• Введение
• Запорожское казачество
• Захват Малороссии казаками
• Борьба казачества против установления государственной администрации Малороссии
• Начало "идеологии"
• Установление крепостного права в Малороссии
• Катехизис
• "Возрождение"
• Первые организации
• Галицийская школа
• "Формальный национализм"
• Примечания

"Формальный национализм"

      Мы здесь не пишем истории самостийничества. Наша задача - проследить, как создалось его "идейное" лицо. На Украине, к концу 70-х и в 80-х годах, оно совсем было утрачено. Перестав быть частью революционного или, по крайней мере, "прогрессивного" движения, украинство не знало, чем ему быть дальше. Лучшая часть "Громады" продолжала заниматься учеными трудами, писала стихи и романы, но огня, оживлявшего деятельность первых украинофилов от Рылеева и кирилло-мефодиевцев до Драгоманова, не было. Зато возник угарный чад, какой исходит от тлеющих углей после того, как пламя потухнет. Начался безыдейный украинизм, не ищущий себе смысла и оправдания. В отличие от своего предшественника он не задавался вопросом: зачем надо было внушать малороссийскому крестьянину, что он - "окрема" национальность, зачем надо было обучать его в школе не на общерусском письменном языке, а на разговорной мове? Костомаров и Драгоманов имели на этот счет обоснованное суждение, исходившее из соображений социального и политического прогресса. Никаких таких соображений у последующих украинофилов не было. Их логика проста: раз нас "пробудили" и назвали украинцами, особой национальностью, так надо и быть ею, надо, как все порядочные нации, обладать своей территорией, своими государством, языком, национальным флагом и своими послами при иностранных дворах. 
      Народился тип националиста, готового мириться с любым положением вещей, с любым режимом, лишь бы он был "свой" национальный. От 70-х и 80-х годов тянется нить к тому эпизоду 1919 г., когда один из членов Директории на заседании Украинской Рады заявил: "Мы готовы й на совитьску владу, аби вона была украинська". Никто тогда оратору "не заперечил" и, впоследствии, многие видные деятели самостийничества, во главе с М. Грушевским, перешли к большевикам, удовлетворившись внешней национальной формой советской власти на Украине. 
      Проф. Корсаков рассказывает в своих воспоминаниях {176} о киевской молодежи, которая в 70-х годах группировалась вокруг Костомарова. Молодые люди любили и почитали его, называли "дидом", но в их обращении с ним заметна была ласковая снисходительность, какая бывает иногда к милым, но выжившим из ума старичкам. Чувствовалось, что его чтят за прежние заслуги, но всерьез не принимают. Он высказался против искусственного создания нового литературного языка - ему на это не возразили, но язык продолжали сочинять с удвоенной энергией. Он предостерег от увлечения распространенным в Галиции учением Духинского, насыщенным ненавистью к москалям, - ему опять ничего не возразили, но национальная доктрина все более проникалась идеями Духинского. Он пользовался каждым случаем, чтобы заявить об отсутствии у украинского движения намерения отделить свой край от России или даже посеять семена розни между двумя братскими ветвями русского племени - а украинское движение в это время делало все, чтобы заложить основу такой розни. Напрасно он уверял весь мир, будто украинофильство ничего не ищет, кроме умственного, духовного и экономического развития своего народа, - он говорил только за самого себя. Воспитанному им юношеству уже тогда грезилась возрожденная рада, гетманы, бунчуки, червоные жупаны и весь реквизит казачьей эпохи. 
      Драгоманов, строго осуждавший такой образ мыслей, прозвал его "формальным национализмом". Его насаждение шло параллельно с ростом нового поколения и с превращением украинского самостийничествя в провинциальный отголосок галицкого народовства. Кто не принял запрета наложенного на антиавстрийскую и антипольскую пропаганду, не дал ясных доказательств своей русофобии, кто не поцеловал туфли львовского ультрамонтанства, тот как бы отчислялся от самостийничества. 
      Люди нового склада, не державшиеся ни за социализм, ни за космополитизм, полуобразованные, не чувствовавшие уз, что связывали прежних украинофилов с русской культурой, начали целовать эту туфлю и говорить о России языком Духинского. 
      Это они были теми "масками, размахивавшими картонными мечами", о которых писал Драгоманов. Еще в 70-х годах они развили подозрительную деятельность по ввозу галицийской литературы в Малороссию. Они же поставляли ложную информацию галичанам, внушая миф о существовании проавстрийской партии на Украине. Впоследствии, к началу 900-х годов, когда эти люди вышли на передний план, в них уже трудно было распознать малороссов. Многие отреклись от своих учителей, осудили их, назвав "поколением белых горлиц" - прекраснодушных, но абсолютно недейственных. Они преисполнялись боевого пыла, требовали рек русской крови, беспощадной борьбы с московщиной. 
      Вождем этого поколения и наиболее последовательным выразителем формального национализма стал Михаил Сергеевич Грушевский - питомец киевского университета, ученик проф. В. Б. Антоновича. Он сделался тем идеологом безыдейности, которого недоставало формальному национализму. Он же блестяще выполнил задачу слияния днепровского украинства с львовским народовством, будучи одинаково своим и на Украине, и в Галиции. Человек он был, безусловно, талантливый, хотя вождем самостийничества его сделали не идея, не новые оригинальные лозунги, а большия тактическия и маневренные способности. Только этими способностями и можно объяснить, что он, прошедший киевскую громадянскую (почти драгомановскую) школу, переселившись в 1894 году в Галицию, не только был там хорошо принят, но занял руководящее положение, стал председателем Наукового Товариства им. Шевченко и в течение 20 лет оставался признанным вождем общеукраинского движения. Выполняя программу и начертания народовцев, он сумел сохранить себя чистым от налета "австро-польской Победоносцевщины" и не оттолкнуть группы радикалов - последователей Драгоманова, численно незначительных, но пользовавшихся симпатиями заграницей. Он решился даже на союз с ними при выборах в Рейхстаг в 1897 г., и это не отразилось на благоволении к нему матерых народовцев. 
      Через два года он основал вместе с Романчуком партию, которая хоть и состояла из элементов, мало чем отличавшихся от последователей Барвинского, но носила название "Народно-Демократической". И опять это название прикрыло его от нареканий слева, а в то же время практика партии, особенно "дух" ее, вполне удовлетворяли барвинчиков. 
      Новая партия пошла, по выражению Грушевского, "по равнодействующей между консервативным и радикальным направлениями". Это была наиболее удобная для самого Грушевского позиция. Она и на Украине, и среди русской революционной интеллигенции не создала ему репутации реакционера, а в Галиции избавила от обвинений в нигилизме и социализме. 
      Конечно, он дал все доказательства лояльности в отношении Польши и Австрии и соответствующей ненависти к России. Она ясно видна в его статье "Украинсько-руське литературне видрожденне", появившейся в 1898 г., где он мечтает о "прекрасном дне, когда на украинской земле не будет врага супостата" {177}; но особенно много клеветы и поношений России содержится в его статье "Die Kleinrussen", напечатанной в сборнике "Russen ber Russland", вышедшем во Франкфурте в 1906 г. 
      Если враждебных выпадов его против России можно насчитать сколько угодно, то трудно привести хоть один направленный против Австро-Венгрии. Особого внимания заслуживает отсутствие малейшего осуждения Духинщины. Прежнее "поколение белых горлиц" не по одним научно-теоретическим, но и по моральным соображениям отвергло это расово-ненавистническое учение. Грушевский ни разу о нем не высказался и молчаливо принимал, тесно сотрудничая с людьми, взошедшими на дрожжах теории, которой так удачно воспользовался в наши дни Альфред Розенберг. 
      По отношению к России, Грушевский был сепаратистом с самого начала. Сам он был настолько тонок, что ни разу не произнес этого слова, благодаря чему сумел прослыть в России федералистом типа Драгоманова. Даже летом 1917 года, когда образовалась Центральная Украинская Рада и тенденция ее основателей ясна была ребенку, многие русские интеллигенты продолжали верить в отсутствие сепаратистских намерений у Грушевского. Кое-кто и сейчас думает, что будь Временное Правительство более cговорчиво и не захвати большевики власть, Грушевский никогда бы не вcтал на путь отделения Украины от России. И это несмотря на то, что он летом 1917 г. выдвинул требование выделения в особые полки и части всех украинцев в действующей армии. Еще в 1899 г., в Галиции, при создании "Национально-Демократической Партии", он включил в ее программу тезис: "Нашим идеалом должна быть Независимая Русь-Украина, в которой бы все части нашей нации соединились в одну современную культурную державу" {178}. Отлично понимая невозможность немедленного воплощения такой идеи, он обусловил его рядом последовательных этапов. В статье "Украинский Пьемонт", написанной в 1906 году, он рассматривает национально-территориальную автономию, "как минимум, необходимый для обеспечения ее свободного национального и общественного развития" {179}. 
      Все, что происходило на Украине в годы революции, имело своим источником львовскую выучку Грушевского. Он больше, чем кто-либо, оказался подготовленным к руководству событиями 1917 г. в Малороссии. 
      Главным делом жизни этого человека, над которым он неустанно работал, был культурный и духовный раскол между малороссийским и русским народами. То было выполнение завещаний Духинского и "Истории Русов". 
      Началось с "правописа". Это было еще до Грушевского. В течение тысячи лет, малороссы и все славяне, за исключением католицизированных поляков и чехов, пользовались кириллицей. Лингвистами давно признано, что это лучшая из азбук мира, наиболее совершенно передающая фонетику славянской речи. Ни одному малороссу в голову не приходило жаловаться на несоответствие ее букв звукам малороссийского говора. Не было жалоб и на типографский "гражданский" шрифт, вошедший в обиход со времени Петра Великого. Но вот с середины XIX века начинается отказ от этой азбуки. Зачинателем был Кулиш, в период своего неистового украинофильства. "Кулешовка", названная его именем, представляла ту же старую русскую азбуку, из которой изгнали, только, букву "ы", заменив ее знаком "и", а для восполнения образовавшейся пустоты расширили функцию "и" и ввели неизвестный прежнему алфавиту знак "и". Это та азбука, которая узаконена сейчас в СССР. Но в старой России ее запретили в 90-х годах, а для Галиции она с самого начала была неприемлема по причине слишком робкого отхода от русского алфавита. 
      Русское правительство и русская общественность, не понимавшие национального вопроса и никогда им не занимавшиеся, не вникали в такие "мелочи", как алфавит; но в более искушенной Австрии давно оценили политическое значение правописания у подчиненных и неподчиненных ей славян. Ни одна письменная реформа на Балканах не проходила без ее внимательного наблюдения и участия. Считалось большим достижением добиться видоизменения хоть одной-двух букв и сделать их непохожими на буквы русского алфавита. Для этого прибегали ко всем видам воздействия, начиная с подкупа и кончая дипломатическим давлением. Варфоломей Копитар, дворцовый библиотекарь в Вене, еще в 40-х годах XIX века работал над планом мирной агрессии в отношении России. Он ставил задачей, чтобы каждая деревня там писала по-своему. Вот почему в своей собственной Галиции не могли довольствоваться ничтожной "кулешовкой". Возникла мысль заменить русскую азбуку фонетической транскрипцией. Уже в 70-х годах ряд книг и журналов печатались таким образом. 
      Фонетическая транскрипция употребляется, обычно, либо в научно-исследовательской работе, либо в преподавании языков, но ни один народ в Европе не заменял ею своего исторически сложившегося алфавита. 
      В 1895 г., Науковое Товариство им. Шевченко, при поддержке народовских лидеров Гардера и Смаль-Стоцкого, ходатайствует в Вене о введении фонетической орфографии в печати и в школьном преподавании. Мотивировка ходатайства была такова, что заранее обеспечивала успех: Галиции "и лучше и безопаснее не пользоваться тем самым правописанием, какое принято в России". 
      Москвофильская партия, представлявшая большинство галицийского населения, подняла шумный протест, требуя сохранения прежней орфографии. Но венское правительство знало, что ему выгоднее. Победило народовское меньшинство и с 1895 г. в Галиции и Буковине министерство народного просвещения официально ввело "фонетику". Даже поляк Воринский (далеко не руссофил) назвал это "чудовищным покушением на законы лингвистики" {180}. 
      В недавно появившемся очерке жизни и деятельности доктора А. Ю. Геровского рассказано, какими грубыми полицейско-административными мерами насаждалось фонетическое правописание в Буковине и в Закарпатской Руси {181}. 
      Что же до галицийской читающей публики, то она, как рассказывает И. Франко, часто возвращала газеты и журналы с надписями: "Не смийте мени присылати такой огидной макулатуры". Или: "Возвращается обратным шагом к умалишенным" {182}. 
      Правописание, впрочем, не главная из реформ задуманных Науковым Товариством. Вопрос стоял о создании заново всего языка. Он был камнем преткновения самых пылких националистических страстей и устремлений. Как в России, так и в Австрии самостийническая интеллигенция воспитана была на образованности русской, польской, немецкой и на их языках. Единого украинского языка, даже разговорного, не существовало. Были говоры, порой, очень сильно отличавшиеся друг от друга, так что жители отдельных частей соборной Украины не понимали один другого. 
      Предметом самых неустанных забот, впрочем, был не разговорный, а литературный язык. Малороссия располагала великолепным разработанным языком, занявшим в семье европейских языков одно из первых мест. Это русский язык. Самостийники злонамеренно, а иностранцы и некоторые русские по невежеству, называют его "великорусским". 
      Великорусского литературного языка не существует, если не считать народных песен, сказок и пословиц, записанных в XVIII-XIX веке. Тот, который утвердился в канцеляриях Российской империи, на котором писала наука, основывалась пресса и создавалась художественная литература, был так же далек от разговорного великорусского языка, как и от малороссийского. И выработан он не одними великоруссами, в его создании принимали не меньшее, а может быть большее участие малороссы. Еще при царе Алексее Михайловиче в Москве работали киевские ученые монахи Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский и другие, которым вручен был жезл литературного правления. Они много сделали для реформы и совершенствования русской письменности. Велики заслуги и белорусса Симеона Полоцкого. Чем дальше, тем больше юго-западные книжники принимают участие в формировании общерусского литературного языка - Дмитрий Ростовский, Стефан Яворский, Феофан Прокопович. При Петре наплыв малороссов мог навести на мысль об украинизации москалей, но никак не о руссификации украинцев, на что часто жалуются самостийники. 
      Южнорусская письменность в XVII веке подверглась сильному влиянию Запада и восприняла много польских и латинских элементов. Все это было принесено в Москву. В свою очередь, киевские книжники не мало заимствовали от приказного московского языка, послужившего некоторым противоядием против латинизмов и полонизмов. Получившееся в результате языковое явление дало повод львовскому профессору Омеляну Огоновскому утверждать, будто реформаторская деятельность малороссийских книжников привела к тому, что уже "можно было не замечать никакой разницы между рутенским (украинским) и московским языками" {183}. 
      Еще в 1619 г. вышла в Евью та грамматика этого языка, написанная украинским ученым Мелетием Смотрицким, по которой свыше полутора столетий училось и малороссийское, и московское юношество, по которой учились Григорий Сковорода и Михайло Ломоносов. Ни тому, ни другому не приходило в голову, что они обучались не своему, а чужому литературному языку. Оба сделали крупный вклад в его развитие. В Московщине и на Украине, это развитие представляло один общий процесс. Когда стала зарождаться светская поэзия и проза, у писателей тут и там не существовало иной литературной традиции, кроме той, что начинается с Нестора, с митрополита Иллариона, Владимира Мономаха, Слова о Полку Игореве, "житий", "посланий", той традиции, к которой относятся Максим Грек, Курбский и Грозный, Иоанн Вишенский и Исаия Ковинский, Мелетий Смотрицкий и Петр Могила, Епифаний Славинецкий и Симеон Полоцкий, Ин. Гизель с его "Синопсисом", Сильвестр Медведев и Дмитрий Ростовский. Когда Богданович писал "Душеньку", Капнист "Ябеду" и "Оду на рабство", когда Гнедич переводил Илиаду - они создавали "российскую", но отнюдь не москальскую словесность. Ни Пушкин, ни Гоголь не считали свои произведения достоянием "великорусской" литературы. Как до, так и после Гоголя, все наиболее выдающееся, что было на Украине, писало на общерусском литературном языке. Отказ от него означает духовное ограбление украинского народа. 
      В самом деле, если уже в XVII и XVIII веках не было разницы между украинским и московским, как утверждает О. Огоновский, то не означает ли это существования языкового единства? Выбрасывая за борт московский, можно ли было не выбросить украинского? Полонофильствующее народовство готово было выбросить что угодно, лишь бы не пользоваться тем же языком, что Россия, а украинцы "со всхода" слишком страдали комплексом национальной неполноценности, чтобы не поддаться этому соблазну. Их не отрезвили даже примеры Германии и Австрии, Франции и Бельгии, Испании и Южной Америки, чьи независимые государства существовали и существуют, несмотря на общность языков. 
      Началось лихорадочное создание нового "письменства" на основе простонародной разговорной речи, почти сплошь сельской. Введение ее в литературу - не новость. Оно наблюдалось еще в XVII веке у киевского монаха Оксенича-Старушича, переходившего иногда в своих устных и письменных проповедях на простонародную мову. Так делал в XI веке и новгородский епископ Лука Жидята. Практиковалось это в расчете на большую понятность проповедей. "Энеида" Котляревского написана, как литературный курьез, Квитка-Основьяненко, Гулак, Марко Вовчек - не более как "опыты", не претендовавшие на большую литературу и не отменявшие ее. Они были экзотикой и лишь в этой мере популярны. Не для отмены общерусской письменности упражнялись в сочинениях на "мове" и столпы украинского возрождения - Костомаров, Кулиш, Драгоманов. У первых двух это объяснялось романтизмом и к старости прошло. У Костомарова не только прошло, но превратилось в род страха перед призраком намеренно сочиненного языка. Такой язык не только задержит, по его мнению, культурное развитие народа, но и души народной выражать не будет. "Наша малорусская литература есть исключительно мужицкая", - замечает Костомаров, имея в виду Квитку, Гулака-Артемовского, Марко Вовчка. И "чем по языку ближе малороссийские писатели будут к простому народу, чем менее станут от него отдаляться, тем успех их в будущем будет вернее". Когда же на язык Квитки и Шевченко начинают переводить Шекспиров, Байронов, Мицкевичей - это "гордыня" и бесполезное занятие. Интеллигентному слою в Малороссии такие переводы не нужны, "потому что со всем этим он может познакомиться или в подлинниках или в переводах на общерусский язык, который ему так же хорошо знаком, как и родное малорусское наречие". Простому мужику это еще меньше нужно; он вообще не дорос до чтения Шекспира и Байрона, а для перевода этих авторов нехватает в его языке ни слов, ни оборотов речи. Их нужно заново создавать. К такому же обильному сочинительству слов должны прибегать и те авторы, что желают писать по-малороссийски для высокоразвитого образованного читателя. В этом случае отступление от народного языка, его искажение и умерщвление неизбежно. "Любя малорусское слово и сочувствуя его развитию, - заявляет Костомаров,- мы не можем, однако, не выразить нашего несогласия со взглядом господствующим, как видно, у некоторых малорусских писателей. Они думают, что при недостаточности способов для выражения высших понятий и предметов культурного мира, надлежит для успеха родной словесности вымышлять слова и обороты и тем обогащать язык и литературу. У пишущего на простонародном наречии такой взгляд обличает гордыню, часто суетную и неуместную. Создавать новые слова и обороты - вовсе не безделица, если только их создавать с надеждою, что народ введет их в упротребление. Такое создание всегда почти было достоянием великих дарований, как это можно проследить на ходе русской литературы. Много новых слов и оборотов вошли во всеобщее употребление, но они почти всегда появлялись вначале на страницах наших лучших писателей, которых произведения и по своему содержанию оставили по себе бессмертную память. Так, много слов и оборотов созданы Ломоносовым, Карамзиным, Жуковским, Пушкиным, Гоголем... Но что сталось с такими на живую нитку измышленными словами, как "мокроступы", "шарокаталище", "краткоодежие", "четвероплясие" и т. п.? Ничего кроме позорного бессмертия, как образчика неудачных попыток бездарностей! С сожалением должны мы признаться, что современное малорусское писательство стало страдать именно этой болезнью и это тем прискорбнее, что в прежние годы малорусская литература была чиста от такой укоризны. По крайней мере, у Квитки, Гребенки, Гулака-Артемовского, Шевченко, Стороженко, Марко Вовчка, едва ли найдется что-нибудь такое, о чем бы можно было с первого раза сказать, что малорусс так не выразится" {184}. 
      Неодобрительно относился к искусственному созданию "литерацкой мовы" и Драгоманов, несмотря на то, что был одним из самых горячих протестантов запретительного указа 1876 года. Никто, кроме него же самого, не представил эти протестующие жесты в более невыгодном свете. В своих "Листах до надднипрянской Украини", писанных в 1893 г., за два года до смерти, он делает такия признания, обойти которые здесь невозможно {185}. Он рассказывает, что еще в 1874-1875 г., в Киеве, задумано было издание серии популярных брошюр энциклопедического характера, на украинском языке. За дело принялись горячо и на квартире у Драгоманова каждую неделю происходили совещания участников предприятия. Но тут и выяснилось, что никто, почти, не умеет писать по-украински. На этом языке печатались, до тех пор, только стихи и беллетристика, но ни научной, ни публицистической прозы не существовало. Первые опыты ее предприняты были лишь тремя годами позднее в Женеве, где Драгоманов, в условиях полной свободы, не стесняемый никакими правительственными ограничениями, стал издавать журнал "Громаду". По его собственному признанию, он совсем не собирался выпускать его по-украински, и должен был сделать это только под давлением кружков "дуже горячих украинцев", среди которых была не одна зеленая молодежь, но люди солидные и ученые. 
      "И что ж? Как только дошло до распределения статей для первых книг "Громады", сразу же послышались, голоса, чтобы допустить не только украинский, но и русский язык". Драгоманов опять признается, что печатание журнала по-русски было бы самым разумным делом, но он захотел поставить вопрос "принципиально". Одной из причин такого его упорства было, якобы, желание "спробувати силу щирости и энергии украинских прихильникив" "Громады". И вот, как только удалось настоять на печатании по-украински, началось остывание "дуже горячих". Десять из двенадцати главных сотрудников журнала "не написали в нем ни одного слова и даже заметки против моего "космополитизма" были мне присланы одним украинофилом по-русски. Из двух десятков людей, обещавших сотрудничать в "Громаде" и кричавших, что надо "отомстить" правительству за запрещение украинской печати в России, осталось при "Громаде" только 4. Двум из них пришлось импровизированным способом превратиться в украинских писателей" {186}. 
      Шум по поводу запрета украинского языка был поднят людьми не знавшими его и не пользовавшимися им. "Нас не читали даже ближайшие друзья, - говорит Драгоманов. - За все время существования женевского издательства я получал от самых горячих украинофилов советы писать по-украински только про специальные краевые дела (домашний обиход!), а все общие вопросы освещать по-русски". Эти друзья, читавшие русские журналы "Вперед" и "Набат", не читали в "Громаде" даже таких статей, которыя, по мнению Драгоманова, стояли значительно выше того, что печаталось в "Набате" и "Вперед", - статей Подолинского, например. "Для них просто тяжело было прочесть по-украински целую книжку, да еще написанную прозой, и они не печатали своих статей по-украински ни в "Громаде", ни где бы то ни было, тогда как часто печатались по-русски". Такое положение характерно не для одних только 60-х и 70-х годов, но наблюдалось впродолжении всего XIX века. По свидетельству Драгоманова, ни один из украинских ученых избранных в 80-х, 90-х годах почетными членами галицких "народовских" обществ не писал ни строчки по-украински. В 1893 г. он констатирует, что научного языка на Украине и до сих пор не существует, "украинская письменность и до сих пор, как 30 лет назад, остается достоянием одной беллетристики и поэзии" {187}. 
      Нельзя не дополнить этих признаний Драгоманова, воспоминаниями другого, очень почтенного малоросса, профессора С. П. Тимошенко. Застрявший случайно, в 1918 г. в Киеве, в короткое правление гетмана Скоропадского, он был близок к только что созданной "Украинской Академии Наук". "По статуту, - пишет он, - научные труды этой академии должны были печататься на украинском языке. Но на этом языке не существует ни науки, ни научной терминологии. Чтобы помочь делу, при академии была образована терминологическая комиссия и были выписаны из Галиции специалисты украинского языка, которые и занялись изготовлением научной терминологии. Брались термины из любого языка, кроме родственного русского, имевшего значительную научную литературу" {188}. 
      Положение, описанное Драгомановым для 90-х годов, продолжало существовать и в 1918 году. 
      Эти высказывания - великолепный комментарий к указу 1863 г. "Малороссийского языка", на котором можно было бы строить школьное преподавание, действительно не существовало, и Валуев не выдумал "большинства малороссов", которые протестовали против его легализации. Гегемония русского литературного языка меньше всего объясняется поддержкой царской полиции. Истинную ее причину Драгоманов усматривает в том, что "для украинской интеллигенции, так же как и для украинофилов, русский язык еще и теперь является родным и природным". Он благодарит за это судьбу, потому что "украинська публика, як бы зисталась без письменства российского, то була б глуха и слипа". Общий его вывод таков: "Российская письменность, какова бы она ни была, является до сих пор своей, родной для всех просвещенных украинцев, тогда как украинская существует у них для узкого круга, для "домашнего обихода", как сказали Ив. Аксаков и Костомаров" {180}. 
      Вместе с вопросом о языке поднимался вопрос о литературе. Разделить их невозможно. Раздельность существовала лишь в точках зрения на этот предмет между малороссийским украинофильством и галицким народовством. У первого, назначение книг на "ридной мове" заключалось в просвещении простого народа, либо в революционной пропаганде среди крестьян. Поколение же, выпестованное народовцами, усматривает его не в плоскости культуры, а в затруднении общения между русскими и малороссами. 
      Костомаров и Драгоманов требовали предоставить язык и литературу самим себе; найдутся писатели и читатели на "мове" - она сама завоюет себе место, но никакая регламентация и давление извне не допустимы. Драгоманов часто говорил, что пока украинская литература будет представлена бездарными Конисскими или Левицкими, она неспособна будет вырвать из рук малороссийского читателя не только Тургенева и Достоевского, но даже Боборыкина и Михайлова. Культурное отмежевание от России, как самоцель, представлялось ему варварством. 
      Но уже в начале 90-х годов появляются публицисты типа Вартового, который, обозвав русскую литературу "шматом гнилой ковбасы", требовал полной изоляции Украины от русской культуры. Всех, считавших Пушкина, Гоголя, Достоевского "своими" писателями, он объявил врагами. "Кождый хто принесе хочь крихту обмоскаленья у наш нарид (чи словом з уст, чи книжкою) - робит йому шкоду, бо видбивае його вид национального грунту" {190}. 
      Уже тогда обнаружился один из приемов ограждения национального грунта, приобретший впоследствии широкое распространение. Проф. С. П. Тимошенко {191}, отчутившись в эмиграции, захотел в 1922 г. навестить двух своих братьев проживавших в Чехии, в Подебрадах. Подебрады были в то время крупным центром украинской самостийнической эмиграции. Там он встретил немало старых знакомых по Киеву. И вот оказалось, что "люди, которых я давно знал и с которыми прежде общался по-русски, теперь отказывались понимать русский язык". Школа Вартового принесла несомненные плоды. 
      Напрасно думать, будто этот бандеровец того времени выражал одни свои личные чувства. То же самое, только гладко и благовоспитанно, выражено Грушевским в провозглашенном им лозунге "полноты украинской культуры", что означало политику культурной автаркии и наступление литературной эры представленной Конисским и Левицким-Нечуем. Именно этим двум писателям, пользовавшимся у своих товарищей-громадян репутацией самых бездарных, приписывается идея "окремой" литературы. Писать по-украински, с тех пор значило - не просто предаваться творчеству, а выполнять национальную миссию. Человеку нашего времени не нужно объяснять, какой вред наносится, таким путем, истинному творчеству. Всюду, где литературе, помимо ее прямой задачи, навязывается какая-то посторонняя, она чахнет и гибнет. Этим, по-видимому, и объясняется, почему после Шевченко не наблюдаем в украинской письменности ни одного значительного явления. Под опекой галичан, она стала, по выражению Драгоманова, "украинофильской, а не украинской", т. е. литературой не народа, не нации, а только самостийнического движения. Поощрение оказывалось не подлинным талантам, а литературных дел мастерам, наиболее успешно выполнявшим "миссию". Писательская слава Нечуя, Конисского, Чайченко - создается галичанами; без них этим авторам никогда бы не завоевать тех лавров, что совершенно незаслуженно выпали на их долю. Про Конисского сами современники говорили, что его известность - "плод непоразуминня в галицо-украинских видносинах". 
      Но именно галицкая наука возвестила о существовании многовековой украинской литературы. В конце 80-х годов появился двухтомный труд, посвященный этому предмету {192}. Автор его, Омелян Огоновский, может считаться создателем схемы истории украинской литературы. Ею до сих пор руководствуются самостийнические литературоведы, по ней строятся курсы, учебники, хрестоматии. 
      Затруднение Огоновского, как и всех прочих ученых его типа, заключается в полном разрыве между новой украинской литературой, и литературой киевских времен, объявленной самостийниками тоже украинской. Эти две разные письменности ни по духу, ни по мотивам, ни по традициям ничего общего между собою не имеют. Объединить их, установить между ними преемственность, провести какую-нибудь нить от "Слова о Полку Игореве" к Квитке-Основьяненко, к Марко Вовчку или от Игумена Даниила, от Митрополита Иллариона и Кирилла Туровского к Тарасу Шевченко - совершенно невозможно. Нельзя, в то же время, не заметить доступную даже неученому глазу прямую генетическую связь между письменностью киевского государства и позднейшей общерусской литературой. Как уладить эти две крупные неприятности? Отказаться совсем от древнекиевского литературного наследства - значит, отдать его окончательно москалям. Это значило бы отказаться и от пышной родословной, от великодержавия, Владимира, Ярослава, Мономаха пришлось бы вычеркнуть из числа своих предков и остаться с одними Подковами, Кошками и Наливайками. Но принять киевское наследство и превознести его - тоже опасно. Тогда непременно возник бы вопрос - откуда взялся украинский литературный язык XIX века и почему он находится в таком противоречии с эволюцией древнего языка? 
      Огоновский разрешил эти трудности таким образом, что от древнего наследия не отказался, признал киевскую литературу "украинской", но объявил ее неполноценной, "мертвой", ненародной и потому ненужной украинскому народу. Он так и говорит: "До Ивана Котляревского письменная литература не была народною, потому что развитию ее препятствовали три элемента: во-первых церковнославянская византийщина, затем польская культура с средневековой схоластической наукой и, наконец, образовательное иго московского царства". 
      Мы уже имели случай указывать на нелюбовь Огоновского к православному византийскому влиянию на Руси, ко всей древнерусской культуре, развившейся на его основе. От нея, "веяло только холодом на молодой ум родного народа". Ценит он в киевском наследстве лишь народную поэзию - былины, песни, сказания; что же касается письменности, то всю ее, за исключением разве "Слова о Полку Игореве", считает ненужным хламом. Она развивалась, как он выразился, "наперекор культурным стремлениям неграмотного люда". "Не оживляясь тою живою речью, которою говорила вся живая Русь", древняя литература, по его словам, не выражала духовной сущности народа. Здесь добираемся до истинной причины неприязни к ней самостийнического профессора: она была основана не на простонародном разговорном языке. Допустить, чтобы Огоновский не знал элементарной научной истины о нетождественности всех мировых литературных языков с языками разговорными и о значительном различии между ними - невозможно. Перед нами, несомненно, риторический трюк, с помощью которого стремятся наукообразно совершить подмену одного понятия другим, в политически спекулятивных целях. Душа народа, будто бы, жила в одной только устной словесности. "Книжники писали "Сборники", "Слова", "Послания" и иные вещи князьям, иерархам и панам на потеху, а неграмотный народ пел себе колядки, песни и думы и рассказывал старые сказки". Совершенно ясно - под народом здесь разумеется лишь простонародье, крестьяне. Такое мужиковство человека, взошедшего на старопанских дрожжах, никого в наше время обмануть не может; оно вызвано не симпатиями к простому народу, а исключительно необходимостью оправдать возведение простонародной "мовы" в ранг литературного языка. Так он и говорит: письменная литература снова сделалась "душою народной жизни только в новейшем периоде, когда писатели стали действительно пользоваться языком и мировоззрением народа". 
      Таким путем удалось объявить недостойной, не выражающей украинского духа литературу не одного только киевского, но также и литовско-русского и польско-литовского, периодов и наконец - литературу XVII-XVIII веков. Оказалось, что 900 лет письменность южнорусская шла ложным путем и только с появлением И. Котляревского вступила на истинную дорогу. 
      Но все же она не объявлена чужим достоянием; О. Огоновский сохраняет за Украиной все права на нее и когда доходит до ее подробного разбора - проявляет исключительную придирчивость в смысле отнесения того или иного произведения к украинской литературе. Он, сколько нам известно, первый применил тот оригинальный метод для составления портфеля украинской письменности, который поразил даже его благожелателей, вроде Пыпина {193}. Он, попросту, начал механически перебирать произведения древней словесности и изымать оттуда все "украинское". Критерием служил, преимущественно, географический признак: где написано произведение? Остромирово Евангелие, предназначавшееся для новгородского посадника, отнесено к памятникам украинским потому, что выполнено в Киеве. "Хождение Игумена Даниила" признано украинским потому, что в авторе можно предполагать человека из черниговской земли. Даже Даниил Заточник - "был типом украинца". Современники не мало приложили стараний для согласования этого утверждения с последующими словами Огоновского: "Жаль только, что о жизни этого мужа мы ничего почти не знаем - неизвестно нам кто был Даниил, где родился, где и когда жил и т. д.". 
      Огоновского нисколько не смущало ни то обстоятельство, что "Слово о Полку Игореве" сохранилось в псковском списке XIV века, ни то, что "Повесть Временных Лет" дошла до нас в суздальской редакции (Лаврентьевская Летопись), ни происхождение "Патерика Печерского", возникшего из переписки между суздальским и киевским иноками, следовательно, могущого рассматриваться, как порождение обеих частей Руси. 
      Проделав хирургическую операцию по отделению украинской части от москальской, Огоновский принимается за прямо противоположное дело, как только доходит до XIX века с его чисто уже "народной" литературой. Тут его задача не менее тонка и ответственна. Надо было показать, что галицкая и украинская литературы, возникшия и развившиеся независимо одна от другой, - не две, а одна. И опять, как в первом случае, выступает механический метод, на этот раз не разделения, а складывания. 
      Собрав в кучу всех украинских и галицких писателей, Огоновский располагает их в хронологическом порядке, так что после какого-нибудь Шашкевича и Устиновича идут Метелинский, Шевченко, Афанасьев-Чужбинский, а потом опять Гушалевич, Климкович и т. д. 
      Историко-литературный метод Огоновского имел большой успех и перенесен был на изучение всех других отраслей украинской культуры. Начались поиски сколько-нибудь выдающихся живописцев, граверов, музыкантов среди поляков, немцев или русских малороссийского происхождения. Всех их, даже тех, что родились и выросли в Вене, Кракове или Москве, заносили в реестр деятелей украинской культуры. Делалось это на том основании, что, как недавно выразилась одна самостийническая газета в Канаде, - "други народи выдбили, видперли, перекуплювали, перемовляли, а то по их смерти крали украинских великих людей для збагачення своей культури". Теперь этих "видбитых" и "видпертых" стали возвращать в украинское лоно. У русских довольно успешно отобрали Левицкого, Боровиковского, Бортнянского, Богдановича, Гнедича, и существует опасность, что отберут Гоголя. 
      Таким же образом возникли украинския математика, физика, естествознание. Ставши во главе Наукового Товариства им. Шевченко и реорганизовав его с 1898 г. по образцу академии, Грушевский поставил задачей создать украинскую науку. Через несколько лет он заявил на весь мир, что она создана. Товариство разыскало труды написанные в разное время по-польски, по-русски, по-немецки людьми, у которых предполагали украинское или галицийское происхождение, все это переведено было на украинский язык, напечатано в "Записках" Товариства и объявлено украинским национальным достоянием. Одновременно с этим, Товариство поощряло всевозможные измерения черепов с целью открытия антропологического "типа украинца". 
      Появилась, наконец, "Коротка география Украины" труд львовского профессора С. Рудницкого {194}, благодаря которому мир познакомился с землями и водами соборной Украины. Книга произвела фурор очертаниями границ нового государства. Оказалось, что оно обширнее всех европейских стран, за исключением разве России; в нее вошли, кроме русской Украины, Галиции, Карпатской Руси и Буковины, также Крым, Кубань, часть Кавказа. Черное и Азовское моря объявлены "украинскими" и такое же название распространено на добрый кусок западного побережья Каспия. На иллюстрациях изображающих "украинские" пейзажи можно видеть Аю-Даг, Ай-Петри в Крыму, Военно-Грузинскую дорогу и Эльбрус на Кавказе. Автору удалось установить даже отличительные особенности украинского климата, НЕЗАВИСИМОГО И САМОСТОЯТЕЛЬНОГО. Судя по тому, что редактором книги был сам Грушевский, она шла в русле проводимой им политики создания украинской науки. 
      Большая забота проявлена в создании и закреплении национальной терминологии. Земли соборной Украины дотоле именовались то Русью, то Малороссией, то Украиной. Были еще Новороссия, Буковина, Карпатская Русь, Холмщина. Все это надлежало унифицировать и подвести под одно имя. Раньше из этого не делали большой политики и все перечисленные термины были в ходу. Но примерно с 1900 года, термины "Русь" и "Малороссия" подверглись явному гонению; их еще трудно было вытравить окончательно, но все усилия направляются на то, чтобы заменить их "Украиной". Выпустив первый том "Истории Украины-Руси", Грушевский вынужден был сохранять это название, и для последующих томов, но во всех новых работах имя Руси опускалось и фигурировала одна "Украина". 
      Изменили календарную терминологию. Римские названия месяцев "январь", "февраль" и т. д, которые сейчас употребляет весь культурный мир, пришли в Киев вместе с христианством. Впродолжении 900 лет их употребляла киевская, литовско-русская, московская и петербургская письменность. Они вошли в быт всего православного востока Европы. Самостийникам понадобилось заменить их доморощенными "грудень", "серпень", "жовтень", отдалив себя, на этот раз, не только от России, но и от Европы. 
      То, что в 80-х годах сделано Огоновским в области литературоведения, то позднее, в начале XX века, выполне- 
      [ ... пропуск в оригинале ... ] 
      временному самостийничеству схему истории Украины. 
      Излагать ее здесь сколько-нибудь подробно мы не можем; она достаточно широко известна. Скажем только, что если ее охватить общим взглядом, то получим, приблизительно, схему "Истории Русов", развернутую в виде большого исторического полотна, приобретшую вид современного научного труда, отмеченную знаком эрудиции, смелого привлечения первоисточников, но преследующого все ту же цель - под легенды подвести научный фундамент. 
      У Грушевского не было, подобно Костомарову, заблуждений относительно "Летописи Конисского". Поддельный и злонамеренный ее характер выяснен был к тому времени в полной мере, но у него мы видим ту же изначальную обособленность Малороссии от прочих русских земель не только территориальную, но этнографическую. Уже среди племен упомянутых Геродотом в VI веке до нашей эры, он готов отличать волынян от черниговцев. Никто до сих пор не решался говорить об украинцах, белоруссах и великороссах в эпоху так называемого расселения славян, все считали эти деления позднейшими, возникшими через тысячу лет после "расселения", но Грушевский всех славян, живших по Днестру, по Днепру и дальше на восток до Азовского моря, прозванных Антами, - именует "украинцами". Надо сказать, что такая смелость появилась у него не сразу. Еще в 1906 году он признавался: "Конечно, в IX-X веках не существовало украинской народности в ее вполне сформировавшемся виде, как не существовало и в XII-XIV вв. великоросской или украинской народности в том виде, как мы ее теперь себе представляем" {195}. Но уже в 1913 г. в "Иллюстрированной Истории Украины" он широко пользуется терминами "Украина" и "украинский" для самых отдаленных эпох. Киевское Государство X-XIII вв. для него, конечно, государство украинское. В полном согласии со схемой "Истории Русов" и учением Духинского, он резко отделяет и киевские земли, и сидящий на них "украинский" народ от северной и северовосточной Руси. Хотя власть киевских князей распространялась на теперешние белорусские и великорусские земли, говорившие и писавшие одним языком, исповедывавшие одну общую с киевлянами религию, а следовательно подверженные и общему культурному влиянию, он не относит их к киевскому государству, а рассматривает скорее как колонии этого государства. Он решительно ополчается против рассказа Начальной Летописи о призвании князей и о перенесении княжеской резиденции из Новгорода в Киев. Все это объявляется выдумкой. И Аскольд, и Дир, и Олег были природными киевскими князьями, а легенда о зарождении государственности на новгородском севере - позднейшая вставка в летопись. 
      Непрестанно подчеркивается более низкая в сравнении с Киевом культура северных и северо-восточных земель, но объясняется это не провинциальным их положением в отношении Киева, а какими-то гораздо большими отличиями. Из всей суммы высказываний видно, что эти отличия расовые. В полном согласии с точкой зрения Духинского, будущие великорусские области считались заселенными не славянами, а только славянизированными инородцами, главным образом, финно-угорскими племенами - низшими в расовом отношении. Ни циклопических сдвигов в судьбах народов под влиянием нашествий, вроде гуннского или татарского, ни перемены имен, ни смешения кровей и культур, ни переселений естественных и насильственных, ни культурной эволюции, ни новых этнических образований не существует для него. Украинская нация прошла через все бури и потопы, не замочив ног, сохранив свою расовую девственность, чуть не от каменного века. Как известно, татарское нашествие было особенно опустошительным для русского юга. Плано Карпини, лет через пять проезжавший по территории теперешней Украины, живой души там не видел, одни кости. Грушевский посвятил обширный том, около 600 страниц, в доказательство неправильности версии о запустении Украины при Батые. Историческая наука невысоко ценит это исследование, но в данном случае интересует не его правота или неправота, а породившая его тенденция, продиктованная сепаратистскими схемами и теориями. Грушевский не может считаться их творцом, они создались до него в казачьей Украине и в пораздельной Польше. 
      Потратив столько усилий, чтобы объявить Киевское Государство украинским, Грушевский оставляет его ничем почти не связанным с последующей историей Украины. В этом смысле он уступает даже "Истории Русов". Там, хоть, литовско-русская знать и уряд выводятся из киевских времен, даже гетманы казацкие и старшина связываются генеалогически с древней аристократией. У Грушевского нет и этого. Он не приемлет версии шляхетского происхождения казачества, оно у него - мужицкая сила; он взял в этом вопросе сторону Костомарова и Драгоманова. 
      Дойдя до казачьей "добы" (эпохи), забывает и про Киев, и про князей, и про древнюю культуру. Все это остается ненужным привеском к той истории, что наиболее мила его сердцу; взор его приковывается теперь к Запорожью - подлинной духовной и культурной родине "самостийной Украины". 
      Подобно О. Огоновскому, он ненавидит язык киевской эпохи, дошедший до нас в памятниках письменности и в церковно-славянской грамотности, но подобно Огоновскому же, записывает их в депозит Украины, единственно ради помпезности и пышной генеалогии. Он подделал культурную и государственную родословную казачества на тот же манер, на который в XVIII веке казаки подделывали свои фамильные гербы. 
      О том, как излагается у Грушевского история Малороссии в казачьи времена, тоже говорить много не приходится. Это - задолго до него сложившаяся точка зрения: переяславское присоединение к Москве не подданство, а "протекторат", Хмельницкий и старшина обмануты москалями, царские воеводы и чиновники всячески помыкали украинцами и угнетали их как только могли, а глупый украинский народ не в силах будучи разобраться, кто его угнетает, винил во всем своих неповинных гетманов и старшину. И непосильные поборы, и введение крепостного права - все дело рук москалей. 
      Единственно новое, что внес Грушевский в казачью "историографию" - это дух самостийнической программы XX века, в свете которой он интерпретирует переяславское присоединение. "Московское правительство не хотело предоставить полного самоуправления украинскому населению, не хотело позволить, чтобы воеводы и прочие должностные лица избирались самим населением, чтобы все доходы с Украины собирались ее выборными чиновниками, поступали в местную казну и выдавались на местные Нужды" {196}. 
      Нам известно, что просьба Хмельницкого об избрании самими малороссами сборщиков податей была удовлетворена правительством; известно, что ни копейки из малороссийских сборов не шло в Москву, но если и на "местные нужды" тоже ничего не шло, то причиной тому казацкое хищничество. Что же касается "непозволения" выбирать воевод и прочих должностных лиц, то этот упрек особенно странен. Мы не знаем таких "должностных лиц" на Украине, которые не выбирались бы самим населением. Воеводы же, особенно в той роли простых начальников гарнизонов, которая за ними сохранилась на практике, были представителями царя и никем другим не могли избираться. Их невмешательство в украинские дела никакого ущерба местному сословному самоуправлению не наносило. Да и не было ни одной просьбы ни в 1654 году, ни позднее, об избрании воевод местным населением, так же как ни в одной челобитной не видим просьбы о "полном самоуправлении". 
      Курьезнее всего, что сам Грушевский, попенявши вдоволь на москалей, заявляет вдруг: "Правда, у самого украинского общества мысли о последовательном проведении принципа автономии только лишь нарастали и определялись, и резко ставить их оно не решалось" {197}. На самом деле, эти мысли не "нарастали" и не "определялись", а их просто не было. Появились они через 250 лет в голове председателя Наукового Товариства им. Шевченко. 
      Грушевский, как историк, ответствен не только за свои собственные писания, но и за высказывания своих приспешников и единомышленников, в частности, за появление легенды о "переяславской конституции". В брошюре Н. Михновского "Самостийна Украина" о ней не только сообщается как о факте, но приводятся статьи "переяславского контракта". Сказывается: 
      "1. Власть законодательная и административная принадлежит гетманскому правительству без участия и вмешательства царского правительства. 
      2. Украинская держава имеет свое отдельное независимое войско. 
      ... 
      4. Лица неукраинской национальности не могут занимать должностей в украинском государстве. Исключение представляют контролеры, следящие за правильностью сборов дани в пользу царя московского. 
      ... 
      6. Украинская держава имеет право выбирать главу государства по собственному усмотрению и только ставить царское правительство в известность об этом избрании. 
      ... 
      13. Нерушимость стародавних прав светских и духовных лиц и невмешательство царского правительства во внутреннюю жизнь украинской республики. 
      14. Право гетманского правительства свободных международных сношений с иностранными державами" {198}. 
      Трудно допустить, чтобы эта фантастика была сочинена вне какого бы то ни было влияния автора "Истории Украины-Руси", бывшего в то время первым авторитетом в области истории. Но если он действительно тут не при чем, то как мог человек в звании профессора равнодушно пройти мимо столь грубой фальсификации? Ученая совесть Костомарова всегда толкала его на протестующие выступления в подобных случаях. Эрудиция же и талант Грушевского поставлены были на службу не науке, а политике. Он и созданная им "школа" отличались от прежних историков-украинофилов тем, что фальсифицировали историю не в силу заблуждений, а вполне сознательно, всячески усугубляя "вредное", по выражению Костомарова, влияние "Истории Русов", пользуясь ее анекдотами, цитируя ее фальшивые документы и описывая в ее духе целые эпохи. 
      Каждый пастух, по словам Ницше, должен иметь в стаде еще и передового барана, чтобы самому, при случае, не сделаться бараном. В движении, возглавлявшемся Грушевским, таким "передовым" был Н. Михновский. Он громко высказывал то, о чем сам Грушевский предпочитал молчать, но что полезно было высказать. То был экстремист "формального национализма". Когда вбивание клиньев в культурное и общественное единство русско-малороссийского народа приняло характер настоящей мании, Н. Михновский оказался самым неистовым украинофилом, доходившим в своей страсти до диких проявлений. Созданная им в 1897 г. "Студентська Громада" в Харькове имела главной задачей борьбу с увлечениями студентов русской культурой. Он питал лютую ненависть к украинцам, вроде Короленко, глухим и равнодушным к самостийническому движению и столь же безучастным к "украинской культуре". Весьма возможно, что это его приспешники занимались в Киеве нападениями на "общероссов" и избиениями их в переулках и темных углах. Старые киевляне до сих пор это помнят. 
      Любопытнее всего, что этот нацист девятисотых годов стал отцом украинской социал-демократии. Та "Украинська Революцийна Партия" (РУП), что образовалась в начале 1900 года и на III съезде в 1905 году сменила свое название на "Украинську Социал-Демократичну Робитничью Партию", - вдохновлена была Михновским. Его брошюра "Самостийна Украина" явилась своего рода манифестом партии. Появилась она с эпиграфом: "Украина для украинцев". 
      Сам Михновский, впрочем, членом этой партии не состоял, ограничившись ролью идейного руководителя. В его лице мы имеем редкий образец социал-демократа не только чуждого, но прямо враждебного известному лозунгу: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!". Он противопоставил ему другой: "Пролетариат господствующей и порабощенной наций - два класса с противоположными интересами". Украинскому пролетариату он ставит две задачи - бороться с капиталом и одновременно с русским рабочим классом, который в поисках "липшого життя" лезет на Украину и здесь отбивает работу у местного рабочего. 
      Как известно, большая часть Украинской Революционной Партии (РУП) выделилась в так называемую "Спилку" руководимую О. Скоропис-Иолтуховским, и в 1905 г. слилась с РСДРП, полагая, что нет необходимости проявлять особенную заботу об украинском характере партии в стране, где подавляющая масса пролетариата состоит из украинцев: она никакой другой, кроме украинской, и быть не может; главное внимание надлежит сосредоточить не на этом, а на политическом и социальном развитии масс, к чему стремится вся российская социал-демократия. Но другая часть, переименовавшая себя в "Украинскую Социал-Демократическую Робитничю Партию" (УСДРП), осталась на позициях Н. Михновского. Она исходила из его тезиса, согласно которому никакая борьба труда с капиталом и освобождение рабочого класса невозможны, пока не будет достигнуто революционным порядком, посредством вооруженной борьбы, государственное отделение Украины от России. Существует любопытное признание одного из членов УСДРП, В. Садовского, написавшего в эмиграции свои воспоминания об этой партии. Он называет не мало людей, таких как В. Степаньковский, М. Троцький, М. Порш, Д. Дорошенко, Д. Донцов, которые, будучи в свое время членами и РУП и УСДРП, оказались потом стоящими весьма далеко и от социализма, и от рабочого движения. Никакими социалистами, по мнению Садовского, они никогда не были, да не далеко ушли от них, в изображении автора, и все остальные члены УСДРП. Он откровенно заявляет, что "в тогдашнем нашем подчинении лозунгам марксистской ортодоксии заключался, в значительной мере, момент использования политической коньюнктуры"! {199}. 
      Это чрезвычайно ценно. РУП и УСДРП возникли, как политический маскарад. Только в свете таких признаний можно ясно себе представить, каким малозаметным и непопулярным растением был украинский сепаратизм, если ему для уловления душ приходилось рядиться в социал-демократическую тогу. Массы украинского народа шли в русле общероссийского политического движения, и все искусство Михновского сводилось к тому, чтобы подделаться под этот "шаг миллионов" и незаметно отвести народ от всероссийских страстей и устремлений на путь сепаратизма. Только для этой единственной цели он и пошел в социал-демократию. Увлекаться социализмом всерьез членам РУПа не полагалось. Если для Драгоманова социальные и политические свободы, поднятие экономического и культурного уровня жизни масс превышали, по значению, национальные соображения, если борьбу за них он мыслил, одновременно, как путь разрешения национальной проблемы, то у Михновского все перевернуто навыворот: путь к политическим преобразованиям и экономическим реформам лежит через достижение национальной "незалежности". Вот почему, когда члены РУП впали в драгомановский "уклон", начали всерьез заниматься социализмом и даже потянулись на слияние с Российской СДРП, Михновский порвал с ними и организовал новую "Украинську Народну Партию" (УНП), которая выпустила в 1905 г. несколько сугубо самостийнических документов, вроде 10 заповедей и проекта украинской конституции. Несмотря на то, что проект предусматривал широкие социальные реформы, списанные с программ русских эсеров и социал-демократов, вплоть до социализации земли, его движущие мотивы ничего общего с социализмом не имели. По словам украинского социал-демократа Бориса Мартоса, Михновский занят был одновременно мыслью "творити украинську буржуазию" и распространять национальную идею среди богатых малороссов {200}. У богатых успех его был такой же, как у бедных. Группа Михновского и порожденных им "социал-демократов" продолжала оставаться столь ничтожным и малозаметным явлением, что ни имя вождя, ни имена организованных им партий не известны подавляющему большинству самостийников. Их знают только историки, да небольшая кучка оставшихся в живых членов этих организаций. Уделили мы им внимание с единственной целью обрисовать метод самостийничества - диссимуляцию и "использование политической коньюнктуры". После европейского опыта последних трех десятилетий, мы знаем, что это метод реакции и тоталитаризма, но в первой четверти XX столетия русские революционеры и социалисты охотно видели в членах РУП и УСДРП "своих" людей. А ведь из РУП-а вышли едва ли не все столпы эфемерной украинской государственности 1917-1919 г. г. - Симон Петлюра, Андрей Левицкий, председатель Директории Винниченко, министр иностранных дел при гетмане Дм. Дорошенко и многие другие. Ослепленные их "демократизмом" и социалистической фразеологией, многие и сейчас склонны отрицать какую бы то ни было генетическую связь их с реакционным галицким народовством. 
      Возникновение РУП и вся деятельность Михновского без инспирации, по крайней мере, без одобрения львовского ареопага - немыслимы. На тесные связи РУП с народовцами указывает не только печатание в Галиции ее брошюр и статей, не только львовский "трумтадратский" стиль поведения и высказываний, но также то обстоятельство, что в войне 1914-1918 г. г. украинские социал-демократы выступили на стороне Австро-Венгрии, основав там "Союз Вызволення Украины". В 1917 г. они переиздали в Вене главное произведение своего вождя, "Самостийну Украину", подчеркнув в предисловии преемственную связь между своим "Союзом" и прежней РУП. Они писали: 
      "Нужны ли кому более ясные доказательства того, что самостийная Украина есть наш старый лозунг, чем тот факт, что все четыре члена президиума "Союза Вызволення Украины" были деятельными членами "Революционной Украинской Партии" (РУП), первая брошюра которой носит название "Самостийна Украина". 
      Невозможно не сказать здесь, хоть в двух словах, еще об одном проявлении "формального национализма". Относится оно к области педагогики и связано с именем народного учителя Бориса Гринченко. В 1912 году, после его смерти, Х. Д. Алчевская, известная школьная деятельница Харьковской губернии, рассказала на страницах "Украинской Жизни" о любопытном случае из его практики. Он работал когда-то сельским учителем в имении Алчевской. Возвратясь однажды из-за границы, Алчевская не увидела в школе ни одной девочки, тогда как раньше их было много. Оказалось, что Гринченко попросту разогнал их и не принимал новых. Доискиваясь причины, Алчевская установила сугубо "национальный" ее характер: "не следует калечить украинскую женщину обучением на чуждом ей великорусском языке". 
      На бедного учителя произвело впечатление распространявшееся в те дни учение о женщине, как хранительнице национального типа. Вычитал он это, конечно из галицийской литературы, которую приобретал всеми способами. Был и сам сотрудником львовской "Правды". Он внимательно следил за появлением новых неологизмов, вводя их сразу же в лексикон своих учеников. 
      Школу свою он рассматривал, как рассадник будущих педагогов-самостийников. Наиболее способных ее питомцев, всячески продвигал в учительскую семинарию. 
      Ему принадлежит изобретение конспиративной системы преподавания сразу на двух языках. Официально оно велось по-русски, а тайно - по-украински. Введено было правило, по которому ученики обязаны отвечать на том языке, на котором их спрашивали. Благодаря этому, инспекторские посещения класса не были страшны. Из учебников Гринченко вырезал неугодные ему страницы и вклеивал вместо них текст собственного сочинения, писанный печатными буквами. Такую же работу проделывал над хрестоматиями. Заводил при каждой школе отдельную малорусскую библиотеку. Найдя секрет успеха в деле культурного раскола русского племени, он стяжал лавры Михновского в самостийнической педагогике {201}. 
      Украинизация языка, науки, быта, всех сторон жизни, неизбежно должна была привести к мысли и об украинизации Церкви. Это и было сделано, хотя с большим запозданием, как едва ли не последний по времени акт национального творчества сепаратистов. Причина тому, надо думать, - в большой внутренней трудности реформы. 
      Церковь и без того была "украинской" от рождения. Она возникла в Киеве, учреждена киевскими князьями, служила 900 лет на языке, введенном теми же князьями и всем киевским обществом Х-го столетия. То был живой осколок Киевского Государства. Объявив это государство "украинским", самостийники автоматически переносили новое имя на православную Церковь. Теперь приходилось украинизировать украинское. 
      Кроме того, Грушевскому, как историку, лучше всех было известно, какую самоотверженную борьбу с католичеством выдержал южнорусский народ, защищая церковно-славянский язык. Достаточно почитать Иоанна Вишенского, чтобы видеть, какой поход учинен был против него и какой мощный отпор дан малороссийским народом в XVI-XVII в.в. Язык этот был буквально выстрадан и освящен кровью народа. Очевидно, по этой причине, а также в целях единения всех славян, Кирилло-Мефодиевское братство уделило в своем уставе особое внимание церковно-славянскому языку. Провозглашая свободу всякого вероучения, оно требовало "единого славянского языка в публичных богослужениях всех существующих церквей". Но вот Грушевский, провозгласив "долой славянщину", воздвиг на него гонение. Объяснял он свою ненависть, подобно Огоновскому, "демократическими" соображениями: язык-де мертвый, непонятный народу и полный архаизмов. Но истинная причина заключалась, конечно, не в этом. Церковно-славянский язык служил основой общерусского литературного языка и общерусской литературной традиции, и пока украинский народ чтит его, он не отступит и от общерусской литературной речи. Идея самостийнической Церкви, где бы богослужение производилось на "мове", предопределена львовской политикой Грушевского. Но она, как все начинания сепаратистов, отмечена знаком ничтожного количества последователей. 
      Летом 1918 г. созван был Всеукраинский Церковный Собор, на котором о. Вас. Липковский поднял вопрос о богослужебном языке. Поставленный на голосование вопрос этот решен был подавляющим большинством голосов в пользу церковнославянского. Тогда попы-самостийники, без всякого согласия своих прихожан, учинили Всеукраинську Церковну Раду и объявили прежнее православие "панским", солидаризировавшись с точкой зрения униатского катехита Омеляна Огоновского на язык своей Церкви, как "реакционный". "Пора нам, народе украинский, и свою ридну мову принести в дар Богови и цим найкраще им и себе самих освятити и пиднести и свою ридну Церкву збудовати". Самостийники, видимо, не замечали, какой удар наносили своему движению, объявляя 900-летнее церковное прошлое Малороссии не своим, не "ридным". 
      Никаких чисто конфессиональных реформ Церковна Рада не произвела, если не считать включения в число церковных праздников "шевченковских дней" 25 и 26 февраля по старому стилю, - причислявшего поэта-атеиста, как бы, к лику святых угодников. Затем последовала украинизация святцев. Перед нами "Молитовник для вжитку украинской православной людности", выпущенный вторым изданием в Маннгейме в 1945 г. Там, греко-римские и библейские имена святых, ставшие за тысячу лет своими на Руси, заменены обыденными простонародными кличками - Тимошь, Василь, Гнат, Горпина, Наталка, Полинарка. В последнем имени лишь с трудом можно опознать св. Аполлинарию. Женские имена в "молитовнике" звучат особенно жутко для православного уха, тем более, когда перед ними значится "мученица" или "преподобная": "Святые мученицы Параська, Тодоська, Явдоха". Не успевает православный человек подавить содрогание, вызванное такой украинизацией, как его сражают "святыми Яриной и Гапкой". Потом идут "мученицы Палажка и Юлька" и так до... "преподобной Хиври". 
      Не подлежит сомнению, что в нормальных условиях, при свободной, ничем не стесняемой воле народа, все самостийнические ухищрения и выдумки остались бы цирковыми трюками. Ни среди интеллигенции, ни среди простонародья не было почвы для их воплощения. Это превосходно знали сепаратисты. Один из них, Сриблянский, писал в 1911 году: "Украинское движение не может основываться на соотношении общественных сил, а лишь на своем моральном праве: если оно будет прислушиваться к большинству голосов, то должно будет закрыть лавочку, - большинство против него" {202}. 
      Формальный украинский национализм победил при поддержке внешних сил и обстоятельств, лежавших за пределами самостийнического движения и за пределами украинской жизни вообще. Первая мировая война и большевицкая революция - вот волшебные слоны, на которых ему удалось въехать в историю. Все самые смелые желания сбылись, как в сказке: национально-государственная территория, национальное правительство, национальные школы, университеты, академии, своя печать, а тот литературный язык, против которого было столько возражений на Украине, сделан не только книжным и школьным, но государственным. 
      Вторая мировая война завершила здание соборной Украины. Галиция, Буковина, Карпатская Русь, не присоединенные дотоле, оказались включенными в ее состав. При Хрущеве ей отдан Крым. Если при Брежневе отдадут Кавказ, то географический сон Рудницкого сбудется наяву. 
      Все сделано путем сплошного насилия и интриг. Жителей огромных территорий даже не спрашивали об их желании или нежелании пребывать в соборной Украине. Участь карпатороссов, например, просто трагична. Этот народ, веками томившийся под мадьярским игом, выдержавший героическую борьбу за сохранение своей русскости и ни о чем, кроме воссоединения с Россией и возвращения в лоно русской культуры не мечтавший, лишен, даже, прав национального меньшинства в украинской республике - он объявлен народом украинским. Русская и мировая демократия, поднимающая шум в случае малейшего ущемления какого-нибудь людоедского племени в Африке, обошла полным молчанием факт насильственной украинизации карпатороссов. 
      Впрочем, не при таком же ли молчании прошла лет сорок пять тому назад принудительная украинизация малоросийского народа? Этот факт затерт и замолчан в публицистике и в истории. Ни простой народ, ни интеллигенция не были спрошены, на каком языке они желают учиться и писать. Он был предписан верховной властью. 
      Интеллигенция, привыкшая говорить, писать и думать по-русски и вынужденная в короткий срок переучиваться и перейти на сколоченный наскоро новый язык, - испытала немало мучений. Тысячи людей лишились работы из-за неспособности усвоить "державну мову". 
      Оправдались ли ожидания марксистских теоретиков насчет бурного культурного роста малороссийского населения, покажут будущие специальные исследования. Пока что, никакого переворота в этой области не наблюдаем. Образованность после введения "ридной мовы" повысилась ничуть не больше, чем была при господстве общерусского языка. Но самостийнические главари об этом меньше всего заботились. Предметом их вожделений была национальная форма, и как только большевики им предоставили ее, они сочли себя вполне удовлетворенными. Грушевский, Винниченко и другие столпы самостийничества прекратили борьбу с советской властью и вернулись в СССР. Формальнейший из формальных украинцев - Н. Михновский, скрывавшийся до 1923 г. где-то на Кавказе, вернулся на Украину, как только услышал, что там начинается "украинизация по-настоящему". Но тут и открылась, видимо, цена формализма; Михновский вскоре повесился. 
      Большевики могли не производить ни украинизации, ни белоруссизации. Предоставление формы национального самоуправления грузинам, армянам, узбекам и др. имело смысл по причине подлинно национального обличья этих народов. Там национальная политика могла пробудить симпатии к большевизму. Но на Украине, где национализм высасывался из пальца, где он составлял всегда малозаметное явление - австромарксистская реформа явилась сущим подарком маньякам и фанатикам. Апелляция к Русской Украине дала бы больше выгод. 
      Впрочем, украинская политика большевиков до падения Германской Империи определялась не одной только австромарксистской программой, но и указаниями из Берлина. В Берлине же, кроме большевицких заслуг, ценили, также, заслуги самостийников. Теперь, когда факт субсидирования большевиков немцами в 1917 г. не подлежит сомнению, уместно напомнить и об украинских сепаратистах. 
      Во время войны они сотрудничали с большевиками в пользу общего хозяина - германского генерального штаба. 
      Когда началось это сотрудничество, точно не знаем, но весьма возможно, что уже в 1913 году они делали одно дело. В Австрии, в это время, действовал "Союз Вызволения Украины", представленный Д. Донцовым, В. Дорошенко, А. Жуком, Мельневским, А. Скоропис-Иолтуховским. И для этого же времени отмечен факт получения Лениным денег от австрийцев. 
      По словам П. Н. Милюкова, в 1913 г. "Ленин в Кракове получил на издание своих сочинений австрийские деньги". Узнал об этом Милюков "от одного представителя отделившихся национальностей, получившего там же и в то же время предложение австрийских субсидий" {203}. Быть может, уже тогда самостийники объединены были совместной работой с Лениным. По крайней мере, в листовке "Союза Вызволения Украины", выпущенной в 1914 г., в Константинополе, Парвус и Ленин превозносятся как "найкращи марксистськи головы" {204}. По-видимому, уже тогда Парвус был общим хозяином для тех и других, а в ходе войны он окончательно связал их через свое копенгагенское ведомство. 
      Австрийское правительство, кажется, охладело к своим агентам, и они очутились в сфере германской диверсионной акции. Архивы до сих пор хранят тайну подробностей этого сотрудничества, но уже в 1917 г. из рассказа прапорщика Ермоленко, заброшенного немцами в русский тыл, и секретаря швейцарского украинского бюро Степаньковского, арестованного контрразведкой Временного Правительства при переходе границы, выяснен факт одновременного сотрудничества большевиков и украинского Союза Вызволения с Парвусом и его копенгагенским и стокгольмским центрами. Степаньковский указал Меленевского и Скоропись-Иолтуховского, находившихся в тесной связи с Ганецким - большевицким агентом, осуществлявшим посредничество между Лениным и Парвусом {205}. Можно ли было с приходом к власти забыть таких союзников? 
      Русское "общество" никогда не осуждало, а власть не карала самостийников за сотрудничество с внешними врагами. Грушевский, уехавший во Львов и впродолжении двадцати лет ковавший там заговор против России, ведший открытую пропаганду ее разрушения, - спокойно приезжал, когда ему надо было, и в Киев, и в Петербург, печатал там свои книги и пользовался необыкновенным фавором во всех общественных кругах. В те самые годы, когда он на весь мир поносил Россию за зажим "украинского слова", статьи его, писанные по-украински, печатались в святая святых русской славистики - во втором отделении Императорской Академии Наук, да еще не как-нибудь, а в фонетической транскрипции {206}. 
      Когда он, наконец, в 1914 году, попал на австрийской территории в руки русских военных властей и, как явный изменник, должен был быть сослан в Сибирь, - в Москве и в Петербурге начались усиленные хлопоты по облегчению его участи. Устроили так, что Сибирь заменена была Нижним-Новгородом, а потом нашли и это слишком "жестоким" - добились ссылки его в Москву. 
      Оказывать украинофильству поддержку и покровительство считалось прямым общественным долгом с давних пор. 
      И это несмотря на вопиющее невежество русской интеллигенции в украинском вопросе. Образцом может считаться Н. Г. Чернышевский. Ничего не знавший о Малороссии, кроме того, что можно вычитать у Шевченко, а о Галиции ровно ничего не знавший, он выносит безапелляционные и очень резкие суждения по поводу галицийских дел. Статьи его "Национальная бестактность" и "Народная бестолковость", появившиеся в "Современнике" за 1861 г. {207}, обнаруживают полное его незнакомство с местной обстановкой. Упрекая галичан за подмену социальнато вопроса национальным, он, видимо и в мыслях не держал, что оба эти вопроса в Галиции слиты воедино, что никаких других крестьян там, кроме русинов, нет, так же как никаких других помещиков, кроме польских, за единичными исключениями, тоже нет. 
      Призыв его - бороться не с поляками, а с австрийским правительством - сделанный в то время, когда австрийцы отдали край во власть гр. Голуховского, яростного полонизатора - смешон и выдает явственно голос польских друзей - его информаторов в галицийских делах. Этими информаторами, надо думать, инспирированы указанные выше статьи Николая Гавриловича. Нападая на газету "Слово", он даже не разобрался в ее направлении, считая его проавстрийским, тогда как газета была органом "москвофилов". Зато те, что подбивали его на выступление, отлично знали на кого натравливали. 
      Получив в 1861 г. первые номера львовского "Слова", он пришел в ярость при виде языка, которым оно напечатано. "Разве это малорусский язык? Это язык, которым говорят в Москве и Нижнем-Новгороде, а не в Киеве или Львове". По его мнению, днепровские малороссы уже выработали себе литературный язык и галичанам незачем от них отделяться. Стремление большинства галицийской интеллигенции овладеть, как раз, тем языком, "которым говорят в Москве и Нижнем-Новгороде" было сущей "реакцией" в глазах автора "Что делать". Русская революция, таким образом, больше ста лет тому назад, взяла сторону народовцев и больше чем за полсотни лет до учреждения украинского государства решила, каким языком оно должно писать и говорить. Либералы, такие как Мордовцев в СПБургских Ведомостях, Пыпин в Вестнике Европы, защищали этот язык, и все самостийничество, больше, чем сами сепаратисты. "Вестник Европы", выглядел украинофильским журналом. 
      Господствующим тоном, как в этом, так и в других подобных ему изданиях, были ирония и возмущение по поводу мнимой опасности для целости государства, которую выдумывают враги украинофильства. Упорно внедрялась мысль о необоснованности таких страхов. По мнению Пыпина, если бы украинофильство заключало какую-нибудь угрозу отечеству, то неизбежно были бы тому фактические доказательства, а так как таковых не существует, то все выпады против него - плод не в меру усердствующих защитников правительственного режима. Украинофильство представлялось не только совершенно невинным, но и почтенным явлением, помышлявшим единственно о культурном и экономическом развитии южнорусского народа. Если же допускали какое-то разрушительное начало, то полагали его опасным исключительно для самодержавия, а не для России. 
      Когда открылась Государственная Дума, все ее левое крыло сделалось горячим заступником и предстателем за самостийнические интересы. Посредством связей с думскими депутатами и фракциями, украинские националисты имели возможность выносить с пропагандными целями обсуждение своих вопросов на думскую трибуну. Члены петербургского "Товариства Украинских Прогрессистов" проложили дорогу к Милюкову, к Керенскому, к Кокошкину. Александр Шульгин в своей книге "L'Ukraine contre Moscou" пишет, что только февральский переворот помешал внесению запроса в Думу относительно высылки из Галиции в Сибирь прелата униатской Церкви графа Андрея Шептицкого - заклятого врага России. Генерал Брусилов, во время занятия русскими войсками Галиции, арестовал его за антирусские интриги, но выпустил, взяв обещание прекратить агитационную деятельность. Однако стоило Шептицкому очутиться на свободе, как он снова с церковной кафедры начал проповеди против русских. После этого он был удален из Галиции. За этого-то человека думцы обещали заступиться в самый разгар ожесточенной войны. Заслуги левых думских кругов перед украинскими самостийниками таковы, что тот же А. Шульгин считает нужным выразить на страницах своей книги благодарность П. Н. Милюкову. "Мы ему всегда будем признательны за его выступления в Думе". 
      Говорить о личных связях между самостийниками и членами русских революционных и либеральных партий вряд ли нужно, по причине их широкой известности. В эмиграции до сих пор живут москвичи, тепло вспоминающие "Симона Васильевича" (Петлюру), издававшего в Москве, перед первой мировой войной, самостийническую газету. Главными ее читателями и почитателями были русские интеллигенты. Особыми симпатиями украинофилы пользовались у партии Народников-Социалистов. Когда, в мае 1917 г., украинская делегация в составе Стебницкого, Лотацкого, Волкова, Шульгина и других приехала в Петроград, она прежде всего вошла в контакт с Мякотиным и Пешехоновым - лидерами Народных Социалистов. Делегация предъявила своим друзьям, сделавшимся столпами февральского режима, политический вексель, подписанный ими до революции, потребовав немедленного предоставления автономии Украине. Когда же те попросили потерпеть до Учредительного Собрания, самостийники поставили их на одну доску с реакционерами, напомнив слова Столыпина, "Сперва успокоение, потом реформы". 
      Академический мир тоже относился к украинской пропаганде абсолютно терпимо. Он делал вид, что не замечает ее. В обеих столицах, под боком у академий и университетов, издавались книги, развивавшие фантастические казачьи теории, не встречая возражений со стороны ученых мужей. Одного слова таких, например, гигантов, как М. А. Дьяконов, С. Ф. Платонов, А. С. Лаппо-Данилевский достаточно было, чтобы обратить в прах все хитросплетения Грушевского. Вместо этого, Грушевский спокойно печатал в Петербурге свои политические памфлеты под именем историй Украины. Критика такого знатока казачьей Украины, как В. А. Мякотин, могла бы до гола обнажить фальсификацию, лежавшую в их основе, но Мякотин поднял голос только после российской катастрофы, попав в эмиграцию. До тех пор он был лучший друг самостийников. 
      Допустить, чтобы ученые не замечали их лжи, невозможно. Существовал неписанный закон, по которому за самостийниками признавалось право на ложь. Разоблачать их считалось признаком плохого тона, делом "реакционным", за которое человек рисковал получить звание "ученого жандарма" или "генерала от истории". Такого звания удостоился, например, крупнейший славист, профессор киевского университета, природный украинец Т. Д. Флоринский. По-видимому, он и жизнью заплатил за свои антисамостийнические высказывания. В самом начале революции он был убит, по одной версии - большевиками, по другой - самостийниками. 
      Но если были терроризованные и запуганные, то не было недостатка и в убежденных украинофилах. По словам Драгоманова, Скабичевский хвалил Шевченко и всю новейшую украинофильскую литературу, не читавши ее {208}. 
      К столь же "убежденным" принадлежал академик А. А. Шахматов. Александр Шульгин восторженно о нем отзывается, как о большом друге сепаратистов. Это он устроил самостийнической делегации, в 1917 году, встречу с лидерами групп и партий близких к Временному Правительству. Он же, надо думать, играл главную роль в 1906 г. при составлении академической "Записки" в пользу украинского языка. 
      Появилась в 1909 г. в Праге работа знаменитого слависта проф. Нидерле "Обозрение современного славянства" и сразу же переведена на русский язык, а через два года вышла в Париже по-французски. В ней уделено соответствующее внимание малороссам и великороссам, у которых, по словам Нидерле, "столь много общих черт в истории, традиции, вере, языке и культуре, не говоря уже об общем происхождении, что с точки зрения стороннего и беспристрастного наблюдателя это - только две части одного великого русского народа" {209}. 
      Приводим эту выдержку не столько ради нее самой, сколько по причине отсутствия ее в русском издании. Ее можно найти во французском переводе Леже, но в русском, вышедшем под маркой Академии Наук, она выпущена вместе с изрядной частью других рассуждений Нидерле. 
      Украинский национализм - порождение не одних самостийников, большевиков, поляков и немцев, но в такой же степени русских. Чего стоила полонофильская политика императора Александра I, намеревавшегося вернуть Польше малороссийские и белорусские губернии, взятые Екатериной и Павлом при польских разделах! Когда это не удалось вследствие недовольства правящих кругов, заявивших устами Карамзина: "Мы охладели бы душой к отечеству, видя оное игралищем самовластного произвола", царь отдал этот край в полное распоряжение польскому помещичьему землевладению и старопанской полонизаторской политике. Николай Павлович не имел склонности дарить русские земли, но не очень в них и разбирался. Во время польского мятежа 1830-1831 г., он с легким сердцем отнес жителей западных губерний, т. е. малороссов и белорусов, к "соотечественникам" восставших. В учебнике географии Арсеньева, принятом в школах с 1820 по 1850 г., население этих губерний именуется "поляками". Какие еще нужны доказательства полной беспризорности Малороссии? Она, в продолжение всего XIX столетия, отдана была на растление самостийничеству и только чудом сохранила свою общность с Россией. 
      Едва ли не единственный случай подлинной тревоги и подлинного понимания смысла украинского национализма видим в статьях П. Б. Струве в "Русской Мысли" {210}. Это первый призыв, исходящий из "прогрессивного" лагеря к русскому общественному мнению "энергично, без всяких двусмысленостей и поблажек вступить в идейную борьбу с "украинством" как с тенденцией ослабить и даже упразднить великое приобретение нашей истории - общерусскую культуру". 
      Струве усмотрел в нем величайшего врага этой культуры - ему представляется вражеским, злонамеренным самое перенесение разговоров об украинизме в этнографическую плоскость как один из способов подмены понятия "русский" понятием "великорусский". Такая подмена плод политической тенденции скрыть "огромный исторический факт: существование русской нации и русской культуры", "именно русской, а не великорусской". "Русский", по его словам, "не есть какая-то отвлеченная "средняя" из всех трех терминов (с прибавками "велико", "мало", "бело"), а живая культурная сила, великая развивающаяся и растущая национальная стихия, творимая нация (nation in the making, как говорят о себе американцы)". 
      Только после большевицкого эксперимента, сделавшего так много для превращения русской культуры в "великорусскую", можно в полной мере оценить такую постановку вопроса. Русская культура - "неразрывно связана с государством и его историей, но она есть факт в настоящее время даже более важный и основной, чем самое государство". 
      Низведение ее до местной, "великорусской", дает основание ставить рядом с нею, как равные - малорусскую и белорусскую. Но ни одна из этих "культур" - еще не культура. "Их еще нет, - заявляет Струве, - об этом можно жалеть, этому можно радоваться, но во всяком случае, это факт". Недаром евреи в черте оседлости, жившие по большей части среди белорусов и малоруссов, приобщались не к малорусской и белорусской, а к русской культуре {211}. На всем пространстве Российской Империи, за исключением Польши и Финляндии, Струве не видит ни одной другой культуры, возвышающейся над всеми местными, всех объединяющей. "Гегемония русской культуры в России есть плод всего исторического развития нашей страны и факт совершено естественный". Работа по ее разрушению и постановка в один ряд с нею других, как равноценных, представляется ему колоссальной растратой исторической энергии населения, которая могла бы пойти на дальнейший рост культуры вообще. 
      Сколь ни были статьи П. Б. Струве необычными для русского "прогрессивного" лагеря, они не указали на самую "интимную" тайну украинского сепаратизма, отличающую его от всех других подобных явлений - на его искусственность, выдуманность. 
      Гораздо лучше это было видно людям "со стороны", вроде чехов. Крамарж называл его "противоестественным" {212}, а Parlamentar, орган чешских националистов, писал об "искусственном взращивании" украинского национализма {213}. До прихода к власти большевиков он только драпировался в национальную тогу, а на самом деле был авантюрой, заговором кучки маньяков. Не имея за собой и одного процента населения и интеллигенции страны, он выдвигал программу отмежевания от русской культуры, вразрез со всеобщим желанием. Не будучи народен, шел не на гребне волны массового движения, а путем интриг и союза со всеми антидемократическими силами, будь то русский большевизм или австро-польский либо германский нацизмы. Радикальная русская интеллигенция никогда не желала замечать этой его реакционности. Она автоматически подводила его под категорию "прогрессивных" явлений, позволив красоваться в числе "национально-освободительных" движений. 
      Сейчас он держится исключительно благодаря утопической политике большевиков и тех стран, которые видят в нем средство для расчленения России.