В 1685-1686 г. английский мыслитель Джон Локк написал свое знаменитое «Послание о веротерпимости», в котором выступил против традиционных для той эпохи взглядов, что общество не может быть стабильным без утверждения единой веры, которая служит в роли общественного цемента и создает главное и единственное побуждение к верности и послушанию режиму правления. Считалось логичным, что, если некоторый набор религиозных верований большинства является истинным, то это дает естественное основание считать такую веру господствующей и оказывать ей государственную поддержку. В тоже время религиозное инакомыслие меньшинства рассматривалось как источник анархии и социально-политической нестабильности.

Преобладание подобных воззрений подтверждалось религиозными войнами, которые опустошали Западную Европу в XVI-XVII в., Брестской церковной унией 1596 г. и практикой отмены Нантского эдикта королем Людовиком XIV. Теоретическое обоснование веротерпимости, разработанное Дж.  Локком, принципиально отличались от представлений о церкви и должных государственно-церковных отношениях, которые доминировали в обществе той эпохи.   

По словам У. Коула Дарэма младшего Джон Локк произвел «революцию в области свободы вероисповеданий», доказывая необходимость предоставления подданным государства свободы религиозного выбора и равенства перед законом христианских церквей, несмотря на вероисповедные и культовые различия между ними. Идейную основу этой революции составили аргументы  Локка, направленные против государственного принуждения религиозной совести инакомыслящего меньшинства. По его мнению, сила государства не способна обеспечить спасение человеческой души и отправить ее в рай. Принуждение в области веры способно только взращивать лицемерие и ханжество[1].

Для понимания проблематики, рассматриваемой в данной статье,  важное значение имеют аргументы Локка в пользу того, что терпимость к религиозному инакомыслию меньшинства со стороны государства позволит добиться гораздо большей внутриполитической стабильности, чем традиционная поддержка одной господствующей церкви, к которой принадлежит большинство его подданных. Вот что пишет Локк по этому поводу: «А то, что главнейшей опорой для гражданской власти служит церковь, к которой принадлежит сам государь, происходит, как я уже показал, по той единственной причине, что ей благоволит правитель и благоприятствуют законы. Насколько же спокойнее станет государству, когда увеличится число его помощников, когда не станет никакой дискриминации граждан по религиозным причинам, когда все добрые граждане, к какой бы церкви они ни принадлежали, будут пользоваться равной благосклонностью государя и равным справедливым покровительством законов, чья суровость будет страшна одним лишь преступникам и тем, кто злоумышляет против мира в государстве!»[2].  

По мысли Локка, религиозные диссиденты, составляющие меньшую часть общества, получив защиту закона, станут надежной опорой трона, усилив социальную и политическую поддержку монархии. Тем самым, Дж. Локк: «перевернул политику, предложив способ, при помощи которого свобода вероисповедания… будет выращивать политический порядок  из тех же самых семян веры, которые ранее считались главными источниками анархии»[3]. Взгляды Дж. Локка по вопросам свободы вероисповедания на протяжении последующих столетий получили практическое воплощение во многих странах Запада.

В Российской империи утверждения Локка о социально-политических преимуществах, которые приобретает правительство, проводящее политику веротерпимости, прошли долгую и серьезную проверку в опыте отношений государства, Православной церкви, «иностранных» конфессий и русского старообрядчества.

Для уяснения того, как формировался этот опыт с точки зрения действовавшего права, следует рассмотреть совокупность норм, регулировавших религиозные отношения в Российской империи в середине XIX в.

Согласно религиозному законодательству, система вероисповедных отношений в Российской империи строилась на принципах веротерпимости[4]. Казалось бы, главное, к чему стремился Дж. Локк в своей теоретической работе, в Российской империи уже достигнуто на практике. Но у российской веротерпимости были свои особенности, которые делали аргументацию английского философа чрезвычайно актуальной для модернизации той модели государственно-религиозных отношений, которые были характерны для монархического государства.

  Для начала отметим, что «Основные государственные законы» Российской империи утверждали «свободу веры» для всех неправославных народов, проживавших на её территории[5]. Критерием терпимости конфессий и религиозных общин со стороны государства служило наделение их статусом юридического лица. Все признаваемые законом религиозные организации империи получали статус «терпимых». Все они были равны перед российским законом, но различались между собой по объему прав и привилегий. Правовой институт веротерпимости являлся базовым по отношению к правовому статусу его объектов - неправославных конфессий и общин, христианских и нехристианских. «Правила веротерпимости» устанавливали границы религиозной свободы для деятельности «терпимых» религиозных организаций, а также нормы взаимоотношений между ними,  Православной церковью и государством[6].

Законодательно закрепленные принципы монархического патернализма и веротерпимости опирались на правовые и ценностные приоритеты, защищавшие интересы Православной церкви. По словам А. С. Павлова: «Одна только Православная церковь пользуется прямым покровительством государственной власти, все прочие исповедания только терпимы»[7]. В силу указанных обстоятельств, государство выстраивало свои отношения с «терпимыми» исповеданиями с точки зрения интересов этой церкви, «если не исключительно, то предпочтительно»[8].

Особый статус Православной церкви свидетельствовал о том, что российское государство признавало ее исключительную роль не только в религиозном, но и в историческом, политическом и этническом отношении[9]. Наделяя Православную церковь особыми преимуществами, государство видело в ней и «единую истинную на земле религию», и «национальную веру» русских государей и русского народа[10].

Представления о православии как одном из «главных устоев русской государственности» позволяли официально именовать «терпимые исповедания» «иностранными», несмотря на то, что некоторые из них имели долгую историю пребывания в составе России[11].

Конфессиональная политика империи, осуществляемая в рамках института веротерпимости, была неразрывно связана с защитой прав и интересов Православной церкви. Власть охраняла Церковь от расколов и посягательств на ее паству со стороны легальных и нелегальных конкурентов. Государство в этой ситуации выступало в качестве непосредственного субъекта веротерпимости, определявшего правовые нормы функционирования этого института, политические решения и бюрократические методы управления религиозными организациями. В качестве опосредованного субъекта веротерпимости выступала Православная церковь.

Исключительный правовой статус русского православия в иерархии  религиозных институтов империи наделял эту государственную Церковь положением «первенствующей и господствующей»[12].  В силу своего особого статуса «господствующая» Церковь обладала широким спектром возможностей, правовых и административных, для защиты своих интересов с помощью правительства и местной администрации. 

 Иерархия «терпимых» религиозных организаций выстраивалась в зависимости от исторических и политических факторов, включавших догматические и канонические аспекты. В частности, близость к вероучению и канонам Православной церкви[13]. В связи с указанными критериями иерархия веротерпимости выглядела следующим образом.

По объему прав все признанные в Российской империи «иностранные» исповедания религиозное законодательство выстраивало в следующий иерархический ряд. I. Христианские церкви: 1) Римско-католическая и Армяно-католическая, 2) Евангелическо-лютеранская с немецкими колонистскими обществами в Закавказье и с Евангелическо-братским обществом в Прибалтийских губерниях, 3) Евангелическо-аугсбургская, 4) Евангелическо-реформатская, 5) Армяно-грегорианская.

II. Нехристианские исповедания: 1) Караимское, 2) Иудейское, 3) Магометанское (шиитское и суннитское), 4) Ламайско-буддистское. Признанными, но лишенными привилегий были гернгутеры, шотландские и базельские колонисты, менониты и баптисты Закавказья, сибирские шаманисты и самоеды-язычники[14].

Как видно из приведенной иерархии, «терпимые» исповедания делились на несколько групп. Ближе всего к православию стояли «инославные» христианские конфессии, которые пользовались покровительством государства, но – как отмечал Н. С. Тимашев – лишь постольку, поскольку их интересы не сталкиваются с православием. Далее следовали «иноверные», нехристианские исповедания, которые пользовались защитой государства, но лишь в очень ограниченных размерах[15].

Следует особо отметить, что с правовой и организационно-управленческой  точки зрения Православная церковь, будучи равная перед законом с «иностранными исповеданиями», стояла над институтом веротерпимости, занимая по отношению к нему высшее, иерархически формирующее место.

Легитимность «иностранных» религий, которые были традиционны для многочисленных народов, присоединённых к Российской империи, свидетельствовала о том, что государство законодательно признавало те религиозные различия, которые возникали в российском обществе по мере роста имперского пространства[16].

Российская монархия, наделив неправославные конфессии и религиозные общины правовым статусом «терпимых», взяла тем самым на себя обязательство соблюдения гражданских прав своих подданных, никогда не принадлежавших к Православию. Они являлись, согласно общему правилу, полноправными гражданами России[17].

Следует отметить, что статьи 44–45 «Основных государственных законов Российской империи» о «свободе веры» не распространялись на общества старообрядцев и сектантов, отколовшихся от Православной церкви в течение двух столетий (конец XVII–XIX вв.). Эти разнородные религиозные сообщества в официальной, церковно-государственной терминологии объединялись под общим названием «раскола».

К нему относились: «как старообрядчество, отделившееся от законной иерархической власти, при полном сохранении всех существенных обрядов, а тем более догматов веры, так и разные направления, выродившиеся от него около половины XVII века и образовавшие, кроме двух главных ветвей раскола поповщины и беспоповщины, множество толков и сект обрядового раскола, а в связи с ними, под иностранным воздействием, не малое также количество еретических сект мистического (скопцы, хлысты и др.) и рационалистического характера (молокане, духоборцы, штундисты и др.)»[18].

Так как одним из направлений нашего исследования является правовой статус старообрядчества, следует особо подчеркнуть, что сектантство отнюдь не подходит под исторически употребляемое понятие «раскол», а скорее должно быть подведено под понятие «ересь»[19].

Однако, в процессе исследования мы вынуждены использовать прежнюю терминологию, понимая под «расколом», прежде всего, старообрядчество, учитывая вместе с тем, его исторически сложившееся, традиционное содержание.  

Негативное отношение имперского законодательства к «расколу» явилось результатом созданного Петром I института государственной церковности, который воспринял правовое наследие Византии и основанную на нем практику преследования старообрядцев в Московском царстве. По словам В. Н. Ширяева, черты византинизма и государственной церковности нашли свое выражение в российском положительном праве. Ими определялись как преимущества, которыми пользовалась Православная церковь в России, так и объем веротерпимости в отношении лиц, принадлежавших к иностранным христианским вероисповеданиям, и положение выделившихся из Православной церкви религиозных обществ[20].

В Российской империи «раскольники», «выделившиеся» из «господствующей» Церкви, стали объектом религиозных преследований и дискриминационного законодательства, представленного в форме «особых административных постановлений»[21]. Законодательство о «расколе», как правовая основа репрессивной политики императора Николая I, ставило общины старообрядцев в положение, которое с правовой точки зрения можно определить как религиозная нетерпимость или дискриминация. Уже с начала  20-х годов XIX в. правительство вступило на путь ограничений и частных запрещений «публичных проявлений раскола»[22]. Затем последовали меры, которые законодательным образом ограничивали гражданские и религиозные права старообрядцев, полученные ими во времена правления Екатерины II и Александра I[23].

Дискриминационные меры в области гражданских прав относились к такой области, как выдача паспортов на отлучки внутри империи, производство торговли и промыслов, вступление в иконописные цехи и занятие общественных должностей. Как отмечал известный исследователь Н. И. Ивановский, указанные «ограничения имели характер прямых стеснений, были карой за сектантство. При осуществлении их страдало много невинных людей, и сверх того наносился вред экономическому развитию страны»[24]. 

В области ограничения религиозных прав старообрядцев наиболее «стеснительными» были меры относительно общественного богослужения. Старообрядцам было запрещено строительство новых церквей и ремонт старых. Легальными считались лишь те церкви, которые были построены до 1826 г. С действовавших церквей снимались кресты и запрещался колокольный звон как «публичное оказательство раскола». Духовенство и монашество старообрядцев не признавалось законом в качестве особого сословия [25].

 По отношению к старообрядцам николаевское законодательство разрешало лишь внутреннюю «свободу веры», проявления которой были возможны в стенах частного дома и легально действовавших молитвенных домов и церквей. Законы Российской империи признавали право верить только за старообрядцами «по рождению» (то есть, не перешедшими из православия). Однако законы не признавали право этих старообрядцев исповедовать свою веру публичным порядком. Общественное богослужение разрешалось в церковных зданиях, без проявления веры вне стен этих зданий[26]. Следовательно, речь шла только о свободе богослужений в весьма узком её понимании. Реальным правовым выражением нетерпимости стало лишение религиозных общин старообрядцев статуса юридического лица[27]. 

 Принятие столь жестких дискриминационных мер по отношению к значительной части коренного великорусского населения ставило его в религиозно-правовом отношении ниже нехристианских религиозных общин мусульман, иудеев, ламаистов и язычников[28].

Профессор А.С. Павлов о церковной основе дискриминационного законодательства о «расколе» высказывался следующим образом. «Наше гражданское законодательство, – полагал он – смотрит на «раскольников» как отпадших от господствующей Церкви, которые должны с ней воссоединиться: вот почему они до сих пор не получили ещё той степени свободы, какой пользуются у нас последователи других христианских и даже нехристианских вероисповеданий[29].

 В то время, как представители «иностранных» конфессий и общин пользовались правом свободно исповедовать свою веру в частном порядке и публично, религиозные и гражданские права старообрядцев были сужены до дискриминационного минимума. Таким образом, дискриминационное законодательство, сложившееся в Российской империи к середине XIX в., поставило религиозные общины старообрядцев-великороссов вне действия российского института веротерпимости.  «Раскол» признавался государством только как явление административно терпимое, за исключением сект, именуемых «изуверскими»[30].

«После сего, - отмечал исследователь «раскола» П. И. Мельников, - можно ли не признать истинного достоинства в многострадальном терпении русских людей, которое видно в наших раскольниках. Будь это на Западе, давно бы лились потоки крови, как лились они во времена Реформации, тридцатилетней войны, религиозных войн в Англии и пр. Сравнивая положение протестантов перед началом религиозных войн с современным положением раскольников, нельзя не согласиться, что последние стеснены несравненно более, чем были стеснены первые»[31].

Правительственная нетерпимость по отношению к «расколу» в форме ограничительных административных мер и дискриминационных законов, целенаправленно действующих против многочисленной группы коренного великорусского населения, была продиктована причинами религиозного и политического характера. В основе этой нетерпимости к «своим», лежал традиционный союз Православной церкви и монархического государства. По отношению к лицам, отпавшим от православия, светское законодательство империи придерживалось норм канонического права «господствующей» Церкви.

По словам Н. Суворова, Церковь «смотрит на всякое отделение от неё как на преступное нарушение её порядка». В свою очередь, и «государство не допускает образования раскольнических и еретических сект в смысле признанных религиозных обществ»[32].

«Раскольники», включая и сектантов, которые согласно  православному вероучению подпадали под категорию «еретиков», рассматривались правительством в качестве «церковных мятежников», вышедших из повиновения архиереям Русской церкви. А это влекло за собой выводы о политической неблагонадежности русского «раскола». Согласно воззрениям той эпохи, гарантией политической лояльности русского народа своему монарху является единство паствы «господствующей» Церкви.

«Нынче почти уже стало аксиомой, что Церковь православная служит несокрушимейшим оплотом государства, что верность Церкви есть надежнейшее ручательство и верности государству, кто восстает против Церкви, тот восстает и против государства»[33].

Что же касается «раскольников» и, в частности, отдельных общин старообрядцев-беспоповцев, то эти религиозные группы русского населения Святейший Синод в 1842 г. отнес, на основании канонического права, к категории «вреднейших». Критерием для подобной оценки явилось утверждение церковной иерархии, что они отвергают «брак и молитву за царя». Синод утверждал, что беспоповцы, в частности, федосеевцы, всякую власть считают «антихристовой»[34].

На этом основании беспоповцы воспринимались правительством не только как «церковные мятежники», но и как  сила, враждебная государству. Такого же мнения о «расколе» был и влиятельный митрополит Московский Филарет[35]. Следует отметить, что в дореформенный период правительство видело в «расколе» не только «элемент «противоцерковный, … но и элемент противогосударственный, противообщественный, «тайных мятежников вообще»[36].

Российское законодательство, направленное «против еретиков и раскольников», выстраивало свою особую иерархию нетерпимости, основанную на степени религиозной и, отчасти, политической «вредности» каждой из религиозных общин, не признанных законом[37].

Таким образом, для выяснения сущности российской веротерпимости следует рассмотреть явления, представлявшие собой оппозицию той «свободе веры», которой пользовались «иностранные» исповедания. Речь идет о феномене нетерпимости, которая была характерна для практики государственной регламентации религиозной жизни части русского населения Российской империи.

 Для понимания этого феномена, обладавшего, как и его антипод, своей исторической индивидуальностью, следует обратиться к определению нетерпимости, данной в свое время В. Далем: «Нетерпимость. Невозможность терпеть, дозволять, сносить долее что, кого; свойство нетерпимого; // свойство и действия нетерпящего, преследующего; особенно о делах веры, об исповедании» [38].

Отмеченные В. Далем «свойства и действия нетерпящего» в современном понимании соотносятся как нетерпимость и дискриминация. Однако при этом следует признать важное концептуальное различие, существующее между этими терминами. Дискриминация имеет точный правовой смысл, а термин нетерпимость весьма расплывчат и лишен точного правового содержания. В современной литературе он используется для описания конфессиональных, психологических и эмоциональных отношений, которые могут побуждать к актам дискриминации или другим нарушениям религиозных свобод, равно как и проявлениям ненависти или преследования по отношению к отдельным лицам или группам, исповедующим иную религию.

Нетерпимость понимается, и как отказ в разрешении другим людям придерживаться их собственных мнений, способов богослужения и тому подобное, и как эквивалент ограниченности и фанатизма. Проявления нетерпимости иногда заходят дальше дискриминации и включают в себя разжигание ненависти или даже акты преследования в отношении отдельных лиц или групп, исповедующих другую религии. За исключением тех случаев, когда обязательно требуется различать эти термины, в понятие нетерпимость обычно включают дискриминацию и преследование[39].

Для того, чтобы определить границы правового пространства, занимаемого институтом российской веротерпимости, следует рассмотреть феномен нетерпимости, под которой понимается дискриминация, осуществляемая государством для защиты интересов «господствующей» Православной церкви.[40]

Законодательство сохраняло практику нетерпимости, исходя из традиционного церковного понимания, что у религиозного «заблуждения» нет никаких прав на существование, так как долг Церкви заключался в охране чистоты веры и защите верующих от ересей или ложных истолкований церковного учения.

 Государство в этой ситуации обязано было защищать церковную истину, преследуя «заблуждения» в виде «раскола» и «ересей». Следовательно, правовые и административные меры, направленные против старообрядцев и сектантов, рассматривались как необходимое средство для сохранения целостности Православия, укрепления единства общества и силы государства.

Примером указанного государственного подхода к решению  проблем религиозной нетерпимости служит российское уголовное законодательство. Вот, например, мнение Правительствующего Сената о законах, определявших «преступления и проступки по расколу» в «Уложении о наказаниях уголовных и исправительных».

Согласно разъяснению Сената: «Прямой смысл, как статей Уложения, так и заключающихся в Уставе о предупреждении и пресечении преступлений (ст. 48–72 по изд. 1876 г.), ясно указывает, что законодательство наше, различая ереси и расколы по степени их вреда, устанавливает на этом основании и уголовную ответственность сектаторов, которые, с этой точки зрения, могут быть распределены на три разряда:

1) на секты, повреждающие веру, но менее вредные в гражданском отношении (Улож. о наказ. ст. 196);

2) на секты, особенно вредные как в отношении к охранению веры, так и в гражданском отношении (ст. 197), и

 3) на секты, соединенные со свирепым изуверством и фанатическим посягательством на жизнь свою или других, или же с противонравственными гнусными действиями (ст. 203)».

Далее в пункте 1 статьи 197 было отмечено, что «законодатель, различая ереси и расколы по степени их вреда, относится тем строже к распространению раскольнической секты, чем более вредной она признается»⁴⁸.

Критерии «вредности» были определены в постановлениях «Особого временного комитета по делам раскольников» (1864 г.) по согласованию с обер-прокурором Святейшего Синода[41]. Этот Комитет, созданный под председательством графа В. Н. Панина, обсуждал предложения министра внутренних дел П. А. Валуева о необходимости положительных изменений в действовавших ограничительных постановлениях о «раскольниках».

 Необходимость классификации нетерпимых религиозных групп диктовалось потребностями рационализации религиозной политики по отношению к «расколу», которую необходимо было осуществлять в новых условиях реформирования российского общества.

Следует отметить, что подобная классификация (иерархия), основанная на определении степени религиозной и политической  «вредности раскола», была впервые установлена Святейшим Синодом еще в 1842 г. Тогда, согласно указанным критериям, «раскольничьи секты» делились на «вреднейшие», «вредные», и «менее вредные».

Составленная таким образом иерархия нетерпимости оказывала определенное воздействие на процесс формирования уголовного законодательства 1845, 1857 и 1866 гг.

Новая пореформенная классификация, как и предыдущая,  выстраивалась в соответствии с догматическими и экклезиологическими критериями, характеризующими степень отступления от учения и канонов Православной церкви и христианства в целом, а также причинами политического и нравственного характера.

Поэтому негативное отношение «господствующего» Православия к «ересям» и «расколам», обусловленное неприятием отступления от ортодоксального вероучения Церкви и нарушений канонической дисциплины, делала весьма затруднительным признание их со стороны государства в качестве религиозных организаций, обладающих определенной правосубъектностью.

В соответствии с установленными Синодом критериями, к сектам «более вредным» относились:

«1) иудействующие (субботники, жидовствующие);

2) духоборцы, молокане, прыгуны и штундисты;

 3) хлысты, шалопуты и другие отрасли хлыстовщины (люди Божии, духовные христиане);

 4) скопцы;

5) самокрещенцы, странники (сопелковцы, бегуны), странноприимцы, федосеевцы, филипповцы и другие мелкие беспоповщинские толки (аристовщина, аароновщина);

 6) те раскольники-поморцы, которые принимая молитву за царя, не признают брака;

Менее вредными считались:

1) все толки поповщинские;

 2) из беспоповщинских толков: поморцы, принимающие молитву за царя и брак, нетовцы, или спасово согласие, принимающие таинства крещения и брака в православной церкви».

        Приведенная иерархия религиозной нетерпимости, основанная на критериях «вредности», имела свою отличительную особенность. Основанная на ней практика правовой дискриминации распространялась только на тех подданных Российской империи, которые либо сами, либо их предки принадлежали ранее к «господствующей» Православной церкви. Что же касается приведенной выше иерархии веротерпимости, она, как уже отмечалось, охватывала тех поданных империи, которые никогда не были православными и традиционно принадлежали к «иностранным» конфессиям. 

Приведенный пример иерархического структурирования «раскола» позволяет выяснить, что старообрядцы, в основной своей массе, относились к категории «менее вредных». Данное обстоятельство вполне объяснимо, так как старообрядцев никак нельзя было отнести к категории «еретиков». В свою очередь «молитва за царя», свидетельствовала о политической верности старообрядцев династии Романовых.

Что же касается самих старообрядцев, то они воспринимали себя отнюдь не «раскольниками», а всегда и только «чадами единыя, святыя, соборныя, апостольския, древлеправославно-кафолическия Церкве», сохраняющими «древния святоцерковныя предания»[42].

Разработанные «Особым временным комитетом по делам раскольников» рекомендации по расширению общегражданских и религиозных прав старообрядцев и сектантов были утверждены императором Александром II 16 августа 1864 г.

Решения Комитета инициировали издание законов 19 апреля 1874 и 3 мая 1883 гг., в соответствии с которыми, «раскольники» начали постепенно обретать положение терпимых, но еще не признаваемых законом религиозных общин.

Таким образом, в пореформенный период начался процесс постепенного упразднения действия «специальных административных постановлений о раскольниках». В результате, нормы административной веротерпимости начинают трансформироваться в нормы положительного права, действие которых распространялось на «раскольников от рождения»[43].

Однако вплоть до издания указа от 17 апреля 1905 г. действовавшее российское законодательство не признавало легальный статус религиозных общин «раскольников», выводя их за пределы веротерпимости, установленные для «иностранных исповеданий»[44].

Нетерпимость, проявляемая государством в форме административных запретов и правовой дискриминации русского «раскола», позволяет определить границы российской веротерпимости. Рубеж между государственной терпимостью и нетерпимостью проходил по линии принадлежности к «господствующей» Православной церкви, независимо от срока давности. Легализация или дискриминация религиозных общин и религиозно-правовое положение духовенства и мирян целиком зависели от этого решающего религиозного фактора[45].

Таким образом, российская веротерпимость представляла собой эволюционирующее, меняющее свою конфигурацию правовое пространство. Его верхнюю границу представляли законы, отделявшие область прав «иностранных христианских исповеданий» от исключительных преимуществ «господствующего» православия. Нижняя граница, установленная в дореформенный период нормами Устава о предупреждении и пресечении преступлений, разделяла административно «терпимый» «раскол» от легальных «иноверных исповеданий». Постепенно эта административно-правовая граница приобрела сугубо правовые характеристики.

В результате издания указов от 17 апреля 1905 г. и 17 октября 1906 г. общины старообрядцев и сектантов получили правовой статус «терпимых», позволивший им юридически приблизиться к положению «иностранных» христианских конфессий. Правовая дискриминация по религиозным мотивам а, следовательно, церковно-государственная иерархия религиозной нетерпимости была законодательно упразднена[46].

Однако, общинам легализованных старообрядцев и сектантов так и не удалось получить равный правовой статус с «иностранными» христианскими конфессиями. Этому препятствовали сохранявшиеся правовые преимущества «господствовавшей» Православной церкви[47].

Таким образом, модернизация религиозного законодательства о «расколе» завершила историю традиционной российской нетерпимости. Параллельно институту веротерпимости, который регламентировал отношения государства с «иностранными исповеданиями», был создан новый правовой институт, регулировавший устройство и деятельность легализованных общин старообрядцев и сектантов[48].

Признание государством законности религиозных прав «церковных мятежников» при сохранении главных преимуществ «господствующей» Церкви впервые придало российской веротерпимости универсальный характер.

Если до указа от 17 апреля 1905 г. следует говорить о веротерпимости только в узком смысле слова, понимая под этим область отношений государства к «иностранным исповеданиям», то после издания указа этот термин правомерно употреблять уже в широком смысле, включая в него новое конфессионально-правовое содержание[49].

Меры, предпринятые правительством в форме указов от 17 апреля 1905 г. и 17 октября 1906 г. завершили строительство института российской веротерпимости, добавив к нему недостающие элементы религиозной свободы и новые объекты правового  регулирования.

Таким образом, только в период царствования императора Николая II правительство сумело преодолеть традиции правовой дискриминации в отношении старообрядчества («раскола» в целом) и, по сути, широко применить идеи Дж. Локка на почве российских вероисповедных отношений. Преданность российской монархии, которую проявили старообрядцы в период польского восстания 1863 г. и революционных потрясений 1905 г. стали политическим подтверждением теоретической правоты английского мыслителя XVII в.

В этой связи нельзя не вспомнить знаменательные слова Государя Императора Николая II, сказанные им в трагическую для России годину, когда генералы, предавшие монархию, вынуждали его отречься от престола. Понимая, какой тяжкий выбор ему предстоит совершить, Государь, заслуживший любовь и признание бывших религиозных изгоев России,  произнес: «Мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве, данной в день Священного Коронования»[50]. Не вызывает сомнения, что Государь доподлинно знал, кто являлся истинной опорой монархии и российского государства.  

 

 Редакция предлагает расширенный вариант статьи, опубликованной в сборнике «Старообрядчество: история, культура, современность». Материалы XI Международной конференции 11-13 ноября 2014 г. Москва. С. 147-160.   

 Бендин Александр Юрьевич,
доктор исторических наук.

 

 

Литература