Хотя в либеральных кругах война сразу и была названа «Второй отечественной»^[1], первоочередным для оппозиции изначально стал вопрос о связи войны с перспективами внутреннего развития России. Далеко не случайно в письме жене октябристский лидер А.И. Гучков написал: «Что-то будет! Начинается расплата»^[2]. Но его настроение вовсе не было мрачным. Еще 14 июля Гучков призывал министра иностранных дел С.Д. Сазонову не предавать Сербию^[3]. Логика Гучкова была примерно такой, как ее сформулировал гр. И.И. Толстой в своем дневнике еще в январе 1911 г.: «Переворот в либеральном смысле может возникнуть только в том случае, если Россия будет втянута в несчастную для нее войну».^[4] «Голос Москвы» выступил за экстренный созыв Думы, ибо «только она одна призвана быть действительной выразительницей народного настроения», и ручался за патриотическое настроение ее подавляющего большинства^[5].

В Высочайшем манифесте о начале войны отмечалось, что «внутренние распри» должны быть забыты. Воззвание к полякам Верховного главнокомандующего от 1 августа призывало их сплотиться вокруг России, поскольку ее победа должна была привести к объединению всей Польши, «свободной в вере, в языке, в самоуправлении». 30 июля Совет министров также принял решение о невысылке выдворенных из Германии российских подданных – евреев из столицы^[6]. В ответ «Русские ведомости» отмечали: «Возникшее перед внешней опасностью духовное единение разноплеменного населения России должно быть раз навсегда закреплено правовой организацией, обеспечивающей каждой народности ее место в общем отечестве, предоставляющей инородцам полноту гражданских прав и свободу национально-культурного развития. Никогда чувство государственности не было так сильно в населении России, как в настоящую минуту. Нужно дать ему простор, нужно устранить все искусственные преграды, стоящие на его пути, и оно явится для нас твердой, несокрушимой опорой в настоящей борьбе. Несовместимый с жизненными интересами государства узкий национализм распадается сам собой, он тает как воск от лица огня. Мы должны смело вступить на новый путь, на который нас ведет история»^[7].

22 июля состоялась патриотическая демонстрация рабочих. «Вестник Европы» удивлялся резкому спаду забастовок и писал: «Левые общественные слои протянули руку правительству»^[8]. 23 июля московская городская управа выступила с инициативой по созданию Всероссийского союза городов по помощи больным и раненым воинам, 24 июля на чрезвычайном собрании московского губернского земства было инициировано создание подобной общеземской организации – Всероссийского Земского союза^[9]. Обе организации создавались по устному распоряжению императора^[10], не имели законодательной базы и не подлежали какому-либо контролю. Однако «Русские ведомости» уже ожидали новых инициатив: «Это – только первый шаг в трудную для нас минуту»^[11]. Через несколько недель после начала войны газета писала, что в деле о призрении семей воинов нужны не бюрократические учреждения, которые создает МВД, а именно общественная инициатива^[12]. «Голос Москвы» сообщал о возможных переменах в правительстве и указывал, что правительство должно быть «преимущественно» из среды общественных деятелей: «Несмотря на всю важность европейских событий, нельзя упускать из виду и вопросы внутренней политики»^[13]. 25 июля октябристский ЦК выпустил воззвание, в котором говорилось о необходимости «усовершенствования внутреннего государственного порядка» после окончания войны^[14].

На состоявшемся 26 июля заседании Государственной думы выступивший Милюков не заявлял о поддержке правительства и не называл окончание войны сроком возобновления политической борьбы. Кадетский лидер отметил, что в Думе его фракция «неоднократно» заявляла о необходимости широких политических реформ: «Ее мнение по этим вопросам всем хорошо известно, и, конечно, никакие внешние обстоятельства не могут изменить этих мнений; когда настанет время, фракция вновь заговорит о них и вновь будет указывать на единственно возможный путь к внутреннему обновлению России. Она надеется, что, пройдя через тяжкие испытания, нам предстоящие, страна станет ближе к этой заветной цели. Но в эту минуту всех нас слишком глубоко захватили другие вопросы...». Для их решения кадетский лидер призывал на некоторое время отложить «внутренние споры»^[15]. Член кадетского ЦК А.М. Колюбакин выражал общее мнение комитета, когда говорил, что «в заседании Думы 26 июля было единство страны перед общим врагом, а не единство Думы с правительством»^[16]. Ни о каком «раскаянии» оппозиции в борьбе с правительством или готовности «беспрекословно следовать за ним» не могло быть и речи^[17].

«Голос Москвы» восхищался общим порывом правительства и Думы и надеялся, что после войны они вместе поведут Россию «по пути культурного прогресса»: «С верой в это лучшее светлое будущее страна сумеет с беззаветной храбростью отразить нападение врага». Газета с удовлетворением опровергала ранее ходившие слухи, что правительство будет действовать по 87 статье Основных законов – в чрезвычайно-указном порядке^[18]. В то же самое время в частном письме октябриста А.И. Звегинцева неформальному лидеру правительства А.В. Кривошеину была высказана мысль о необходимости частичной политической амнистии и отставки министра внутренних дел Н.А. Маклакова^[19]. «Утро России» объявляло, что конечной целью соглашения оппозиции с правительством была послевоенная «заря общего примирения»^[20]. Однако «Русские ведомости» полемизировали с прогрессистской газетой, которая считала необходимым полностью отложить все внутренние вопросы, то есть поняло «лозунг прекращения внутренней распри в стране как призыв к прекращению внутренней жизни страны». «Русские ведомости» призывали поставить на повестку «жизненные задачи России огромной неотложной важности», то есть политическую амнистию, еврейский и галицийский вопросы^[21]. В связи со смертью М.Г. Акимова и обсуждением кандидатур на пост председателя Государственного совета (назвались гр. А.А. Бобринский, П.Н. Дурново, гр. В.Н. Коковцов, А.С. Стишинский, И.Г. Щегловитов) «Русские ведомости» предлагали не спешить и не назначать какое бы то ни было лицо, ставшее «бьющим в глаза анахронизмом»^[22].

Союзы практически сразу вступили в конфликт с Министерством внутренних дел. Это настроение живо передано в письмах кн. Е.Н. Трубецкого, адресованных своему постоянному корреспонденту М.К. Морозовой из провинции осенью 1914 г. «Тут никто о внутренней политике не думает. Царит беспримесный национальный подъем... До внутренней политики очередь дойдет, и всему свое время», - писал он из Саратова. В Воронеже, по его же словам, «впечатление куда сильнее и ярче, чем в Саратове». Трубецкой ликовал: «Все верят в победу и никто не верит правительству; и тем не менее все счеты с ним безусловно отложены. Все внутренние вопросы совершенно оставлены в стороне, чего многие даже сами пугаются. Но по-моему – напрасно! Это признак здоровья! Всему своя очередь. Вернется армия из окопов; и тогда мы доберемся до наших внутренних немцев (то есть до правительства). А пока заниматься ими нам – некогда»^[23]. Не случайно 19 августа на пленарном заседании кадетского ЦК П.Н. Милюков отмечал, что «чисто деловые» общественные организации «должны со временем отразиться усилением и общего политического влияния партий, которые сосредоточат в своих руках деловую работу»^[24].

Вышедшие уже в 1915 г. под редакцией М.И. Туган-Барановского сборники статей «Вопросы мировой войны» и «Чего ждет Россия от войны?» содержали радикально-либеральное видение смысла и последствий мирового конфликта. С.И. Гессен убеждал: «Война и победа не есть самоцель, а только нужнейшее средство национального подъема. <…> Пусть те общественные организации, которые ныне имеют временную цель помощи армии, останутся и после войны орудиями нашего политического творчества. Пусть нужное для победы над неприятелем политическое объединение партий будет таково, и только таково, чтобы оно и после войны оказалось мощным рычагом нового нашего государственного строительства»^[25]. М.М. Ковалевский писал: «От усиленной Германии ни русскому либерализму, ни идее народного самоуправления не приходится ждать ничего. Их торжество, наоборот, неразрывно связано с победой русского государства и его союзников над общими врагами»^[26]. Милюков писал о создании Польши и Армении в их этнографических границах и предоставлении им автономии в составе России^[27]. Говоря о перспективах развития земства, А.И. Шингарев выступил за всеобщее избирательное право, полную отмену административного надзора, увеличение материальных средств (передачу поземельного, подомового и основного промыслового налогов земству, облегчение кредитов), создание поселкового управления, введение волостного и окраинного земства. Он не уточнял, требуется это уже в период войны или сразу после нее^[28].

Однако уже к концу 1914 г. настроения в либеральной среде стали существенно меняться. 2 декабря кадетская фракция на своем совещании констатировала, что «связь со страной» правительством «потеряна». На местах уже складывалась грозная ситуация: «Волнения, револ[юционное] движение. <…> Нет лозунга «в Берлин». Конец войне, когда выгоним из Польши»^[29]. С началом Великого отступления 1915 г. ситуация еще более усугубилась. А.И. Гучков «со слезами на глазах» говорил: «Россия погибла... Больше нет надежды...»^[30]. «Гучков А.И. кричит, что немцы дойдут до Москвы; приехавший из Петербурга Тан (Богораз) доводит немцев уже до Омска», - отмечал в дневнике С.П. Мельгунов^[31].

С середины мая 1915 г. либеральная общественность, пользуясь военной конъюнктурой, потребовала от власти незамедлительных политических уступок. В кулуарах съезда Всероссийского союза городов 5 июня 1915 г. кадет Н.В. Тесленко отмечал: «Тот творческий размах, который будет проявлен во всех концах России, явится прежде всего политическим в том смысле, что ограничит деятельность канцелярий Петрограда и создаст возможность направить ее по тому пути, которого требуют задачи момента... Тот, кто умеет работать, и будет хозяином страны... При соприкосновении с общественными элементами бюрократия не сумеет удержаться на высоте общего размаха и пойдет за обществом в такой работе». Государственная дума, «засвидетельствовав перед всей страной грандиозность работы, предпринятой союзами», должна была тем самым «значительно укрепить их позиции» и способствовать дальнейшему расширению сферы деятельности и укреплению контроля за отдельными земствами и городами^[32]. На Высочайшей аудиенции в конце мая 1915 г. председатель Думы М.В. Родзянко, сообщив императору, что снабжение фронта снарядами благодаря общественности «заметно улучшается – чуть ли не на 80%», одновременно отметил, что дальнейшие «успехи» зависят от созыва Думы и отставок Маклакова и Щегловитова^[33]. П.Б. Струве, объясняя С.Д. Сазонову необходимость созыва Думы на длительную сессию и отставки В.А. Сухомлинова, наоборот, писал: «У нас не только налицо крупные военные неудачи, но предстоят и дальнейшие, еще более тяжкие, чему надлежит, не теряя спокойствия и бодрости, смотреть прямо в глаза»^[34].

Политические уступки со стороны власти по-прежнему были основной заботой оппозиции. «Теперь, несмотря на взятие Львова, меня бодрит и радует тот бодрый тон и видимый подъем, который чувствуется в печати и в речах после ухода Маклакова», - писал кн. Е.Н. Трубецкой^[35]. А.И. Шингарев отмечал: «Я с ужасом думал, что было бы, если бы мы в январе [в период январской сессии 1915 г. – Ф.Г.] стали гласно критиковать власть и публично указывать (а этого требовали) на отсутствие снарядов и т.д. В это время все были уверены в полной победе, войска занимали Карпаты и скоро пал Перемышль. Неудачу в Восточной Пруссии (Мясоедовская измена) свалили бы на наши головы «изменников и предателей», обвинили бы в разрушении единства в стране и т.д. ...Теперь иная картина. Теперь, когда страшная правда стала и нам более известна и все в нее поверили, теперь наши слова должны зазвучать как набат»^[36].

На открытии сессии Государственной думы 19 июля прогрессист И.Н. Ефремов заявил: «Чтобы поднять патриотическое воодушевление народа и поддержать его бодрость и силу на все время долгой борьбы, необходимо появление у власти лиц, хорошо известных народу и пользующихся его доверием». П.Н. Милюков отмечал: «Война была всенародной по духу, она должна стать всенародной на деле». В связи с этим он потребовал создания «министерства доверия», свободы действий общественных организаций, прекращения притеснения национальностей, политической амнистии, проведения законопроектов о создании органа по координации тыла, о волостном земстве, об изменении земского и городового положений, о кооперативах, трезвости, обеспечении воинов и их семей землей, примирительных камерах и отдыхе торговых служащих^[37]. В дальнейшем именно политические реформы как основное условие либеральной «помощи фронту» вошли в программу Прогрессивного блока и резолюции съездов общественных организаций.  

Однако в либеральной среде уже раздавались и более радикальные голоса. На VI кадетском съезде (февраль 1916 г.) Н.В. Некрасов призвал руководство партии: «Помните о блоке, но не забывайте и демократию». Этого требовала более длительная перспектива: «Когда кончится война, то расхлебывать ее [тактику – Ф.Г.] партии к.-д. придется не с теми, с кем она теперь объединена волею к победе, а с теми, кто за свободу. И тактика к.-д., которая должна строиться в предвидении этого исхода, по меньшей мере не должна углублять разрыва с более левыми группами»^[38].

Осенью (не позднее октября) 1916 г. националистом-прогрессистом В.В. Шульгиным была составлена записка о причинах затруднениях в управлении в период войны. Он констатировал, что война отменила неприкосновенность частной собственности и свободу перевозок, а современный экономический строй приблизился к понятию «государственного социализма». Независимые Особые совещания, по мнению автора записки, стали «крупной ошибкой»; частичного успеха добилось только Особое совещание по обороне, и секрет его успеха заключался в «больших и простых решениях». Остальные совещания предлагалось сделать его комиссиями, ввести в него еще и министров финансов, внутренних дел, иностранных дел, государственного контролера. Шульгин также предлагал отбросить «самолюбие» и сократить представительство от палат, поскольку в этой среде царил «значительный абсентеизм». Наиболее насущной задачей становилось создание единого правительства при толковом премьере, при этом признавалось, что даже при уходе Б.В. Штюрмера любой его преемник будет не лучше^[39]. Фактически записка сводила на нет все лозунги либеральной оппозиции. Однако соратниками Шульгина по парламентскому блоку он услышан не был.

Действия Прогрессивного блока, прикрытые патриотической риторикой, стали одним из важнейших факторов победы Февральской революции. Почти сразу наступил паралич армии – и перспектива победы в войне оказалась недостижимой. Достижение «демократического мира» без аннексий и контрибуций быстро оказалось заветной целью либеральной общественности, изначально – с самого начала войны – мечтавшей не о победе, а о «свободе». Уже в марте 1917 г. кн. Е.Н. Трубецкой писал: «Впечатление Петрограда в эти дни – неописуемо. <...> Все более и более усиливающийся мощный национальный подъем, захватывающий всех». Князь-философ был склонен придавать событиям вселенский масштаб и пророчествовал о всеевропейской демократической революции: «Известия из Болгарии производят сильнейшее впечатление. Туда уже перекинулась революция из России, и немцы «усмиряют» болгарских солдат. Глубоко надеюсь, что скоро революция перекинется и в Турцию, и в Австрию. А тогда немцы останутся одни усмирителями против всех народов. Дай Бог! Тогда «смысл войны» осуществится с той стороны, с которой его никто не ждал...»^[40]. Несогласные с идеей «демократического мира» (например, П.Н. Милюков) в апреле 1917 г. были отправлены на заслуженный отдых. Однако и «демократический мир» в условиях революции был лишь розовой мечтой и логично трансформировался в Брестский. «Свобода» в условиях войны оборачивалась национальным предательством.

Федор Гайда

Опубл.: Ключевские чтения – 2012. Российская государственность и освободительные войны. Материалы Всероссийской научной конференции. Сборник научных трудов. М., 2013. Т. 2. С. 62-66.

Текст в электронном виде для публикации на сайте "Западная Русь" предоставлен автором.