Текст доклада кандидата исторических наук, доцента исторического ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова Максима Михайловича Шевченко на международной научно-практической конференции, посвящённая 285-летию со дня рождения А.В. Суворова, прошедшей 27 ноября 2015г. в Кобринском военно-историческом музее им. А.В. Суворова.

 

---

 

А.В. Суворов был «нами понят еще меньше, чем Наполеон французами. «Науку побеждать» мы читали  телесными глазами, а не духовными очами — весь ее неизреченный духовный смысл остался для нас сокровенным»[1], — это суждение, звучащее вызовом всей отечественной историографической традиции, принадлежит Антону Антоновичу Керсновскому, видному военному писателю русского Зарубежья с короткой и яркой творческой биографией.

Родившийся в Одессе, по свидетельству сестры, в 1905 году, сын присяжного поверенного, внук русского военного инженера, он 14-летним подростком ушел на Гражданскую войну в Добровольческую армию и навсегда связал свою судьбу с белоэмиграцией. Имея русское гимназическое образование, он окончил Консульскую академию в Вене, затем переехал во Францию, где учился в университете в Дижоне, прослушал курс в Сен-Сирской военной школе. Со второй половины 1920-х годов, проживая в Париже, он принял участие в общественно-политической жизни русской эмиграции в качестве публициста и военного эксперта.

         За десять лет упорного и непрерывного писательского труда Антон Антонович опубликовал в «Царском вестнике» и других эмигрантских изданий более пятисот различных статей и материалов. Ветераны Первой Мировой, интересуясь у редакции именем автора, отказывались верить, что перед ними не их товарищ по оружию в минувшую Великую войну, не офицер Генерального штаба или хотя бы офицер, некогда окончивший Артиллерийскую или иную из прежних императорских военных академий, но совсем молодой человек.

         Главным предметом военно-исторических интересов А.А. Керсновского закономерно стал поиск ответа на вопрос, волновавший всех, кто с болью в сердце пережил трагические для России и ее армии события начала XX века, вопрос о причинах крушения, постигшего историческую российскую государственность. Венцом его усилий в этом направлении стала четырехтомная «История русской армии», выпущенная в Белграде в 1933―1938 гг. Около половины труда было отведено изложению и анализу событий Первой мировой войны. Весьма далекий от внешнего академизма, публицистический по стилю, но при этом основанный на глубоком знании и учете широкого круга источников, он и сейчас производит неизгладимое впечатление остротой наблюдений и смелостью обобщений, а в то время он стала настоящим событием в военно-литературной жизни русской эмиграции, вызвавшая десятки отзывов маститых и уважаемых авторов.  Военно-теоретические представления автора, лежавшие в основе его исторических взглядов и суждений, были лаконично изложены в отдельной работе под названием «Философия войны», которая в сокращенном варианте была напечатана на страницах «Царского вестника» в 1932 году, а полностью опубликована отдельным изданием в 1939-м.

         К концу 1930-х годов Антон Антонович прочно стяжал среди военной эмиграции славу состоявшегося ученого и готового профессора военной академии. В специально посвященном юбилею его писательской деятельности номере «Царского вестника» к нему обратились с приветствием и  благодарностью более ста офицеров — участников Мировой и Гражданской войн. Переводы его статей стали появляться в иностранной военной печати. На его суждения обратил внимание бывший главнокомандующий германского рейхсвера, выдающийся участник Первой Мировой войны генерал Г. фон Сект.

         Атмосфера, в которой работал Керсновский, была насыщена в избытке мощными общественно-политическими страстями специфически болезненного общественного сознания эмиграции, травмированного революцией, гражданской войной и изгнанием. Все дальше в прошлое уходили воспоминания о жизни в императорской России, все дольше продолжалась оторванность от жизни своего народа, отделенного от внешнего мира созданным политикой Советского государства «железным занавесом». Все больше появлялось склонности идеализировать дореволюционную России. Лишь немногие, подобно одному из лучших тогдашних белоэмигрантских знатоков истории становления Красной армии  полковнику А.А. Зайцову, старались избегать недооценки советского военно-политического руководства и роста мощи Красной армии. Политически эволюционирующей вправо русской эмиграции в основном все менее хотелось признавать возможность устойчивого взаимоприспособления, компромисса или консенсуса между богоборческой властью и русским народом на длительную историческую перспективу. Многим хотелось верить, что в Советской России вот-вот начнется саморазложение коммунистической власти, вот-вот Красная армия совершит государственный переворот, вот-вот коммунистический режим рухнет, вот-вот начнется вторая гражданская война. Попытки искать нелиберальную альтернативу коммунизму влекли к праворадикальным идеологиям межвоенной Европы. Этих настроений не был чужд и Керсновский.

         Но он был также одним из тех, кто в 1930-е годы сумел правильно оценить значение возрождения военной мощи Германии. Он понимал, что оно неизбежно приведет к возникновению Второй Мировой войны, которая, подобно Первой, будет носить тотальный характер, то есть неминуемо будет войной не армий, а целых народов. А значит, неизбежное столкновение Германии с СССР будет войной немцев не против правящего в России политического режима, а против русского народа. В Первую Мировую войну именно Германия решительнее других проявила тенденцию к отступлению от морально-этических ограничений, сохранявшихся европейской военной традицией XVIII―XIX веков. Именно в Германии Керсновский видел «заклятого врага» России и русского народа. Опытный читатель его трудов легко заметит откровенную германофобию автора. Уничтожающей характеристики под пером Антона Антоновича не избежал и выдающийся прусско-германский военный теоретик К. фон Клаузевиц. Искушение осудить автора за такую необъективность читателю следует, на мой взгляд, преодолеть, приняв во внимание, что Керсновский в данном случае поступал по законам войны тотальной. То есть он исходил из того, что перед лицом грядущей борьбы русского народа за само свое существование с неумолимым и беспощадным врагом необходима тотальная психологическая мобилизация русского общества — то, чего ему так не хватало во время Первой мировой войны, — психологическая мобилизация, при которой абсолютно неуместны положительные оценки авторитетов, вдохновляющих военную школу самого вероятного из потенциальных противников.

         Он также сравнительно быстро разочаровался в ультраправых движениях тогдашней Европы. Осуждая эмигрантов, принимавших участие в гражданской войне в Испании на стороне франкистов и объяснявших это желанием найти в них моральных союзников русских белогвардейцев, он в 1936 году писал: «Когда, наконец, мы поймем, что иностранные националисты — будь то испанские белогвардейцы, французские "огненные кресты", немецкие наци или итальянские фашисты — такие же враги нас, русских эмигрантов и нашей Родины, как и преследуемые ими коммунисты? Не спасать их надо, а повторить мудрые слова Тараса Бульбы: "Чтоб они подохли все, собаки!"»[2].

         Эта позиция Керсновского и еще ряда представителей правой части русского Зарубежья, настороженно относившихся к Германии, послужила предостережением, увы, не для многих. Политическая слепота антикоммунизма, афористично выражавшаяся известным девизом «Хоть с чертом, но против большевиков!»  с учетом и ряда внешних обстоятельств сыграла роковую роль в судьбе монархически настроенной эмиграции, недооценившей германскую русофобию и попавшей буквально под каток Второй Мировой войны…

         Подлежавший призыву во французскую армию, Антон Антонович в 1940 году оказался в ее рядах с горьким чувством, что ему, желавшему быть полезным своей Родине, придется умереть «на чужой земле и за чужую землю». Демобилизованный по ранению, он умер от застарелого туберкулеза в Париже 24 июня 1944 года. Его супруга Галина Викторовна, урожденная Рышкова, не перенеся смерти мужа, покончила с собой. Тела Керсновских были впоследствии перезахоронены на русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа.

* * *

         Размышления А.А. Керсновского в  его «Истории русской армии» и «Философии войны» над судьбами отечественной военной школы в XIX и начале XX веках своим эпицентром имели именно характер восприятия центральной фигуры «золотого века» русского военного искусства — второй половины XVIII столетия — А.В. Суворова. Почему же его полководчество («золото высшей пробы»), его не знавшая падений военная карьера («орлиный полет от Столовичей до Муттенской долины») в императорской России так больше никогда и не повторилась?

         В поисках ответа Керсновский приходит к убеждению, что преемственность с лучшими достижениями отечественного военного искусства не смогла продлиться долее эпохи наполеоновских войн. А все дальнейшее развитие русской военной традиции, чем дальше, тем больше, шло под сильнейшим французским и немецким влиянием. Национальное искусство все более утеснялось в своем положительном воздействии, а старавшаяся быть универсальной военная наука на отечественной почве так и не смогла эффективно обобщить и закрепить былые достижения национального гения и, вообще, с неимоверным трудом доходила до практики, так и не сумев преодолеть схоластический характер. Военная мощь России после наполеоновских войн вплоть до начала XX века, несмотря на отдельные славные страницы военной истории, внешний, количественный рост, имела тенденцию в отношении качества клониться к упадку.

         Разгадать загадку Суворова — это значит объяснить трагическую и противоречивую картину военной истории России второй половины XIX – начала XX веков.

         Правомерен ли такой взгляд с современной точки зрения?

         Военная система, с которой императорская Россия вступила в фатальную для себя Мировую войну, система, которая в своих основах, дожила в нашей стране вплоть до начала XXI века, была создана в результате реформ 1860―1870-х гг., осуществленных военным министром генералом Д.А. Милютиным.

К моменту своего появления в коридорах высшей власти он был самым популярным и выдающимся профессором Военной академии Генерального штаба, автором первого в ее истории курса военной статистики. Широкую общественную известность и признание в качестве крупного русского военного ученого ему вполне заслуженно принесла первая в отечественной исторической литературе научная работа, посвященная А.В. Суворову, — «История войны между Россией и Францией в царствование императора Павла I в 1799 году». За нее Милютин удостоился полной Демидовской премии и избрания членом-корреспондентом Академии наук. Работа и по настоящее время сохраняет свое научное значение, а в ее авторе легко угадывается как достойный наследник научного творчества основателя русской Военной академии Генерального штаба, одного из крупнейших в Европе военных теоретиков и историков, генерала Г.В. Жомини, так и явно неглубокий военный педагог и психолог. Так, в частности, Милютин делал вывод, что «Суворов не был только подражателем Фридриха Великого, но имел уже те мысли, которые в новейшем военном искусстве обыкновенно называются Наполеоновскими.»[3] Из такого суждения заинтересованный русский читатель в военном мундире легче всего мог заключить, что Наполеона надо изучать, а Суворовым — гордиться. В перспективе это означало, что при малоприложимости к конкретно русским условиям знаний из области наследия французского полководца обращение к полководцу русскому начнет превращаться со временем в безжизненный культ, малоспособный должным образом оплодотворить  умы и сердца последующих поколений отечественных военных. Защищая честь своего героя от недобросовестных иностранных писателей, Милютин подчеркивал: «Если сравнивать первостепенных полководцев разных времен, то должно беспристрастно сознаться, что некоторые из них, быть может, стоят выше Суворова в…том, что составляет, так сказать, механизм военных действий. Но в отношении нравственной стороны военного дела — можно смело сказать, что Суворов был одним из самых великих военачальников: едва ли кто другой превосходил его… в особенности в том безграничном влиянии, которое он имел на войска.»[4] Но из исследования добросовестнейшего позитивиста в целом оставалось не очень ясным, как же именно и почему Суворову удавалось такого добиться.

Изменения в мировоззрении образованного русского общества, протекавшие в XIX столетии, чем дальше, тем больше делали этот яркий образ человека, сочетавшего в себе глубокую укорененность в русской православной религиозной традиции с европейским профессионально-научным кругозором и мастерством практического синтеза, при всей его мнимой простоте, все более трудно воспринимаемым для последующих поколений. В одном сочинении, опубликованном в 1846 году, славянофил А.С. Хомяков как-то приводил рассказ о «старом барине», к которому из-за границы приехал молодой сын, с которым у того пошли частые споры «о всем русском и нерусском в России. Раз случилось, что  сын сказал ему: “Разве не нашему просвещенному времени принадлежит слава побед и самое имя великого Суворова?” Старик обратился к осьмидесятилетнему отставному майору давно уже отпустившему седую бороду, и спросил: “Что, Трофим Михайлович, похожи были Суворов и его набожные солдатики на моего Мишеля и его приятелей?” Разговор, — по словам Хомякова, — кончился общим смехом и долгим, басистым хохотом седого майора, которому эта мысль показалась нестерпимо смешною. Молодой денди сконфузился.»[5]

         На мой взгляд, для отечественных историков, начиная с Милютина, природа конфликта Суворова с императором Павлом I, по существу, осталась неясной. Было очевидно, что полководец был задет пруссоманией самодержца. Некоторые отмечали, что Павел стремился искоренить злоупотребления в армии, а суворовское окружение было здесь не без греха. Значит, нетерпеливый и вспыльчивый царь был, по сути, прав, а старый фельдмаршал отреагировал как желчный и самолюбивый человек с тяжелым характером. Недооценено было главное — Павел, приказав Суворову распустить его штаб, уничтожал существовавший в мирное время орган боевого командования войсками, фактически превращая Суворова из полководца в администратора или, в лучшем случае, инспектора.

         В последующую эпоху наполеоновских войн эта сложная проблема оптимального сочетания в военной системе строевого и административного начала решалась при достаточном уважении требований первого. Эмпирическим путем в России в это время была создана система высшего военного управления, особенно близко подошедшая к той модели, которую впоследствии назовут классической прусско-германской, в которой ведущую роль играл полностью независимый от военной администрации Большой Генеральный штаб — детище Г. фон Мольтке-старшего. Во второй половине XIX — начала XX веков, в эпоху массовых армий, когда особое значение приобрело качество штабного управления войсками, эта модель и обеспечила Пруссии и Германии превосходство. Эта была максимально приближавшаяся к идеалу постоянно действовавшая система научной подготовки войны.

         В России в эпоху императора Николая I опасность развития административной сверхцентрализации в ущерб строевому началу еще исключалась благодаря наличию в мирное время группы независимых от военного министра главнокомандующих на важнейших стратегических направлениях, наличие в мирное время общевойсковых корпусов из трех родов оружия с постоянными штабными структурами, сводившее до минимума любые элементы импровизации в их области при начале войны, строгое соблюдение принципа недробимости состава дивизий.

         Но военная система с главенствующей ролью военного министра, созданная в 1860―1870-х гг. в результате реформ Милютина, уже имела серьезные органические недостатки, заложенных в самой их концепции. Это, во-первых, невозможность развития в России независимого органа управления и планирования. Во-вторых, засилье административного элемента в ущерб строевому («военная бюрократия») и оторванность военной науки от строевой, повседневной жизни войск. Отсюда следовали непоправимые ошибки в планировании войны, недоразвитость штабного управления крупными войсковыми массами, организационные импровизации на театре войны, ведшие к снижению и потере боеспособности соединений — так называемая «отрядомания». Эти черты русской военной организации сами по себе не были органически связаны с наличием или отсутствием в России тех или иных социальных или политических институтов, будь то, скажем, самодержавная монархия или сословный строй.

         Керсновский был совершенно прав, когда писал, что, упраздняя корпуса, «язву нашей военной системы — «отрядоманию» — Милютин делал нормальным порядком вещей», «Милютин смотрел на ведение боя бюрократически — он совершенно пренебрегал духовной спайкой начальников и подчиненных, взаимным их доверием, рождающимся в живом военном организме за долгие годы совместной службы в мирное время», «положительные результаты милютинских реформ были видны немедленно... Отрицательные же результаты выявлялись лишь постепенно, десятилетие спустя, и с полной отчетливостью сказались уже по уходе Милютина.»[6]

         Если в Освободительную войну 1877―1878 гг. русские войска вел высший командный состав, который в подавляющем большинстве, как и генерал Д. А. Милютин, был воспитан и выдвинут еще в николаевскую эпоху, то в Маньчжурии в 1904―1905 гг. распоряжался генералитет, сформированный и отобранный военной системой, сложившейся в результате реформ 1860―1870-х гг. Русско-японская война показала возможности созданной Дмитрием Алексеевичем военно-административной организации, позволившей перебросить полмиллиона войск из европейской части страны на Дальний Восток — решить задачу, подобную которой еще не решала ни одна военная система в мире. Но она же показала и то, к чему вела практика импровизационных штабов[7], увенчавшаяся катастрофой под Мукденом. И под впечатлением войны на Дальнем Востоке в 1909 году Дмитрий Алексеевич пришел-таки к мысли о необходимости воссоздания в русской армии корпусов именно в качестве постоянных воинских соединений мирного времени.[8]

         Невольно вспомнишь слова А.В Суворова, сказанные им, в предвидении последствий тенденций, заложенных в нововведениях императора Павла I: «Всемогущий Боже, даруй, чтобы зло для России не открылось прежде 100 лет, но и тогда основание к сему будет вредно.[9]

         Потом, ситуация Мукдена с незначительными нюансами будет повторяться в Первую Мировую войну при Танненберге, у Мазурских болот, в Августовских лесах. Кризис боевого управления войсками будет иметь место в 1940 году в войне СССР против Финляндии, примет грандиозный масштаб в начале Великой Отечественной войны в 1941 году…

         Таким образом, та концепция, которую увидит читатель трудов А.А. Керсновского, и сегодня представляется в высшей степени актуальной, достойной самой уважительной и вдумчивой критики.

 

Максим Михайлович Шевченко,
кандидат исторических наук, доц., Ист. ф-т МГУ имени М.В. Ломоносова.