Роман Дыбоский и обложка книги "Семь лет в России и в Сибири. 1915-1921. Приключения и впечатления".

После начала Первой мировой войны польское присутствие в России существенно увеличилось: к сложившейся ранее Полонии присоединились многочисленные беженцы и военнопленные. Сложные процессы национального самоопределения поляков отразились в воспоминаниях Романа Дыбоского (1883-1945) - литературоведа, профессора Ягеллонского университета, офицера австро-венгерской армии. За семь лет, проведенных во многих частях России, ему довелось пообщаться со своими соотечественниками, представлявшими все регионы разделенной Польши, социальные слои, профессии, поколения и политические течения.

Сравнительно непродолжительный период Первой мировой войны, разрушившей континентальные империи и открывшей путь к созданию новых государств, принес новый опыт межнациональных отношений. Русско-польское взаимодействие может служить тому убедительным подтверждением.

Накануне военного конфликта ожидания русского общества носили выраженный алармистский характер. Глубоко укоренившиеся представления о неверности и враждебности поляков побуждали полагать, что те выступят на стороне противника. Однако польские подданные Российской империи продемонстрировали достаточно высокую лояльность по отношению к ней. В этой связи в русской печати выражалось даже сожаление по поводу традиционного недоверия к полякам, которое контрастировало с доверием к немцам, воспринимавшимся отныне как основная не только внешняя, но и внутренняя угроза¹.

Свои коррективы в отношения между русскими и поляками вносили также изменения в численности и составе участников межнациональных коммуникаций. Потоки беженцев и военнопленных существенно увеличили польское присутствие в русских губерниях, как в столицах, так и в провинции. В их числе преобладали люди, не адаптированные к новым условиям. Попавшие в плен польские подданные центральных держав вовсе не имели опыта проживания в Российской империи.

В беженстве рассматриваемого периода переплетены различные виды миграций - добровольные, вынужденные, принудительные (эвакуация). Среди беженцев были представлены все слои польского общества. От наступавших войск противника искали спасения не только поляки, но также евреи, белорусы и русские, проживавшие в Царстве Польском и западных губерниях. В начале войны в русском обществе высказывались опасения, что пребывание в черте еврейской оседлости отмобилизованной по нормативам военного времени армии приведет к распространению в ее рядах антисемитизма, едва ли не главный источник которого было принято видеть в поляках². Однако массовое бегство евреев на восток фактически упразднило дискриминационную черту еще до ее официальной отмены Временным правительством. Современные белорусские историки считают беженство важным фактором нациестроительства: в русской среде на контрасте своего и чужого белорусы укрепили национальную идентичность и, вернувшись на родину, явились питательной средой для распространения национальной идеи. Русские беженцы, среди которых преобладали государственные служащие, находясь на бывших землях Речи Посполитой, так или иначе были вовлечены в русско-польские отношения, причем зачастую в качестве проводников национального угнетения.

Изданные в 1922 г., сразу после возвращения автора в Польшу, мемуары Романа Дыбоского (1883-1945) привлекательны своей эн-циклопе дичностью и аналитикой. Оптика мемуариста обусловлена тем, что он познавал страну, в которой раньше никогда не был. Рафинированный интеллектуал, профессор Ягеллонского университета, специалист по английской классической литературе оказался в России на крутом историческом переломе. Как представлялось взятому в плен в конце 1914 г. офицеру Австро-Венгрии, за семь лет он узнал российский народ «вширь и вглубь»³. Правда, в мемуарах присутствует и мистический образ «русского сфинкса»⁴.

События в воспоминаниях развертываются в исключительно динамичных условиях, когда меняется обстановка на фронтах и в России один за другим рушатся политические режимы. Дыбоский застает и «медовые месяцы русско-польской дружбы» после известного воззвания главнокомандующего великого князя Николая Николаевича в 1914 г., и репрессии в отношении поляков в период советско-польской войны 1920 г.⁵ Кроме того, он многократно меняет место своего пребывания, причем в основном не по собственной воле. Не оставался неизменным и его статус: власти играли с поляками, как кот с мышью⁶.

Дыбоский идентифицировал себя с Галицией, писал про свои «краковские ноги», которые в знак протеста сами уносили его прочь с иных российских диспутов, «развитое правовое сознание», сформированное в атмосфере политических и культурных свобод⁷. Российское общество мемуарист видит «западными глазами» европейца⁸. Отсюда ориентализм его описаний. Отмечается «польское постповстанческое культуртрегерство», поляки повсеместно выступают в роли «рассадников европейской культуры»⁹. Речь шла, в частности, о ссыльных, инженерах-путейцах. В России Дыбоский преодолевает комплекс, приобретенный им на родине, где приходилось сталкиваться с более высокой немецкой культурой.

В условиях радикализации общественных настроений ключевые позиции наряду с евреями заняли «агитаторы-поляки как личности наиболее образованные и способные вести за собой революционную массу»¹⁰. В этой связи Дыбоский пишет о «заспанном» и отмеченном «азиатской вялостью» темпераменте русских, в жилах которых «вода и мазь». По его мнению, это принципиально отличает от поляков не только великороссов, но и малороссов¹¹.

Вместе с тем в мемуарах присутствуют не только российско-западные контрасты, но и параллели. Так, Москва сравнивается с польским Краковом¹², что многократно делалось и до Дыбоского, а Казань - с австрийским Грацем. Даже в татарских кварталах Казани, в ее торговом укладе Дыбоский не находит преобладания типично восточных черт¹³.

Наряду с картиной русско-польских отношений большой интерес в воспоминаниях представляет характеристика коммуникации между поляками. На российской почве встретились поляки из разных империй. Разумеется, между частями разделенной Польши существовали многоуровневые связи, не только культурные, но и политические. После 1918 г. сращивание разнородных земель в единое целое стало большой проблемой возрожденного польского государства¹⁴, более того, региональные отличия дают о себе знать по сей день.

Не первый раз в истории, но впервые в таких масштабах, поляки сражались друг с другом в составе противоборствующих армий, в чем Дыбоский видел «трагизм нашего национального положения». С этим он лично столкнулся в ходе боевых действий¹⁵. Предельно поляризовались польские политические лагеря, ориентировавшиеся на ту или иную державу.

Поляков Дыбоский встречал повсюду и в самом разнообразном качестве. Вот как описывается им «разноцветная толпа», собравшаяся на католическое богослужение в уездном Ростове Великом: «Пленные из австрийского и немецкого раздела, поляки - российские солдаты, беженцы из самых разных частей Царства и кресов... и старые польские эмигранты в чиновничьей или гражданской одежде. .. Рядом с поляками были и литвины, как давно здесь поселившиеся, так и вновь прибывшие»¹⁶.

Дыбоский подчеркивал, что «братание и смешение» поляков из различных регионов легче происходило на чужбине, чем на польских землях¹⁷. О «кресовцах» - поляках из белорусско-литовских и украинских губерний - он вспоминал с особой теплотой, хотя и фиксировал у них следы русского влияния, в частности, «бесцеремонный анархизм». Будучи в большинстве своем социалистами, они вместе с тем отличались высокомерием провинциального шляхтича¹⁸.

На крулевяков - жителей Царства (Королевства, отсюда этимология слова крулевяки) Польского - галицийцы привыкли смотреть «искоса, как на хвастунов». Однако «на российской почве» они легко находили точки соприкосновения¹⁹. Сближало «общее чувство культурного превосходства над москалями, более сильное, быть может, у крулевяка, чем у остальных поляков, поскольку его питали беспрестанные восторги москалей по поводу “прекрасной Варшавы” и ведущей роли польской промышленности в России». Именно выходцам из Царства Польского принадлежала модераторская роль в коммуникации подданных центральных держав, галицийцев и познанцев, с воспитанными в коренной России поляками²⁰.

Роль национальных будителей выполняли военнопленные, которые способствовали активизации общественно-культурной жизни польской диаспоры²¹. Сам Дыбоский при любой возможности охотно проводил занятия с соотечественниками, открывая им мир польских культурных достижений. Качественный рост польского присутствия в России сопровождался самоорганизацией поляков, которые воспользовались либерально-демократической атмосферой 1917 г.

Сближение поляков в России происходило не только в межрегиональной плоскости, но и по социальной вертикали, особенно когда представители различных слоев оказывались в одинаково неблагоприятных условиях. Так, офицеры польской сибирской дивизии начали больше общаться с рядовым составом в тюремном заключении²². В результате стирания региональных и социальных барьеров в глубине России возникала новая Польша в миниатюре. Впечатляет описание сцены, когда в Вятской губернии краковский профессор показывает на карте границы Польши польским простолюдинам, представлявшим все три ее части и говорившим каждый на своем крестьянском диалекте²³.

В поле зрения Дыбоского постоянно находится российская Полония (польская диаспора в России). О ее состоянии в воспоминаниях сказано немало критических слов. Мемуарист весьма болезненно реагировал на все проявления обрусения. В Сибири ему еще встречались обрусевшие, в том числе и в языковом отношении, участники восстания 1863-1864 гг.²⁴ Однако обрусение проявлялось не только в утрате материнского языка. Используя советский жаргон, Дыбоский писал о «буржуях»-поляках, многие из которых, особенно на Дальнем Востоке, обогатились противоправными способами. Эта группа вызывала у мемуариста даже большее отвращение, чем русское мещанство. Обрусение «буржуев» не столько национальное, сколько психологическое и моральное, причем у русского характера, соединяющего мистицизм с материализмом, они заимствовали только второй компонент. Они испытывали национальную гордость от того, что в торговых операциях обманывали «глупых москалей»²⁵. Таким образом, коммерческий успех нуворишей не вызывал у профессора Ягеллонского университета положительных эмоций.

Однако не только укорененные в местной жизни представители Полонии обнаруживают склонность к обрусению. «С особенным удивлением, - отмечал Дыбоский, - я наблюдал случаи обрусения галицийцев», как необразованных, так и с образованием. «Особенно этим грешили соотечественники из восточной Малой Польши, у которых польский, украинский и русский языки сплелись в клубок, распутать который невозможно»²⁶.

Логическим следствием обрусения Дыбоский считал большевизацию поляков, абсолютно чуждую, по его мнению, польскому архетипу. «Оболыпевиченных»²⁷ он встречал на своем пути достаточно много. В особенности большевизации оказались подвержены выходцы из родной Галиции: «Среди идейных агитаторов за варварский коммунизм a la russe находятся народные учителя и экс-конторщики из Галиции, а среди агентов чрезвычайки, к сожалению, самые настоящие малопольские крестьяне»²⁸.

Однако обрусение во многих случаях не является необратимым, о чем свидетельствует растущий слой «пробудившихся»²⁹. К ним принадлежат, в частности, ученые польского происхождения. Не забывая своих национальных корней, они долгое время работали на чужую культуру и сторонились участия в жизни польских общин. В переломные годы они перестали проводить резкую грань между приватной жизнью, в которой можно быть поляком, и публичной сферой, где обнаружения польскости не допускается. Многие из них продолжили свою преподавательскую и научную деятельность в Польше, привнося в жизнь польских университетов «русские способы мышления - в особенности эту невыносимую “принципиальность”, а временами также русские формы обхождения»³⁰.

То было время судьбоносного выбора - политического и национального, индивидуального и коллективного. Уехать или остаться? Отъезд большого числа представителей российской Полонии обусловлен не только воссозданием польского государства, но также большевистским режимом и Гражданской войной³¹. «Сегодня все, что живо, рвется из советской России в польский рай», - писал Дыбоский³². Следует отметить, что и до революции, достигнув успеха в русских губерниях, некоторые поляки отправлялись доживать свой век в Варшаву, были среди них и те, кто имел репутацию обрусевших (В. Спасович, С. Кербедзь)³³. Другие же российские поляки делали выбор в пользу австрийской Галиции.

Подробно описывается неловкое положение, в которое попал лидер российской Полонии А. Ледницкий, организовав доклад приехавшего из Кракова М. Здзеховского о конституционном периоде Царства Польского. С начала XX в. много говорилось о возвращении в российско-польских отношениях к ситуации 1815-1830 гг., когда Царство имело широкую автономию. От разделявшего неославист-ские убеждения докладчика Ледницкий ожидал проповеди сближения поляков и русских, однако Здзеховский сделал рефреном своего выступления тезис о неизбежности восстания 1830-1831 гг. Не удалось достигнуть согласия и при обсуждении пьесы С. Выспяньского «Свадьба».

Тесное взаимодействие Ледницкого с российскими политиками либерального направления вызвало обвинение его в ренегатстве. В то время, когда Дыбоский взялся за перо, чтобы описать пережитое в России, Ледницкий стал фигурантом громкого судебного разбирательства в независимой Польше.

Сам Дыбоский с подозрением относился к кадетам, предлагавшим себя в качестве основных партнеров поляков. Кадеты выступали продолжателями либеральной традиции «возведения мостов» между народами и возлагали надежды на пророссийскую ориентацию польского крестьянина³⁴. Не разделял мемуарист и чувства славянской взаимности, обостренного в годы войны антинемецкими настроениями³⁵.

В целом поляки находились в Российской империи в неблагоприятной среде. Согласно Дыбоскому, «обычные польские разговоры, столь хорошо нам известные по нашей истории под российской властью», состояли в обсуждении того, «кто из знакомых арестован, кому грозит обыск, где... доносчики, кто куда бежал и т. д.»³⁶. Вместе с тем мемуарист пишет о соприкосновении в России «с умершим, великим и прекрасным польским миром»: знакомстве с воспоминаниями о пребывании поляков в России, предметами польского культурного наследия - всем тем, что ныне объединяется емким понятием мест памяти³⁷.

Характеризуя польский национальный характер, мемуарист последовательно ищет возможности противопоставить его русскому. Дыбоский настаивал на «единстве русского национального характера, преемственности в истории России и фатальной неизбежности всех тех драматических перемен, которые Россия в последние годы пережила к удивлению всего мира». Большевизм представлялся ему «неизбежным звеном в цепи судеб этого (русского. - Л. Л) народа»³⁸.

Отдельные развернутые характеристики даются русской интеллигенции и крестьянству³⁹. Интеллигенция, несмотря на сближение мемуариста с рядом ее представителей, оценивается им весьма критически, как сходящий с исторической сцены слой, соединивший в себе черты мятущегося, бессильного Гамлета и чиновника. Революционные события показали, что нет в ней «ни грана способности к творческому, организованному политическому действию, к практическому решению запутанных общественных проблем, к решительному выбору и указанию народу дороги на перепутье истории».

Русский крестьянин, в том числе крестьянин в солдатской шинели, - у Дыбоского олицетворение добродушия и первобытной дикости, готовности помочь и одновременно провести в коммерческих делах (последнее, согласно мемуаристу, «глубоко отличает его от нашего мазурского»)⁴⁰.

Однако, характеризуя русский национальный тип, Дыбоский был не склонен подчеркивать разрыв между социальными низами и образованным обществом, а также политическое разномыслие: «В душе русского, причем как интеллигента, так и неграмотного, и следа нет того, что мы понимаем под гражданской позицией». Отсутствует готовность ставить национальные интересы выше личных, семейных⁴¹. Все слои русского общества отличает неуважение к завоеваниям цивилизации. В отличие от европейцев, русским чужд пиетет к любым традициям, они крайне бесцеремонны⁴².

Вместе с тем, согласно Дыбоскому, образованный русский свысока смотрит на собственный народ и готов вслед за иностранцами повторять самые отрицательные оценки своей родины. Примечательно, что традиционно презрительное отношение к народу ставили в вину полякам русские, усматривая в нем противоположность свойственному себе народолюбию.

Русско-польский спор о том, кто является носителем разрушительных для общества начал, велся издавна⁴³. Дыбоский воспроизводит сложившиеся в польском обществе представления о радикализме как «капитальной черте русской души». Он пишет про радикализм, «одинаково безудержный и безграничный в деспотическом озлоблении и революционном порыве, в идейной эйфории и ненависти уничтожения, в собачьей покорности восточного раба и анархическом пренебрежении к самым давним и наиболее достойным уважения правилам и авторитетам».

Русские привязаны к своей малой родине, из чего Дыбоский делает заключение о том, что к такой гигантской территории, как Россия, привязаться невозможно. Это вновь отличает русских от поляков⁴⁴. Лишенные патриотизма, русские вместе с тем предрасположены к экспансии и категорически против любых территориальных уступок. Даже пользовавшийся расположением мемуариста Е. Трубецкой («самый искренний наш друг в тогдашней России, благородный идеалист и энтузиаст») озабочен тем, чтобы возрожденное польское государство не выходило за рамки территории, где преобладают поляки⁴⁵.

Если на одном, полонофильском, полюсе русско-польских отношений находится аристократ и интеллектуал, то на другой Дыбоский помещает простолюдина. Образцом «смертельного врага поляков» становится дважды упоминаемый в тексте русский колонист-беженец из Виленской губернии. С таким прошлым, считает мемуарист, «он должен был гореть и сословной, и национальной ненавистью к нам»⁴⁶.

В воспоминаниях присутствуют портреты русских женщин, душевными качествами некоторых из них Дыбоский восхищен. Однако опыт его пребывания в России только подтверждает правдивость литературного образа прекрасной и одновременно ужасной Татьяны из «Красы жизни» С. Жеромского (1912 г.)⁴⁷. Следует отметить, что этот двойственный образ, а также признание за женщинами руководящей роли⁴⁸ зеркальны русскому стереотипу польки.

В качестве доказательства преемственности дореволюционной и советской России Дыбоский отмечает, что доносительство, сформированное веками деспотического режима, поощряется и большевиками. Последние выступили также продолжателями российского черносотенного и либерального экспансионизма. Акцент на континуитете российской истории будет присущ польской советологии межвоенного периода: у Я. Кухажевского царизм лишь меняет цвет с белого на красный. Даже в конце XX в. по этому поводу приходилось полемизировать с поляками М. Я. Геллеру⁴⁹.

Вместе с тем Дыбоский имел возможность сопоставлять две России, основываясь на личных впечатлениях. Сравнение дореволюционной и советской тюрем было не в пользу последней⁵⁰. Была и иная плоскость сравнения. Сопоставляя отношение к военнопленным в России и Австро-Венгрии, Дыбоский находил, что общение с ними местных поляков было в империи Габсбургов более затруднено: в российском случае гораздо легче преодолевались запреты⁵¹.

Даже в заглавии воспоминаний Сибирь выступает отдельно от России. Несмотря на «прирастание» России Сибирью в ходе заселения и освоения последней, еще сказывается инерция обособленного ее восприятия. В этом направлении целенаправленно работали сибирские областники, пик активности которых пришелся как раз на период пребывания Дыбоского за Уралом. Противостоя указанной тенденции, дореволюционные власти предпочитали говорить не о Сибири, а об Азиатской России.

Не без труда избавлялась Сибирь и от печати «штрафной колонизации», которая в польских образах региона продолжала играть ключевую роль. На ментальных картах поляков, к началу XX в. в большинстве своем приезжавших в Сибирь уже добровольно, она расширялась до ареала, куда ссылали осужденных. В польском сознании происходила своеобразная «сибиризация» России. Сибирский опыт, имевшийся у нескольких поколений поляков, стал исключительно важным элементом их коллективных представлений о восточном соседе.

В формировании памяти о России вклад поляков, переживших в ней войны и революции 1914-1920 гг. и, соответственно, отягощенных грузом негативных эмоций, был весьма велик. Накопленный негатив усугублялся последующими перипетиями русско-польских отношений, особенно конфликтом 1920 г., который с обеих сторон сопровождался массированной пропагандистской кампанией.

Память о конкретных людях, стереотипам не отвечавших, удерживала мемуариста от обобщений, заставляла объективности ради искать баланса противоречивых наблюдений⁵². Однако в коллективных характеристиках русских у Дыбоского обычно преобладает негатив, воспроизводящий мейнстрим стереотипного восприятия⁵³. Именно в этом русле происходит осмысление революции в России.

Конструирование образа русских с позиций ориентализма служило обоснованию польского автостереотипа. Дыбоский признавался, что до плена общение с австрийцами такой возможности не давало. Вскоре после написания своих российских мемуаров Р. Дыбоский вновь попал в инонациональную среду, став приглашенным профессором Лондонского университета. В качестве представителя Польши он считал своим долгом бороться за то, чтобы его страна была достойно представлена в программе обучения⁵⁴.

В 2007 г. воспоминания Дыбоского были переизданы в Польше. Сравнивая их с воспоминаниями Томаша Парчевского⁵⁵, в которых описывается та же эпоха, издатели подчеркивают различие «“типа” польскости» двух мемуаристов. Парчевский характеризуется как «поляк с Востока», которому, подобно многим другим российским полякам, свойственен «комплекс превосходства по отношению к культуре, которую они не в состоянии принять». Это побуждает Парчевского «инстинктивно» искать в ней отталкивающие или хотя бы антипатичные черты. Дыбоский же - «рафинированный интеллектуал абсолютно западного типа», «очень галицийский поляк», соединявший в себе толику космополитизма с горячим патриотизмом в «весьма традиционном значении этого слова»⁵⁶.

Характеристика восприятия Дыбоским русских достаточно противоречива. С одной стороны, безапелляционно утверждается, что в его воспоминаниях «нет ни капли национальных предубеждений: университетский джентльмен упорно сопротивляется всем “национальным схемам”». Однако вслед за этим признается, что под влиянием увиденного сопротивление начинало ослабевать: «Дыбоский не хочет верить в антироссийские стереотипы, но перед лицом всеобщего одичания у него словно опускаются руки». Он переживает, что господствующие в России настроения овладевали и поляками. Мемуарист выступает в роли «включенного наблюдателя», который не способен примириться с происходящим вокруг⁵⁷.

Присутствие в России в период Первой мировой войны поляков из всех регионов их проживания позволило моделировать встречу в независимой Польше, где предстояло консолидироваться долгое время разделенной польской нации.

Леонид Ефремович Горизонтов,
доктор исторических наук, профессор факультета истории
Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики». Москва.

Опубликовано: "Славянский альманах" №№ 1-2, 2016

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1  Горизонтов Л. Е. Парадоксы имперской политики: Поляки в России и русские в Польше (XIX - начало XX в.). М., 1999; Orłowski J. Polska w zwierciadle poezje rosyjskiej okresu I wojny światowej. Lublin, 1984; Przeniosło M. Chłopi Królestwa Polskiego w latach 1914-1918. Kielce, 2003.

2  Горизонтов Л. E. Польско-еврейские отношения во внутренней политике и общественной мысли России (1831-1917) // История и культура российского и восточноевропейского еврейства: новые источники, новые подходы. М., 2004. С. 257-278.

 3  Dyboski R. Siedem lat w Rosji i na Syberii (1915-1921). Przygody i wrażenia. Warszawa, 1922. S. 1.

 4  Ibid. S. 55. Ср.: ОнуА. M. Загадки русского сфинкса. M., 1995.

 5   Ibid. S. 161, 188.

 6   Ibid. S. 61.

 7   Ibid. S. 11, 32.

 8   Ibid. S. 3, 5.

 9   Ibid. S. 36, 42.

 10 Ibid. S. 22.

 11  Ibid. S. 22, 32.

12 Ibid. S. 199.

 13 Ibid. S. 37-38.

 14 Польша в XX веке. Очерки политической истории. М., 2012.

 15 Dyboski R. Siedem lat w Rosji... S. 7.

 16 Ibid. S. 24. Cp.: Spustek I. Polacy w Piotrogradzie 1914-1918. Warszawa, 1966.

 17 Dyboski R. Siedem lat w Rosji... S. 40.

 18 Ibid. S. 31-32.

 19 Ibid. S. 32-33.

 20 Ibid.

 21 Ibid. S. 42-44.

 22 Ibid. S. 175.

 23 Ibid. S. 40-41.

 24 Ibid. S. 35.

 25 Ibid. S. 29-30.

 26 Ibid. S. 43.

 27 Ibid. S. 175.

 28 Ibid. S. 43.

 29 Ibid. S. 30.

 30 Ibid. S. 31.

 31 Горизонтов Л. E. Российские истоки академика Александра Гейштора // Российско-польский альманах. Ставрополь, 2014. Вып. VII. С. 3-13.

 32 DyboskiR. Siedem lat w Rosji... S. 30.

 33 Bazylow L. Polacy w Petersburgu. Wrocław i in., 1984.

 34 DyboskiR. Siedem lat w Rosji... S. 10-12.

 35 Ibid. S. 19-20.

 36 Ibid. S. 181.

 37 Ibid. S. 37-40.

 38 Ibid. S. 3-5.

 39 Ibid. S. 179, 183, 195.

 40 Ibid. S. 197-198.

 41 Ibid. S. 184-185.

 42 Ibid. S. 16-17.

 43 Горизонтов Л. E. Поляки и нигилизм в России: Споры о национальной природе «разрушительных сил» // Автопортрет славянина. М., 1999. С. 143-167.

 44 DyboskiR. Siedem lat w Rosji... S. 185-186.

 45 Ibid. S. 9, 186-188.

 46 Ibid. S. 52, 197.

 47 Ibid. S. 192.

 48 Ibid. S. 188-189.

 49 Горизонтов Л. E. СССР и Польша 1980-х годов в парижском журнале «Kultura»: политические хроники Михаила Геллера// Славяноведение. 2014. № 5. С. 24-31.

 50 DyboskiR. Siedem lat w Rosji... S. 47, 170.

 51  Ibid. S. 29, 46, 197.

 52 Ibid. S. 193, 198.

 53 Gorizontov L. Russian-Polish Imagology as an Area of Research and Scientific Cooperation. A Historiographical Essay // Kwartalnik Historii Nauki i Techniki. Quarterly journal of the history of science and technology. 2014. № 4. P. 143-152.

 54 Dyboski R. O Anglii i Anglikach. Warszawa, 1929.

 55 Парчевский T. Записки губернатора Кронштадта. СПб., 2009.

 56 Dyboski R. Siedem lat w Rosji i na Syberii (1915-1921). Przygody i wrażenia. Warszawa, 2007. S. 5-6.

 57 Ibid. S. 7-8.