«Станислав Жолкевский представляет королю Сигизмунду III и королевичу Владиславу на Сейме 1611 r. пойманных царей Шуйских». Картина Томмазо Долабелла

 

I. Смута и Потоп: целесообразность компаративистского подхода

Великая Смута в Московском государстве и шведский Потоп в Речи Посполитой занимают почетное место в исторической традиции и коллективной памяти русских и поляков. Причем, каждое из этих событий трактуется в соответствующей национальной историографии как явление специфическое, характерное только для данного народа и несравнимое по масштабу и напряженности с историческим опытом соседних государств и народов. Между тем, употребленное относительно недавно в связи с интересной попыткой сопоставления польско-литовской Речи Посполитой и Германской империи эффектное выражение «comparatio¹ двух монстров» один в один подходит и к двум державам, соперничавшим между собой на протяжении столетий за преобладание в Восточной Европе². А если же далее углубляться в пласты массового исторического сознания, то и в восприятии мифа Смуты и Потопа русскими и поляками сходство будет не менее очевидно.

И то, и другое событие настолько сильно укоренены в исторической памяти каждого из двух народов, которым было суждено испытать эти исторические катаклизмы и победоносно выйти из них, что они уже не одно столетие формируют их историческую память, а также патриотическую и гражданскую позицию, служат точкой соотнесения в спорах об угрозе национальному существованию, наконец, позволяют культивировать убеждение о необычной внутренней силе своей нации. Поэтому без тени преувеличения можно утверждать, что как Смута - у русских, так и Потоп -у поляков, лежат в основании их национального самосознания Нового времени.

События пусть и далекого теперь уже XVII столетия стали, таким образом, своего рода краеугольным камнем современной исторической традиции, со всем, что отсюда вытекает, и прежде всего - с мифологизацией прошлого «ad maiorem Polonorum (Russorum) gloriam»³, далеко идущими обобщениями конкретных фактов и подходов, распространением многочисленных стереотипов (в том числе национальных и религиозных), а также, наконец, с отбором примеров образцовых личностей.

Не подлежит сомнению, что силе и жизнеспособности обоих мифов определяющим образом способствовала их политическая актуальность в последущие столетия: в случае России не последнюю роль сыграли события 1812 г. (поход Наполеона на Москву), пышно отпразднованный 300-летний юбилей дома Романовых (память Смуты составляла существенный элемент мифа об основании династии), наконец, Великая Отечественная война. Нельзя также абстрагироваться и от недавних событий: пропагандистские усилия, сопровождавшие подготовку официального празднования 400-летия «преодоления Смуты» (2012 г.), вместе с предшествовавшим ему установлением нового национального праздника - Дня народного единства (2004 г.), отмечаемого в день якобы капитуляции польского гарнизона в Кремле (4 ноября⁴), повлекли за собой значительное оживление общественного интереса к Смуте, выражением чего является не столько фильм В. Хотиненко «1612» (созданный по государственному заказу, но который вряд ли можно признать удачным), сколько огромный прирост научной и популярной литературы, а также просветительской телепублицистики в 2012-2013 гг. А ведь все эти мероприятия и без того не находились в ментальной пустоте: историческая память русских о Смуте - это творчество А. С. Пушкина, М. И. Глинки, М. П. Мусоргского, а также, пожалуй, самый известный из московских памятников - «Минин и Пожарский» И. П. Мартоса⁵, хотя заметный в последние годы явный регресс исторического знания в российском обществе не пощадил также и событий Великой Смуты⁶.

Место шведского Потопа в исторической памяти поляков определяется прежде всего опытом разделов и утраты более чем на век государственного суверенитета. Распространению мифа о Потопе, как событии, которое доказало, что совместные усилия всей нации могут спасти существование государства и народа в безнадежной, казалось бы, ситуации, способствовали действия польских легионов и наполеоновская эпопея. Взамен средневекового предания о чудесно срастающихся частях тела покровителя Польши - святого Станислава - как провозвестия нового соединения польских земель, которое так хорошо послужило последним Пястам, появилось убеждение в значимости собственных военных усилий, наиболее полно выраженное в словах «Песни польских легионов в Италии», известной сегодня как «Мазурка Домбровского»: «Еще в Польше жизнь осталась, коль живем мы с вами. То, что отнял у нас недруг, то вернем клинками...»⁷.

Симптоматично, что произведение Юзефа Выбицкого, появившееся всего через два года после падения Речи Посполитой, уже содержало во 2-й строфе обращение к событиям Потопа: «Как Чарнецкий через море в Познань возвратился для спасения отчизны, шведами разбитой»⁸. Польские легионеры, сражавшиеся вместе с Наполеоном, должны были далее, по примеру переправы отрядов Чарнецкого через льдистые воды Малого Вельта на датский остров Альс (декабрь 1658 г.), перейти Вислу и Варту, чтобы вернуться на родину и выкосить из нее «немца с москалем». Трудно считать случайностью, что из внушительного списка национальных героев, среди которых большинство составляют выдающиеся полководцы (достаточно вспомнить здесь появившиеся немного позднее «Исторические песни» Юлиана Урсына Немцевича), автор будущего национального гимна выбрал только одну фигуру, именно Стефана Чарнецкого, сопоставляя его с современными бойцами - создателем легионов Яном Генрихом Домбровским и упоминаемым в последней строфе первоначального текста Тадеушем Костюшко⁹.

Литературно-художественный анализ Потопа занял также центральное место в написанной для «ободрения сердец»¹⁰ трилогии Г. Сенкевича, а о живучести выработанных в эпоху разделов Речи Посполитой представлений, которые сопутствовали польскому обществу и в период легионов Ю. Пилсудского, и Второй мировой войны, и Польской народной республики (в последнем случае, например, Ясногорские Обеты польского народа в 1956 г. по примеру Львовских Обетов короля Яна Казимира в 1656 г.), пожалуй, лучше всего свидетельствует популярная в «коммунистическую» эпоху поговорка: «Пережили Потоп шведский, переживем и советский»¹¹. Она иллюстрирует крепко укоренившееся тогда в нашем народе убеждение, что именно Потоп был тем крупнейшим в нашей истории катаклизмом (что, конечно, с перспективы событий XX в. является, по крайней мере, спорным), когда наш народ на “отлично” сдал трудный исторический экзамен.

С другой стороны, все же нельзя не заметить, что ныне восприятие Потопа польским обществом не несет в себе каких-либо негативных коннотаций национального характера и его невозможно использовать в целях политической пропаганды, поскольку польско-шведские отношения после драматического опыта Потопа и Великой Северной войны оказались на протяжении последних столетий весьма дружественными.

Сравнение между собой обоих упомянутых государственных кризисов все же не вытекает исключительно из их особого места в национальной мифологии. Можно, пожалуй, с немалой долей уверенности утверждать, что отдаленные друг от друга почти на полвека события демонстрируют чрезвычайно большое количество сходных черт.

Итак, к числу несомненных общих черт Смуты и Потопа следует отнести:

Первое. Продолжительность кризиса, который в случае Московского государства продолжался 15 лет (1604-1619 гг.), а в случае Речи Посполитой - 11 лет(1655-1666 гг.), а также его размах и глубину - в обоих случаях кризис коснулся всех без исключения структур государства и его институтов, вызвав их огромное ослабление и одновременно истощение социально-экономического потенциала страны;

Второе. Один и тот же состав государств-участников (Речь Посполитая, Московское государство, Швеция), причем, вопреки особенностям общественной памяти, модель кризиса в обоих случаях нельзя признать биполярной, а сопутствующий ему международный конфликт - только двусторонним. В обоих случаях мы имеем дело с деятельным участием трех соперничающих между собой «потенций», правда, проявивших себя в каждом из конфликтов с различной активностью, что со временем ограничило в общественном сознании подлинную историческую перспективу «балтийского треугольника» до размера двусторонних конфликтов¹². Насколько российская историческая память о Смуте допускает использование достаточно ущербного понятия «польско-шведская интервенция», которое несколько уточняла «Советская историческая энциклопедия», пользуясь термином «польская и шведская интервенция»¹³, настолько в Польше даже искушенные читатели прозы Сенкевича имеют сегодня проблемы с расшифровкой подцензурных в то время понятий «гиперборейцев» и «септентрионов»¹⁴, обозначавших тех, кто напал на Речь Посполитую раньше шведов, разорил столичное Вильно, достигал своими разъездами Подлесья (Поддяшья) и занял Люблин¹⁵. Конечно, можно это отнести на счет «игры» будущего нобелевского лауреата с царской цензурой, но дело представляется более сложным: как известно, наш знаменитый писатель не ленился обращаться к источникам, а современниками тех событий, что парадоксально, оба нападения воспринимались как явления совершенно разные, не связанные между собой (война с Москвой логично вытекала из событий на Украине, которые в свою очередь рассматривались все же как война гражданская). Достаточно обратиться лишь к двум самым популярным источникам времени Потопа - «Запискам» Яна Хризостома Паска и «Климактерам» Веспасиана Коховского, чтобы заметить, что оба старопольских писателя хотя и отмечают совпадение обоих нападений по времени, но все же воспринимают их как явления, совершенно различные¹⁶. А ведь по-прежнему остается открытым вопрос о влиянии успехов Москвы на решение Карла X Густава о нападении на ослабленную Речь Посполитую...¹⁷

Добавим, наконец, что значительная часть событий и Смуты и Потопа происходила на географически близкой территории, не говоря уже о столь очевидном факте, что она касалась одного и того же региона - Восточной Европы¹⁸.

Третье. В обоих случаях под серьезную угрозу было поставлено само существование государства, и, как минимум, его территориальная целостность. Впрочем, в обоих случаях государства, охваченные кризисом, действительно понесли существенные территориальные потери как в пользу главного противника, так и третьего участника конфликта. Заслуживает внимания и то обстоятельство, что в общей перспективе обоих кризисов единственной стороной, оставшейся в исключительном территориальном выигрыше, оказалась Швеция, которая по договору в Столбове (1617 г.) получила Ивангород, Остров, Кексгольм, Копорье и Ингрию, по Оливскому миру (1660 г.) - признание своих прав на большую часть Инфлянтов, а по Кардисскому миру (1661 г.) - подтверждение своих прежних приобретений за счет России.

Четвертое. Сходный сценарий: внутренняя дестабилизация государства с признаками гражданской войны (в Москве - самозванцы и восстание И. Болотникова, в Речи Посполитой - восстание Б. Хмельницкого), интервенция соперничающих между собой соседних государств, кризис монархической власти (Москва - свержение Федора Борисовича и Василия Шуйского, Речь Посполитая - бегство Яна Казимира в Силезию и отказ ему в верности со стороны значительной части подданных), попытка преодоления кризиса путем избрания иностранного монарха (Московское государство - договор об избрании королевича Владислава в 1610 г., переговоры руководителей Первого ополчения об избрании на царский престол Карла Филиппа Вазы и, наконец, своеобразная персональная уния Новгорода Великого со Шведской Короной, рассматривавшаяся местными элитами в качестве своего рода аналога польско-литовской унии¹⁹; Речь Посполитая - Кейданское соглашение, присяга немалой части шляхты на верность Карлу Густаву или Алексею Михайловичу, а также переговоры в Немеже в 1656 г.²⁰).

Добавим, что в обоих случаях именно миротворческие действия подвергшейся нападению стороны привели к сходныму результату: взаимному столкновению агрессоров - Речи Посполитой и Швеции (во время Смуты), а также Швеции и Московского государства (во время Потопа).

Таким образом, не подлежит сомнению, что оба кризиса в политико-правовом отношении обладают многими сходными чертами, в числе которых в первую очередь необходимо назвать:

- династический кризис;

 - как следствие династического кризиса, снижение в глазах подданных авторитета монаршей власти (детронизация Василия Шуйского и отказ в повиновении Яну Казимиру);

 - присяга иноземному государю, данная широкими слоями общества, в том числе регулярным войском (в случае Московского государства - стрельцами, в случае Речи Посполитой - войском кварчаным (вербованными казенными войсками)²¹, захват нападавшей стороной столиц (в том числе и исторических - Москва, Новгород, Варшава, Вильно, Краков  ²²), наконец, попытки оформить новое состояние политическими соглашениями (Московский договор 1610 г., Кейданское соглашение 1655 г.).

Стоит также добавить, что в восприятии современников оба кризиса, рассматриваемые в достаточно ограниченной временной перспективе, были сильно персонализированы, а их истолкование зачастую принимало просто эсхатологический характер: так, в Москве причину Смуты с легкостью усматривали в пресечении царской династии и стремлении к власти «негодных» бояр и узурпаторов, пока «вдовству» Московского государства не положило конец избрание «Богом воздвиженного в наследие царска от рода в роды государя царя и великого князя Михаила Федоровича» (интерпретированная через библейские аналогии)²³ , а в Речи Посполитой королевскую монограмму Яна Казимира «ICR» (Ioannaes Casimirus Rex) интерпретировали как зашифрованное предсказание падения государства: «Initium Calamitatis Regni» (начало потрясения королевства -лат.)²⁴.

 

II. Последствия кризисов

Преодоление государственных кризисов обоими государствами повлекло за собой прямо противоположные государственно-правовые и организационные последствия. Выход из хаоса Смуты внушил элите Московского государства ощущение необходимости перемен, что нашло свое выражение в ряде существенных реформ, проведенных сменяющими друг друга группировками (особо важное место здесь занимает деятельность Филарета)²⁵. Пользуясь случаем, стоит подчеркнуть, что прямым следствием Смуты стало, хотя и временное, усиление роли Земских соборов, что в какой-то степени вводило в российскую политическую практику элементы сословно-представительной монархии (по мнению К. Зернацка, даже «российской шляхетской республики»), но в конце концов не помешало установлению царского самодержавия²⁶.

Вполне объяснимо, что с точки зрения безопасности Московского государства, чьи отношения с сильными соседями - Речью Посполитой и Швецией - все еще оставались обостренными, а также в связи с планируемой им едва ли не с момента заключения Деулинского трактата (1618 г.) реконкисты на польско-литовском направлении, приоритетной задачей для него стала реформа архаичной армии с целью повышения эффективности ее использования в услових боевых действий того времени. Процесс этот был медленный и дорогостоящий; происходил он не без сложностей и чувствительных неудач (vide, Смоленская война 1632-1634 гг.), но в конце концов все-таки привел к созданию армии, которая в ходе войны 1654-1667 гг. могла похвалиться многими эффектными успехами в противостоянии с недавним победителем²⁷.

Урок Потопа, к сожалению, не стал столь же поучительным для элит Речи Посполитой: попытки государственных реформ, предпринятые королевским двором почти сразу же после изгнания шведов (ради справедливости заметим, инспирированные в большей степени интересами королевского двора, нежели Речи Посполитой²⁸), закончились провалом вследствие драматичной конфронтации с оппозицией; наиболее трагичным результатом этих неудачных усилий стала кровавая гражданская война (рокош Любомирского)²⁹. В этих условиях глубокая реформа армии, обескровленной в длительных войнах с казаками, Москвой и Швецией, оказалась невозможной, тем более что опыт последнего единоборства «со шведом» признавался положительным, из чего делался совершенно необоснованный вывод о превосходстве своего военного механизма (с гордым противопоставлением армии «гражданской» профессиональному войску) или по крайней мере о его самодостаточности. Впечатление это еще более усиливал оптимистичный баланс «счастливого года» (1660 г.), когда армия Речи Посполитой как раз нанесла ряд тяжелых поражений русским войскам, перехватив стратегическую инициативу на всем театре военных действий³⁰. Другое дело, что для Речи Посполитой, в отличие от монархии Романовых, полоса изнурительных войн, которые шли в основном на ее территории, не прекратилась с окончанием Потопа: схватка с Москвой продолжалась до Андрусовского перемирия (1667 г.), а с Турцией - до Карловицкого мира (1699 г.)³¹.

Говоря о делах военных, следует обратить внимание еще на один вопрос, который сыграл существенную роль в зарождении и эскалации обоих кризисов, а именно, на казацкую проблему.

Москва - в отличие от Речи Посполитой - все-таки смогла с ней в конце концов справиться, избежав длительной угрозы существованию и целостности государства. Видимо, непоследнее значение здесь имело прямое столкновение с растущими социальными и политическими притязаниями казачества, которое, будучи опьяненным десятилетней вольницей и сыграв важную роль в триумфе Второго ополчения и избрании Михаила Романова, решилось предъявить собственному государству сильно завышенный счет (бунт атамана М. И. Баловнева в 1615 г.), что встретило твердую и эффективную реакцию со стороны царской власти³². Создается впечатление, что московский двор реализовал тогда на практике программу, которая была не чужда также и правящим кругам Речи Посполитой. Здесь достаточно вспомнить презрительно-высмеивающее мнение Тайного королевского совета о казаках, делегация которых прибыла на сейм 1632 г., чтобы добиться признания их как «людей рыцарских» в качестве органичной составной части Речи Посполитой: «и в самом деле нужными они являются, такими, какими волосы и ногти для тела есть, но когда оные вырастают излишне, то от первых голове тяжко, а другие до крови неприятно царапают, так что и те и те стричь почаще надобно»³³. В полную противоположность Речи Посполитой казачество в России не стало союзником внешних врагов государства, несмотря на предпринятые польско-литовской стороной попытки привлечь его на свою сторону во время похода королевича Владислава (1617-1618 гг.), добавим, не без некоторых локальных успехов³⁴.

Опыт Потопа диаметрально противоположным образом повлиял на отношение властей Речи Посполитой к казацкой проблеме, однако и политические реалии, и действительный потенциал запорожского казачества требовали поиска иного пути. В отличие от своих собратьев с Дона и других царских подданных, запорожское казачество с момента начала восстания Б. Хмельницкого (1648 г.) последовательно стремилось стать самостоятельной политической силой, в том числе и при помощи союза с Крымом, а в критические для себя моменты искало поддержки у соседних государств, что в конце концов привело к принятию им московского подданства (Переяславская рада 1654 г.) и началу польско-русской войны. Тем не менее, именно события Потопа убедительно показали, что казачество не намерено отказываться от проведения самостоятельной политики, в частности, не приемля результаты мирных переговоров в Немеже (т. н. Виленский трактат 1656 г.), ярким проявлением чего было заключение в Радноте в 1656 г. трактата с Бранденбургом, Швецией и Трансильванией, имевшего своей целью раздел Речи Посполитой. Таким образом, казачество, вопреки букве постановлений Перяславской рады, решилось игнорировать существование польско-московского мирного договора (de jure более выгодного царю, поскольку он должен был закрепить за ним наследование польского престола), обладающего при этом чертами антишведского союза, и даже более того заключило против потенциальных подданных Алексея Михайловича союз с его врагом Карлом X Густавом (в мае 1656 г. царские войска выступили под Ригу под личным командованием своего государя), который заставил серьезно задуматься польских политиков...³⁵ Думается потому, что Гадячская уния 1658 г. являлась в немалой степени не только следствием взаимного разочарования Москвы и казацкой элиты, но также использованием на практике дипломатией Речи Посполитой накопленного ею во время Потопа опыта по наблюдению за казацким контрдансом между Москвой, Упсалой и Варшавой³⁶.

Не подлежит также сомнению, что оба кризиса оказали сильнейшее влияние на историческое и религиозное сознание обоих обществ. Смута и Потоп заняли сходное место в национальной мифологии русских и поляков, создавая упрощенную версию исторических событий, которая напрашивалась при беглом, внешнем взгляде на них: мотив угрозы со стороны злых и коварных соседей, логичное исключение из коллективной памяти внутренних противоречий, настойчивая эксплуатация проблемы национальной измены, а также особая роль своей религии в преодолении кризисов, чему способствовало активное создание «исторической действительности» литературой, особенно церковного происхождения.

Московские сторонники Речи Посполитой, как и сторонники Тушинского Вора, в московских источниках (в основном церковного происхождения) не только «изменники» и отступники от истинной веры, но также «сыновья Каина», «братья Иуды» и «слуги Антихриста», хотя в действительности они были по большей части верными исповедниками православия³⁷. Но если в случае московского моноконфессионального общества все обвинения в сотрудничестве с «латинниками» по религиозным мотивам остаются лишь риторической конструкцией и пропагандистским вымыслом, то в случае Потопа связь между симпатией отдельных личностей или групп граждан Речи Посполитой к интервентам-протестантам иногда обнаруживает религиозную подоснову. Эта констатация в немалой степени касается лидеров шведской «партии» (прежде всего Януша и Богуслава Радзивиллов), но также и одного из архитекторов зловещего трактата, заключенного в Радноте (Ежи Немирича³⁸). Поэтому нет ничего удивительного, что коллаборационисты очень часто (даже слишком часто!) будут отождествляться с исповедниками протестантизма во всех его вариантах, играя в какой-то степени роль “козла отпущения”, но по самому большому счету за свою позицию заплатят ариане. Последние подверглись изгнанию из отечества приговором сейма в 1658 г., до известной степени, правда, заслуженному, поскольку трудно отрицать, что они дольше других и в наибольшем, нежели другие, числе оставались на службе у захватчиков, даже тогда, когда уже стало окончательно ясно, что целью шведов является захват и даже раздел Речи Посполитой³⁹. Существенные последствия имел также опыт войн с казаками и «москвой», причем, не исключено, что как раз под влиянием религиозной риторики противника (ведь как Хмельницкий, так и царь Алексей Михайлович, охотно использовали лозунг защиты истинной веры от «латинского» гнета). Реакцией стала, в частности, быстро прогрессирующая катализация до того верно державшейся «греческой веры» украинской (брацлавской и киевской) шляхты, воспринимавшей казацкую и московскую войны не с религиозной и этнической точек зрения, а с сословной⁴⁰ . В итоге, Речь Посполитая, окруженная со всех сторон соседями-иноверцами и многократно подвергавшаяся нападениям с их стороны (причем, не только «басурман» - турок и татар...), в глазах своих граждан стала представляться «оплотом христианства» (т. е. католицизма) - приснопамятным и афористичным antemurale⁴¹, чему также, видимо, способствовали и т. н. Львовские обеты короля Яна Казимира (1656 г.), отдающие Речь Посполитую под опеку Божьей Матери как Королевы Короны Польской. Со временем эта тенденция нашла свое выражение в судьбе символической конструкции «поляк-католик». Осознавая негативные последствия явного отторжения обладателем политических прав - “народом” Речи Посполитой - иных конфессий, невозможно не согласиться с точной констатацией Я. Дзенгелевского, что «исследователи отмечают, в свою очередь, значительное влияние войн середины XVII в. на процесс изменений в самосознании шляхты, наглядно проявившихся в признании католической веры необходимым фактором для того, чтобы принадлежность к этому сословию не могла быть поставлена под сомнение. Однако в основе историки фиксируют лишь факты, свидетельствующие о распространении идеального постулата “поляк-шляхтич-католик”, но показывают при этом усиление ксенофобии и нетолерантности шляхты. В то же время в их работах полностью отсутствует анализ роли католицизма как фактора, усиливавшего интеграцию сограждан Речи Посполитой и накладывающего на них обязательства по исполнению повинностей в качестве государственного сообщества»⁴².

Не подлежит также сомнению, что, в свою очередь, опыт Смуты сыграл существенную роль в формировании в русском обществе негативного портрета безбожного «ляха» (наряду с поляками в качестве захватчиков выступают также «литва» и «черкасы», т.е. казаки), принадлежащего к «антимиру». Симптоматично, что представляющий высшую церковную иерархию, а значит, уже по должности вроде бы обязанный бегло ориентироваться в догматических различиях между христианскими конфессиями, Авраамий Палицын использует применительно к полякам-папистам, в том числе, и определение «люторы», обогащая его время от времени эпитетами «иконоборцы», «демоны» и т.д.⁴³ Одновременно, более десятка лет кровавого единоборства не прошли бесследно и для сложившегося у жителей Речи Посполитой собирательного образа «московита»: в этом случае ключевое значение имели кровавые «празднества московские» и трагическая судьба кремлевского гарнизона⁴⁴. Тем не менее опыт Смуты, как, впрочем, и долгое противостояние в 50-х - 60-х годах XVII в., не привел к окончательному оформлению у подданных Речи Посполитой негативного портрета россиянина, который станет, без сомнения, только уже следствием разделов Речи Посполитой⁴⁵.

Эпоха Потопа не осталась также без влияния и на взаимное восприятие поляков и шведов, характеризующееся как культурным отчуждением (здесь особо важное значение, как представляется, следует отнести на счет религиозных различий), так и глубокой враждебностью. Недаром в шведский язык в качестве негативного вошло выражение «polsk rigsdag» (польский сейм - швед.), означающее анархию и политическое несогласие, а в обиходном польском языке появились не слишком лестные для северных соседей поговорки «злой как швед» и «грязный как швед»⁴⁶.

Сконцентрировавшись в нашем очерке на вопросах социально-государственных и идеологических, мы все же не можем упускать из поля зрения проблем экономических. Как Смута, так и Потоп, принесли своим государствам важные экономические последствия, драматические и долговременные, особенно в сфере сельского хозяйства и демографии. Трудно установить, для какого из двух государств они оказались более катастрофическими, но все-таки, как нам видится, они явились таковыми именно для Речи Посполитой, где, например, на коронных землях потери составили 2/3 крестьянских хозяйств, а сокращение населения достигло угрожающих размеров, особенно в тех провинциях, где шведская оккупация носила длительный характер (в Мазовше - 40%, а в Великопольше и Пруссии - более 60%)⁴⁷. Восстановление экономического потенциала явилось важнейшим вызовом для обоих государств, в случае Речи Посполитой завершившимся неудачей как вследствие потери ряда важных в хозяйственном отношении территорий, так и из-за ее перманентного погружения в очередные дорогостоящие войны (последний удар хотя и медленно, но все-таки возрождающейся экономике, нанесет уже «второй шведский Потоп», а именно длительные и крайне разорительные военные действия на польских землях армий соседних государств во время Великой Северной войны).

Подведем итоги: оба государства, чтобы избежать в будущем мучительных для них кризисов, сделали из имевших место событий прямо противоположные выводы; если Москва после относительно кратковременного периода преобладания Земских соборов быстрыми шагами двигалась к централизации государства под властью царя и самодержца, поддерживаемого сконцентрированной в Думе боярской аристократией, то потрясаемая пароксизмами разложившейся и бессильной шляхетской демократии Речь Посполитая через кровавый рокош и полосу сорванных сеймов все более скатывалась на позиции «децентрализованной суверенности»⁴⁸.

 

III. Проблема национальной измены

Проблема измены своему государству и народу (нередко отождествляемой с отступничеством от господствующей религии) в случае Смуты и Потопа должна была волновать не только современников, но и потомков, причем, как кажется, последних значительно больше... Приняв во внимание имевшую место в обоих случаях распространенность такого явления как сотрудничество с захватчиками, зачастую очень тесного, выражавшегося в участии в военных действиях против соотечественников и единоверцев (по крайней мере, на определенном этапе кризиса), следует признать, что желание оправдаться или обойти молчанием столь порицаемую позицию должно было быть фактом, достаточно распространенным, особенно среди наиболее склонной к коллаборационизму элиты (в том числе и духовной!). Это неизбежно вело к разнообразным попыткам убеждения: от перекладывания общей ответственности на небольшое число лиц и таким образом персонифицирования совместной вины, что в обоих случаях способствовало формированию своеобразного пантеона героев и антигероев (не без существенного корректирования их подлинных биографий), через старательное замалчивание наиболее позорного поведения соотечественников, и до утвержения в массовой литературе героической версии о победе сплотившегося в своих усилиях народа, вдохновленного патриотизмом и ведомого в бой под знаменем истинной веры своими лучшими сынами, над нашествием чужеземцев-еретиков, поддержанных немногочисленными местными отступниками...

Спустя четыре столетия «каталог» изменников в обоих случаях является вполне устоявшимся: в русской традиции это прежде всего достаточно низкие авантюристы типа Михаила Молчанова и Федора Андронова, а также зачастую анонимные «изменники» и «воры» (современники относили к их числу также и тех представителей московской элиты, которые, сохраняя верность присяге, данной королевичу Владиславу, решились до конца поддерживать его дело, а затем остаться в Речи Посполитой, а именно, кн. Юрия Никитича Трубецкого, Михаила Салтыкова с сыновьями и многих других⁴⁹). В польской же традиции это прежде всего главный «архитектор» Кейданско-го договора великий литовский гетман Януш Радзивилл и якобы главный вдохновитель шведского нашествия бывший коронный подканцлер Хероним Радзеевский (современники говорили: «Здрадзеевский» - от «здрада», по-польски «измена»), а также главный капитулянт под Устьем познаньский воевода Лукаш Опалинский и ариане.

Однако, пожалуй, куда интересней выглядит реестр тех, кто по разным причинам в этот позорный список не попал, хотя и имел на это право. Итак, с польской стороны история оказалась относительно милостива к не менее амбициозному и, пожалуй, еще более вредоносному, нежели его двоюродный брат - гетман, князю Богуславу Радзивиллу (хотя в отличие от Януша князь-конюший не мог похвастаться более ранними серьезными заслугами перед отечеством)⁵⁰. Смилостивилась она также и почти над всем высшим командованием коронного компута с гетманами Станиславом Реверой Потоцким и Станиславом Ланцкоронским во главе, и особенно над будущим королем Яном III Собеским (в то время лишь яворовским старостой и, кроме того, подчеркнем, двоюродным братом Радзеевского), целиком покрывая завесой стыдливого молчания не только массовое соглашательство с врагом, но и прислуживание ему (в том числе и против своих соотечественников)⁵¹. Поэтому не удивительно, что даже по прошествии трех столетий необходимость в оправдании подобных поступков была в польском обществе настолько сильна (а эпоха разделов этому особенно благоприятствовала...), что под пером Генриха Сенкевича родился Анджей Кмитиц, своевольник, но прирожденный воин и патриот, который в минуту испытаний смог сделать правильный выбор и встать на сторону национального дела. Характерно, что, с одной стороны, литературная критика справедливо указывала на некоторые черты, роднящие оршанского хорунжего с молодым Яном Собеским, но в то же время литературный антагонист Кмитица ротмистр Куклиновский появляется под Ясной Горой вместе с прибывшими на помощь шведам отрядами регулярной польской конницы, частью которых командовал полковник Михал Зброжек (позднее коронный стражник), который вместе с Собеским участвовал в отказе войска подчиняться Яну Казимиру и принятии им решения о поступлении на службу к шведам...⁵²

Вскоре, однако, должно было произойти общенациональное «опамятование» и искупление вины с оружием в руках, а следствием этого - общая амнистия, ибо, как справедливо заметил знаток эпохи 3. Вуйчик: «Ян Казимир и его окружение не могли себе позволить пойти на репрессии в отношении людей, которые не сохранили верности своему монарху в минуты тяжелого испытания. Слишком много их было, и среди них - почти все войско с гетманами и старшиной. А кроме того, раскаяние вчерашних изменников было действительно искренним...»⁵³. Не углубляясь в выяснение степени искренности упомянутого раскаяния, следует, однако, подчеркнуть, что память современников также бывала изменчива, а великодушие - безмерно, коль скоро по прошествии едва чуть более десяти лет после окончания Потопа на сейме Речи Посполитой могли прозвучать полные признательности слова о заслугах Херонима Радзеевского (1673 г.)...⁵⁴

Не подлежит сомнению, что подобный механизм действовал и в Московском государстве: среди представителей широко понимаемой столичной и провинциальной элиты чрезвычайно трудно было бы указать, помимо кн. Дмитрия Михайловича Пожарского, кого-то, кто в период Смуты не находился бы в связях с Самозванцами, с королевичем Владиславом или шведским претендентом. При царском дворе хорошо отдавали себе в этом отчет: во время мирных переговоров у стен Москвы (31 октября 1618 г.) московские делегаты Федор Иванович Шереметев и князь Данила Иванович Мезецкий «со товарищи» вовсе не отказывались от своей прежней присяги королевичу, более того, они даже подчеркивали со значением, что оставались ей верны, но были принуждены отступить от нее из-за обмана, злой воли и, наконец, насилия с польской стороны⁵⁵. В данном случае сами фигуры главных русских дипломатов служили правдивости их заявлений, ведь именно Шереметев и Мезецкий принадлежали к числу тех, кто в 1610 г. подписали акт избрания Владислава вместе с князем Федором Мстиславским (этот давний столп пропольской «партии» в момент подмосковных переговоров возглавлял Думу Михаила Романова).

Впрочем, немало сомнений вызывала и позиция основных лиц новой династии: как царь Михаил, так и его дядя Иван Никитич, оставались в Кремле почти до самой капитуляции польского гарнизона, а якобы несгибаемый патриарх Филарет был между тем и патриархом у Лжедмитрия II, своего мнимого родственника, и участником переговоров «тушинцев» с Сигизмундом III, и активным сторонником избрания Владислава летом 1610 г.⁵⁶

Хорошо подкрепленная документами пропольская позиция значительной части российской элиты (а именно - ее сотрудничество с захватчиками) нашла свое отражение также и в более поздних литературных произведениях, в том числе даже в таких, которые следует признать главными проявлениями патриотической и династической пропаганды. Вспомним, что главный герой клерикально-патриотического исторического романа Михаила Загоскина «Юрий Милославский, или русские в 1612 году» (1829 г.) первоначально предстает не только горячим сторонником кандидатуры королевича Владислава, но также и позволяет себе заявить: «уважаю храбрых и благородных поляков», и выражает надежду, что в будущем «два сильнейших поколения древних владык всего севера сольются в один великий непобедимый народ»⁵⁷. Конечно, изменение позиции героя является неизбежным, коль скоро польские сторонники трактуются автором в качестве тех, кто «от Бога отступили и к врагам жестокосердным западным пристали».

Таким образом, оказывается, что сходные проблемы нашли в литературной интерпретации и аналогичные решения в лице раскаявшегося грешника, который, проливая кровь за отчизну, искупает тем самым грехи своей политической наивности и близорукости: наш Анджей Кмитиц находит в русской исторической литературе своего двойника в лице мужественного боярина Милославского.

Достаточно очевидным для национальных повествований обеих сторон является состав пантеона заслуженных, в авангарде которого в российкой традиции выступают князь Дмитрий Пожарский, купец Кузьма Минин, патриарх Гермоген и старец Авраамий Палицын. Иногда в сей пантеон включается также и упоминавшийся уже выше патриарх Филарет, вследствие своей твердой позиции во время переговоров с Сигизмундом III и многолетнего пребывания в польской неволе, но также и как бы «по должности» - в качестве основателя царской династии. А в польском национальном пантеоне это - Стефан Чарнецкий и ясногорский приор Августин Кордецкий, а также гетман Павел Сапега⁵⁸. Трагический опыт позднейшего рокоша и братоубийственной войны 1665-1666 гг. привел к отсутствию в этом списке чрезвычайно заслуженного в борьбе со шведским нашествием и к тому же не запятнанного контактами с врагом маршала Ежи Любомирского, будущего гетмана и рокошанина. Оба пантеона имеют также и героев из народа: с русской стороны - Ивана Сусанина, с польской - самозванного ротмистра Михалка (Михальского), который столь выразительно запечатлелся в памяти Патрика Гордона⁵⁹.

Обоснованность этого, казалось бы, канонического сонма героев все же ставилась исследователями время от времени под сомнение. На почве российской историографии исключительно громко прозвучал голос Ивана Забелина, автора классической работы о «прямых и кривых» эпохи Смуты (1872 г.), который отважился указать на ряд сомнительных мест в биографии Палицына. Историк убедительно доказал двусмысленность поведения старца во время переговоров под Смоленском, его безудержную хвастливость, наконец, склонность к интригам, высказывая при этом ряд важных замечаний относительно достоверности его «Сказания»⁶⁰.

Ради справедливости заметим, что сходным образом сложились историографические судьбы и другого великого пропагандиста в монашеской рясе - Августина Кордецкого. В какой мере приор паулинов приобрел большую популярность (он позаботился о ней и сам, сочиняя «Новую Гигантомахию» («Nowa Gigantomachia»)) в культурной среде (например, Г. Сенкевич!). В такой же мере историки последовательно умаляли его легенду, указывая помимо малой достоверности его свидетельства также и на другие различные его проступки, в том числе - на сотрудничество со шведами (см. ниже).

Конечно, даже самая глубокая пытливость историков не смогла низвергнуть главные символы - Пожарского и Чарнецкого, хотя более близкое знакомство с последним порождает как раз ряд сомнений: из-за «стальной» фигуры знаменитого воина зачастую выглядывает жадный на поместья и должности нувориш, амбициозный карьерист и жестокий человек⁶¹. Совершенно иначе - также в свете новейших исследований - представляется князь Дмитрий Михайлович Пожарский, человек чести и принципов, который никогда не запятнал себя никаким недостойным поступком, что признавали за ним даже враги. Настоящий московский Баярд⁶²! Оба они, хотя и были высоко оценены современниками за свой военный талант⁶³, тем не менее выдающимися полководцами не были, однако многократно проявили свое личное мужество, неиссякаемую энергию и решительность в продолжении сопротивления даже в безнадежных, казалось бы, ситуациях.

Эта параллель тем более интересна, поскольку в обоих случаях личные достоинства и заслуги перед отчизной были вознаграждены, но с общественно-политической точки зрения, не вполне в меру их действительных заслуг. И представитель чрезвычайно иерархичного мира московской аристократии, потомок боковой линии пришедших в упадок князей Стародубских (Рюрикович!) и член куда более демократичного шляхетского сообщества, потомок среднепоместных Чарнецких с Чарнцы, вынужденных зарабатывать на хлеб профессиональной военной службой, который достаточно неожиданно из «наемного поручика» превратился в настоящего магната, мечтающего о гетманской булаве, пребывали среди политической элиты в своеобразном вакууме. Для иллюстрации здесь есть смысл сравнить связанные с ними и их карьерой афоризмы: «По милости царской сам себе Пожарской»⁶⁴ и «Jam nie z soli ani z roli, jeno z tego co mnie boli»⁶⁵, доказывающие, что оба военачальника своей карьерой были обязаны прежде всего самим себе.

И в случае Смуты, и в случае Потопа соответствующая историческая традиция создала в качестве главного творца победы образ собирательного героя в лице всего народа. В связи с этим складывается впечатление наличия интересной параллели между Вторым ополчением с его «земским» правительством (1611 г.)⁶⁶ и Тышовецкой конфедерацией (1655 г.)⁶⁷, которые стали зародышем обновления и эффективного сопротивления захватчикам.

В завершение добавим, что прежняя традиция национального самосознания при рассмотрении ставшей притчей “во языцех” проблемы измены почти полностью игнорирует влияние сословной принадлежности представителей тогдашних политических элит на их конкретные решения и выбор. Не подлежит, однако, сомнению, что как их патриотизм, так и ощущение национальной и государственной принадлежности, будучи укоренены в их общественном сознании, были в то же время ограничены сословными и корпоративными интересами⁶⁸.

Московский боярин или дворянин был все же ответственен не только перед царской властью, но также и перед своей корпорацией: интерес рода, практической эманацией которого было местничество, неоднократно требовал нелегкого выбора⁶⁹ . Польский же магнат и шляхтич имели слишком глубокую привязанность к своим сословным привилегиям, сопровождаемую твердым убеждением, что именно рыцарское сословие (в Речи Посполитой очень многочисленное) и является народом, чтобы перед лицом конфликта между обретенными привилегиями и интересом отчизны согласиться на их ограничение во имя политической necessitas⁷⁰, особенно, когда соответствующее алиби им предоставляла позиция государственных сановников и, наконец, отъезд из страны собственного монарха⁷¹. Современники это отлично понимали, подтверждением чего была почти всеобщая политическая амнистия в Польше после преодоления Потопа⁷². В случае же Москвы влияние обстоятельств Смуты на судьбы отдельных родов и корпораций также оказалось относительно ограниченным, причем, амнистия в равной мере охватила и сотрудничавших с поляками, и сотрудничавших со шведами⁷³. Это однако вовсе не означало невозможности ссылки на соответствующим образом подобранные эпизоды Смуты для нужд быстрейшей расправы с теми, кто попал в царскую немилость. Так, весьма показательным является обвинительный акт против виновников смоленской капитуляции (1634 г.) -Михаила Шеина «со товарищи». Неудачливого воеводу обвинили в закулисных переговорах с врагом и целенаправленное заведение армии в ловушку. Добавим, что рядом с обходимыми ранее молчанием, когда Шеину покровительствовал сам Филарет, достойными упрека страницами биографии «смоленского Гектора» во время Смуты (присяга на верность Владиславу, активное участие в московском походе 1617-1618 гг. в качестве думного боярина при польском королевиче⁷⁴), не последнее значение имело также скандальное поведение в осажденном лагере сыновей Шеина и второго воеводы Артемия Измайлова, которые во время перерывов в военных действиях пировали с польскими офицерами. Все дело в том, что среди сотрапезников с польской стороны были не только двое известных московских сторонников Владислава - Иван Мещерин и Юрий Потемкин, но также родной брат личности, особенно ненавистной Романовым, - атамана Ивана Заруцкого - Захар. Эхо Смуты сыграло в этом деле зловещую роль: Михаил Шеин, Артемий Измайлов и его сын Василий сложили свои головы на плахе⁷⁵ .

На полях рассуждений о причинах, какими руководствовались в своих действиях и решениях сторонники польской «партии» в Московском государстве, стоит еще раз упомянуть о существовании аналогичной, но, вполне понятно, куда более слабой, прошведской «партии», пристанищем которой стал Новгород Великий. Принимая шведское покровительство, по другим источникам, навязанное им armata manu⁷⁶Якобом Делагарди (1611 г.), и решаясь на создание коллаборационистского правительства во главе с митрополитом Исидором и кн. Иваном Никитичем Большим Одоевским, а затем, после исчезновения надежды на избрание королевича Карла Филиппа Вазы на московский престол, предпринимая переговоры об избрании его на локальный новгородский трон (шведско-новгородская персональная уния), местные политики руководствовались своим партикулярным сословным интересом, стремясь к сохранению своего имущественного положения (что касается также и купечества). Стоит обратить внимание также на то, что самым активным приверженцем «люторов», воспринимавшихся до того в качестве еретиков, куда более опасных чем католики, выступает в данном случае владыка Исидор - православный иерарх, занимающий к тому же очень высокое положение в структуре Московского патриархата⁷⁷. Более того, даже столичная элекция 1613 г. не изменила позиции новгородского дворянства: Михаил Федорович воспринимался как креатура казаков, олицетворяющих в глазах северорусских дворян и купечества исключительно анархистскую и разрушительную стихию. Только усиливающееся фискальное давление со стороны шведских оккупантов прекратило эти мечтания об унии и вылечило новгородцев от лояльности по отношению к монархии Ваза⁷⁸. Впрочем, и они вскоре дождались нового соединения с родиной и всеобщей амнистии⁷⁹.

Таким образом, общенациональному искуплению вины путем участия, хотя бы даже сильно запоздавшего, в победоносных схватках с захватчиками сопутствовала всеобщая амнистия, бенефициантами которой были прежде всего представители элиты.

Симптоматично, что явление это вовсе не противоречит тогдашним европейским стандартам: ведь никому и в голову не пришло, чтобы после заключения франкоиспанского мира 1659 г. припоминать великому Конде его отступничество от присяги Людовику XIV и многократный провод габсбургских полков по своей родной стране вследствие конфликта с ее законным монархом. Хотя король-«солнце» говаривал: «Государство - это Я», но проводил этот постулат в жизнь несколько иными средствами, нежели царь Иван IV Васильевич. Старая же французская аристократия, которая, впрочем, не изжила значительной части своих средневековых взглядов на характер отношений между монархом и феодальной элитой (о чем свидетельствовала хотя бы т.н. «Фронда принцев»), отдавала предпочтение, скорее, убеждению, что «Франция, это - мы»...⁸⁰

Потому оказалось вполне достаточно того, чтобы раскаивающийся Людовик Бурбон написал королю, что хотел бы «искупить самой лучшей частицей своей крови все враждебные действия, какие он совершал во Франции и за ее границами»⁸¹, дабы вернуть свои прежние владения и должности. Вскоре, впрочем, победитель при Рокруа, Норддингене и Ленсе их значительно приумножил, а монарх оказывал ему исключительное расположение вплоть до самой его смерти. Сердце великого полководца нашло упокоение в парижском костеле святых Павла и Людовика, а поминальные службы по нему происходили в частности в Соборе Парижской Богоматери (1687 г.). Примирение с монархом, а также и огромные военные заслуги принца полностью стерли из общественной памяти факт его отступничества, по сию пору делая его имя гордостью Франции⁸². В этой связи невозможно не обратить внимание на поразительное сходство легенд Конде и его счастливого конкурента в борьбе за польскую корону - Яна Собеского...

В завершение, не оправдывая вовсе широко распространившегося сотрудничества с врагом, позволим себе все же заметить, что определенным алиби для сторонников иноземных монархов являлась в обоих случаях своеобразная интерпретация династического права: ведь Сигизмунд III ссылался на свою преемственность по отношению к Ягеллонам, в свою очередь находившихся в родстве с Рюриковичами⁸³ , а Карл X Густав Ваза был представителем той же самой династии, что и Ян Казимир, и два его предшественника на польском престоле! Монарший же трон в обоих случаях - после свержения Василия Шуйского и бегства Яна Казимира из страны - оставался вакантным...

 

IV. Кризис государственности и Церковь

Констатация особой роли религии в преодолении обоих кризисов не требует особых доказательств, точно также как и наличие в обоих случаях явлений и действий, демонстрирующих глубокое сходство (не говоря уже о важных последствиях в форме роста религиозной ксенофобии).

Среди параллельных явлений следует указать как четко выраженное использование религиозных постулатов во время мирных переговоров с противником, так и важную роль религиозных лозунгов в более поздних актах отказа в повиновении неприятелю и призывах к сопротивлению.

Вспомним, что на всех этапах переговоров с представителями Речи Посполитой (как и Швеции) проблема сохранения православия и привилегий для церкви являлась для московских дипломатов conditio sine qua поп⁸⁴, симптоматично, что его выставляли также и «тушинцы», т. е. представители политического лагеря, не являвшегося однородным. Политическое соглашение, которое должно было увенчаться воцарением представителя иноземной династии на московском престоле, каждый раз было обставлено гарантиями для церкви, ригористическими ограничениями ддя других христианских вероисповеданий, а также категорическим требованием перехода избранника в «святую веру православную» (переговоры под Смоленском в 1610 г., договор Боярской Думы с Жолкевским, переговоры об избрании шведского королевича), что, кстати, являлось формальным поводом ддя отвода кандидатур обоих Ваза - Владислава и Карла Филиппа - во время заседаний Земского собора в 1613 г. Дополнением этих условий должно было быть венчание на царство по православному обряду, совершаемое московским патриархом⁸⁵. В случае Потопа с этим вполне согласуются как условия капитуляции великопольской шляхты под Устьем, условия Кейданского соглашения и условия послов войска кварчаного, предъявленные Карлу Густаву, так и взаимоотношения между шляхтой ВКЛ и московской администрацией, а также требования комиссаров Речи Посполитой во время переговоров в Немеже, касающиеся предполагаемого избрания Алексея Михайловича на польско-литовский престол (несмотря на то, что в случае Речи Посполитой дворянское сословие вовсе ведь не было единым в плане вероисповедания!)⁸⁶.

Важные аналогии можно также проследить, говоря о значении фактора религиозной принадлежности при организации отпора захватчикам. Принципиальное значение в этом отношении имеет особое почитание двух святых образов - Казанской Богородицы и Ченстоховской Божьей Матери, исключительная роль которых в преодолении кризисов придала им значение национальных символов. Первому из них суждено было сыграть важную роль уже во время боев Первого ополчения с армией Яна Кароля Ходкевича (июль 1611 г.) и в конце концов стать знаменем Второго ополчения, под которым войска Пожарского взяли Москву и Кремль, что в свою очередь благодарные потомки увековечили возведением на Красной площади столицы собора во имя иконы Казанской Божьей Матери (1636 г.), в котором образ оставался вплоть до эпохи Петра I⁸⁷.

Роль культа Ченстоховской Божьей Матери в преодолении Потопа представляется еще более значимой. Именно попытке шведов овладеть святилищем на Ясной Горе предстояло показать их сторонникам (в частности, и самому Радзеевскому, как ревностному католику) всю хрупкость полученных обещаний и гарантий, а осаде монастыря, воспринятой как «война еретиков с Пресвятой Девицей»⁸⁸, привести в негодование шляхетское сообщество (следует подчеркнуть, что ченстоховскую икону почитали также православные и униаты!). Неудачу шведских планов быстро стали расценивать как чудо, а распространяющиеся вести о столь явном сигнале с небес сыграли непреходящую роль в расширении и усилении национального (причем, вовсе не только шляхетского) сопротивления оккупантам⁸⁹. Недаром ведь на это счастливое событие ссылались участники Тышовецкой конфедерации, которые, во главе с коронными гетманами отказываясь от «протекции» Карла Густава, обвиняли шведского короля в том, что «он даже храм Ченстоховский, место богослужений и принесения даров различных не только Речи Посполитой наиважнейшее, но и orbis christianodo⁹⁰, из-за сокровищ тех, Богу отданных, несколькими тысячами людей осадив, sacrilega manus  ⁹¹ штурмом его брать приказал, дабы, оплот тот devotionum⁹² разоривши, безопасней мог дальнейшими шагами святую веру католическую искоренять, а вместо нее чужеземные diversem sectam⁹³ ввести»⁹⁴ (29 декабря 1655 г.); беспокойство о судьбе оказавшегося под угрозой святилища видно также в более раннем Сокальском универсале (16 декабря) и в личной переписке сановников со шведскими сторонниками⁹⁵.

Таким образом, акт Тышовецкой конфедерации указывал на угрозу для одного из важнейших мест религиозного культа на польских землях. Без сомнения, подобный же акцент ранее имели расходившиеся по просторам Московского государства грамоты из Троице-Сергиева монастыря, осажденного войсками Лжедмитрия II (в значительной степени состоявшими из подданных Речи Посполитой и руководимых «еретиками» Яном Петром Сапегой и Александром Лисовским 1608-1609 гг.). Еще большее сходство с содержанием и риторикой Тышовецкого акта демонстрируют грамоты, разосланные по российским городам патриархом Гермогеном. Значение этих документов для организации сопротивления российского общества полякам, причем, именно в духе острой религиозной конфронтации, невозможно переоценить: наивысший духовный авторитет призывал свою паству, чтобы она не слушала бояр, которые «Москву литве предали» («Moskwę Litwie wydali»), но чтобы все они «скупились и как можно скорее в столицу явились и за веру христианскую ни жизней своих ни имения не жалели»⁹⁶, ибо это война справедливая с верой латинской, «из-за коей упадок всей земли и народа нашего случился, и храмов и веры христианской разорение»⁹⁷. Свое обращение архипастырь Московского государства подкрепил аргументом особой силы, освобождая верных от присяги, данной королевичу.

В своем патриотическом и религиозном запале Гермоген пошел значительно дальше, чем иерархи польского костела: хотя примас Польши Анджей Лещинский и участвовал во встрече тышовецких конфедератов с королем в Кросьне и происходившем там совещании Сената (31 декабря 1655 г.), но смысл конфедератского универсала, независимо от использованной в нем религиозной риторики, имеет, по существу, stricte⁹⁸ правовой характер - угнетенные граждане Речи Посполитой отказывают королю Карлу Густаву в повиновении по причине невыполнения им данных обещаний и правовых гарантий, и что он «собственноручным подписанием своим заверил, то все in recent?  ⁹⁹ разрушил, не сдержал и попрал»  ¹⁰⁰. Знакомство с универсалами отца-примаса, обращенными к шляхте на рубеже 1655-1656 гг., показывает, что Лещинский пользовался религиозной аргументацией значительно более осмотрительно и спокойно, нежели патриарх¹⁰¹ .

Монументальная фигура Гермогена не может все же избавить нас от вопроса о позиции других иерархов: складывается впечатление, что среди них нетрудно указать на лица, настроенные в пользу захватчиков, более того, готовые “обтяпать” с ними политическое соглашение, естественно, при сохранении необходимых гарантий для своей религии. На первом плане вырисовываются два священнослужителя высшего ранга - ростовский митрополит Филарет и новгородский архиепископ Исидор, которые обладали немалым опытом в контактах с высшей властью. Первый volens nolens¹⁰² играл роль патриарха в Тушинском лагере и являлся серьезным кандидатом на патриарший престол в Москве (чему предстояло осуществиться по окончании Смуты), другой же - при запутанных, правда, обстоятельствах - имел честь венчать на царство Василия Шуйского¹⁰³, а ранее - быть активным участником коронации Марины Мнишек. В период Смуты оба они оказались на какое-то время на стороне захватчиков: Филарет сделал ставку на польскую «партию», а Исидор - на шведскую; в то же время, не подлежит сомнению, что и тот, и другой последовательно высказывались за принятие иноземным электом¹⁰⁴ православия. Иначе сложилась судьба смоленского архиепископа Сергия, который сыграл немалую роль в том, чтобы подвигнуть свою паству на сопротивление притязаниям Сигизмунда III во время осады города (1609-1611 гг.). После падения Смоленска владыка оказался в польском плену и даже участвовал в числе других знатных пленников в торжественном параде победоносного гетмана Жолкевского перед сеймом Речи Посполитой в Варшаве (26 октября 1611 г.), но на политическую сцену вернулся только во время подготовки к походу королевича Владислава на Москву (1616 г.). Тогда царь-элект обратился к своим московским подданным с уведомлением о своем скором прибытии вместе с патриархом Игнатием, архиепископом Сергием, а также кн. Юрием Никитичем Трубецким, и заверениями, что православная вера не потерпит ущемления. Похоже, что в тогдашней политической программе Владислава присутствие владыки играло существенную роль, особенно то обстоятельство, что давний символ борьбы против «ляхов» активно включился в обмен корреспонденцией с соотечественниками («но им наши через архиепископа смоленского очень грозную грамоту отписали»¹⁰⁵). Дальнейшая судьба церковного иерарха по причине скудости источников прослеживается достаточно трудно: с одной стороны, его имя присутствует в списке пленников, освобождения которых российская сторона добивалась во время деулинских переговоров, а с другой, - существует неоспоримое доказательство его участия в качестве свидетеля вместе с другим московским сторонником Владислава, думным дьяком Василием Яновым, в представлении привилея Сигизмунда III иезуитской коллегии в Смоленске (19 июня 1622 г.)¹⁰⁶! Особый случай представляет собой патриарх Игнатий - по происхождению грек, который за свою долгую и авантюрную жизнь смог побывать архиепископом Кипра, рязанским митрополитом и дважды - патриархом всея Руси (как минимум, один раз обвиняемым в неканоническом выборе), чтобы остаток жизни провести эмигрантом в Вильно, где, впрочем, он принял унию¹⁰⁷.

На фоне столь разнородных форм политической активности московских иерархов и особенно наличия среди них личностей, способных к весьма решительным поворотам в своих политических (реже - религиозных) взглядах, позиция польского духовенства в период Потопа выглядит достаточно бледной. Правда, во время встречи великопольских магнатов с Карлом Густавом в Гнезно в августе 1655 г. светские сановники уверяли шведского монарха, что свою готовность принять его протекцию выразили также сенаторы-церковные иерархи, в том числе архиепископ гнезненский и епископ познаньский. Однако действительность никак этого не подтвердила: примас Анджей Лещинский все время оставался на стороне Яна Казимира, а познаньский епископ Толи бовский, хотя и принял одним из немногих д уховных сенаторов в Короне протекцию Карла X, но не согласился совершить коронацию нового монарха даже за обещание гнезненского архиепископства. В Литве Кейданское соглашение подписал жмудский епископ Петр Парчевский, которого, впрочем, сами шведы вскоре обвинили в инспирировании восстания на Жмуди¹⁰⁸. Зато виленский епископ Ежи Тышкевич, который в связи с московским наступлением уехал в Крулевец, дезавуировал подпись своего уполномоченного Ежи Бяллозора, поставленную под этим документом (обвиняя одновременно в переписке с нунцием Видони именно епископа Парчевского в притязаниях на свою должность). Примеру своего пастыря последовало также и духовенство Виленского капитула¹⁰⁹. Другое дело, что когда Тышкевич вскоре умер, именно Бяллозор был поставлен шведами на виленскую кафедру (понятно, без утверждения Римом), демонстрируя первоначально полную лояльность в отношении шведов¹¹⁰. Позицию, наиболее сходную с позицией российских владык продемонстрировал в определенный момент краковский епископ Петр Гэмбицкий, выражая мнение, что Карл Густав мог бы стать польским королем при условии принятия католичества¹¹¹.

Любые сопоставления Смуты и Потопа не могут обойтись без, пожалуй, наиболее заметной параллели: обороны Троице-Сергиева монастыря и осады ченстоховской Ясной Горы. Сравнение это внешне страдает недостатком: первое из событий имело место во время гражданской войны между сторонниками царя Василия Шуйского и Лжедмитрия II, а поэтому к описываемому конфликту между Речью Посполитой и Москвой вовсе не относится, ибо польские отряды, атакующие русское святилище, являлись наемниками Тушинского Вора и, кроме того, в осаждавших войсках, которые состояли из московских сторонников Самозванца и православных казаков, были в меньшинстве¹¹². Тем не менее, такое сравнение кажется достаточно правомерным: шведское нападение на Ясную Гору происходило в условиях достаточно широко признанной власти шведского короля над Польшей (этот этап Потопа в представлении шведского историка П. Эклунда выступает не без некоторого преувеличения как польско-польская война¹¹³), значительную же часть осаждавших составляли поляки, которые отказались от непосредственного участия в штурмах, но бывали в монастыре и даже участвовали в богослужениях¹¹⁴! Более того, коль скоро в российской традиции с давних пор глубоко укоренилось (вопреки очевидным фактам) убеждение, что оборона Троицы была именно эпизодом борьбы с польской интервенцией (свидетельствовать об этом должны имена «литовских гетманов» Сапеги и Лисовского), что в некоторой степени объясняется, видимо, экстраполяцией более позднего события - мужественной обороны монастыря от войск королевича Владислава (1618 г.), то следует признать, что с точки зрения национальной мифологии сравнение этих событий является абсолютно правомерным.

Национальная традиция придала обоим эпизодам сходный антураж, который можно свести к следующему сценарию: в условиях общенационального упадка и угрозы для своей религии монастырь (а не крепость!) становится последним бастионом веры, защищаемый горсткой мужественных и правоверных от превосходящих сил захватчиков-еретиков. Победа духа меняет народ, который бросается в бой против иноплеменников и с Божьей помощью одерживает победу.

Сравнение этих легенд позволяет заметить немало сходных моментов: прежде всего, они достаточно серьезно расходятся с тем, что, согласно документам, происходило в действительности, особенно в военных вопросах. Начнем с того, что в обоих случаях пунктами сопротивления являются великолепно подготовленные к этому крепости, что обычно выпадает из внимания апологетов; укрепления обоих монастырей и по сию пору внушают вполне обоснованное почтение! Ченстохова, обладавшая соответствующими требованиям того времени бастионными укреплениями, вполне справедливо считалась тогда одним из наиболее мощных в военном отношении центров на силезской границе Речи Посполитой, а более чем 1200-метровой длины стены Троицы (высотой от 8 до 14 метров), усиленные 12 башнями, делали монастырь весьма внушительной крепостью.

В обоих случаях осажденные обладали значительным превосходством в артиллерии, а при обороне Троицы - так просто подавляющим (около 100 орудий разного калибра против чуть более десятка легких полевых пушек); de facto это давало защитникам возможность «выметания» врага еще на подступах. Численное соотношение между осаждающими и осажденными имело при таком положении дел вторичное значение, но и оно свидетельствует об относительно выгодном для защитников соотношении сил: Троицу первоначально обороняло около 2-2,5 тыс. бойцов¹¹⁵ (в течение осады дважды удалось провести в крепость подкрепления - соответственно, 900 и 500 человек), тогда как отряды Сапеги насчитывали около 10-12 тыс., из которых на долю наемников приходилось 4-4,5 тыс. (здесь следует принять во внимание, что в войске усвятского старосты пехота составляла едва одну треть). В этой ситуации осаждающие войска могли надеяться лишь на голод внутри крепости, к чему должна была привести ее тесная блокада. Создается впечатление, что предпринимавшиеся дважды штурмы были с военной точки зрения достаточно бесполезными; решительность же «тушинцев», видимо, имела своим основанием мотивы более приземленные - надежду на богатую добычу. Как представляется, относительно немного не хватило, чтобы эта тактика после продолжительной 16-месячной осады завершилась успехом; защитников выкашивали не только военные действия, но и голод и болезни, однако мнение о сокращении храброго гарнизона в какой-то момент до 200 бойцов нуждается в проверке¹¹⁶. В конечном счете, монастырь своим спасением был обязан пришедшим на помощь войскам кн. Михаила Васильевича Скопина-Шуйского.

Для сравнения: Ясную Гору защищало около 160 солдат пехоты выбранецкой (выбранцев), а также окрестная шляхта и монахи (вместе - не более 300 человек), тогда как шведские силы насчитывали сначала 1100 человек, а к концу осады выросли до 3 тысяч¹¹⁷. Невыгодное соотношение сил все же нивелировало отсутствие у осаждавших пехоты, а также полная непригодность польских отрядов. Кроме того, по крайней мере первоначально, гарнизон обладал подавляющим огневым превосходством (пушки монастыря были в 3-4 раза большими, нежели имевшиеся у шведов, и их было в 2 раза больше...). Эти пропорции изменились после присылки из Кракова 6 осадных орудий, но регулярный обстрел Ясной Горы продолжался едва 10-12 дней, видимо, из-за нехватки пороха и ядер... Впрочем, вскоре одно из самых больших шведских орудий было уничтожено в результате взрыва, который осажденные восприняли как прямое вмешательство Небес.

Итак, с военной точки зрения, славная сентенция Тюренна о том, что «Бог всегда на стороне больших батальонов», в случае обоих эпизодов имеет глубокую обоснованность: по существу, успех в пользу осажденных был решен соотношением сил, и прежде всего техническим превосходством над неприятелем. Тем не менее, в национальной традиции эти события быстро превратились, можно сказать, в поединок Давида с Голиафом, решенный в пользу защитников не без мощного вмешательства сверъ-естественных сил. И, вот что интересно, сравнение реляций их апологетов - келаря Авраамия Палицына и приора Кордецкого - приводит к выводу, что их сочинения, усматривая конечный успех защитников в Божьем вмешательстве, пользуются сходным набором его практических проявлений в форме различных чудесных событий. К ним следует отнести не только появление на поле битвы патронов монастырей -Богородицы и святого Сергея Радонежского, не долетающие до цели или меняющие направление своего полета ядра (согласно Кордецкому: «От самих шведов в лагере слышали, что ядра пушечные, по монастырю выпущенные, от стен отскакивали и со скоростью неистовой в лагерь возвращались»¹¹⁸) или кары, настигающие еретиков и богохульников, но также приходящие в критические моменты предостережения из вражеского лагеря - в случае Ясной Горы совесть подвигла на это какого-то «Сциту», в случае Троицы - безымянного «православного литвина»¹¹⁹.

По удивительному совпадению оба автора, воспринимаемые обычно как безупречные и до конца отданные делу Веры и Отчизны, оказываются, вопреки своим собственным свидетельствам, прежде всего умелыми прагматиками, руководствующимися, в первую очередь, интересами своего монастыря и способными к далеко идущим компромиссам с иноверцами. Увенчавшиеся успехом усилия Палицына в королевском лагере под Смоленском, которые ценой щедрых подарков гарантировали неприкосновенность собственности монастыря, как и усилия Кордецкого для получения покровительства шведского короля и гарантий неприкосновенности монастыря, завершившиеся получением охранной грамоты от губернатора Кракова маршала Арвида Виттенберга, следует мерить одной и той же мерой¹²⁰.

Таким образом, как Палицын, так и Кордецкий, не заботясь особенно о честности и правде, представили описываемые ими события в категориях религиозной войны, как столкновение двух антагонистических цивилизаций. Троицкий келарь, впрочем, предпринял также весьма незаурядные манипуляции, трактуя события, в которых он лично не участвовал, как неразрывную часть совсем другого конфликта: его видение событий 1608-1610 гг. - по сути дела, нечестная попытка представить оборону монастыря в контексте противоборства Московского государства с Речью Посполитой.

Набожный паулин не отстал от своего православного коллеги, более того, благодаря распространенности книгопечатания в тогдашней Речи Посполитой он достиг почти мгновенного читательского и пропагандистского успеха. Невозможно отрицать, что именно «Новая Гигантомахия» сформировала восприятие Потопа как идеологической конфронтации: на стороне Добра в этой войне стояли правоверные католики, верные слуги Марии, на стороне Зла - иноверцы - кальвинисты, лютеране, ариане (словом, еретики и отступники...), сторонники великой протестантской империи со шведским королем Карлом Густавом во главе.

Аналогичная линия раздела хорошо заметна и у Палицына, точно также как и в немалой части остальных повествовательных источников, посвященных Смуте. И так же, как в случае Потопа, усилие это не кажется в полной мере честным.

Не вполне справедливым представляется приписывание всех насилий и несчастий, какие обрушились на монастыри и церкви Московского государства, исключительно иноплеменникам и иноверцам - «ляхам» и «литве», иначе, латинянам, хотя как польско-литовские наемники, так и регулярные войска Речи Посполитой (в обоих случаях так или иначе это были контингенты поликонфессиональные), действительно имеют на своей совести не одну жестокость (достаточно хотя бы вспомнить резню в монастыре святого Пафнутия в Боровске). Однако следует помнить, что независимо от документально подтверждаемых погромов, какие они совершали по отношению к православным святыням, в том числе запорожские казаки гетмана Конашевича-Сагайдачного¹²¹, вне всякого сомнения, ревностные приверженцы «греческой религии», которые всего через несколько лет превратятся в Речи Посполитой в вооруженную руку православия, раскаиваться следовало и русским. Ведь внимательное изучение «Сказания» позволяет заметить ту немалую роль, которую в войске «Тушинского Вора» играли сами русские и донские казаки, те «изменники московские», в адрес которых апологет «троицкой осады» не скупится на эпитеты типа «новые отщепенцы» и «братья Иуды». Симптоматично, что согласно тому же самому источнику, попытки уговорить защитников отказаться от сопротивления предпринимали вовсе не иноплеменники и иноверцы, но такие известные фигуры русской общественной жизни как М. Г. Салтыков и И. Т. Грамотин, в будущем думный дьяк и близкий соратник патриарха Филарета. Вспомним, наконец, что позднее среди подчиненных Сапеги родовитые русские составляли едва ли не большинство, что подтверждает, в частности, личное свидетельство самого усвятского старосты в его письме кн. Ю. Н. Трубецкому: «у нас в рыцарстве большая половина русских людей».

Стоит также помнить, что на нужды «димитриад» солдат вербовали в основном на русских землях Короны, то есть в Русском, Волынском, Брацлавском и Киевском воеводствах. В ВКЛ, которое также представляло собой резервуар сил для создаваемых отрядов, по-прежнему доминировало русское население. Поэтому не подлежит сомнению, что среди наемников, служивших у Самозванцев, а затем в отрядах ту-шинцев, которые перешли на королевскую службу, значительный процент составляли православные русины, хотя, конечно, там было в достатке представителей всех вероисповеданий, существовавших на территории Речи Посполитой¹²².

Здесь мы касаемся фундаментальной проблемы: в какой степени распространенные сегодня представления о четком разделении участников Смуты на «правых» (православных) и «виноватых» («латинян») находят подтверждение в свидетельствах эпохи. Как видится, нет лучшего примера ущербности такой концепции, чем деятельность одной из наиболее ославленных в российской традиции личностей времени Смуты - тушинского гетмана Яна Петра Сапеги.

Изучение источников дает нам немало доказательств того, что усвятский староста поддерживал широкие связи с многочисленными представителями московской элиты (его расположения добивался, вчастности, и суздальский владыка), пользуясь их уважением, что иллюстрирует хотя бы фрагмент адресованного ему письма Прокопия Ляпунова: «по истинной Вере правому поборнику и во иних многих странах преславному делами, уяснившему крепостию своею и мужеством и целомудрием на противных, изящному победителю, прехраброму рыцарю».

Наш знаменитый кондотьер - это «пан с панов», отпрыск знатного магнатского рода, имеющего русские корни, который мог похвастаться достойной родословной: он был внуком Ивана - витебского и поддесского воеводы и сыном Павла - киевского каштеляна, имел также знаменитых предков и по женской линии - его прабабкой была кнг. Теодора Друцкая, бабушкой - кнг. Ханна Сангушковна, а матерью - Ханна Ходкевич, дочь Григория, великого гетмана литовского и виленского каштеляна, и Катажины, урожденной кнж. Вишневецкой. Приведенный перечень не оставляет даже тени сомнения в том, что Ян Петр происходил из русского рода, имевшего очень сильную связь с православием, достаточно вспомнить Григория Ходкевича -ревностного сторонника «греческой веры», опекуна монастыря в Супрасле и одного из меценатов Ивана Федорова, работавшего некоторое время в его заблудовских имениях. Отец Яна Петра, правда, не скрывал своей симпатии к кальвинизму, но приказал похоронить себя в родовой церкви в Лейпунах.

Подлинное отношение Сапеги к православному вероисповеданию во время Смуты иллюстрируют его различные жесты, хорошо подтвержденные источниками: охотное посещение им храмов восточного обряда, в частности, Болдинского монастыря (где монахи встречали его хлебом-солью) и церкви в Можайске, визит в Борисоглебский монастырь, где даже имела место его встреча с известным старцем Иринархом (тем самым, который благословлял «на подвиг» кн. М. В. Скопина-Шуйского, кн. Д. М. Пожарского и К. Минина) и оставление монахам в качестве охранной грамоты так называемого знамени Сапеги; благожелательные контакты со Спасо-Ярославским монастырем, и наконец, его завещание, составленное в Кремле 16 сентября 1611 г., в котором польско-литовский аристократ-католик приказывает захоронить свои останки в родовой церкви в Лейпунах¹²³. Так что, совершенно очевидно, что широко распространенный (и не только в популярной литературе) образ Сапеги как врага «греческой веры» имеет не слишком много общего со сложной действительностью времени Смуты.

Впрочем, подобным же образом обстоит дело и с выводимым непосредственно из реалий времени Михаила Федоровича и Филарета, но широко используемым в сегодняшней публицистике (и не только...), утверждением о латинском заговоре. Великая Смута в лакировочно-патриотическом исполнении - это от начала до конца одна большая ляшско-иезуитская интрига с целью погубить Русь и Православие. Упорное нежелание отказаться, в том числе и сегодня, от этого явно анахроничного и не подтверждаемого источниками тезиса время от времени продолжает вводить в заблуждение даже исследователей академического ранга¹²⁴.

Мнение о религиозной подоснове «димитриад» остается в бьющем в глаза противоречии с тем, что говорят источники: вспомним, что среди самых решительных противников вовлечения Речи Посполитой в поддержку Самозванца оказались не только знатнейший из литовских протестантов - Януш Радзивилл и лидер православных князь Константин (Василь) Константинович Острожский, но также крупные политики-католики: канцлер Ян Замойский, виленский воевода Миколай Кшиштоф Радзивилл «Сиротка», польный литовский гетман Ян Кароль Ходкевич. Более того, московскую авантюру уничтожающей критике подверг высший из католических иерархов ВКЛ - виленский епископ Бенедикт Война! Негативные оценки не были редкостью также и среди коронных епископов (например, познаньский епископ Вавжинец Гослицкий); осторожно высказывался о всем этом предприятии даже последовательный «рыцарь» контрреформации, да еще и родственник Мнишков, - кардинал Бернард Мачеевский¹²⁵.

Складывается впечатление, что сторонники концепции «латинского заговора» полностью игнорируют религиозную реальность Речи Посполитой - поликонфес-сионального государства, которое по определению не могло пытаться окатоличить своего восточного соседа, поскольку должно было считаться с позицией своих влиятельных конфессиональных меньшинств - протестантов и православных, последовательно противостоящих полному окатоличиванию своего собственного государства. Однако, несмотря на столь очевидные недостатки миф об иезуитской интриге и «крестоносных» причинах польской интервенции остается в публичном обсуждении весьма актуальным.

В Польше сходно выглядит также стереотип Потопа, хотя по очевидным причинам (историческим и географическим) он и не обладает сравнимой «грузоподъемностью». Шведское вторжение было сорганизовано иноверцами (что с того, что Радзеевский был ревностным католиком?!); своими успехами шведская армия была обязана именно их измене (Радзивилл, etc.); победоносная «национальная война» с захватчиками носит все черты религиозной конфронтации, поворотным моментом которой выступает героическая оборона Ченстоховы. Как видим, с обеих сторон патриотический миф, подкрепленный религиозным стереотипом, на удивление жизнеспособен!

Оба подвергнутых выше сравнению представления о кризисе государства и нации имеют добротную, вырастающую еще из XVII в. «родословную» и проистекают в основе своей из религиозной литературы. Хотя в Речи Посполитой и светские писатели также усматривали в преодолении кризиса руку Провидения, и что логически из этого следует, доказательство особой милости Божьей. Из внушительного запаса таких свидетельств приведем только одно, но весьма симптоматичное мнение Веспасиана Коховского: «Но не будем жаловаться на долю нашу. Бог хотел спасти Польшу путями сверхъестественными и чудесными, посему позволил он ей до глубокого падения дойти, дабы позднее она еще выше подняться могла»¹²⁶.

Продолжительные войны с иноземцами и иноверцами и, особенно, унизительный опыт многолетней, крайне тяжелой оккупации родной земли носителями чужой культуры и религии способствовали сосредоточению внимания обоих обществ на чужеземцах, стереотипизации восприятия соседа, наконец, росту ксенофобии и своеобразному культурному изоляционизму. Так что, хотя исходный пункт был в обоих случаях различный (поликонфессиональная, несмотря на явное преобладание католицизма, Речь Посполитая и моноконфессиональное Московское государство), последствия оказались однако достаточно сходными.

Граля Иероним / Grala Hieronim 
Dr., Польша, Варшава, Варшавский университет
Сборник материалов Российско-польской научной конференции
Смута в России и Потоп в Речи Посполитой: опыт преодоления государственного кризиса
в XVII столетии Москва, октября 2012 г.

 

-------------------------

¹ сличение — лат.

² Kąkolewski I. Comparatio dwóch monstrów. Rzeczpospolita polsko-litewska a Rzesza Niemiecka w XVI—XVII wieku // Rzeczpospolita — Europa. XVI—XVIII wiek. Próba konfrontacji / Pod red. M. Kopczyńskiego i W. Tygielskiego. Warszawa, 1999. S. 142-nn. По вопросу сравнения двух государств см.: Wójcik Z. Poland and Russia in the 17-th Century: problems of internal development // Poland at the 14th International Congress of Historical Sciences in San Francisco. Studies in comparativehistory / Ed. B. Geremek, A. Mączak. Wrocław, 1975. S. 113—133; Idem. Polska a Rosja w wieku XVII. Zagadnienia rozwoju wewnętrznego // Slavia Orientalis. 1976. T. 25. S. 3-16.

³ «к вящей поляков (русских) славе» — лат.

⁴ Обоснованность даты, как и интерпретация упомянутого события в качестве «конца Смуты», вызвала обоснованный протест многихученых, см.: Назаров В. Д. Что будут праздновать в России 4 ноября 2005 года // Отечественные записки. 2004. № 5; Мочалова В. В. Новый государственный праздник России: 4 ноября versus 7 ноября // «Старое» и «новое» в славянской и еврейской культурной традиции: Сб. ст. Академическая серия. М., 2012. Вып. 39. С. 103—119.

⁵ ГраляИ. Забытая Смута? Меандры польской исторической памяти //Amicus Poloniae: Памяти Виктора Хорева. М., 2013. С. 122-125. - Ср.: Idem. Jedna Smuta — dwie tradycje//Mówią Wieki. Wydanie specjalne. 2012. № 4. S. 87-92.

⁶ Виноградов А. А. Знание истории Отечества как один из признаков уважения к своему народу (на примере знания студентами событий Смутного времени и освобождения Москвы от польских захватчиков в 1612 году) // Смутное время в России: конфликт и диалог культур: Материалы науч. конф. (Санкт-Петербург, 12—14 октября 2012 г.). СПб., 2012. С. 38—43. Если даже абстрагироваться от факта, что 61,4% анкетированных студентов Санкт-Петербургского филиала Государственного университета Министерства финансов Российской Федерации не смогли в год юбилея правильно назвать основных «захватчиков», то несравнимо большее удивление вызывает неумение 92% респондентов указать хотя бы одно литературное или музыкальное произведение в отечественной культуре, посвященное этим событиям...

⁷ «Jeszcze Polska nie umarła, kiedy my żyjemy. Co nam obca moc wydarła, szablą odbierzemy...».

⁸ «Jak Czarnecki do Poznania wracał się przez morze dla ojczyzny ratowania po szwedzkim rozbiorze» (цит. по первичной версии текста 1797 г.).

⁹ См.: Kopczewski J. S. O naszym hymnie narodowym. Warszawa, 1988. — Ср. нынешний официальный текст гимна: http://www.mkidn.gov.pl/pages/strona-glowna/kultura-i-dziedzictwo/symbole-narodowe.php.

¹⁰ «ku pokrzepieniu serc».

¹¹ «Przeżyliśmy potop szwedzki, przeżyjemy i sowiecki».

¹² О шведском контексте польско-московских отношений в период Смуты см.: Polak W. О Kreml i Smoleńszczyznę. Polityka Rzeczypospolitej wobec Moskwy w latach 1607-1612. Toruń, 1995. S. 42-44, 62—63, 83—85, 211—212; Флоря Б. H. Польско-литовская интервенция в России и русское общество. М., 2005. С. 59, 62; Замятин Г. А. Россия и Швеция в начале XVII века. Очерки политической и военной истории. СПб., 2008. С. 32—92. Обширная перспектива политических взаимоотношений в треугольнике Речь Посполитая — Россия — Швеция в период Потопа рассмотрена в фундаментальном исследовании Б. Н. Флори. В той же работе подробно излагается реакция Москвы на вторжение войск Карла X в польско-литовское государство, а также на территориальное и политическое расширение шведской экспансии (Флоря Б. PL Русское государство и его западные соседи (1655-1661). М., 2010. С. 9-85). См. также: Wójcik Z. Polska a Rosja wobec wspólnego niebezpieczeństwa szwedzkiego w okresie wojny północnej 1655-1660 // Polska w okresie drugiej wojny północnej 1655-1660. Warszawa, 1957. T. 1. S. 331— 378; Заборовский Л В. Россия, Речь Посполитая и Швеция в середине XVII в. М., 1981; Кобзарева Е. И. Дипломатическая борьба России за выход к Балтийскому морю в 1655—1661 годах. М., 1998; Kotljarchuk A. In the Shadows of Poland and Russia. The Grand Duchy of Lithuania and Sweden in the European Crisis in the mid-17th Century. Huddinge, 2006. — Ср.: Заборовский JI. B. Великое княжество Литовское и Россия во время польского Потопа (1655—1656 гг.): Документы, исследование. М., 1994.

¹³ Для иллюстрации достаточно сослаться на некоторые российские образовательные порталы, см.: http://historynotes.ru/polsko-shvedskaya-interventsiya-17-veka/; http://rudocs.exdat.com/ docs/index-9816.html; http://www.io6.ru.

¹⁴ «Hyperborejczyków i Septentrionów».

¹⁵ Достойно внимания, что, повествуя о разграблении Люблина и жестокости московских войск, В. Коховский философски сравнивает этот эпизод с поведением польского гарнизона в столице России: «Но то, что ныне московское войско чинило, то некогда поляки в самой Москве вытворяли: долг платежом красен, посему терпимым быть нужно» («Ale со teraz robiło moskiewskie wojsko, to niegdyś Polacy w samej Moskwie wyczyniali: odpłacano pięknym za nadobne, trzeba więc być wyrozumiałym») (Kochowski W. Lata Potopu 1655-1657/ Oprać. A. Kersten. Warszawa, 1966. S. 45).

¹⁶ Cp.: Pasek J. Pamiętniki / Oprać. R. Pollak. Warszawa, 1955. S. 109; Kochowski W. Lata Potopu... S. 41, 241.

¹⁷ Stade A. Geneza decyzji Karola X Gustawa o wojnie z Polską w 1655 r. // SMHW. 1973. T. XIX. S. 19-91. - Ср.: Флоря Б. H. Русское государство и его западные соседи... С. 15-22.

¹⁸ Ценные замечания относительно как регионального, так и европейского контекста Потопа, см.: Заборовский Л. В. Некоторые вопросы формирования империи раннего нового времени // Славяне и их соседи. М., 1999. Вып. 9. С. 168—179.

¹⁹ Польско-московские элекционные переговоры 1610 г. исчерпывающе описаны Б. Н. Флорей (Флоря Б. Н. Польско-литовская интервенция... С. 200—227). — Ср. также их описание в работах В. Собеского, С. Ф. Платонова и В. Полака (Sobieski W. Żółkiewski na Kremlu. Warszawa, 1920. S. 126—169; Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI—XVII вв. (Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время). СПб., 1901. С. 323-327, 344—354; Polak W. О Kremli Smoleńszczyznę... S. 124—132, 162—168). Содержание российских переговоров со Швецией излагались С. Ф. Платоновым и Г. А. Замятиным (Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты... С. 422—424; Замятин Г. А. Россия и Швеция... С. 36—162). — Ср. описание того же сюжета в современной историографии: Селин А. А. Новгородское общество в эпоху Смуты. СПб., 2008; Кобзарева Е. И. Шведская оккупация Новгорода в период Смуты XVII века. М., 2005.

²⁰ О Кейданском соглашении см.: Konopczyński W., Lepszy К. Akta Ugody Kiedanskiej 1655 roku // Ateneum Wileńskie. 1935. T. 10. S. 173-224; ŠapokaA. 1655 metu Kedainiusutartis arba švedai Lietu-voje 1655-1656 metais. Vilnius, 1990; Kotljarchuk A. In the Shadows of Poland and Russia... S. 91-138. - Ср.: Флоря Б. H. Русское государство и его западные соседи... С. 35-47. О присягах шляхты см.: Majewski W. Poddanie się Litwy Szwedom w r. 1655. Okres 28 VII—8 IX // Świat pogranicza / Red. M. Nagielski, A. Rachuba, S. Górzyński. Warszawa, 2003. S. 143-154; Idem. Poddawanie się Szwedom w Koronie w 1655 roku // Z dziejów stosunków Rzeczypospolitej Obojga Narodów ze Szwecją w XVII wieku / Pod red. M. Nagielskiego. Warszawa, 2007. S. 105-119; Kossarzecki K. Szlachta litewska wobec panowania szwedzkiego i moskiewskiego w okresie załamania Rzeczypospolitej przełomu 1655 i 1656 roku // Ibid. S. 277—301. — Ср.: Кулецкий M. Несколько замечаний относительно списка литовской шляхты, присягавшей на верность царю Алексею Михайловичу в 1655 г. // Крестоприводная книга шляхты Великого княжества Литовского. М., 1999. С. 37—49. (ПИВЕ. Т. IV). О переговорах в Немеже и Виленском трактате см.: Флоря Б. Н. Русское государство и его западные соседи... С. 149—151, 167—204. Стоит отметить, что по прошествии времени эти соглашения с врагом трактовались уже не столько как сознательные действия во вред Речи Посполитой, сколько как доказательство политической наивности их сторонников, что хорошо иллюстрирует саркастическое мнение шляхетского летописца о содержании договора в Немеже: «Во истину, разумным было бы предприятие сие предел войне кровавой положить, когда б одно королевство могло двух королей иметь, а одна корона две головы украшать могла; однако ж, где подданных симпатии меж двух государей разделялись бы, напрасно было бы единомыслия искать: даже механизм мира сего сбой бы дал, ежели бы два солнца были. И действительно, со времени новых трактатов снова увязла Польша в крайне опасной войне, ибо за лекарство принимала то, что ядом было. Многие, однако же, трактат этот восхваляли, как будто проведение уже ничего лучшего для Польши сделать не могло, и ошибочно полагали, что двух народов соединение гибель Порте Оттоманской принесет. Были и такие, кои в том соединении фундамент усматривали той последней, мировой монархии, Даниилом предсказанной, что в конце всех времен возникнуть должна, — воистину, правдивого пророка толкователи фальшивые» («Zaiste, rozsądne by to było przedsięwzięcie położyć kres krwawej wojnie, gdybyjedno królestwo mogło mieć dwóch królów, a jedna korona mogła zdobić dwie głowy; gdzie jednak przywiązanie poddanych rozdzielałoby się między dwóch panujących, próżno by szukać jednomyślności: nawet machina świata by się zatrzymała, gdyby dwa były słońca. I rzeczywiście, od czasu nowych traktatów znowu Polska uwikłała się w bardzo niebezpieczną wojnę, uważała bowiem za lekarstwo to, co było trucizną. Wielu jednakże ten traktat wychwalało, jak gdyby opatrzność już nic lepszego dla Polski nie mogła uczynić, i fałszywie przewidywano, ze połączenie obu narodów przyniesie zgubę Porcie Ottomańskiej. Byli i tacy, którzy upatrywali w tym połączeniu podwaliny pod ową ostatnią, przepowiedzianą przez Daniela monarchię światową, mającą powstać na końcu wszystkich czasów - zaiste, fałszywi tłumacze prawdomównego proroka») (Kochowski W. Lata Potopu... S. 242—243). Совершенно иначе оценивает Коховский «низкую капитуляцию» под Устьем: «Прячась за слово ложное, соглашением ее называют, ибо так уж на свете этом ведется, что привыкли люди позорные поступки наименованием достойным прикрывать» («Chroniąc się obelżywego słowa, nazwana ja ugodą, tak już bowiem jest na tym świecie, ze ludzie zwykli osłaniać haniebne postępki zaszczytnymi imionami») (Ibid. S. 32).

²¹ О позиции московских стрельцов, которые без возражений согласились даже принять в качестве своего начальника Александра Госевского, см.: Żółkiewski St. Początek i progres wojny oskiewskiej / Oprać. J. Maciszewski. Warszawa, 1966. S. 166-167. О позиции войска кварчаного см.: Kochowski W. Lata Potopu... S. 38.

²² Стоит заметить, что свидетель Потопа, описывая падение Вильно и Кракова, противопоставляет им успешную оборону Львова от Хмельницкого, трактуя этот город как одну из столиц Речи Посполитой, явно игнорируя столичный характер «новой» метрополии — Варшавы: «Меж трех столиц цветущих, в равной мере и безвинно под атаку неприятеля подставленных, сдались две, зато третья, хоть и слабейшая от них, смогла осаду выдержать» («Spośród trzech kwitnących stolic, równocześnie i niezasłużenie wystawionych na atak nieprzyjaciela, dwie się poddały, natomiast trzecia, choć słabsza od nich, zdołała przetrwać oblężenie») (Kochowski W. Lata Potopu... S. 41).

²³ Временник Ивана Тимофеева / Подг. О. А. Державина, ред. В. П. Адрианова-Перетц. М.; Л., 1951. С. 152-155.

²⁴ Ср.: Frost R. I. “Initium Calamitatis Regni”? John Casimir and Monarchical Power in Poland-Lithuania, 1648—68 // European History Quarterly. 1986, April. № 16. P. 181—207; Koscielny R. Ioannes Casimirus Rex czy „Initium Calamitatis Regni” // Arcana. 1998. T. 23 (5). S. 206-212.

²⁵ О проблемах российской государственности по окончании Смуты см.: Рогожин Н. М. Россия XVII века после Смуты — время выбора // Смутное время и земские ополчения в начале XVII века: К 400-летию создания Первого ополчения под предводительством П. П. Ляпунова: Сб. трудов Всерос. науч. конф. Рязань, 2011. С. 86-90. - Ср.: Czerska D. Między „Smuta” а kryzysem lat 40. XVII wieku. (Polityka wewnętrzna Rosji w okresie panowania pierwszego Romanowa). Kraków, 1978 (Rozprawy habilitacyjne UJ. № 15). S. 59-78.

²⁶ Czerska D. Między „Smutą”... S. 51—56, 66—67, 130—135; Козляков В. Н. Михаил Федорович. М., 2010. С. 122—138; 183—205, 270—274, 284—288. — Ср.: Рогожин Н. М. XVII век: тенденции эволюции государственности // Смутное время в России в начале XVII века: поиски выхода. К 400-летию «Совета всея земли» в Ярославле: Материалы междунар. науч. конф. (Ярославль, 6—9 июня 2010 г.) М., 2012. С. 182—188. — Ср.: ZernackK. Polska i Rosja. Dwie drogi w dziejach Europy / Przekład A. Kopacki. Warszawa, 2000. S. 222-229. По вопросу о реальном значении мнения сословий для правящих кругов Москвы см.: Флоря Б. Н. Земские соборы и внешняя политика Русского государства в первой половине XVII века // Сословия, институты и государственная власть в России. Средние века и раннее новое время: Сб. ст. памяти ак. Л. В. Черепнина. М., 2010. С. 631—643.

²⁷ О влиянии Смуты на реформу российской армии см.: Сташевский Е. Д. Смоленская война 1632—1634. Организация и состояние московской армии. Киев, 1919; Lipiński W. Wojna smoleńska 1632—1634. Zabrze; Tarnowskie Góry, 2012. S. 40—48; 69—74; Чернов А. В. Вооруженные силы Русского государства в XV—XVII вв. М., 1954. С. 133—139, 49—150; Hellie К. Enserfment and Military Change in Muscovy. Chicago, 1971. P. 70-174. О реформах 1650-х гг.: Ibid. Р. 181— 220. По вопросу о европеизации российской армии в 1630—1650-х гг. XVII в. см.: Малов А. В. Московские выборные полки солдатского строя в начальный период своей истории. 1656— 1671 гг. М., 2006. С. 37—48. Об изменениях в вооруженных силах России под влиянием борьбы с Речью Посполитой см.: Stevens С. В. Rosyjskie wojny 1460—1730. Narodziny mocarstwa. Warszawa, 2010. S. 154—162, 181—187. О состоянии российской армии накануне Потопа см.: Frost R. I. The Northern Wars 1558-1721. War, State and Society in Northeastern Europe, 1558-1721. Harlow, 2000. P. 64-165.

²⁸ Ochman S. Sejmy lat 1661-1662. Przegrana batalia o reformę ustroju Rzeczypospolitej. Wrocław, 1977. - Cp.: Kersten A. Hieronim Radziejowski. Studium władzy i opozycji. Warszawa, 1988. S. 506— 514.

²⁹ В вопросе оценки общественно-политических аспектов этого конфликта мнения исследователей очень сильно расходятся, см.: Kersten A. Hieronim Radziejowski... S. 548—552; Wójcik Z. Jan Sobieski 1629-1696. Wyd. II. Warszawa, 1994. S. 90-92.

³⁰ Отсутствие объективной оценки современниками военного опыта Потопа иллюстрирует упадок старопольского военного искусства в период Великой Северной войны, см.: Nagielski М. The Decline of the traditional Polish Warfare in the period of the Great Northern War. Warszawa, 2010 (Акте. Studia Historica. 2010. № 8). О военных действиях в 1660 г. см.: Hniłko А. Wyprawa cudnowska w 1660 roku. Warszawa, 1931; Kossarzecki K. Kampania 1660 roku na Litwie. Zabrze, 2005; Rachuba A. Odzyskanie Brześcia Litewskiego jako ostatni akord „szczęśliwego roku” 1660 // Studia z dziejów Rzeczypospolitej z Państwem Moskiewskim w XVI-XVII wieku / Pod red. M. Nagielskiego i in. Zabrze—Tarnowskie Góry, 2013. S. 268—277; Nagielski M. Kampania cudnowska 1660 roku // Ibid. S. 290-314.

³¹ Тот факт, что в 1672—1699 гг. польское военное искусство было подчинено требованиям борьбы с турками и татарами, серьезно повлиял на невозможность использования опыта Потопа, ср.: Skoworoda Р. Wzajemne oddziaływanie i wpływ staropolskiej i szwedzkiej sztuki wojennej w zakresie organizacji armii oraz taktyki walki w latach 1655-1660 // Z dziejów stosunków Rzeczypospolitej Obojga Narodów ze Szwecją... S. 151; Idem. Przemiany wojskowości staropolskiej w XVII wieku. Przyczyny, uwarunkowania, skutki // Organizacja armii w nowożytnej Europie: struktura - urzędy -prawo - finanse/Podred. K. Łopateckiego. Zabrze, 2011. S. 92—195. - Cp.: NagielskiM. Staropolska sztuka wojenna na tle przemian w zachodnioeuropejskiej wojskowości w XVII wieku // Modernizacja struktur władzy w warunkach opóźnienia. Europa Środkowa i Wschodnia na przełomie średniowiecza i czasów nowożytnych / Red. M. Dygo, S. Gawlas, H. Grala. Warszawa, 1999. S. 214-216.

³² Станиславский А. Л. Гражданская война в России XVII в.: Казачество на переломе истории. М., 1990. С. 130-149. О решающей роли казацкого фактора во время избрания Михаила Федоровича см.: Там же. С. 80—92. — Для ср.: запорожские казаки, по правде говоря, также сыграли существенную роль во время элекции 1648 г. Однако, они выступали тогда все же как внешняя сила (Б. Хмельницкий осаждал Замостье!), на счету которой был бунт против законных властей и кровавое единоборство с армией Речи Посполитой в союзе с постоянным ее врагом — Крымской ордой. Именно надежда на окончание войны, в которой правительственные войска терпели одно поражение за другим, сделала возможным, что демонстрируемое казацким гетманом расположение в отношении кандидатуры Яна Казимира оказалось решающим при его выборе, который должен был предвещать мир и окончание «холопской войны» (Kersten A. Hieronim Radziejowski... S. 185).

³³ «chyba takimi jak włosy i paznokcie dla ciała: wprawdzie są potrzebne, ale gdy zbytnio wyrosną jedne ciążą głowie, drugie przykro ranią, oboje trzeba częściej przycinać» ([Radziwiłł A. S.] Albrycht Stanisław Radziwiłł. Pamiętniki o dziejach w Polsce / Przekł. i oprać. A. Przyboś, R Żelewski. T. I. Warszawa, 1980. S. 125).

³⁴ Станиславский А. Л. Гражданская война в России... С. 163—199. Следует согласиться с обоснованным мнением автора, что перед лицом упомянутой угрозы власти решились на временные уступки «вольному» казачеству, одновременно готовя, однако, условия для его ликвидации (Там же. С. 198—199, 240—241). См. также: Мининков Н. А. Дон и Россия на путях выхода из Смуты: формирование основ взаимоотношений после 1613 года // Смутное время в России... С. 154—157.

³⁵ PernalA. В. Rzeczpospolita Obojga Narodów a Ukraina. Stosunki dyplomatycznewlatach 1648-1659. Kraków, 2010. S. 189-253. - Cp.: KrollP. Próby porozumienia między Rzeczpospolitą a Kozaczyzną w latach 1654-1658. Przyczynek do genezy ugody hadziackiej // Rzeczpospolita Obojga Narodów i jej tradycje. Studia i szkice / Red. M. Wagner i J. Wojtasik. Siedlce, 2004. S. 125-139. О политическом контексте Раднотского трактата см.: Kotljarchuk A. In the shadows of Poland and Russia. P. 214— 226. См. также: Stangreciuk M. Traktat w Radnot (6 grudnia 1656) jako pierwsza próba rozbioru ziem Rzeczypospolitej: przyczyny, realizacja // Z dziejów stosunków Rzeczypospolitej Obojga Narodów ze Szwecją... S. 216—224. К сожалению, эта относительно свежая публикация грешит далекоидущей зависимостью от давнишней, в основном польской, литературы по этому предмету и относительно узкой источниковой базой. О шведском направлении казацкой политики см.: Brekhunenko V. Szwecja w politycznych koncepcjach Bohdana Chmielnickiego // Ibid. S. 303—309. Об антишведском характере тогдашней политики Московского государства см.: ФлоряБ. Н. Русское государство и его западные соседи... С. 86—92,114—116. — Ср.: Прудов-ский П. И. Начало русско-шведской войны 1656—1660 гг. и генезис Рижского договора 1656 г. между Россией и Бранденбургом // Вестник МГУ. Серия 8. История. 2007. № 5. С. 21—32. Заметный разрыв между политической практикой и верноподданническими декларациями Хмельницкого дал польской дипломатии аргументы для того, чтобы дискредитировать гетмана в глазах царя путем сравнения его с «цареубийцей» Кромвелем, см.: Pernal А. В. Rzeczpospolita Obojga Narodów a Ukraina... S. 491.

³⁶ По вопросу о Гадячском соглашении см.: KrollР. Od ugody hadziackiej do Cudnowa. Kozaczyzna między rzecząpospolitą a Moskwą w latach 1658-1660. Warszawa, 2008. S. 27-73. - Cp.: Kaminski A. The Cossack Experiment in Szlachta Democracy in the Polish-Lithuanian Commonwealt: The Hadiach (Hadziacz) union // Harvard Ukrainian Studies. 1977. Vol. I. № 2.

³⁷ Сказание Авраама Палицына/ Сост. О. А. Державина, Е. В. Колосова. М.; Л., 1955. - Ср.: Но-dana Т. „Moskiewska Częstochowa”. Klasztor Troicko-Siergijewski w walce z wrogami prawosławia // Klasztory i kultura krajów słowiańskich / Red. W. Stępniak-Miczewa, Z. J. Kijas. Kraków, 2001 (Biblioteka Ekumenii i Dialogu. T. 15). S. 267—277. Михаил Салтыков, которого Палицын именует «предателем христианской веры» (Сказание... С. 213), а автор Нового летописца как «Бога отметник» (ПСРЛ. СПб., 1910. Т. XIV. С. 101), а московская элита в послании Сигизмунду III от 2 февраля 1613 г. — «клятвопреступником» (Сб. РИО. М., 1913. Т. 142. С. 353, 363), является набожным основателем польской линии этого рода, представители которой прославились своей верностью православной вере: так, Федор Михайлович основал монастырь Воздвижения Креста в Бизюкове, а Павел Иванович стал известен драматичным выступлением в защиту «греческой веры» во время переговоров митрополита Сильвестра Коссова с властями Речи Посполитой в ходе заседаний варшавского сейма 1650 г., см.: Флоря Б. Н. Положение православного населения Смоленщины в составе Речи Посполитой (20-е-40-е годы XVII в.) // Revue des Etudes Slaves. 1998. T. LXX, № 2. P. 342-344; Grala H. „ Ex Moschouia ortům habent”. Uwagi o sfragistyce i heraldyce uchodźców moskiewskich w państwie polsko-litewskimwXVI-XVII wieku// Rocznik Polskiego Towarzystwa Heraldycznego. N.S., 1999. T. II (XV). S. 122-123.

³⁸ Wasilewski T. Zdrada Janusza Radziwiłła w 1655 roku i jej wyznaniowe motywy // Odrodzenie i Reformacja w Polsce. Warszawa, 1973. T. XVIII. S. 125-1147; Idem. Zarys dziejów Bogusława Radziwiłła // [Radziwiłł B.] Bogusław Radziwiłł. Autobiografia / Wstęp, poprzed. i oprać. T. Wasilewski. Warszawa, 1979. S. 47—71; Wisner H. Rozróżnieni w wierze. Warszawa, 1982; Idem. Janusz Radziwiłł, 1612-1655. Wojewoda wileński hetman wielki litewski. Warszawa, 2000. S. 92-215; Tazbir I. The Political Reversal of Jurij Nemyryc // Harvard Ukrainian Studies. 1981. Vol. V, № 3. S. 306-319. - Cp.: Wisner H. Dysydenci litewscy wobec wybuchu wojny polsko-szwedzkiej (1655-1660) // Odrodzenie i Reformacja w Polsce. Warszawa, 1970. T. XV. S. 130-144; Idem. Rok 1655 w Litwie: pertraktacje ze Szwecją i kwestia wyznaniowa // Ibid. Warszawa, 1981. T. XXVI. S. 83-103.

³⁹ Dzięgielewski J. Stosunek arian do państwa polskiego. Warszawa, 1982. - Ср.: Idem. Od staropolskiego „miłośnika ojczyzny” do „sarmackiego patrioty” // Patriotyzm Polaków / Red. J. Kloczkowski. Kraków, 2006. С другой стороны, следует подчеркнуть, что упомянутый уже акт Кейданско-го соглашения, разрывающего многовековой союз Литвы с Польшей, подписало более 1000 персон различных, однако, конфессий (Wisner Н. Rok 1655 na Litwie//Odrodzenie i Reformacja w Polsce. Warszawa, 1981. T. XXVI. S. 98). Симптоматичной в этом смысле является характеристика шведских сторонников, содержащаяся в записках Яна Хризостома Пасека: «Ибо было при шведском короле еще и наших поляков много: ариане, люторы хоругви свои имели, в коих и католиков много служило, одни per nexům sanguinis (по кровному родству — лат.), другие — выгоды и своеволия ради» (Pasek J. Pamiętniki. S. 57 (s. А 1656)). С ней согласуется мнение Коховского, выделяющего среди шведских приверженцев исповедников «арианской заразы» (Kachowski W. Lata Potopu... S. 75).

⁴⁰ Litwin H. Katolicyzacja szlachty ruskiej 1569—1648. Stosunki wyznaniowe na Kijowszczyźnie i Bra-cławszczyźnie // Przegląd Powszechny. 1985. № 10 (770). S. 90. - Cp.: Idem. Katolicyzacja szlachty ruskiej a procesy asymilacyjne na Ukrainie w latach 1569-1648//Tryumfy i porażki. Studia z dziejów kultury polskiej XVI-XVIII w. / Pod red. M. Boguckiej. Warszawa, 1989. S. 69-71. - Cp.: Mironowicz A. Prawosławie i unia za panowania Jana Kazimierza. Białystok, 1997. S. 265-266.

⁴¹ Tazbir I. Problemy wyznaniowe// Polska XVII wieku / Pod red. J. Tazbira. Warszawa, 1977. S. 223-229; Idem. Polskie przedmurze chrześcijańskiej Europy. Mity a rzeczywistość historyczna. Warszawa, 1987.

⁴² Dzięgielewski J. Od staropolskiego „miłośnika ojczyzny”, do „sarmackiego patrioty” // Ośrodek Myśli Politycznej / Red. Jacek Kloczkowski. Kraków, 2006

⁴³ ФлоряБ. H. Польско-литовская интервенция... С. 380—415.

⁴⁴ Maciszewski J. Polska a Moskwa 1603-1618. Opinie i stanowiska szlachty polskiej. Warszawa, 1968.S. 33-38, 170-177, 185-188, 222-223; Kępiński A. Lach i Moskal. Z dziejów stereotypu. Warszawa; Kraków, 1990. S. 156-160; Grala H. O genezie polskiej rusofobii // Przegląd Historyczny.T. LXXXIII. 1992. Z. 1. S. 45-149, 152-153. - Cp.: Niewiara A. Moskwicin-Moskal-Rosjanin w dokumentach prywatnych. Portret. Łódź, 2006.

⁴⁵ Kulecki M. Czy wojny Rzeczpospolitej z Moskwą w XVII w. były konfliktami etnicznymi? // Konflikty etniczne. Źródła - typy - sposoby rozstrzygania. Warszawa, 1996. S. 147-153; Кулецкий M. Лях и Москаль — заклятые друзья. Носили ли войны Речи Посполитой с Москвой в XVII веке этнический характер? // Родина. 2001. № 1. С. 79—83.

⁴⁶ Śląski К. Tysiąclecie polsko-skandynawskich stosunków kulturalnych. Gdańsk, 1977. S. 208-219; Gerner K. Krzyżujące się losy: Polska i Szwecja w XVII wieku // Orzeł i Trzy Korony. Sąsiedztwo polsko-szwedzkie nad Bałtykiem w epoce nowożytnej (XVI-XVIII w.). Warszawa, 2002. S. 22.

⁴⁷ О масштабах разорения во время Потопа на землях Короны см.: Zniszczenia dokonane przez Szwedów w Polsce w latach 1655-1660. Warszawa, 2011. Не избежали серьезных потерь также и столичные города Речи Посполитой, хотя, несмотря на всю тяжесть шведской оккупации и грабежи, совершенные трансильванскими союзниками Карла Густава в Кракове и Варшаве, последним на долю выпала менее страшная судьба, нежели столице ВКЛ, разграбленной царскими войсками в 1655 г., а затем подвергнутой длительному (до 1661 г.) и разорительному экономическому и демографическому дренажу (Rachuba A. Wilno pod okupacją Moskiewską w latach 1655—1661 // Lithuania. 2(11)—3(12)’94. S. 63—72. — Cp.: ł.owmiańska M. Wilno przed najazdem moskiewskim 1655 roku // Dwa doktoraty z Uniwersytetu Stefana Batorego w Wilnie. Poznań, 2005. S. 149—328). Об экономическом положении Московского государства в первые годы царствования Михаила Федоровича см.: Czerska D. Między „Smutą”... S. 45—51. — Ср.: Сташевский Е. Д. Очерки по истории царствования Михаила Федоровича. Ч. 1. Киев, 1913.

⁴⁸ Ср.: WójcikZ. Jan Sobieski... S. 92-95; Idem. Traktat andruszowski 1667 rokuijego geneza. Warszawa, 1959. S. 13, 16—17. Ряд важных и ценных наблюдений относительно разницы в развитии обоих государств содержат другие, более специальные работы этого же автора (см.: Wójcik Z. Poland and Russia in the 17th Century: problems of internal development. P. 113—133; Idem. Polska a Rosja w wieku XVII. Zagadnienia rozwoju wewnętrznego. S. 3-16).

⁴⁹ ПСРЛ. СПб., 1910. Т. XIV. С. 101. Складывается впечатление, что в случае эмигрантов память об их «измене» быстро стерлась, как по причине весомого влияния их родственников, оставшихся на родине, так и достаточно частого возвращения их потомков «под высокую царскую руку», что применительно к потомкам кн. Ю. Н. Трубецкого показательным образом было увенчано блестящей карьерой. — Ср.: Grala Н. „Ех Moschouia ortům habent”... S. 119—122; Слиз H. В. Судьба Трубецких в контексте межгосударственных отношений Великого княжества Литовского и Московского княжества // Сословия, институты и государственная власть в России. Средние века и ранее новое время: Сб. ст. памяти ак. Л. В. Черепнина, М., 2010. С. 652-658.

⁵⁰ Эхо измены князя, правда, неоднократно отзывалось при его жизни, однако, обычно это было вызвано текущей политической борьбой (например, неудачной конкуренцией с Кшиштофом Пацом за должность виленского воеводы в 1666 г. (Wasilewski Т. Zarys dziejów Bogusława Radziwiłła... S. 93). Добавим, впрочем, что несравнимо чаще основным аргументом его противников, пресекающих очередные попытки князя-конюшего занять высокую государственную должность, был упрек в принадлежности его к «кальвинистской ереси» (Ibid. S. 80, 88, 94). Лавирующий многие годы между королевским двором и шляхетской оппозицией амбициозный вельможа, стремясь к гетманской булаве, предпринял даже усилия написать в пропагандистских целях апологетическую «Автобиографию» (1666 г.), в которой достаточно тщательно перечислял свои заслуги перед отчизной, совершенно не стесняясь того, что по прошествии едва десяти лет после Потопа его проступки были еще всем хорошо памятны (ср.: Ibid. S. 94, 100—101). Несмотря на отсутствие к нему симпатии со стороны историков, по-настоящему отрицательным героем в широком сознании князь-конюший стал только благодаря «Потопу» Генриха Сенкевича, который сделал его фигурой, значительно более отталкивающей, нежели сам «архиизменник» Януш Радзивилл.

⁵¹ Ср.: [LośJ.] Jakub Loś. Pamiętnik towarzysza chorągwi pancernej/Oprać. R. Śreniawa-Szczypowski. Warszawa, 2000. S. 62—64. Об обстоятельствах измены Собеского и его службе у шведов см.: WójcikZ. Jan Sobieski... S. 54—58.

⁵² Loś J. Pamiętnik... S. 63. — Ср.: Kersten A. Sienkiewicz — „Potop” — historia. Warszawa, 1974. S. 178.

⁵³ WójcikZ. Jan Sobieski... S. 58.

⁵⁴ Kersten A. Hieronim Radziejowski... S. 602.

⁵⁵ Cp.: [Kobierzycki St.] Stanisław Kobierzycki. Historia Władysława królewicza polskiego i szwedzkiego / Wyd. J. Byliński i W. Kaczorowski; tłum. M. Krajewski. Wroclaw, 2005. S. 259-260.

⁵⁶ Ср.: Флоря Б. H. Польско-литовская интервенция... С. 113—121, 227; Козляков В. Н. Михаил Федорович. С. 27—29; Ульяновский В. [И.] Смутное время. М., 2006. С. 117—118, 141—150. Об «извилистой» биографии Федора Никитича в период Смуты см.: Czerska D. Działalność Fiodora (Filareta) Romanowa w okresie Smuty // Małopolskie Studia Historyczne. 1980. T. 23. Z. 4. S. 535-556.

⁵⁷ Загоскин M. H. Избранное. M., 1991. C. 65. — Cp.: Dmitriew M. W. Studium narodowych obsesji // Przegląd Historyczny. 1992. T. LXXXIII. Z. 1. S. 130. См. также: Kępiński A. Lach i Moskal... S. 188-191.

⁵⁸ По существу, легенда Сапеги, закрепленная пером Сенкевича, страдает сильным преувеличением: «честный Сапега» не столько отказывался от принятия шведской протекции, сколько умело играл на политической «бирже», удачно лавируя между Карлом Густавом, Яном Казимиром и царем Алексеем Михайловичем, см.: Rachuba A. Paweł Sapieha wobec Szwecji i Jana Kazimierza (IX.1655-II.1656) //Acta Baltico-Slavica. 1977. Vol. XI. S. 81-107. - Ср.: Флоря Б. H. Русское государство и его западные соседи... С. 38—44, 72—74.

⁵⁹ [Гордон П.] Патрик Гордон. Дневник 1635—1659 / Изд. Д. Г. Федосов. М., 2000. С. 127—128, 206, 217, 222. О Сусанине см.: Козляков В. Н. Герои Смуты. М., 2012. С. 244—251.

⁶⁰ Забелин И. Е. Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время. М., 1999. С. 96—147, 253-301. - Ср.: JuszkiewiczJ. Abraham (Awraamij) Palicynjako kronikarz „Smuty” //Acta Univer-sitatis Wratislaviensis. Praca Historyczna. 1989. № 1039. S. 8-18.

⁶¹ Cp.: Kersten A. Stefan Czarniecki 1599-1665. Wyd. II. Lublin, 2006 (passim).

⁶² Это широко подтверждают источниками новейшие исследования биографии князя, см.: Эскин Ю. М. Опыт жизнеописания боярина князя Козьмы-Дмитрия Михайловича Пожарского // День народного единства: биография праздника. М., 2009. С. 119—280; Он же. Дмитрий Михайлович Пожарский. М., 2013. — См. также статью того же автора в данном издании.

⁶³ В изданном в Лейпциге в 1685 г. труде Георга Хорна «Orbis politicus» Чарнецкий сравнивается с герцогом Альбой, Конде, Тюренном и Валленштейном, см.: Kersten А. Stefan Czarniecki... S. 7. Согласно же «Истории Владислава» Станислава Кобежицкого (1655 г.), Пожарский принадлежал, без сомнения, к числу самых лучших полководцев российской армии и имел незаурядный военный опыт, см.: Kobierzycki St. Historia Władysława... S. 229.

⁶⁴ Эскин Ю. М. Дмитрий Михайлович Пожарский. С. 6.

⁶⁵ Kersten А. Stefan Czarniecki... S. 388. Точного перевода или аналога поговорка не имеет, наиболее близко: «Богат не с поля и не с соли, а со своих ранений боли».

⁶⁶ Козляков В. Н. Земское ополчение и избрание царя Михаила Федоровича // День народного единства... С. 41—80; Он же. Земское ополчение в Ярославле // Смутное время в России... С. 14-25.

⁶⁷ Kersten A. Z badań nad konfederacją tyszowiecką // Rocznik Lubelski. 1958. T. I. S. 99—116; Rachuba A. Czy Litwini uczestniczyli w zawiązaniu konfederacji tyszowieckiej? // Między Wschodem a Zachodem. Rzeczpospolita XVI-XVIIL Warszawa, 1993.

⁶⁸ Как кажется, вышеизложенный контекст полностью выпал из поля зрения К. Ю. Ерусалим-ского в его недавнем анализе, см.: Ерусалимский К Ю. Государственная измена и дискурсы лояльности в России второй половины XVI—начала XVII в. // Смутное время в России... С. 67-69.

⁶⁹ Ср.: Эскин Ю. М. Очерки истории местничества в России XVI—XVII вв. М., 2009. С. 384 385.

⁷⁰ необходимости — лат.

⁷¹ Ср.: Majewski W. Poddanie się Litwy Szwedom... S. 143-145; Idem. Poddawanie się Szwedom w Koronie... S. 105—119; Кулецкий M. Несколько замечаний относительно списка литовской шляхты, присягавшей на верность царю Алексею Михайловичу в 1655 г. S. 37—49; Kossarzecki К. Szlachta litewska... S. 277—301. По вопросу последовательного отождествления шляхтой своих интересов с благополучием родины, а также готовности ее в экстремальной ситуации отказать в верности своему монарху во имя сохранения своих привилегий многократно высказывался А. Керстен (Kersten A. Sienkiewicz — «Potop» — historia. S. 234—237; Idem. Szwedzi pod Jasną Górą. Warszawa, 1975. S. 27-28; Idem. Hieronim Radziejowski... S. 394-395, 440). С острой критикой этой позиции выступил В. Маевский (Majewski W. Poddawanie się Szwedom w Koronie... S. 104—110), однако, несмотря на ряд верных уточнений, он не смог в достаточной мере обосновать свой тезис об отказе шляхты от сопротивления по причинам чисто военным, связанным с исчерпанием возможности дальнейшей борьбы и ошибками командования, — отсюда Устье и Кейданы (Ibid. S. 110—119). Симптоматично, что в своих рассуждениях Маевский полностью обошел наличие подобных явлений на московском фронте, а причины отказа коронных компутовых войск от своего законного монарха и начала переговоров с Карлом Густавом в октябре 1655 г. исследователь склонен усматривать только в шоке, вызванном «двумя одновременными поражениями» — битвами под Войничем и Грудком Ягел-лонским (Ibid. S. 112—113). Более близким к истине представляется мнение М. Нагельского, связывающего позицию войска с бегством короля — верховного главнокомандующего — в Силезию, а также с массовым переходом на сторону шведского короля широких масс шляхты (Nagielski М. Koncepcje prowadzenia działań przeciwko Szwedom w dobie Potopu w latach 1655-1660 // Z dziejów stosunków Rzeczypospolitej Obojga Narodów ze Szwecją... S. 168-169), хотя стоит напомнить, что король решился покинуть страну только после неожиданного отказа со стороны Ежи Любомирского предоставить ему убежище в принадлежащем маршалу хорошо укрепленном замке в Любовле, но уже в первой декаде октября предпринял первую, неудачную, попытку возвращения с намерением координации отпора захватчикам (Wasilewski Т. Droga króla Jana Kazimierza na Śląsk 25.IX-20.X.1655 // Kultura-polityka-dyplo-macja. Studia ofiarowane Profesorowi Jaremie Maciszewskiemu w sześćdziesiątą rocznicę Jego urodzin. Warszawa, 1990. S. 459—466). К слову стоит подчеркнуть, что нередко признание власти захватчиков осознавалось как временная необходимость: «Того же года (1655 — X. Г.) octobra 20 дня поддались мы графу Магнусу во имя короля шведского под Кейданами. Дай Боже, под протекцией этой недолго оставаться» ([Poczobut Odlanicki I. W] łan Władysław Poczobut Odlanicki. Pamiętnik [1640—1684] / Oprać. A. Rachuba. Warszawa, 1987. S. 118). Полагаем, что подобного рода высказывание представителя шляхты ВКЛ позволяет достаточно скептично смотреть на искренность литовской элиты относительно соглашений с Карлом Густавом. Тем не менее, эта «прагматическая» позиция не всегда находила понимание у непримиримых, особенно, если за свое упорство они заплатили конфискацией имущества, а в случае московской оккупации — также и ссылкой. Свидетельствует об этом позиция большой группы витебской шляхты, которая, оказавшись насильно в Казани, с горечью вспоминала переход «под высокую царскую руку» значительной части своих земляков и ожидала в будущем, по окончании войны с Москвой (понятное дело, счастливом), наказания изменников путем ограничения их гражданских прав, см.: Л. (Кгaushar Aleksander — ?). Sejmiki polskie w Kazaniu 1655-1663 // Kwartalnik Historyczny. 1893. T. VII. S. 630-642.

⁷² Cp.: Kersten A. Hieronim Radziejowski... S. 403—404, 409. Симптоматично, что яростные сеймовые баталии по поводу амнистии Херонима Радзеевского (1662 г.), который для значительной части шляхетского общества стал воплощением преступлений против отчизны, были вызваны не столько обвинениями политического и морального свойства, сколько спорными имущественно-юридическими проблемами и противодействием его личных врагов; впрочем, первоначально экс-подканцлера собирались амнистировать все-таки с ограничением — «на чины и должности он претендовать не может» (Ibid. S. 528—536).

⁷³ В случае Московского государства исключительно интересный материал содержат документы тех местнических споров времени первых Романовых, участники которых ссылались на события Смуты обычно с намерением утянуть оппонента как отпрыска «изменников», что, впрочем, вовсе не гарантировало успеха, как показывает спор князя Федора Куракина с князем Алексеем Трубецким (Эскин Ю. М. Смута и местничество // АРИ. Вып. 3. М., 1993. С. 65—71). В свете выводов Ю. М. Эскина представляется бесспорным, что главная проблема на этом поле заключалась не в споре «правых» и «виноватых», а соперничество между представителями тех родов, которые заняли свои места в Думе и при дворе в 1605—1611 гг., и родов, которые оказались в кругу власти после 1613 г. благодаря своим связям с Романовыми (Он же. Очерки истории местничества... С. 98—103, 113—114). Стоит отметить, что серьезных последствий избежали также такие представители московских властей, сотрудничавшие с поляками почти до самой капитуляции кремлевского гарнизона, как кн. Федор Иванович Мстиславский «со товарищи». Правда, первоначально некоторые из них оказались под стражей, но уже вскоре, после того как они дали соответствующие показания, достоянием общественности стали преследования и страдания, которым они якобы подвергались со стороны своих польских союзников. Особенно выделяется слезная реляция самого Мстиславского, как известно, главного приверженца королевича Владислава, продемонстрировавшего следы случайного избиения ошалевшим от голода гайдуком в качестве зримого доказательства своего самопожертвования для отчизны. Все это было не только принято руководителями ополчения за чистую монету, но также нашло отражение в исходивших от них документах, см.: Замятин Г. А. Россия и Швеция... С. 120—123.

⁷⁴ [Sobieski./. I Jakub Sobieski. Diariusz ekspedycyjej moskiewskiej dwuletniej królewicza Władysława 1617-1618 / Oprać. J. Byliński, W. Kaczorowski. Opole, 2010. S. 20, 24.

⁷⁵ Эскин Ю. М. Дмитрий Михайлович Пожарский. С. 166—167. — Ср.: РГАДА. Ф. 214. Сибирский приказ. Оп. 2. Стб. 1686 г. № 1. Л. 269—270.

⁷⁶ вооруженной рукой — лат.

⁷⁷ Ср.: Ульяновский В. И. Смутное время. С. 17—219.

⁷⁸ Кобзарева Е. И. Новгородские служилые сословия в период шведской оккупации города (1611—1615 годы) // Прошлое Новгорода и Новгородской земли. Мат. науч. конф. (Великий Новгород. 11—13 ноября 1997 г.). Ч. 1. Великий Новгород, 1999. С. 80—85.

⁷⁹ О мягком обращении со сторонниками Швеции см.: Кобзарева Е. И. Отсвет Смуты: отношение в Новгороде к «изменникам» в первые годы после заключения Столбовского мира (1617) // Смутное время в России... С. 84—87. — Ср.: Рабинович Я. Н. Первые посольства нового новгородского правительства Делагарди — Одоевского в Москву и Стокгольм в 1611 г. и судьба их участников //Там же. С. 206—210.

⁸⁰ По вопросу о различиях между московской и европейской моделями отношений “монарх — аристократия”, см.: Эскин Ю. М. Очерки истории местничества... С. 382—385.

⁸¹ «odkupić najlepszą cząstką swej krwi wszystkie wrogie działania, jakie prowadził we Francji i poza jej granicami» (GaxotteP. LudwikXIV/ Przekł. В. Janicka. Warszawa, 1984. S. 45).

⁸² Cp.: Malo H. Le Grand Condé. Editions Albin Michel. 1937; Paladilhe D. Le Grand Condé: Heros des armées de Louis XIV. Pygmalion, 2008; Bertiěre S. Condé, le héros fourvoyé. Editions de Fal-lois, 2011. Совершенно иначе судьба обошлась с другим видным представителем дома Бурбонов — Карлом III, графом Монпансье, известном как коннетабль де Бурбон, ренегатом, умершим на императорской службе (1527 г.), останки которого в течение столетий скитались на чужбине, чтобы в конце концов быть уничтоженными во время обстрела Гаэты в 1860 г. (Crouzet D. Charles de Bourbon, connétable de France. Fayard, 2003).

⁸³ Polak W. О Kreml i Smoleńszczyznę... S. 72.

⁸⁴ обязательным условием — лат.

⁸⁵ Polak W. O Kreml i Smoleńszczyznę... S. 125—131, 163—166, 212—215; Флоря Б. H. Польско-литовская интервенция... С. 119, 126—128, 205, 216; Замятин Г. А. Россия и Швеция... С. 47, 63, 74—75, 83, 153—154; Эскин Ю. М. Дмитрий Михайлович Пожарский. С. 73—75, 104—106.

⁸⁶ Kersten A. Stefan Czarniecki... S. 399, 409—412; Wisner H. Janusz Radziwiłł... S. 213. Стоит обратить внимание на то, что Кейданское соглашение закрепляло права трех вероисповеданий — католического, православного и униатского, но не упоминало о евангелическом! (Wójcik Z. Jan Sobieski... S. 54—55; Кулецкий M. Несколько замечаний... С. 46; Флоря Б. Н. Русское государство и его западные соседи... С. 134-135. - Ср.: KossarzeckiК. Szlachta litewska... S. 281—282). Добавим, что присяжный реестр шляхты ВКЛ 1655 г. доказывает, что царское подданство принимали, подтверждая это соответствующей присягой, также и духовные лица неправославных вероисповеданий (католики, кальвинисты и даже униаты), см.: Василевский Т. Вступление // Крестоприводная книга Великого княжества Литовского 1655 г. М.; Варшава, 1999. С. 20, 23. (ПИВЕ. Т. IV).

⁸⁷ ПСРЛ. СПб., 1910. Т. XIV. С. 132—133. — Ср.: Эскин Ю. М. Дмитрий Михайлович Пожарский. С. 73.

⁸⁸ Еще яснее это выразил В. Коховский: «У Мюллера, когда он на Ясную Гору ченстоховскую выступил, задача была для исполнения труднейшая, ибо он на Господа Бога руку поднял» («Muller, wyprawiwszy się do Jasnej Góry częstochowskiej, miał trudniejsze zadanie do spełnienia, porwał się bowiem na Pana Boga») (Kochowski W. Lata Potopu... S. 92).

⁸⁹ Kersten A. Hieronim Radziejowski... S. 461—462. Гиперкритическое мнение этого исследователя по проблеме влияния обороны Ясной Горы на развитие сопротивления шведам см.: Idem. Pierwszy opis obrony Jasnej Góry w 1655 r. Studia nad Nowa Gigantomachią ks. Augustyna Kordeckiego. Warszawa, 1959. S. 213nn. - Cp.: Wójcik Z. Jan Kazimierz Waza. Wrocław, 2004. S. 133-135.

⁹⁰ общехристианское — лат.

⁹¹ святотатственно — лат.

⁹² Божья обитель — лат.

⁹³ разные секты — лат.

⁹⁴ «kościół nawet Częstochowski,miejsce najznaczniejsze nie tylko Rpltéj ale i orbichristianodo nabożeństwa i do wot różnych, dla tychże łupów skarbów Bogu oddanych obległszy w kilka tysięcy ludzi, sacrilegamanus szturmem dobywać kazał, aby ten fundament devotionumin kwirowawszy, bezpieczniej wytracał dalszemi procesami wiarę Stą Katolicką, a na to miejsce cudzoziemską diversamsectam do Królestwa sprowadził».

⁹⁵ Kersten A. Hieronim Radziejowski... S. 466; Idem. Pierwszy opis... S. 222—223.

⁹⁶ «do kupy garnęli, a jako najprędzej do stolicy się stawili i o wiarę chrześcijańską gardeł swych i dostatków nie litowali».

⁹⁷ «za którym upadek wszystkiej ziemi i narodowi naszemu, a razorenie chramów i wiary chrześcijańskiej» (Diariusz Samuela Maskiewicza // Moskwa w rękach Polaków. Pamiętniki dowódców i oficerów garnizonu polskiego w Moskwie w latach 1610-1612. Kraków, 1995. S. 177-178. - Ср.: Флоря Б. H. Польско-литовская интервенция... С. 324—328).

⁹⁸ строго, исключительно — лат.

⁹⁹ заново, по новой — лат.

¹⁰⁰ «ręką własną podpisanemi upewnił, to wszystko in recenti zrujnował, nie strzymał, i połamał».

¹⁰¹ Kersten A. Pierwszy opis... S. 27—231. — Cp.: [Kordecki O. A.] O. Augustyn Kordecki. Pamiętnik oblężenia Częstochowy 1655 r. Częstochowa, 1991. S. 112-114, 122-125.

¹⁰² так или иначе, волей или неволей — лат.

¹⁰³ Исаев Д. П. Митрополит Филарет и посольство к Сигизмунду: проблема индивидуального поведения и рамки социального // Смутное время в России... С. 70—72; Козляков В. Н. Василий Шуйский. М., 2007. С. 98—99, 106.

¹⁰⁴ Здесь, выборный монарх.

¹⁰⁵ «ale im naszyodpisali przez archiepiscopa smoleńskiego barzo groźną hramotę» (Sobieski J. Diariusz... S. 39).

¹⁰⁶ Sobieski J. Diariusz... S. 92. См. изложение ст. 12 договора о перемирии с очень интересным замечанием польского сановника «ежели он захочет»; РГАДА. Ф. 154. Жалованные грамоты на вотчины, чины и дворянство. Оп. 3. № 200. Л. 1.

¹⁰⁷ Ульяновский В. И. Патриарх Игнатий в Греции, России и Речи Посполитой // Славяне и их соседи: Католицизм и православие в средние века. М., 1991. С. 53—58; Он же. Вселенское православие и Московское царство в начале Смуты // Смутное время в России... С. 248— 249; Он же. Смутное время. С. 74—79. — Ср.: Успенский В. А. Царь и патриарх. Харизма власти в России (Византийская модель и ее русское переосмысление). М., 1998. С. 205—207. — Ср. статью А. А. Булычева в настоящем издании.

¹⁰⁸ Kotljarchuk A. In the Shadows of Poland and Russia... S. 168nn. По мнению биографа Карла X Густава С. Пуффендорфа (XVII в.), одной из главных причин антишведского восстания были происки иезуитов (Ibid. S. 162).

¹⁰⁹ Kotljarchuk A. In the Shadows of Poland and Russia... S. 128—129.

¹¹⁰ Ibid. S. 154—156. Это назначение не было признано в Речи Посполитой: официально Виленским ординарием с апреля 1656 г. стал великий литовский писарь Ян Кшиштоф Завиша Довгялло, являвшийся сторонником Яна Казимира (Urzędnicy centralni i dostojnicy Wielkiego Księstwa Litewskiego XIV-XVIII wieku. Spisy / Oprać. H. Lulewicz, A. Rachuba. Kórnik, 1994. S. 134, 253), зато после его смерти Бяллозор, который в перерыве вернул себе расположение короля, пожертвовав часть казны виленской кафедры на нужды Речи Посполитой и получив номинальный пост смоленского епископа (1658 г.), достиг, наконец, вожделенной должности и оставался виленским епископом до самой смерти (1661—1665 гг.).— Ср.: Mienicki R. Jerzy Białłozor// PSB. 1936. T. II. S. 8.

¹¹¹ О позиции отдельных иерархов см.: Kersten A. Hieronim Radziejowski... S. 418,444; Idem. Pierwszy opis... S. 120; Idem. Sienkiewicz — „Potop” — historia. S. 135; Wisner H. Janusz Radziwiłł... S. 214.

¹¹² Тюменцев И. О. Оборона Троице-Сергиева монастыря в 1608—1610 гг. М., 2008. — Ср.: Он же. Осада // Родина. 2005. № 11. С. 59. По вопросу о составе войск Сапеги см. также: Траля X. Воин родины или солдат удачи? Тушинский гетман Ян Петр Сапега и православные «московиты» // Родина. 2013. № 2. С. 22—23.

¹¹³ Вспомним, что некоторая часть кварчаных войск относительно долго оставалась на шведской службе, активно участвуя в военных действиях в Пруссии и против Чарнецкого (в частности, в знаменитой битве под Голембем); для примера — Ян Собеский оставил службу у Карла Густава только в марте 1656 г., см.: Wójcik Z. Jan Sobieski... S. 56-57.

¹¹⁴  Kersten A. Sienkiewicz — „Potop” — historia. S. 178. Парадоксально, что среди осаждавших Ясную Гору именно шведы были абсолютным меньшинством: захватчиками командовал немецкий генерал Бурхардт Мюллер, в распоряжении же у него находились в основном гессенские и саксонские отряды, а также поляки (два полка конницы и полк пешей гвардии). О посещении монастыря кварчаными см.: Górka О. l egenda a rzeczywistość obrony Częstochowy w roku 1655. Warszawa, 1957. S. 103. - Cp.: Kersten A. Pierwszy opis... S. 167.

¹¹⁵ Под бойцами автор имеет ввиду всех оказавшихся в монастыре мужчин, способных носить оружие, включая монахов и окрестных крестьян (см.: Тюменцев И. О. Оборона Троице-Сергиева монастыря... С. 59—60. Приложение: Поименный список защитников Троице-Сергиева монастыря.). — Прим. ред.

¹¹⁶ Ср.: Тюменцев И. О. Осада. С. 62.

¹¹⁷ Ср.: Kersten A. Sienkiewicz — „Potop” — historia. S. 178—179, 281—282.

¹¹⁸ «Słyszano od samych Szwedów w obozie, że kule działowe przeciw klasztorowi wystrzelone odskakiwały od murów i z gwałtownym zapędem do obozu wracały».

¹¹⁹ Подробное сравнение обоих эпизодов под военным и идеологическим углом зрения см.: Grala Н. Niewzruszony bastion wiary prawdziwej: Trójca i Jasna Góra (w przygotowaniu).

¹²⁰ Сомнения относительно позиции Палицына см.: Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты... С. 330—331. — Ср.: JuszkiewiczJ. Abraham (Awraamij) Palicyn... S. 11—14. О стараниях Кордецкого см.: Kersten A. Pierwszy opis... S. 91—96, 115—128; Idem. Sienkiewicz — „Potop” — historia. S. 181-182.

¹²¹ Tyszkowski К. Kozaczyzna w wojnach moskiewskich Zygmunta III (1605—1618) // PHW. 1935.T. VIII. Z. 1. S. 8-18.

¹²² Возможно, что именно активное участие в событиях Смуты русских подданных Речи Посполитой способствовало нарастанию в Московском государстве недоверия (в том числе и догматического) по отношению к исповедникам «литовского» православия, ср.: Hodana Т. Między królem a carem: Moskwa w oczach prawosławnych Rusinów - obywateli Rzeczypospolitej (na podstawie piśmiennictwa kónca XVI-połowy XVII stulecia). Kraków, 2008. S. 52-62.

¹²³ Граля X. Воин родины или солдат удачи... С. 20—23. — Ср.: Florek Р. Starosta uświacki Jan Piotr Sapieha i jego wojsko a prawosławni moskiewscy // Czasy nowożytne. Periodyk poświęcony dziejom polskim i powszechnym od XV do XX wieku. Toruń, 1997. T. II. S. 93-105.

¹²⁴ Относительно недавно Л. E. Морозова выразила мнение, что «самозванческую авантюру Лжедмитрия поддержали не православные польские магнаты, а ярые католики» (ср.: Морозова Л. Е. К вопросу об участии польских кругов в разработке авантюры Лжедмитрия I // Смутное время в России... С. 169—172). В своей публикации она же связывает начало этих действий с кн. Адамом Александровичем Вишневецким и всем родом Вишневецких. От внимания автора ускользнула, однако, достаточно важная деталь: как раз кн. Адама Вишневецкого вряд ли следует принимать за поляка, поскольку он был потомком обрусевших Геди-миновичей; более того, он имел мало общего с «ярыми католиками», так как, принадлежа к решительным противникам Брестской унии, он оставался членом Ставропигиального братства во Львове и поддерживал церковное братство в Вильно. — Ср: Czamańska I. Wiśniowieccy. Monografia rodu. Poznań, 2007. S. 134—142.

¹²⁵ Cp.: Maciszewski J. Polska a Moskwa... S. 2—59, 69—72; FłoriaB. N. Dymitr Samozwaniec a magna-teria polsko-litewska // Odrodzenie i reformacja w Polsce. 1979. T. XXIV. S. 83-99.

¹²⁶ «Ale nie uskarżajmy się na naszą dolę. Bóg chciał ocalić Polskę sposobami nadnaturalnymi i cudownymi, dopuścił więc do jej głębokiego upadku, by później tym wyżej się mogła podnieść» (Kachowski W. Lata Potopu... S. 41).