, правилдолжность главного директора Комиссии юстиции всего пять дней, по увольнении г. Држевецкого. (См. «Варшавский Курьер», 1861, с. 88.)
[33] «Варшавский Курьер», 1861, № 121.
[34] Рассказ полицейского офицера, который командовал тогда кучкой полициантов, посланных унять шалунов.
[35] Рассказ полицейского офицера, который командовал тогда кучкой полициантов, посланных унять шалунов.
[36] Большие подробности о похоронах князя Горчакова № 136 «Вар¬шавского Курьера» за 1861 год.
[37] Дело Л. А. № 1.